Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Кажется, последний довод подействовал на Степана, и он милостиво разрешил Мотре играть. Нина дала себе слово сегодня же написать Степанчикову.

Настал день спектакля. Подмостки соорудили, сдвинув столы, сшили из половиков занавес, отделив им «сцену» от «зрительного зала». Нашелся грим: уголь, свекла – румяна, мука – пудра. Из пакли сделали усы и бороды.

Зрителей набралось – стоять негде. Кольша слегка переигрывал, нес отсебятину. Но публика была в восторге. «Ей, Кольша! – орали зрители. – Пузу не потеряй». Невеста Надя, оробев, еле выдавливала слова. Но снисходительные зрители громко ей сочувствовали: «Словечка-то, бедной, молвить не под силу». Больше всего успеха досталось на долю Мотри. Бабы вытирали глаза. Но самое удивительное – Мотря голосила, а по вымазанному лицу текли самые настоящие слезы.

Не обошлось и без небольшого курьеза: когда кулак Кольша стал выгонять жениха Серегу Лаврушина, Серегин товарищ, сидевший в первом ряду, одним махом взлетел на сцену с криком «Бей его, холеру!». Самое занятное заключалось в том, что публика решила – так и следует по ходу действия.

После спектакля бабы окружили Нину.

– Завсегда бы так.

– Помене бы хану пили!

– Не будут хоть последнее Миронихе тянуть!

На другое утро Нина написала Петренко: «…ко мне здесь все относятся прекрасно. Я почувствовала это после спектакля. А пьесу я сочинила сама…»

Глава двадцать восьмая

В нос шибанул тяжелый воздух. Нина испугалась, что ее вырвет. Как ужасно живет Игнатий! Тесно, темно. На печке трое ребятишек, в люльке маленький. Трехгодовалый Игнатка хрипит на лавке.

За Ниной с плачем пришла Акулина.

– Мальчонке недужится, видать, глотка болит. Может, че знаешь, Николавна.

– Я же не доктор, – попыталась отказаться Нина.

– Все же таки образованная. Пойдем, ради Христа.

И вот Нина застыла в нерешительности перед Игнаткой.

– Где у тебя болит? – спросила она, стараясь припомнить, что в таких случаях делал доктор Аксенов. – Дайте маленькую ложечку. Ах, у вас нет маленькой ложечки, так я сейчас принесу.

Она обрадовалась возможности хоть ненадолго оттянуть осмотр ребенка. Вспомнила, что доктор Аксенов всегда носил в карманах конфеты в ярких обертках. Конфет у нее не было, прихватила кусок сахару и пряник. Маленький Игнатка отбивался руками и ногами, но за кусок сахара согласился показать горло. Да, конечно, у него ангина (сколько раз сама мучилась). Приготовила полосканье из соли и соды – все, что им когда-то делал Аксенов.

– Погляди у Гришатки голову, Николавна, сдается мне, что лишай у него, – попросила плачущим голосом Акулина.

Гришатка, рыжий, весь в отца, деловито осведомился:

– Сахар дашь? – И, поковыряв в носу, объявил: – И пряник.

– Век буду молить за твое здоровье, – тянула Акулина.

Выручила память: когда-то бабушка лечила Степанидиных ребятишек, именно лишаи лечила. И Нина не очень уверенно произнесла:

– Знаете, иногда помогает клюква.

Акулина обрадовалась и тут же притащила клюкву.

– Вот делайте так, – поучала Нина, раздавливая ватным тампоном на арбузообразной голове Гришатки клюкву.

Вечером Мотря не без ехидства сообщила, что свекруха сама лечила горло Игнатки, смазав его керосином.

Неизвестно отчего, но горло у Игнатки скоро зажило. Каждый день, пробежав босиком по снегу, Игнатка являлся к Нине и требовал пряник, и тут же поспешно разевал рот. Дескать, смотри, не жалко.

Но лишай явно вылечила Нина. Акулина по всей деревне разнесла славу: «Не хуже докторов лечит». К Нине стали приходить за помощью: кто просил «подсобить от изжоги», кто «каплев от живота». Пришлось попросить у мамы лекарств. Та беспокоилась: «Наживешь еще себе неприятности. Не вздумай серьезные болезни лечить. Лекарства с оказией пошлю.»

…Нина на коромысле несла воду, когда увидела Игнатия. Проулок безлюдный – ясно, что он нарочно ее здесь подкараулил. Низко поклонился и, опустив голову, проговорил:

– Нина Николавна, не серчайте вы на меня. Не со зла вас обидел. Спьяну чего наш брат не наболтает. А вы вот моими ребятишками не побрезговали.

– Зачем вы пьете? – Нет, на такого Игнатия она не могла сердиться. – У вас же дети, семья…

Не поднимая головы, он пробормотал:

– С того и пью… Кабы… – Игнатий безнадежно махнул рукой и, подняв на Нину глаза, с удивившей ее мягкостью произнес: – Барышня вы, а воду носите красиво – в ведрах-то не плюхается. Кабы все по-другому, – он резко оборвал себя и зашагал к реке.

Он снова повадился приходить за книгами и газетами. Особенно понравилась ему тургеневская «Муму».

– Нина Николавна, кто такой Герасим? – говорил Игнатий. – Почитай, тварь бессловесная, однако, богом обиженный, а без ласки, выходит, и ему жизнь невозможная, – косящий взгляд Игнатия тоскливо блуждал по стенам горенки.

Торжествуя, Нина написала Виктору: «Только теперь я поняла силу и власть книги – она облагораживает душу».

А через день с плачем прибежала Акулина.

– Глянь, Николавна, как энтот ирод надо мной измывается. – Акулина, охая, задрала кофтенку.

На худой сутулой спине Акулины сплошной кровоподтек!

– Хошь бы ты, Николавна, поговорила с моим иродом. Он же тебя так почитает, так почитает, готов на божничку поставить. И не верь ты ему, сладкие слова он могет говорить. – В тоне Акулины Нина, к своему ужасу, уловила ревнивые нотки.

Пришлось пообещать Акулине во что бы то ни стало поговорить с Игнатием, хотя предстоящее объяснение и вызывало у Нины страх. Но Игнатий стал явно ее избегать. Однажды, завидев ее на крыльце – дворы братьев разделяла изгородь из жердей, – Игнатий нырнул в сараюшку. В другой раз Нина отправилась к ним в избу – Игнатий, притворясь спящим, так и не слез с печки.

Вскоре Мотря сообщила:

– Покатил наш гуляка в город. Вот помянете меня – все деньги, что выручит на базаре, пропьет. Сгорит он от ханы!

…Заявился Игнатий, когда Нина одна была в избе. Слышала, как, зацепив табуретку, он выругался. Положив на Мотрину кровать сверток, Игнатий окинул Нину знакомым горячим косящим взглядом и прохрипел (голос, видно, пропил):

– Привез вам от мамаши лекарства. У родителев, значит, ваших гостевал. Поговорил с вашим вотчимом… К вам пришел… Дозвольте книжечку…

– Вот что, – у Нины от негодования перехватило дыхание, – я… я знала, что вы издеваетесь над женой… Но такого?! Если еще тронете ее хоть пальцем, я заявлю в милицию! Так и знайте!

На лице его, как маска, застыла ухмылочка, глаза налились кровью. Потеряв над собой власть, Нина крикнула:

– Убирайтесь отсюда!

Что-то бормоча, странно косолапя, он вышел.

Не успела прийти в себя от пережитого волнения, как услышала истошные крики во дворе. Бросилась из избы и на пороге столкнулась с Никитичной, простоволосой, в слезах.

– Пойдем девонька, – Никитична схватила Нину за руку, – убивает он Акулину! Бежи за мужиками!

В распахнутую из сеней дверь Нина увидела Акулину. Она лежала у порога своей избы, правая рука ее неловко подвернута, платье изорвано, лицо залито кровью.

Игнатий, сбычив голову, шел к плетню.

– Ой, ноженьки мои, – запричитала Никитична, – сдвинуться с места нет сил… Зови, Николавна, мужиков! Убьет он ее, – старуха плюхнулась на лежащие в сенцах дрова. Нина почувствовала: и у нее ноги точно приросли к порогу.

Игнатий, выломав из плетня орясину и пьяно бормоча, двинулся к Акулине.

Что-то толкнуло Нину, что-то подхватило и понесло: она не перелезла, а перелетела через низкую ограду, разделявшую дворы братьев. Подскочила и схватилась обеими руками за орясину. Сивушный перегар ударил в лицо. Впервые так близко увидела глаза Игнатия – дикие, налитые кровью.

Легким движением Игнатий стряхнул ее, как котенка. Нина провалилась в сугроб.

– Ой, люди добрые, помогите! – голосила Никитична.

Нина выкарабкалась из снега, в два прыжка догнала Игнатия и повисла у него на руке.

– Не замай, – пробормотал он, глядя на нее бешеными, невидящими глазами.

– Прошу вас… прошу вас… Ну не надо… Ну голубчик! Ну голубчик!.. – повторила Нина, не выпуская его руки с орясиной из своих рук.

В пьяной сумрачности его глаз мелькнула искорка сознания. Игнатий вдруг увидел ее.

– Чистенькая. – Выпустив орясину, он схватил Нину за косы и, запрокинув ее голову, наклонился над ней. То ли истошный крик Никитичны: «Не тронь девку!», то ли страх и отвращение, которое он прочел на лице Нины, подействовали на Игнатия, но он отпустил ее и почти трезво произнес: – Не боись, силком не стану!

Спотыкаясь, побрел со двора.

– Куды ты, ирод! – надсадно закричала Акулина. – К Миронихе своей! Уж добей меня, добей, окаянный!

Пока Мотря со свекровью обмывали и переодевали Акулину, Нина пылко убеждала Акулину разойтись с Игнатием: не должна ни она, ни дети терпеть такое издевательство. Можно уехать в город и устроиться там на работу. Она знает одного женорга, товарища Анфису, та непременно поможет.

– Не говори, что зря, Нин Николавна, – строго сказала Никитична, – где ей с такой семьищей прожить в городе, без своей-то избы и коровы…

Игнатий явился домой на другой день к вечеру и завалился спать. Встал тихий, с Акулиной по-хорошему, поехал с сынишкой по дрова – все это сообщила Мотря.

В избу к брату Игнатий не заходил, за газетами и книгами присылал ребятишек. Завидев Нину, снимал шапку и низко кланялся. Нина отвечала, не поднимая глаз, и торопливо проходила мимо.

Акулина забегала похвастаться:

– Мой-то ребятишкам пимы подшил. Прялку новую изладил.

– Он ведь как трезвый, так руки у него золотые, – подтвердила Мотря, – что хошь наладит. – И со злорадством сообщила: – Энта, сучка-то, Мирониха, давеча встретила меня и грит: «Передай Акулине – никуды от меня Игнатий не денется». Про кулаков пишут в газетах, а она самая что ни на есть кулачка. Ей и посеют, и покосят, и домой привезут. Все на самогонку купит.

Однажды Мирониха окликнула Нину.

Стояла самогонщица у себя во дворе, навалившись грудью на ограду. Одета по-праздничному – в черном дубленом полушубке, на голове оренбургская шаль.

– Извиняйте, чегой-то вам сказать надобно, – пропела Мирониха, нагло поглядывая на Нину.

– Пожалуйста… Только я тороплюсь в школу.

– Не сумлевайтесь, долго не задержу, – на красном лице Миронихи расплылась улыбочка, – правду сказывают, что наши артисты в нонешнее воскресенье поедут в Верхне-Лаврушино спектаклю ставить? Может, зря болтают?

– Поедем. А в чем дело?

– Значит, моих гостей от меня отваживаете. Может, еще в газетку напишете, что я самогонщица? – Улыбочка сползла с лица Миронихи, она зло сверлила Нину заплывшими глазками.

«С чего это она? – подумала Нина. – Наверное, Мотря ей газетой пригрозила».

– На меня жалобились, – в голосе Миронихи появились визгливые норки, – только ничего не нашли. По-добру упреждаю. Промежду прочим, ты у меня вот где. – Мирониха протянула руку, сжатую в кулак. – Игнатий мне по пьяному делу проговорился.

– Обо мне нечего говорить!

– Есть, милая, есть! Забыла, в чем признавалась?

«Что она плетет?! – возмутилась Нина. – Зачем я ее слушаю!» Круто повернулась и пошла как можно медленнее (еще подумает, что испугалась).

Мирониха в спину визгливо пропела:

– Чии-стеень-кая!

Глава двадцать девятая

У громоздкой, как сундук, раскаленной докрасна железной печки Нина пыталась отогреться после дороги. Верхне-Лаврушинский народный дом! Здесь они были вместе. Вот здесь, на сцене, где сейчас ее кружковцы прикрепляли занавес, у нее родилось это удивительное, тревожное и восторженное чувство. Нина ждала радости от встречи с воспоминаниями, а на самом деле ей тошнехонько. Его нет. И потом это неприятное происшествие в дороге.

Подводы в Верхне-Лаврушино давали не очень-то охотно. Степан и тот срочно отправился за дровами – лишь бы не гоняли его коня «ради баловства», как выразилась Никитична. Мотря обозлилась и ушла пораньше в школу. Однако Порфишка не только дал свою подводу, но и сам заехал за Ниной. Похвалился, что конь у него сытый – «ментом доедем». Порфишка, как говорила о нем Мотря, «парень непутящий», начал было учиться на ликбезе – бросил, снова принялся за ученье, потом опять пропал, поговаривали, что пьет. Нине не очень хотелось ехать с Порфишкой, но отказаться – обидеть человека. А человек он, выходит, не безнадежный, раз у него есть общественное сознание. Это надо поощрять.

Действительно, сначала их подвода далеко обогнала другие, но потом почему-то Порфишке пришлось перепрягать, и они оказались последними. С Ниной ехали еще парень (он все время молчал), в темноте Нина не видела его лица, и три девушки.

Когда выбрались из леса и выехали на большую дорогу, сани-розвальни на раскате занесло, и все из саней вывалились. Хохотали, Нине было не до смеха: падая, ушибла колено. Проехали сажени три – снова раскат, и снова сани на бок. В суматохе кто-то больно толкнул ее в спину.

Соскочив со своей подводы, к ним подбежала Мотря.

– Балуешь! – сердито крикнула Мотря на Порфишку. Увела Нину и усадила рядом с собой в сани.

…И теперь у Нины разболелось колено, даже через чулок заметно, что оно припухло.

Порфишка торчал, как каланча, у входной двери и что-то рассказывал сутулому парню, стоявшему к Нине спиной. Парень захохотал и оглянулся на Нину. «Обо мне говорят», – тоскливо подумала она.

Порфишка подозвал парня в добротной бекеше. Они о чем-то поговорили, и парень в бекеше направился к Нине. Одет он хорошо: в сапогах с галошами – особый деревенский шик, – на голове лихо заломлена каракулевая папаха. Лицо у парня неприятно дергалось, глаза даже не бегают, а суетятся.

– Здравствуйте, – парень в бекеше поклонился, – для нашей деревни шибко почетно, что вы с театрами приехали.

– Ну, какой это театр, так – самодеятельность.

Парень степенно кивнул, глаза его суетливо шныряли, оглядывая ее. Что-то мешало встать и уйти: страх ли, который неизвестно почему внушал этот парень, или то, что те двое – Порфишка и сутулый наблюдали за ними.

– В деревне, что ли, танцы! В городе танцуют по-городскому – падыкатыр, – с трудом выговорил он.

Нина невольно улыбнулась. Кажется, парень принял ее улыбку за издевку.

– Чаво? – угрюмо спросил он.

– Если вы умеете танцевать по-городскому, то поучите девушек. Правда ведь, девушки? – Нина оглянулась, ища поддержки у девчат, только что гревшихся у печки, но их как ветром сдуло.

– Девки наши необразованные, – парень в бекеше пренебрежительно махнул рукой, – у них никакого понятия нет. Я вот в городе жил в высоком дому, и заплот высокий, чтобы никто не убег…

Он нес околесицу. А за его спиной незнакомая девушка делала Нине непонятные знаки.

Нина обрадовалась, когда Пашка, щеголяя новым словечком, крикнул:

– Нина Николавна, можно гримироваться!

Нина поспешила на сцену, где распоряжался избач. У него болели зубы, и он все время держался за щеку.

– Скажите, – обратилась к избачу Нина, – этот парень, что сейчас со мной разговаривал, ненормальный?

Все произошло неожиданно: парень в бекеше в несколько прыжков очутился на сцене, подскочил к Нине и замахнулся… Если бы не Кольша, то удар пришелся бы по голове, а так – в плечо. Нина упала. К ней подбежали Мотря и Надька, помогли подняться. Какие-то мужики связали беснующегося парня.

Нина сидела за кулисами, закрыв лицо платком. Ее трясло. Верхне-лаврушинская учительница, рябенькая, немолодая, тихим голосом рассказывала:

– Он не сильно буйный. Народ здесь несознательный – раздразнит его ради потехи, ну, тогда он убить человека может. А еще из-за злобы наши деревенские натравливают его.

Нина вспомнила Порфишку и сутулого (она так ни разу и не увидела его лица). Что она плохого сделала Порфишке? Они подослали к ней сумасшедшего. Все это загадочно и страшно, но раздумывать об этом некогда – пора начинать спектакль.

Кружковцы старались изо всех сил, даже Кольша порол отсебятины меньше, чем обычно. Нину ничего не радовало: ни успех пьесы, ни частые аплодисменты, прерывавшие действие. Суфлируя за кулисами, она вздрагивала от каждого шороха.

Ночью Нина решила: «Уеду! Брошу все и уеду!» А утром, как обычно, у ворот ее ждали ребята, чтобы вместе пройтись по деревне.

– Нина Николавна, вы не ездите в Верхне-Лаврушино, сказывали – тот сумасшедший одну бабу до смерти убил! – советовал кто-то из ребят. Нина от волнения даже не разобрала кто. Значит, все уже знают.

– Не шибко убились, Нина Николавна? – участливо спрашивали бабы. – А то, хошь, баньку истоплю. Подсобляет.

– Спасибо, большое спасибо!

Нина еще издали заметила мощную фигуру Миронихи – и эта ждет. Сначала Нина решила сделать вид, что не заметила ее, но тут же возмутилась: «Еще не хватало перед этой притворяться!» Взглянула на нее и отвернулась, не ответив на подобострастный, но с издевочкой поклон. Враги так враги!

Дома Мотря сообщила:

– Не успели вы со двора уйти, как заявился Игнатий. Верите, тверезый! Однако третью неделю не пьет. Выспрашивал, как ездили. Как прослышал про сумасшедшего, матюкаться начал на чем свет стоит! Велел вам пересказать, чтобы одна вечером не ходили.

Мотря чего-то не договаривала, но выспрашивать из-за самолюбия Нина не хотела.

Вечерами с ликбеза ее теперь неизменно провожали Кольша с братишкой и Пашка. Нина не просила: не Игнатий ли подговорил парней? Во всяком случае Нина была благодарна: она стала бояться темной улицы. Но Порфишка и сутулый больше не попадались ей на глаза.

«Как я уеду, – раздумывала Нина на уроках с детьми, поглядывая на их опущенные круглые головы, – ведь их никто учить не станет, считается же, что школы нет. Как только откроют школу, уеду в город… Еще убьют, как того селькора».

Но ненадолго в город поехать необходимо: кончились тетради, надо поговорить в наробразе о школе. Может, Анфиса что-нибудь посоветует. Поездку Нина решила приурочить к возвращению из командировки Виктора. Мотря же, уговаривала Нину уехать в город на митрин день – престольный праздник. Ни детишки, ни взрослые учиться не станут – грех. Все равно без толку – целую неделю гулять будут.

– У нас уж такое заведение, – присовокупила Мотря. – С утра, а то и с вечера в церкву в Верхне-Лаврушино поедут, апосля разгуляй-малина!

– Учиться – грех, а пьянствовать – не грех, – сказала Нина.

– Оно, конешным делом, – соглашалась Мотря, – но обижайтесь не обижайтесь, а в праздник я на ликбез не приду. Свекруха меня заест.

Еще за неделю в деревне начали готовиться к празднику. Коптили окорока, резали телят, варили бражку. Никитична три дня подряд пекла пироги. Мотря побелила избу.

Обычно занятия в школе начинались, когда рассветет. Керосин отпускали только на ликбез. Но в школу в этот злополучный митрин день Нина пошла чуть позже. И напрасно – никто ее у ворот не ждал.

В сенях Нину встретила Леонтиха.

– Зазря беспокоились, Нина Николавна.

– Что, не пришли еще?

Леонтиха безнадежно покачала головой. Один глаз ее смеялся, из другого выкатилась слеза.

Нина вошла в пустой класс, повесила пальто на гвоздь в углу, села за стол. Леонтиха, против обыкновения, постаралась – навела праздничный порядок. Пахло свежевымытыми полами, березовым дымком и хвоей, у порога набросаны пихтовые ветки.

Вчера ребята дружно заверяли: «Придем, не сумневайтесь». Ребят, конечно, не пустили родители. На душе, как любит говорить Мотря, сумно: от Виктора писем нет и нет, ее запросы в окрнаробраз об открытии школы остаются без ответа, а тут еще эта страшная поездка в Верхне-Лаврушино, нелепые угрозы Миронихи. Как во всем этом разобраться? Неужели это и есть классовая борьба? Но при чем тут Порфишка и длиннорукий, натравившие на нее сумасшедшего? При чем она, Нина? И снова мысли, как по кругу, вернулись к пустым партам. Вчера нарочно сходила, хотя болело распухшее колено, раз десять с коромыслом за водой к проруби, чтобы поговорить с бабами. «Мы не запрещаем, пущай учатся», – хитрили бабы.

Заглянула Леонтиха.

– Шла бы домой, Нина Николавна. Не придут они.

– Посижу еще.

– А то пойдем на мою половину, мимо не пройдут. Я коралек испекла, медком разжилась.

– Спасибо, не хочется.

Леонтиха поморгала, повздыхала и, шаркая подшитыми пимами, пошла на свою половину, села у окна, подперев щеку ладонью. Что-то в поникшей, унылой фигуре Леонтихи кольнуло Нину. Что ей известно про эту одинокую старуху? Привыкла к ней, как привыкают к необходимым предметам. Например, к печке. Все же в ней, в Ниночке Камышиной, есть этакое пренебрежение к людям. Ну чего, спрашивается, оттолкнула старуху? Ведь Леонтиха от души пригласила ее к себе. Ведь старуха могла уйти в церковь…

– Знаете, – смущенно сказала Нина, – а я, пожалуй, с удовольствием выпила бы чаю. Вы, кажется, в него какую-то травку кладете для запаха?

– А как же, кладу, кладу, миленькая, – обрадовалась Леонтиха. Она постелила на стол вместо скатерти исстиранное до ветхости полотенце, поставила глиняную миску пирогов с калиной, меду в вазочке с отбитым краем из синего стекла, коральки выложила прямо на полотенце. Суетясь у самовара, сказала: – Медку-то мне Ульяна, она еще вас в город возила, принесла. Добреющей души женщина, меня она, можно сказать, от смерти вызволила.

– Ульяна вам родня?

– Какая там родня! Нашему огороду двоюродный плетень. Но всех мер женщина. Блюдечков-то, извиняйте, у меня нету, – Леонтиха подала Нине чай в граненом стакане, себе налила в глиняную кружку.

– Мария Леонтьевна, – сказала Нина, отпивая горячий, с запахом смородины чай, – а дети у вас были? – спросила и испугалась, а вдруг она вековуха, как Марфушка?

– А как же, и мужик был, и дети были, и молодая была, – вздохнула Леонтиха. – Идут-бегут года своим чередом. Вода землю размывает, а времечко – горе. В праздник трудно. Людям праздник неохота печалить, а с души просится сказать. Спасибо, что слушаешь.

– Ну что вы, – сконфуженно пробормотала Нина.

– Ты пей, пей без стеснениев, откушай пирожка с калиной. Калина, она пользительная. А мужика моего, Нина Николавна, беляки в гражданскую шашками порубали. А детки, я боле все сынов носила… три сына в германскую голову сложили, два – в гражданскую, ну а остальные-то… все в одночасье померли, что ни день – домовину готовь. Шесть душ тиф покосил. Всего-то у меня одиннадцать душ было… Вот и расстроила я тебя…

За окном проскрипел снег.

– Никак к нам идут! – всполошилась Леонтиха. – Ты слезы-то утри краем рушника. Нехорошо, коль увидят, еще подумают, что из-за них… А… мимо… Ну, да я говорила, не придут сегодня. Ну-кось, я тебе горяченького налью. Как, значит, все это случилось, я сама не своя стала – руки и ноги у меня поотнимались, глаз-то у меня с той поры недвижимый… Пропала бы я, кабы не Ульяна. Взяла она меня к себе. Лежала, почитай, все лето на вольном воздухе, она с ложки меня кормила. А на ночь возьмет на руки, как малого ребенка, и на сеновал затащит, чтобы и спала на вольном воздухе. Отошла. Мы, бабы, отходчивые… Ты кушай, кушай… Сильно ты худая, как тростинка… Ты думаешь, с чего наши девки, как сытые телки, а с того, что едят все, что ни попало. Хошь, я тебе калины попарю – она бо-ольшую силу человеку дает.

«Как хорошо, что я пришла к ней!» – подумала Нина.

– Спасибо вам за чай, – и, помолчав, добавила: – И за все. Правда, попарьте мне калины, я себя неважно чувствую. Я вам буду очень благодарна.

Сияющая Леонтиха заверила, что за ней дело не станет.

Нина терпеть не могла пареную калину. Когда в детстве у Вари ее угощали калиной, она потихоньку, чтобы не обидеть хозяев, выплевывала ее в платок. Но сейчас понимала, как важно для Леонтихи быть чем-то необходимой людям.

Так вдвоем с Леонтихой они прокоротали школьные часы. И кто из них был больше благодарен, трудно сказать.

Дома на чистой Мотриной половине – сдвинутые столы (и Нинин колченогий столишко сюда же перекочевал) завалены всякой снедью. Но изба пустая, даже деда нет. Видимо, ушли гулять к кому-нибудь из соседей. Теперь станут из дома в дом ходить.

От запаха еды и омерзительной сивухи поташнивало. Нина накрылась пальто и легла на кровать. Из головы не выходил рассказ Леонтихи. «Что, собственно, я перенесла? Какое самое большое в жизни страдание? Голод в детстве? Но тогда голодали все, еще хуже, чем наша семья, голодали. Смерть Кати? Это самое страшное, потому что тут ничего не исправишь. Ну, что еще? Собрание, когда давали характеристику?»

Нину удивило, что воспоминание о злополучном собрании не вызвало обычного чувства унизительной обиды. Можно ли так страдать от уязвленного самолюбия? Нет, дело не в самолюбии, а в предательстве и несправедливости Киры. И все-таки все ее прошлые горести и то, что здесь приходится переживать, – песчинка по сравнению с ужасными бедами Леонтихи! Вот сколько раз читала, слышала – человек с сильной волей. Волю надо в себе воспитывать. Не вообще, а конкретно. Не пришли ученики в школу. Стоит ли из-за этого огорчаться? Тут же возмутилась: конечно, стоит! Как она проводила антирелигиозную пропаганду? Говорила ученикам, что бога нет – и все! А они взяли да и не поверили ей! Какие она доказательства привела? Никаких! Антирелигиозную пропаганду надо начинать не с детей, а с их родителей. Но как?

Мысль эта так взбудоражила Нину, что больше лежать она не могла.

На собрания надеяться особенно-то нечего, надо, как советовал в письмах Петренко, для агитации ходить по избам, читать газеты. Вспомнила слова Шаркова: «Белые служили молебны, им „помогали“ церковь, попы, а победили не верящие в бога – красные! Кто помог угнетенным рабочим и крестьянам? Бог? Как бы не так! Помогла Советская власть, а Советская власть не вымаливала у бога справедливости, а сама ее завоевала!» Так она скажет своим ученикам. А еще скажет про Леонтиху. Все верующие говорят, что бог милосердный (ведь слышала об этом с детства), а какой же он милосердный, если послал столько горя на Леонтиху! У них есть еще такое объяснение – бог покарал за грехи. Во-первых, что-то уж очень он жестоко карает, а во-вторых, за какие грехи он карает детей? Чем были виноваты дети Леонтихи? Потом, сколько народов – столько богов, у каждого народа – свой бог. Сколько было войн, чтобы заставить другой народ верить своему богу. А бог все терпел!

«Надо все записать», – решила Нина. Стол занят, но ничего, можно писать и в кровати, тем более что холодно – мерзнут руки.

Она так ничего и не успела записать. Услышала тяжелые, неровные шаги и соскочила с кровати. Игнатий был пьян. Одет по-праздничному: в новых суконных штанах и синей сатиновой рубахе. Высоченный богатырь с рыжей бородой лопатой и всклокоченными рыжими кудрями.

– Что вы ходите! Я, кажется, просила…

Неожиданно Игнатий стал медленно опускаться на колени. В первое мгновение ей даже показалось, что он падает.

– Чистенькая, – почти явственно выговорил Игнатий, снизу вверх глядя на нее, – прости ты меня, Христа ради! – Он в пол поклонился. – Продал я тебя. Как Иуда! – в голосе Игнатия прозвучала такая нестерпимая тоска, что у Нины невольно сжалось сердце.

Игнатий с трудом, схватившись за косяк двери, поднялся. Уходя, так шарахнул стол, что звякнули стаканы.

«Что он сказал? Почему продал? Может, он бредит? Кажется, когда напиваются до белой горячки, бредят. Кому продал? Будет ли конец этому дню? А еще предстоит вечер. А что, если действительно не ходить вечером на ликбез? Пьяные уже орут на улице». И все же решила идти.

– Мария Леонтьевна! – окликнула с порога сторожиху.

Никто не отозвался. Значит, и Леонтиха ушла. Наверное, к Ульяне.

В классе горел свет. Ваньша сидел на своем обычном месте и, оттопырив губы, водил пальцем по букварю. Один Ваньша.

Один на весь ликбез.

– Здравствуй, Ваня. – Нина сняла пальто и, потирая озябшие руки, проговорила: – Начнем с чтения, – сказала так, будто для нее привычное дело заниматься на ликбезе с одним учеником.

– Нина Николавна, – Ваньша просительно улыбнулся, – обождем маленько – Кольша сейчас придет.

– Мы никого ждать не будем. Придет, так хорошо… – и тут же услышала голоса.

Кольша не только пришел сам, но и привел кружковцев. Девушки в цветных узких кофточках и широких, в оборках юбках. На парнях праздничные сатиновые и ситцевые рубахи – голубые, красные, розовые. По классу потянулся крепкий душок самогона.

После того как – больше для формы – почитали и порешали примеры, Нина объявила: с сегодняшнего дня у них вводится новый предмет – обществоведение. Она расскажет про Чапаева. Почему про Чапаева, она и сама не знала. Ей как-то хотелось отблагодарить их. Ничего, что один уснул… Всего один. Зато остальные слушали. Еще как! Ахали. Переспрашивали.

Еще кто-то под окнами прошел, и не один. Голос Леонтихи. Вернулась, значит:

– Ноги-то обметайте!

Нина с улыбкой оглянулась на дверь и увидела длиннолицего парня в красной шелковой до колен рубашке, на ногах красные с белыми разводами пимы, на плечи накинут дубленый полушубок. Из-за спины длиннолицего выглядывал Порфишка. Нина вспомнила: и тогда в Народном доме этот парень был с Порфишкой, это его сутулую спину она видела в дверях Народного дома и еще – в лесу, у вывороченного пня, когда прятали оружие. Это сын Савелия!

– Учитесь? Туды вашу… – в воздухе повисла трехэтажная брань.

Нина ничего не успела подумать, ничего сообразить, как завязалась драка. Завизжали девушки. Сбились в кучу.

Клубок дерущихся с визгом, руганью покатился к дверям.

– Попомнит твоя учительша! – крикнул Порфишка.

Кто-то ударил по лампе. Тьма. Крики. Тяжелое дыхание дерущихся.

Кольша, Нина узнала его по голосу, схватил ее за руку и подтащил к окну. Ударом выбил раму. Сухо ударилась об пол замазка. Кольша шепотом:

– Бегите! Ваньша вас проводит. – Он чуть ли не вытолкнул ее за окно.

Не поняла, как Ваньша очутился рядом. Мальчишка сунул ей пальто.

– Наденьте, простынете. Айдате за мной. Сюда! Там увидят.

Нина побежала за Ваньшей. Пальто она накинула на плечи и придерживала его руками у горла. Зачем-то они спустились к речке, пробежали по льду. Потом перелезали через какие-то плетни и очутились во дворе Игнатия.

– Вота ваша изба, – шепнул Ваньша и куда-то исчез.

Никитична с Мотрей мыли посуду. Нине хотелось незамеченной юркнуть к себе в горницу. Но у нее так дрожали ноги, что она села на первую попавшуюся табуретку.

– Да ты чегой-то? – спросила Никитична. – Никак попугал кто?

Нина попыталась улыбнуться и не смогла. Мотря заохала, стащила с Нины пальто, налила горячего молока и заставила выпить.

– Это Евстигней всех подбивает, – сразу все поняв, сказала Мотря.

– Чей Евстигней? – спросила Никитична.

– Не знаете Евстигнея, че ли! Первый варнак на деревне – сын Савельев, он и Порфишку подбивает. Однако, Нина Николавна, надо вам куды-нибудь сховаться. Лезьте на полати, – скомандовала Мотря.

– А вы вправду, Нина Николавна, прилягте на полатях, – посоветовал Степан. – Мало ли че.

– Так, так, – испуганно озираясь, закивала Никитична, – береженого бог бережет.