Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"
Автор книги: Елена Коронатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)
– Я ничего тебе не собираюсь доказывать. На службе политграмота в зубах навязла, и еще дома спокойно поесть не дают! – Африкан поднялся и, на ходу бросив маме: – «Натуся, я пройдусь», вышел из столовой, хлопнув дверью.
– Зачем ты так? Боже мой, сколько я просила не спорить! Он устал, у него неприятности на работе, а ты… – мама закурила. Лицо грустное, страдальческое. – Прошу тебя: не ввязывайся ты в спор. Неужели ты промолчать не можешь?
Удивляясь своей черствости, Нина испытывала не жалость, а обиду на маму: почему она никогда не заступится? Ведь ясно же, кто прав.
– Ладно. Постараюсь, – пообещала Нина.
Стремясь заглушить растущую с каждым днем обиду, она набросилась на книги. Читала все подряд.
Мысль самой написать рассказ пришла неожиданно, когда она мыла посуду. Мокрая тарелка выскользнула из рук и разлетелась на кусочки. Конечно же, Африкан заглянул в кухню. Увидев разбитую тарелку и улыбающуюся Нину, он выразительно покрутил растопыренными пальцами у себя над головой и тихо, чтобы мама не слыхала, прошипел:
– Все в облаках витаешь. Пора и на землю спуститься.
Продолжая улыбаться, она сказала:
– Это вы спускайтесь куда хотите.
– Идиотка!
Так же тихо, но весело она кинула ему вслед:
– Сам идиот!
Судя по тому, как дернулась его спина, он слышал, но предпочел сделать вид, что ничего не произошло.
Она сразу же забыла о нем. В другое время терзалась бы, переживала каждое обидное слово, волновалась бы, как все объяснить маме, чтобы она поняла. Сейчас ее занимало одно: рассказ. Наскоро закончив уборку в кухне, Нина помчалась в свой шалаш.
Писала, не отрывая карандаша от бумаги, захлебываясь словами. Как назвать героиню? Аделаида. Нет, вычурно. Соня. Не подходит! Почему? Неизвестно, не подходит – и все. Лиза. Вот теперь подходит. У Лизы отчим, а мама всегда на службе. У отчима сын, вредный мальчишка. Он делает Лизе пакости. Нет, не надо. Лучше никого нет – она всегда одна-одинешенька. Отчим к Лизе вечно придирается, дает подзатыльники. (Тут Нина всхлипнула.) Лиза боится пожаловаться маме. И вот урок физики (Нина любила математику, но скучала на физике), Лизу спрашивает физик, но она ничего не успела выучить – отчим велел ей перегладить белье и выутюжить ему костюм. Стала учить ночью и заснула. Из-за Лизы всей бригаде ставят незачет…
Вечером мама и Африкан отправились в гости. Нина засела за свой стол. Она представляла, что самое трудное позади – рассказ написан, осталось ерунда – переписать набело. С первых строк она споткнулась о «который» и «было». «Был рассвет, который…» «У нее были косы, которые…» «Отчим, который встал, был одет»… Нина пришла в отчаяние, как она могла такое понаписать?! Ведь еще бабушка говорила: «Пишешь сочинение – помни о словах, они тебе за небрежность отомстят». Выходит, переписывать куда труднее, чем писать. Оказывается, слова могут быть назойливыми – прилипнут, как репей, еле отдерешь: слова могут играть в прятки – ну ни за что не отыщешь; слова могут дразнить – мелькнут и исчезнут. Нина впервые ощутила, что слова – это не мертвое сочетание букв, а живые существа, и все зависит от того, какое слово, словечко, словцо – стоит рядом. Оно бывает ласковым – огонек, милым – ромашка, презрительным – подлиза…
Жаль – некогда все это додумывать. Часы пробили в столовой двенадцать, а переписана всего одна страница. Вернулись из гостей мама и господин Илагин. Прошли к себе в спальню. По его хохотку Нина поняла – выпил. Теперь станет то и дело в кухню лазить – пить воду.
– Пора ложиться.
Она не отозвалась.
– Тебе говорю.
Она промолчала.
Через полчаса заявился: в шлепанцах, подтяжки болтаются.
– Потуши свет!
«О господи, какой нудный!» Пришлось погасить. Подождала, когда прошлепал через столовую, зажгла свет и, схватив стул, засунула его ножку в дверную ручку. Пусть попробует теперь войти. «Интересно, припрется еще?» Видно, его мучила изжога. Зашлепал. Наверное, выдал свет под дверью. Безуспешно подергал дверь. «Черта с два! Попробуй открой!»
– Ложись сию минуту. Скажу обо всем матери. Сама не зарабатываешь, а свет жгешь.
Он так и сказал – жгешь. Раньше бы она непременно поправила: «А по-русски – жжешь!» Сейчас все равно. Наплевать.
Казалось, часы, сбившись с толку, бьют чаще положенного. Нина распахнула окно. Роща прошелестела: «Пишешь?» – «Пишу» – тихонько сказала она и, потянувшись всем телом, села к столу.
Свет электрической лампочки путался с предрассветными сумерками. Нина упрямо – «не буду считать, сколько пробило», – писала.
Наконец все! Последняя фраза… Точка. Все! Все! Все! Да, а название? Как же она забыла про название? Настоящие писатели сначала, наверное, придумают название, а потом уже берутся за рассказ. Неожиданно легко придумалось – «Бедная Лиза». Ликовала минуты три. И вспомнила… ту настоящую бедную Лизу. Что, если «Падчерица»? Нет, смахивает на сказку. Вот где маета.
Так и не придумала. Заснула.
Разбудил скулеж Данайки под дверью. Нина подняла голову и увидела поросший мхом, черный от сырости забор. Листья крапивы и лопухи блестели, словно их смазали маслом. От крыши сарая в соседнем дворе поднимался легкий пар. Шел дождь, а она и не слышала. Проспала, положив голову на исписанные тетрадочные листки.
Данайка взвыла за дверью. Нина впустила ее.
– Идем в кухню. Покормлю. Знаешь, Данайка, новость – я рассказ написала.
На столе в кухне записка от мамы: «Что это за манера закрываться и жечь свет по ночам? Сходи на базар, купи четверть молока и ведро картошки. Недовольна твоим поведением. Приду – поговорим».
Отправилась с Данайкой на базар, и все равно в голове крутилось название. Забыла заплатить за молоко. Краснолицая тетка стыдила на весь базар.
– Ишь, они нонче все ушлые! Приличная барышня, а норовит словчить.
– Вы извините, – растерянно бормотала Нина, – я просто задумалась.
– Гляди-ка, ей просто, а мне – кровная копейка!
Нина бродила между возов, тщетно пытаясь придумать что-нибудь стоящее. Вот уж не знала, что название может быть такой загвоздкой. И вдруг услышала:
– Так ить она из Степановки, из чужой деревни, чужая и есть.
Что-то кольнуло Нину. Чужая! Кто чужая? Вот и название – «Чужая». Подходит? Подходит!
Домой летела, распевая: «Чужа-а-я-я».
Нина удрала из дому, не дожидаясь прихода мамы.
Ее одолевал зуд прочитать кому-нибудь рассказ. Но кому? Мара, наверное, уехала к маме в больницу.
Нина забрела в городской сад. Выбрала укромную скамеечку. Плохо жить человеку, когда некому даже прочесть свой собственный рассказ.
Подошел, прихрамывая, старичок и старомодно приподнял соломенную шляпу «здравствуй и прощай», сказав: «Разрешите». Он долго осторожно умащивался, наконец успокоился, снял шляпу, вытер лоб клетчатым платком и, опершись подбородком о набалдашник палки, погрузился в свои мысли.
Нина вытащила из книги тетрадочные листки и в сотый раз за сегодняшний день принялась их перечитывать. Хорошо бы, вместо старичка подсел кто-то другой! Она ни за что бы не обратила на него внимания. А он спросил бы: «Что вы читаете?» Она так небрежно ответила бы: «Рассказ». Он спросил бы: «Чей?» И она просто, без всякого хвастовства сказала бы «Мой». А вдруг старичок спросит? Нина украдкой глянула на соседа. Старичок дремал, нижняя челюсть у него вот-вот отвалится.
Уговаривая себя, что «просто пройдется», Нина пошла к Петренко. Ей повезло: в открытое окно увидела его крупную голову, а подойдя ближе, услышала, что он с кем-то разговаривает. Значит, Анфиса дома, но, может быть, у нее какая-нибудь нагрузка и она уйдет. Вот хорошо бы!
Все двери – наружная и из сеней в квартиру – были распахнуты настежь. Никого, кроме Петренко, в комнате не было. Он разговаривал по телефону, зажав трубку рукой, сказал:
– Проходи, проходи. Трошки обожди, я сейчас.
Он разговаривал, поставив больную ногу на табуретку. Иван Михайлович выглядел помолодевшим, то ли от коричневого загара, покрывавшего его широкое крестьянское лицо, то ли от военной формы. Слушая, что ему говорят, он косился на Нину из-под кустистых бровей.
В комнате прибрано, пол чистый, на столе скатерка из сурового полотна, а в глиняной кринке – букет ромашек, и от цветов комната как-то утратила свой унылый вид.
Иван Михайлович повесил трубку и сказал:
– Молодчина дивчина! А я думку держу: что это Ниночко не приходит?
– Я приходила, только вас дома не было.
– Хозяйка моя в командировку уехала, я вот сам…
– Сколько у вас книг! – сказала Нина, разглядывая забитую книгами этажерку. – А зачем вам «Горное дело»? Вы хотите в горном учиться?
– Рад бы учиться, да не пускают. Говорят: поважнее для тебя, товарищ, дела есть. А горное дело мне треба знать. Разбираться по долгу службы мне нужно во всем, а знаний-то у меня с гулькин нос. Вот и штурмую, – потерев ладонью лоб, Петренко спросил: – Кушать хочешь?
Тут Нина вспомнила, что не обедала.
Петренко притащил из кухни блюдо с варениками и горшочек со сметаной.
– А на десерт у нас малина с молоком.
Слово «десерт» перенесло Нину на «старую квартиру», к тому далекому – из другой эпохи – времени, когда Петренко подавал десерт и мыл в кухне грязные тарелки.
– Иван Михайлович, а вы меня не считаете буржуйской барышней?
Еще минуту назад ей не пришло бы в голову задать такой вопрос.
Он внимательно посмотрел на нее, подвинул стул к кушетке, на которой она чинно сидела, и, сев лицом к ней, взял ее руки в свои.
– За то, что было, ты себя не виновать. Никто себе заранее хату, в которой ему родиться, не выбирает. А вот за то, как тебе свою жизнь прожить, ты в ответе.
Петренко встал, прошелся по комнате, закурил и сказал:
– По совести человек должен жить. А это, Ниночко, трудненько. Бывает, совесть твоя о такой порожек запнется, что не знаешь, как этот порожек и переступить. А бывает, что ты уж и ногу занес, а тебя обратно тянут, дескать, не ходи, ничего не случится – мы в ответе за то, что ты не пошел. А так-то дуже сподобно получается, когда кто-то за тебя в ответе. Самому надо быть за себя в ответе. – Он одернул гимнастерку, поправил ремень. Молча пошагал по комнате и, повысив голос, повторил: – Самому.
– На самой что ни на есть правильной дороге перекрестки попадаются. И вот человек на перекрестке свернул с большака на обходную тропочку, а та тропочка петлять начинает, а то, гляди, и в трясину заведет. Ты, ежели не туда свернул, сбился, торопись вернуться, ищи дорогу к большаку, ноги сбей в кровь, а найди. Другой из-за гордости ошибку свою не хочет признать. На такую гордость уздечку надо надевать. – Иван Михайлович щелкнул зажигалкой, поднес ее к потухшей папиросе и с жадностью затянулся.
Нина смутно догадывалась: Петренко не только ее убеждал, но и с кем-то спорил.
А он спохватился: соловья баснями не кормят. Они сели к столу. Ели вареники, малину с молоком. Потом он снова разговаривал с кем-то по телефону, а Нина, собрав тарелки, отправилась на кухню.
Вернулась и снова уселась на кушетку. Когда он повесил телефонную трубку, Нина сказала:
– Знаете, а я рассказ написала. Хотите, прочитаю? Он не очень большой.
Петренко только раз ее перебил:
– Ты помаленьку, не торопись.
– «…шел сильный дождь, – читала Нина охрипшим от волненья голосом, – Лиза промокла до нитки. Она подняла воротник, но от этого ей не стало теплее. – „Ох, дура, будто от воротника бывает теплее, – мысленно упрекнула себя, – это место надо вычеркнуть“. – Лиза встала, чтобы пойти домой, но вспомнила об отчиме и осталась сидеть на лавочке. А дождь все лил, холодными струйками стекая за воротник. Очень обидно и одиноко сидеть одной в темноте на мокрой лавочке у ворот – можно ведь и простудиться. Но зачем идти домой, когда дома ты всем чужая!» – Нина аккуратно сложила листки на кушетку. – Вот и все, – сказала она, не решаясь взглянуть на Петренко.
– Это ты что же, про себя?
– Не совсем.
– А подзатыльники?
– Нет, что вы! Пусть только попробует! – запальчиво проговорила она. Нину тронуло участие, прозвучавшее в его тоне, но она ждала от него других слов. Не выдержав, спросила: – А как, по-вашему, рассказ?
– Дуже справно, – сказал он и с откровенным удивлением добавил: – Ты скажи, сама сочинила!
Нина не могла удержаться от самодовольной улыбки.
– А как вам фабула?
Он засмеялся.
– Не знаю я, Ниночко, с чем эту фабулу кушают. Не больно-то я спец по таким делам. Рассказывал тебе, как в детинстве учился. Рабфак недавно кончил. Ты вот про французского писателя Оноре Бальзака, наверное, давно знаешь? А я про него только вчера узнал – у Ленина прочитал. Чуешь? Читал я в госпитале рассказик про одного хлопчика, Ваньку Жукова. Во-во, писателя Чехова. Знаешь, стало быть. Сам читал, а потом, значит, бойцам прочитал, а тоже… слеза прошибла. Разумеешь, в кого этот писатель стрелял? За кого он боролся? Да за мальца. За угнетенный народ. Вот так я понимаю. А ты про какое время пишешь? Нашенское?
Нина кивнула.
– Получается, что никакой разницы нет, что при царской власти, что при Советской, измывайся над дитем, никто не заступится.
– Но ведь так же бывает!
– Бывает всякая бывальщина. А ты мне укажи, как бедной дивчине поступать, ежели такое случится, кто за нее должен заступиться? – Он глянул на погрустневшую Нину и сам ответил: – Школа. Учителя – вот кто. У Ваньки-то Жукова школы не было. Чуешь разницу?
– Чую, – невесело улыбнулась Нина.
Как бы желая ее утешить, Петренко провел рукой по Нининой опущенной голове.
– Нет теперь такого права, чтобы человека можно было безнаказанно унижать.
– Иван Михайлович, а какого человека можно считать хорошим? По-настоящему. Если человек не делает подлости – значит он хороший?
– Ну этого еще мало. Вот если он не только себе, но и другим не позволяет подлость совершать, тогда он по-настоящему добрый человек. Ты вот примечала: упадет на улице человек – один увидел и засмеялся. Бачишь, смех ему, что человек упал. А другой, хороший-то человек, бежит сразу на помощь. Вот она и разница. А еще есть такие товарищи – дома они лучше некуда, к своему семейству, а для общества – нуль. Можно, к примеру, такого человека считать хорошим?
Затрезвонил телефон. Из отрывистого разговора Нина поняла: Петренко куда-то срочно вызывают.
Вышли на улицу вместе. Прощаясь, Иван Михайлович торопливо сказал:
– В обиду себя не давай. И Натку, если что… – Он дотронулся до ее плеча и исчез за углом.
Нина прислушалась к его шагам в темноте, чуть прихрамывающим, но быстрым. «Положим, Натка сама себя в обиду не даст», – подумала она. И сразу же ее мысли перескочили на рассказ.
– Дуже справно, – произнесла она вслух и громко засмеялась.
Дома Нину ожидал сюрприз – приехала с дачи за покупками Натка. Она повзрослела, загорела, кажется, еще больше похорошела. Сестра без умолку болтала: в деревне жить – шикардос на длинной палке! – как говорит обожаемый дядюшка. Леля ну совершенно простая. Научила их с Юлей плавать. Нина даже не представляет, как в деревне весело. Познакомилась с девчатами. Все парни влюбились в нее, Натку. Ну, поголовно все! Она научила девчат танцевать вальс и польку-бабочку. Ходила с ними на покос, и они научили ее частушкам.
Нина слушала не особенно внимательно. Ей не терпелось сообщить про рассказ. Но только вечером, когда Натка, угомонившись, забралась в постель, Нина сказала:
– Знаешь, а я написала рассказ. Хочешь, прочитаю?
– Давай завтра, – зевнула Натка. – Спать охота. Мы в деревне вставали с восходом солнца. Так замечательно! Ну не обижайся – я думала, лучше на свежую голову. Читай.
Натка разика два воскликнула: «Здорово! На ять! Вот это на большой!»
По коридору несколько раз прошлепал Африкан. Шаги около дверей их комнаты замирали. Показав глазами на дверь, Натка шепнула: «Подслушивает, гад!» Пусть. Нина читала еще громче. Натка притихла.
– Ну, как по-твоему? Ничего? – спросила Нина и лишь тут увидела, что Натка, свернувшись калачиком, безмятежно спит.
Наутро сестры поссорились. Натка самозабвенно каялась: если бы она не устала, просто ужас как, ни за что бы не уснула.
– Понимаешь, я же до самых петухов шлялась с Володькой, – трещала Натка, – я тебе про него говорила. Представляешь, он мне ноги целовал, а я босиком была. – Натка чуть не задохнулась от смеха.
– Ты там совсем развратилась, – возмутилась Нина, – не забывай: тебе еще и пятнадцати нет.
– Если хочешь знать, так мне одна девочка призналась, что она с десяти лет целуется с мальчишками. Ты бы тоже рада целоваться, только на тебя никто не смотрит. Глупо из себя корчить монахиню!
– Я не корчу монахиню. И вообще, если ты хочешь знать, так я с мужчинами вино пила.
Натка пристала, как репей: «Расскажи, никто не узнает. Даже Юля». Невозможно отвертеться от Натки, если она захочет что-нибудь выпытать. Нинин рассказ о Петренко и Федоре Ивановиче Натка выслушала с некоторым разочарованием.
– Буза, – сказала она, – я думала, ты с настоящими кавалерами познакомилась, а они же старики. А я не помню никакого Кащея.
По дороге на вокзал (пришлось помочь Натке тащить к поезду корзину с продуктами) Нина отмалчивалась, а сестра всячески старалась помириться.
На прощанье Натка сказала:
– Ты бы приезжала в деревню, а то даже и не загорела.
– Мне некогда ездить. Кто будет на базар ходить? Обед готовить? Кто? – И мстительно добавила: – Не все могут только развлекаться.
Как обычно, дверь отперла своим ключом. Африкан шарил в их письменном столе! Поспешно задвинул ящик.
– Вечно газету к себе прячете, – сказал и бочком вышел из комнаты.
Нет, в ту минуту она его не заподозрила. Сначала решила, что положила рассказ не в стол, а к себе под подушку. Перерыла все, рассказ исчез. Неужели стащил? Зачем? Долго караулила его, стоя у двери. Наконец вылез.
– Это вы взяли мой рассказ?
– Ты что свихнулась? – ответил холодно. В глазах недоумение. Пожал плечами. Усмехнулся.
«Может, Натка увезла, чтобы всем показать, таскала же она в школу мои стихи. Завтра с утра поеду на дачу».
Утром, выгребая золу из плиты, увидела обгоревшие листки. Долго лежала ничком на кровати, плакала, уткнувшись в подушку.
А Африкан вечером (только подумать!) спросил:
– Ты что, заболела?
Глядя с ненавистью в его желтые зрачки, она сказала:.
– Зачем вы сожгли мой рассказ?
Он пожал плечами и почти ласково произнес:
– Ты, видно, и вправду заболела.
Нина попробовала восстановить рассказ. Ничего не вышло: бесцветные слова путались, еще сильнее разбирала обида.
Лишь через месяц Африкан выдал себя.
Нина, гладя его рубашку, нечаянно подпалила воротничок. Он, конечно, сразу же заметил, влетел в комнату.
– Что это такое?! – тряс Африкан рубашкой.
– Вы же видите, – равнодушно ответила она.
Кажется, его больше всего взвинтил ее спокойный тон.
– Ни черта делать не умеешь. Это тебе не пасквили писать! – Он повернулся и вышел.
Что за наглость! Украл рассказ, сжег! И еще насмехается! Как он смеет! Ни мама, ни бабушка без спросу их дневники не читали. Сказать бабушке?.. У нее на все один ответ: пожалей мать.
Глава семнадцатая
С утра валил рыхлый снег, к концу дня стало подмораживать. Тротуары покрылись ледяной коркой – быстро идти невозможно.
…Месяц назад Нина прочитала в газете объявление: «Нужен репетитор. Желательно молодая барышня: студентка или выпускница школы с педагогическим уклоном». Затолкав газету в карман, Нина помчалась по указанному адресу. Рядом с Аникинским переулком студенческий городок, еще явится какая-нибудь студентка раньше ее, и тогда все пропало.
Постояла у старого парадного: «Может, повезет! Хоть бы согласились». Постучала. Дверь открыла растрепанная девица.
– Чаво, не видишь звонка? – девица с явным пренебрежением оглядывала Нину. – Барабанит как оглашенная. Ты к кому?
Краснея, Нина пробормотала, что она «по объявлению». Девица, ухмыляясь, провела ее через широкий коридор в просторную столовую.
– Обожди маленько, хозяйку позову.
Массивный дубовый буфет, хрустальная искрящаяся люстра, ковер – все эти дорогие вещи наступали на Нину, вот-вот раздавят. Она как бы со стороны видела себя: свои рваные ботинки, пальто с короткими рукавами, красные от холода руки. И эти несчастные косы! Ну, как она не догадалась спрятать их под пальто, все бы повзрослее выглядела.
Прошуршала шелком нарядная дама, протянув Нине руку, предложила сесть. Разговаривала вежливо, как со взрослой. Спросила:
– Сколько вам лет?
– Семнадцатый.
Проронив: «Извините, я на минуточку», дама вышла.
Вернулась с представительным мужчиной. У него как-то странно с затылка на макушку зачесаны волосы. Теперь спрашивал он.
– Как вас зовут?
– Нина.
– А дальше?
– Камышина.
– Да-а-а? А отчество?
– Что? – сначала не поняла Нина. – Николаевна.
Дама и представительный мужчина с улыбкой переглянулись.
– Итак, Нина Николаевна, – она не сразу сообразила, что слова относятся к ней, – ведь ее в первые назвали по отчеству, – мы с Верой Евгеньевной решили, что вы нам подходите, должен вас предупредить: Леня, наш сын, весьма способный мальчик, но…
– Он рассеянный, – поспешила вставить Вера Евгеньевна.
– Ленивый, – уточнил Лёнин папа.
Нина подняла голову и увидела какую-то отдельную от лица вежливую улыбку. Глаза его не улыбались, они зорко разглядывали ее. И она снова увидела себя как бы со стороны, начиная от рваных ботинок и кончая красными обветренными руками.
– Наш мальчик отстал по русскому языку и арифметике, – продолжал Лёнин папа, – нас устраиваете вы. Будете приходить к шести часам. Заниматься ежедневно, кроме субботы и воскресенья. Деньги получите за месяц – шесть рублей. Ждем вас в понедельник к шести часам. До свиданья.
Нина домой мчалась чуть ли не вприпрыжку. Ей и в голову не приходило, что у нее не спросили даже согласия: все решили без ее участия. Радость омрачила Марино негодование.
– Шесть рублей и пять раз в неделю шляться в такую даль! – возмущалась она. – Эксплуататоры несчастные! Они что, опупели?! Откажись!
Нина молчала: хорошо Маре – у нее есть отец, он любит и балует Мару. Нет уж, хватит слушать попреки от Африкана.
Леня оказался не только ленивым, но и упрямым мальчишкой. Он, кажется, твердо был убежден: репетитор приходит для того, чтобы решать за него задачи. Он отказывался думать, брал ее измором: не сидеть же до ночи с ним. Пожаловаться родителям? Но тогда они усомнятся в ее педагогических способностях и, чего доброго, еще откажут!
Одна была надежда на педологию. Педолог – вот кто откроет ей тайны преподавания. А его уроки, как назло, все откладывались. Наконец он появился. Высокий, лысый, со скучным лицом и тусклым голосом, он не понравился Нине с той минуты, как вошел в класс. Педолог монотонно вычитывал длинные фразы. К концу урока у нее в тетради появилась единственная запись: «paides – дети, logos – понятие, учение». Педолог говорил о влиянии наследственности, Нина прикидывала к Лене – нет, не подходит: его папа и мама преподают в вузе. Мальчишка хвастался: «Они ученые! Больше вас знают!»
На следующем уроке педолог предложил самостоятельно поработать над тестами, дав несколько примеров.
Оказывается, можно при помощи тестов определить коэффициент умственной активности. Интересно, что можно определить при помощи такого теста: «Из шести кубиков, лежащих на столе, один упал на пол. Какой кубик упал на пол?»
Забыв о своем ученике, Нина вместе со всеми тихо веселилась, придумывая тесты.
Герман Яворский прислал их бригаде записку со своими тестами. Мара прочла вслух: «К доске вызвали трех шатенок и двух дур-блондинок. Какой масти дуры?» И еще: «Педолог жевал тесты. Кто педолог?»
Давно Нина не помнила такого развеселого урока. И только вечером, ложась спать, подумала: ни за что не предложит Лене тесты, еще увидят его родители и посчитают ее идиоткой. Все равно если бы даже и смогла определить коэффициент умственной активности Лени, этим не заставишь его самостоятельно решать задачи.
…Погруженная в свои мысли, Нина чуть не шагнула в огромную лужу, затянутую ломким ледком. Успеть бы до темноты проскочить кладбище, оно напротив бывшего женского монастыря. Глупо бояться кладбища. Но все-таки…
«Надо бы сходить к Кате. Позвать с собой Варю». Просто эгоизм забыть о Варе.
Утром Нина получила письмо. Небрежные строчки, написанные карандашом. Письмо от товарища Вариного жениха. Ошеломленная Нина прочитала: «Сергей умер в Москве, куда он поехал защищать диплом. Нина, я знаю, что вы лучшая Варина подруга, и поэтому обращаюсь к вам. Варя безумно любит Сергея, и она не переживет его смерти. Нина, проявите к Варе чуткость и ласку. Подготовьте ее к страшному несчастью.
Друг Сергея
Петя».
В школе Нина показала письмо Маре, и они вместе погоревали над ним. Упрекали себя в невнимании к Варе, вспомнив, что последнее время почти не виделись, и Варя, не заставая их дома, оставляла записки.
Договорились, что Мара забежит после школы за Варей на работу и приведет ее к себе домой. Осторожно ее подготовит, дескать, слышала от знакомых студентов, что Сергей болен. «А потом, когда ты придешь, мы ей все скажем».
Бедная, бедная Варя!..
Раздумывая о Варе, Нина незаметно добралась до кладбища. Бесконечно длинная ограда, а над ней – темные до черноты деревья. Теперь уж было не до осторожности – Нина мчалась что есть духу. Раз поскользнулась и грохнулась на обледенелый тротуар.
Долго очищала щепкой грязь с ботинок, прежде чем нажала кнопку звонка.
Урок тянулся невероятно долго, зябли мокрые ноги. Леня ныл:
– Вы только первое действие скажите… Я не понимаю…
Розовый чистенький мальчик. Ах, если бы его можно было стукнуть! Ну хотя бы разок. Вот об этом почему-то ничего в педологии не сказано. Возможно, Леня умственно отсталый? Нет, непохож. Вон какую ветряную мельницу из картона сделал. Просто лодырь, а она, педагогша несчастная, избаловала ученичка. «Ни за что сегодня не подскажу. Пусть сам».
– Подумал над задачей? Что нам надо узнать в первом действии?
– А вы не сказали.
– Ты хоть раз можешь самостоятельно решить? Прочитай еще раз условие задачи.
– Я его сто раз читал. Вы скажите.
– Нет, не скажу. Ты совсем не хочешь думать.
Леня обиженно уставился в задачник. Чтобы хоть как-то согреть ноги, Нина принялась ходить по комнате. Собиралась быть учительницей, а с одним не в состоянии справиться. Но ведь не все такие лентяи. Мара ее просила: «Ты сегодня поскорей кончай волынку». Как бы не так. Мара ждет, наверное, не дождется. Ну ладно, другим ребятам еще хуже: Вася Волков помогает отцу-сапожнику – все вечера просиживает над колодкой, у Гриши Шаркова мать прачка, часто болеет, и тогда Гриша за нее стирает. А Вера Глухова и Роза Блох из 9-го «Б» в школу являются в шерстяных и бархатных платьях, носят часы. Больше ни у кого из ребят нет часов. При социализме все будет по-другому… Вот Варе тоже из-за бедности пришлось пойти на службу. Скорей бы этот лодырь задачу решил.
Нина взглянула на него и обомлела. Леня, невинно улыбаясь, отрывал кусок бумаги, заталкивал его в рот и сосредоточенно жевал.
– Что ты делаешь?
– Жую бумагу. Вот проглочу, – он затолкал бумагу за щеку, – подавлюсь и умру. Раз вы не хотите…
– Выплюнь сейчас же, – она приказала шепотом, чтобы не закричать.
– Я не могу задачу решить. Раз не говорите… Все равно проглочу.
«Неужели снова уступить мальчишке?»
– Глотай, – тихо проговорила Нина. – Ну, чего же ты не глотаешь? – «Вдруг проглотит, что тогда?»
– А вы скажете, как решать задачу?
– Не скажу. – «Вот нахал, еще торгуется!»
На кукольном личике появилась растерянность. Леня исподлобья поглядывал на Нину, видимо, пытаясь что-то понять… Потом наклонился и осторожно выплюнул под стол бумагу.
Нина перевела дыхание.
– А вам скоро уже уходить, – заныл Леня.
– Я не уйду, пока ты не решишь задачу. Понял? Буду сидеть хоть до ночи. – Нина вытащила из сумки учебник по алгебре.
Он ерзал на стуле. Поглядывал на нее. Хныкал… И… не выдержал – придвинул к себе задачник…
Натягивая в коридоре раскисшую от снега мокрую борчатку, Нина ликовала: «Решил же! Он и правда способный. Теперь знаю, как с ним разговаривать».
Растрепанная девица, держа тряпку в руках, проворчала:
– Топчут тута грязными ногами.
Стыдно? Наплевать. Бабушка всегда говорит: ложный стыд – удел мелких душ.
И снова Нина мчалась вдоль кладбищенской стены, подгоняемая страхом.
Дверь ей открыл Марин брат – Мика.
– Мара куда-то поперла Варю. Утешать, что ли? – сообщил Мика, пропуская Нину. – Ты с урока? Мама велела тебя накормить. Она спит. У нее опять плохо с сердцем.
Нина замерзшими пальцами пыталась расстегнуть верхний крючок на борчатке.
– Давай я, – расстегивая, Мика наклонился над Ниной.
Просто удивительно, как он за этот год вырос. Он вдруг прямо и близко заглянул ей в глаза и тут же отвел взгляд.
– Ну и воняет твоя овчина!
Вот, всегда так. Почему он вечно говорит ей гадости?! Она сама ненавидит эту овчину. Еще не хватало, чтобы он заметил, как у нее дрожат губы, она торопливо отвернулась.
– Обед тебе оставлен.
– Спасибо, я не хочу есть.
– Ну это ты врешь.
Он притащил в столовую тарелку густого пахучего борща и котлету.
– Не будешь есть – разбужу маму, – Мика кивнул на закрытую дверь.
Нина принялась за борщ. Он присел к столу с газетой.
– Неужели у Вари был жених? Вот так номер!
«Выходит, Мара сказала ему про Сергея», – догадалась Нина.
– Почему у Вари не может быть жениха? – обиделась за подругу Нина. – Она ведь старше меня на три года.
– Дура. При чем тут старше!
– А без дуры ты не можешь?
– Могу. Я вижу, ты чуть не лопаешься от любопытства, – небрежно произнес Мика. – Тебе нужно знать, куда Мара потащила Варю? Могу открыть секрет. Сначала они выли в два голоса. Ну, а потом… Разве ты не знаешь, как утешаются девчонки? Обыкновенно – жрут сладости. Итак, они поперлись покупать пирожные. А ты лопай, лопай. Мясо для нашего органона полезнее пирожных.
«Мог бы без грубостей», – подумала Нина, торопливо глотая котлету.
– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Хочешь, скажу?
– Пожалуйста.
– Ты думаешь: был пай-мальчик, а стал хам. И как он смеет со мной, Ниной Камышиной, так обращаться?! Угадал?
Нина покраснела.
– Вижу, что угадал. Чего молчишь? Выплесни чашу презрения на голову хама.
– И выплесну! Не понимаю, интеллигентная семья и…
Он насмешливо оборвал ее:
– Брось только эти кисленькие слова. Какие мы интеллигенты! Просто недобитые господа. Интеллигенция. И вообще мы прослойка. Недобитые господа, коих история отправит на свалку. Ты хоть это понимаешь?
Нина растерялась ненадолго. Вспомнила, что говорил Петренко.
– Глупости. Никакие мы не недобитые! Никто себе заранее хату, в которой ему родиться, не выбирает. А вот за то, как тебе свою жизнь прожить, – ты в ответе.
Мика присвистнул.
– Ты что – сама доперла или тебе умный человек прояснил?
Подмывало сказать – сама, но это было бы нечестно по отношению к Петренко.
