Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

– Давайте без превосходных степеней, – перебила его Анна, тщетно стараясь скрыть смущение. – Извините, как будто Надюшка проснулась.

Надюшка спокойно посапывала. Анна просунула руку под одеяло.

Ловко переворачивая сонное, вялое тельце, сменила влажную рубашку.

Она слышала, как за дверью Журов сказал:

– Кажется, бездомным холостякам пора в свои берлоги!

– Мне это простительно, – отозвался Вагнер, – но тебе, Сережа, следовало бы задуматься.

Журов ничего не ответил.

Прощаясь, он дольше, чем нужно, задержал ее руку в своей и тихо сказал:

– Можно мне завтра зайти?

– Нет, пока Надюшка больна – не стоит, – сказала она, подумав: «Если ты захочешь меня видеть – придешь».

Глава двадцать седьмая

Спаковская говорила по телефону. Анна сидела по другую сторону стола и прислушивалась к ее отчетливому, лишенному оттенков голосу и думала: «Неужели все произошло с ведома Сергея?»

Три дня Анна не отходила от Надюшки. Втайне она надеялась: Журов нарушит запрет и придет. Но он не приходил.

Спаковская положила трубку, и Анна сразу заговорила:

– Я прошу вас объяснить: на каком основании вы и Журов устроили за моей спиной консультацию у хирурга Гаршину.

– Дорогая Анна Георгиевна, я вас отказываюсь понимать. То вы требовали консультации, а сейчас изволите выражать негодование.

– Я лечащий врач, и вы обязаны были согласовать со мной.

– Помилуйте, откуда же мы знали, сколько вы пробудете на больничном? – Спаковская пальцами, с розовыми, отточенными ногтями, барабанила по столу.

– Вы знали, что я-то здорова. В конце концов, за мной можно было послать.

– У вас странное понятие: кроме вас, нет врачей, а если и есть, то вы почему-то их знания и опыт ставите под сомнение. Канецкий славится как хирург.

Анна вспомнила гладкое, моложавое лицо Канецкого, и его фразу, полушутливо сказанную ей однажды: «Милейшая, если мы так будем расходоваться на каждого больного, то на всех нас не хватит».

– Я не беру знание и опыт Канецкого под сомнение, – сказала она, – но он не бог, может и он ошибаться. Я прошу вас: пригласите Кириллова. – И так как Спаковская сделала неопределенный жест, Анна поспешно добавила: – Он смелый хирург. Мнение одного хирурга не может решать вопроса об оперативном вмешательстве.

– Клиника не обслуживает наш санаторий. Вы же знаете.

– Обслуживает – не обслуживает… Речь же идет о жизни человека! – воскликнула Анна.

Спаковская вытащила из ящика стола сигарету, задурила и, не скрывая насмешки, проронила:

– Любите же вы сотрясать воздух! – И уже своим обычным голосом, тщательно выговаривая окончания слов, сказала: – Кириллова я не могу приглашать по двум причинам: во-первых, у меня нет денег, и, во-вторых, я не могу нарушать врачебную этику – проявить недоверие к Канецкому. Надеюсь, ясно? Кстати, Журов тоже заводил со мной разговор по поводу Кириллова. – Спаковская из-под полуопущенных век взглянула на Анну. – Между прочим, Сергей Александрович взял отпуск. К нему приехала жена.

«Он не говорил, что жена приедет. Значит, неожиданно», – подумала Анна и встала.

– К сожалению, я еще должна задержать вас на несколько минут.

«Господи, что еще?»

– Вы знаете: Виктория Марковна и Вера Павловна не сработались. Вера Павловна – человек пожилой и не совсем здоровый; Виктория Марковна ее всегда раздражает. Мы посоветовались на партбюро и месткоме и решили предложить вам, как врачу энергичному и опытному, взять второе отделение в свои руки и навести там порядок. Что вы на это скажете?

– А кого на мое место?

– Викторию Марковну.

– Что это она прыгает? То ей не нравилось со мной работать, теперь с Верой Павловной. Нет, я не согласна!

– Почему же? Вы, вероятно, знаете о почине Гагановой?

– Знаю, но не понимаю, какое отношение это имеет ко мне. В моем отделении – тяжелейшие больные. Я не могу их доверить Виктории Марковне. Я просто-напросто не имею права бросить своих больных на полпути.

– А почему вы считаете, что кто-то, а не вы, более знающий врач, должен вытягивать отстающий участок?

– Всегда ли разумно метод Гагановой механически переносить на врачебную работу? Викторию Марковну вообще нельзя допускать к больным.

– Вы нетерпимы к молодым.

– У нее есть, к сожалению, недостатки, не зависящие от молодости. Она глупа. Никто столько не приносит вреда, как дурак, выбравший себе профессию врача. К больным допускать ее нельзя.

– Вот вы не хотите взять отделение Виктории Марковны. Вы – коммунист и не хотите брать трудный участок. А кто же там должен налаживать работу?

– Вы и начмед. Разрешите мне идти? Мне еще надо навестить Гаршина. Он после вашей консультации слег.

– Хорошо. Ваш отказ мы обсудим на партбюро.

Женщина сидела выпрямившись, повернув голову к двери, в позе нетерпеливого ожидания. Перед ней лежали нераскрытые журналы.

Вовка, отодвинув учебники, читал, положив локти на стол. В своей кроватке спала, обняв облезлую куклу, Надюшка.

Женщина встала, и сразу бросилось в глаза, что она безупречно сложена. Светло-серый шерстяной вязаный костюм сидел на ней без единой морщинки. Удивительно свежий цвет лица, модная стрижка, какой-то необычный запах духов.

«Наверное, жена какого-то больного. Вот уж некстати!» – подумала Анна. Положив продуктовую сумку на стул, она мельком глянула в зеркало: «Ничего себе, видик».

Объяснение со Спаковской, потом разговор с Гаршиным окончательно вымотали ее. Около двух часов после работы она просидела у его постели. И все говорила, говорила…

– Нет, вы не безнадежный. Вы не смеете себе этого внушать. Я вас утешаю? Ну, Дмитрий Иванович, извините, – утешать можно девочку или слабую женщину. Вы – мужчина, молодой, а молодости свойственна сильная воля. Что я думаю о Канецком? Я скажу. Только сами понимаете, это мое личное мнение. Думаю, что он не учел всех ваших возможностей. В данном случае я с ним не согласна. Канецкий не представляет собой всех наших хирургов. Есть более опытные. У нас с вами есть еще время. Нет, никакого пожара! Если бы пожар, даю вам честное слово – я бы бросила все и повезла вас к Богушу. О, да! Это кудесник. Дмитрий Иванович, доверьтесь мне, не думайте вы о своей болезни, договоримся, что я буду за вас думать.

Она говорила и видела, как медленно-медленно в глазах Гаршина таяло недоверие.

Эх, попался бы ей сейчас под руку Канецкий. Уж она бы его научила, как нужно отбирать слова, разговаривая с больным. А ведь старик! Вика молодая, этот стар… Дело, конечно, не в возрасте, а в душевном таланте…

Еще обдумывая свое, Анна обратилась к женщине:

– Чем я могу быть вам полезной?

– Мне нужно поговорить с вами. Наедине, – женщина кивнула головой в сторону Вовы, не спуская с Анны каких-то настороженных глаз.

Анну кольнуло: ведь это жена Сергея.

– Пойдемте на веранду, – сказала она, открывая дверь и пропуская вперед гостью.

– Присаживайтесь, – привычным жестом Анна показала на стул у стола.

Только когда Анна плотно закрыла за собой дверь, женщина начала:

– Я Журова. Вы не находите, что нам нужно объясниться?

Анна обозлилась. Чего ради?! Почему она должна этой выхоленной даме давать еще какие-то объяснения! Ей достаточно своих забот.

Анна села к столу, провела рукой по холодной белизне тугой скатерти и, взглянув прямо в глаза Журовой, сказала:

– Не нахожу.

– Я вас такой и представляла, только немного постарше.

И так как Анна продолжала молчать, гостья снова заговорила:

– Я понимаю всю неловкость нашей встречи. Но я хотела вас предупредить: Сергей не способен на сильное чувство.

В комнате что-то стукнуло, кажется, упала книга. Анна сидела, откинувшись на спинку кресла, скрестив руки под грудью, и молча смотрела на гостью. Чем-то она похожа на хищную птицу. Это сходство вызвано то ли чуть загнутым с горбинкой носом, то ли жестким взглядом круглых глаз.

– Он любит вас?

Анна не отвела своего взгляда от допрашивающих глаз женщины.

– Вы же сами сказали, что он не способен на сильное чувство.

– Не способен. Он просто увлекся, а когда он увлекается, ему кажется, что он любит.

«А если он уже любит? Если бы…» – подумала Анна и сказала:

– Извините, все же я не пойму, чем я могу быть вам полезна? – Анна поправила цветы в вазе, прошлась по веранде и, повернувшись, столкнулась с пристальным взглядом Журовой.

Журова вытащила из сумочки фотографию и протянула ее Анне. Двое мальчишек, вернее, один в двух вариантах. Те же глаза, высокие и прямые брови, тонко обрисованные ноздри. Слегка припухшие губы и торчащие уши – все как у отца. Только у отца нет такой доверчиво-застенчивой улыбки.

Анна бережно положила фотографию на стол.

– Я хочу отца для своих детей. Возможно, вы решили, что наша семья разрушена, раз мы вместе не живем. Сергей из-за болезни вынужден здесь жить.

– Я знаю.

– У меня большая работа. Сергей тоже мечтает вернуться в Москву.

Анна промолчала.

– Если бы не дети… Вы можете ответить мне на один вопрос? Только на один… А если он придет к вам… ну, и… Вы согласитесь стать его женой? – Журова попробовала улыбнуться.

«Его женой? Всегда с ним… Снова почувствовать себя женщиной. Острый, иронический ум. Сильные горячие руки… Значит, он ей говорил. Ни с того ни с сего она не стала бы спрашивать. А эти мальчишки-близнецы? Его сыновья. А Вовка? Захочет ли Вовка? Он же помнит отца и любит. И все-таки с какой стати она меня допрашивает?»

– Я не соглашусь, а другие?

– От других он ко мне возвращался.

– И вы его принимали?

– Да, ради детей.

– А знаете, как бы я поступила? – Анна встала и выпрямилась во весь свой рост. В голубых глазах мелькнул лукавый смешок. Она нагнулась к Журовой и с веселым отчаянием сказала: – Я бы спустила его с лестницы.

– Вы смеетесь! Легко быть храброй, когда нечего терять.

Журова достала из сумочки пудреницу, провела пуховкой по лицу, подкрасила губы. Анна молча ждала, когда она уйдет. Голос прозвучал вежливо-высокомерно:

– Извините, что я отняла у вас столько времени.

Она еще на секунду задержалась, что-то хотела сказать, но, так и не сказав, ушла, постукивая высокими тонкими каблучками, вскинув стриженую круглую голову.

Надюшка спала. Вовка сидел с книгой за столом.

Анна сняла платье и, расправив его на плечиках, повесила в шифоньер, потом надела халат и направилась в свою крошечную кухню.

– Мама, тебе помочь?

Анна взглянула на сына, он поспешно отвел глаза. Ее поразило возбужденное, в пятнах, лицо и странный, стыдливо ускользающий взгляд. Неужели он подслушивал? Да. И он стыдится. Но чего? Своего поступка или того, что услышал? Теперь он судит ее, и судит с детской беспощадностью.

– Нет, спасибо, Вовочка, я сама. Тут особенно и нечего делать.

Вечером пришли Ася и Костя. Анна обрадовалась. По крайней мере, если придет Сергей, она будет избавлена от каких-либо объяснений. На сегодня с нее хватит.

Костя засел с Вовкой играть в шахматы. Анна приглядывалась к нему и Асе. Похоже, не все у них ладится. Костя мрачноват, на Асю не смотрит. У нее утомленный вид.

Вот Ася подошла, положила руку на плечо Косте и через него глянула на шахматную доску. Костя чуть повел плечами, и Ася поспешно убрала руку.

– А давайте-ка попьем чайку, по-нашему, по-сибирски, – предложила Анна.

Ася вышла за ней в кухню. Взяла чайник и поставила под кран. Не оборачиваясь, она сказала:

– Анна Георгиевна, Журов завтра утром вместе с женой улетает в Москву. Ему предложили там работу. Он останется после отпуска в Москве.

– Да?.. Хорошо… Отнеси, пожалуйста, варенье на стол.

Журов пришел, когда все сидели за столом.

Дверь Журову открыл Костя. Увидев Сергея, Анна почувствовала, что бледнеет. Она провела рукой по скатерти, будто разглаживая ее, и затем, поймав Вовкин взгляд, почти непринужденно сказала:

– Хотите чая?

С удовольствием, но он спешит. Обстоятельства вынудили его взять отпуск. Слышала ли она, что ему предложили работу в Министерстве? Уже слышала.

– Анна Георгиевна, – сказал он, тщетно пытаясь поймать ее взгляд, – вы не проводите меня немножко? Мне бы хотелось с вами посоветоваться по одному вопросу.

Анна почувствовала, как насторожился Вовка.

– С удовольствием, Сергей Александрович, но у меня сегодня… Я просто очень устала, да и ветер сегодня.

– Хорошо. Я хотел просить у вас совета. Вы ведь… как скажете, так и будет: уезжать мне или оставаться? Как скажете, так и будет.

«Если б хотел остаться – не спрашивал бы меня.»

– Кто же отказывается от работы в Москве? Конечно, поезжайте.

Глава двадцать восьмая

Вагнер посоветовал Анне обратиться к начальнику управления: в его власти устроить Гаршина в клинику.

– Начальник – человек новый – захочет проявить гуманность, – присовокупил Григорий Наумович, – учтите, между личностью, которая только что села в должностное кресло, и личностью, просидевшей несколько лет в вышеозначенном кресле, есть две большие разницы, как говорят у нас в Одессе.

Взяв выходной день после воскресного дежурства, Анна поехала в управление.

В кабинете начальника шло совещание.

Анна и еще несколько посетителей томились от ожидания в приемной. Худенькая остроносенькая женщина вытаскивала из сумочки какие-то бумажки, близоруко щурясь, перечитывала их, потом прятала обратно, щелкая замком, и, выпрямившись, устремляла взгляд на дверь начальника, всем своим видом давая понять: кто-кто, а она-то своей очереди не пропустит. В единственном кресле сидел, высоко задрав ногу на ногу, человек в петухастой рубашке. В углу, притулившись на краешке стула, дремала старушка. Толстяк с красным нотным лицом сдержанным баском что-то рассказывал тощему человеку с серым лицом.

Секретарша, хорошенькая девица с надменно-брезгливым выражением лица, сердито стучала на пишущей машинке. Когда к ней обращались, она отвечала сквозь зубы, не глядя собеседнику в глаза.

Было жарко. Анна подумала: «Я устала. Пора бы в отпуск. Нет, пока не устрою Гаршина в надежные руки, нечего и мечтать об отдыхе. А Сергей уехал. Может… к лучшему. Я не должна о нем думать. Не должна. Интересно, что представляет из себя новый начальник? С каким-то Русаковым я училась. Как его звали? Кажется, Андрей».

– Девушка, скажите, пожалуйста, как зовут Русакова?

Брови секретарши поднялись, глядя поверх Анниной головы, она процедила:

– Андрей Федорович.

Неужели он?

Наконец из распахнувшейся двери стали выходить совещавшиеся.

– Я первая на прием, – худенькая женщина предупреждающе щелкнула замком сумки.

– А я думаю, мы бабушку первой пропустим, – предложила Анна.

Старуха засеменила к дверям.

– При чем тут возраст? Девушка, наведите порядок.

Секретарша еще сердитее застучала на машинке.

Старуха скоро вернулась.

– Сказали к главному врачу, куда мне, дочка? – обратилась она к секретарше.

– Налево вверх, прямо, налево дверь.

– Куда, куда?

– Идемте, бабушка, покажу, – поднялся молодой человек в петухастой рубашке и, неожиданно подмигнув Анне, сказал секретарше: – Девушка, вы никогда не будете Лолитой Торрес. Весь мир завоевать улыбкой – это все равно что покорить космос.

Секретарша слегка покраснела. Самую малость.

Ничего от прежнего Андрея не осталось. Перед Анной сидел солидный мужчина с гладко выбритым черепом. Гладкое без морщин лицо.

– Андрей, здравствуй, – сказала Анна. – Не узнаешь?

Он поднялся и, улыбаясь, отчего сразу стал походить на прежнего Андрея, пошел ей навстречу.

– Здравствуй, здравствуй, Буран! – называя ее старым институтским прозвищем, проговорил он, беря ее руку в свои.

– Не ожидал?

– Ожидал. Как же. Я со всеми личными делами ознакомился.

– А что же не позвонил?

– Замотался я. Во все дела нужно основательно влезать. Я слышал о твоем несчастье. А у меня дома колхоз: трое ребят. Признаюсь, не ожидал тебя встретить просто врачом, с твоими способностями можно было сделать лучшую карьеру.

– По-моему, самая лучшая карьера – быть хорошим лечащим врачом, а остальное постольку-поскольку.

– Ты все такая же!

– Не знаю, – сдержанно проговорила Анна. – Стараюсь раньше времени не состариться.

Он не понял.

– Старость? Нет, ты еще в тираж не вышла. Ты еще в розыгрыше. А мне с кандидатской не повезло. Бросают все на административные посты. Где провал, туда и бросают Русакова. Что поделаешь, я – солдат. Куда пошлют! Нам надо встретиться, поговорить. Сейчас обстановка не позволяет. Прости, я должен спешить, меня вызывает горком, а еще посетителей сверх нормы. Ты по делу или так? По делу – тогда выкладывай.

Он слушал, разглядывая Анну, как-то по-бабьи положив щеку на руку.

– Вот снимки. История болезни.

– Спрячь, спрячь, – Андрей взглянул на часы. – Скажи-ка по совести, кем тебе приходится этот Гаршин?

– Как кем? – опешила Анна.

– Родственник? Или… Ну-ну! Что тут особенного?

– Вот уж не ожидала, что… Ладно… – Мысленно одернула себя: «Не надо горячиться. Я могу все испортить», – а вслух сказала: – Он мне не родственник и даже не любовник. Он мой больной. – И не удержалась: – Надеюсь, административные посты не убили в тебе врача?!

Ах, зачем она это сказала. У него сжались в одну твердую линию губы, в глазах метнулось что-то недоброе.

– Не надо громких фраз. Я бы рад помочь этому Грошеву, или как его – Гаршину. Но ты же сама говоришь, что ему отказали в операции. Насколько мне известно, у Канецкого посолиднее стаж, чем у Кириллова.

– При чем тут стаж? Канецкий дрожит за свою репутацию непогрешимого.

– Кириллов выскочка. Бьет на эффект. Но учти, у него самая большая смертность.

– Послушай, Андрей, ты же не знаешь Кириллова. Ты же повторяешь чужие слова!

– Ты ошибаешься. Мой пост обязывает все знать, – суховато произнес Андрей. – Извини, Анна, я ничем тебе не могу помочь. И потом, понимаешь, я буквально на днях троих знакомых устроил в клинику.

– Но тут речь идет о жизни человека!

– Что не могу, то не могу. Если что нужно будет, приходи, я всегда с удовольствием. – Он отвел глаза от Анниного насмешливого взгляда.

– Знаешь, а я жалею, что пришла. Человеку трудно расставаться с иллюзиями.

И, не дожидаясь ответа, вышла.

«Ну что же, будем стучаться в другие двери», – сказала себе Анна, выходя из управления.

Чтобы немного успокоиться, отправилась в клинику к Кириллову пешком, хотя она и находилась за городом.

В Кириллове было что-то чеховское. Сквозь толстые стекла очков глаза смотрели на собеседника пристально и доброжелательно. Во всей его фигуре, в скупых жестах красивых крупных рук какая-то внутренняя собранность и неуловимое изящество. Он слушал, глядя Анне в глаза, а когда она замолчала, заговорил не сразу, словно ожидая, не скажет ли она еще что-нибудь.

Потом долго изучал снимки.

– Да, да, согласен. Тут двух мнений не может быть. Операция нужна по жизненным показаниям. Это единственный шанс. Но прежде чем прийти к окончательному решению, следует посмотреть больного.

– Вам его привезти?

– Что вы? По нашим дорогам. Я приеду сам.

– Понимаете, – Анна замялась. – Главврач отказала мне в консультации. Ну, словом, я подпольным путем.

– Подпольным так подпольным, – Кириллов махнул рукой. – Только прошу: договоритесь с директором относительно места… – Он взглянул на часы: – Сейчас вы его еще застанете. Зайдите потом, чтобы я знал результаты.

Сидя в приемной директора, Анна вспомнила все, что слышала о Назаренко. Кандидат. Умен. Резок. «А что, если он так же, как и Андрей! Пойду тогда в горком», – решила она.

Назаренко, предложив Анне сесть, остался стоять.

– Прошу самую суть, – сказал он, – в моем распоряжении десять минут. У меня ученый совет.

Он так и не сел. Дважды их прерывали телефонные звонки. Рассматривая снимки, он с любопытством поглядывал на Анну.

– Все ясно. Мест у нас нет. Вы же знаете: нас лимитируют путевки, но коль вопрос стоит о жизни – найдем.

«Ты молодец!» – мысленно восхитилась Анна, а вслух сказала:

– Спасибо, – и протянула ему руку. Он энергично тряхнул ее и сказал:

– Я бы вас взял в нашу клинику. С удовольствием. Нет званья! Ерунда! Приобрели бы. Я люблю таких!

– Каких? – невольно улыбаясь, спросила Анна.

– Одержимых! Если бы я мог предложить вам квартиру, я бы перетянул вас. У вас нет мужа? Да?

Анна кивнула.

– Я так и думал. Вы похожи на вдову. Нет, пожалуй, не на вдову, а на женщину, которая выгнала мужа. Не обижайтесь. Считайте, что я сделал вам комплимент. Итак, если Кириллов убежден, что оперативное вмешательство показано, везите вашего больного – и все.

Договорившись обо всем с Назаренко, Анна решила остаток дня побродить по магазинам. Но очутившись на набережной, она вдруг почувствовала страшную усталость. Купив пару пирожков, села на скамью и, сняв туфли, вздохнула.

«Как все просто, когда люди на месте, и как же все сложно, когда в кресле сидит не врач, а служащий. И зачем столько усилий, столько треволнений понапрасну! С какими бы глазами я пришла к Гаршину, если бы вместо Назаренко сидел Андрей. И никакой он не солдат. Оловянный солдатик. Ах, не было бы больше нужды к нему обращаться!»

Анна подумала о том, что предстоящий разговор со Спаковской будет, конечно, неприятным; о том, что отношения их еще сильнее осложнятся; о том, что, бесспорно, предложение Назаренко заманчиво, но, увы, уже поздно…

Анна долго бездумно смотрела на море.

А потом то, о чем она весь день старательно силилась не вспоминать, – снова дало знать о себе.

«Вот и любовь кончилась. А если это только жажда любви?.. Тоска от постоянного одиночества. Не притворяйся… Тебе очень больно, что он вот так легко покинул тебя. Больно, больно, больно… Но это совсем не значит, что жизнь кончилась. Ни черта!»

Внезапно облачко, которое давно смутно белело на горизонте, превратилось в парус. Он казался не реальным, сказочным. Анна протерла глаза. Судно под парусами не исчезало. Оно медленно двигалось по густо-синей кромке, отделявшей море от неба. Странно: этот почти не реальный парус вернул ее к повседневным делам. Надо спешить в санаторий – обрадовать Гаршина, сказать, что Кириллов надеется на правое легкое, верит в благоприятный исход.

Анна встала и пошла по набережной. Оглянулась и то ли парусу, то ли себе сказала: «Существуешь ты или не существуешь, а жизнь продолжается. И она, эта жизнь, все-таки хорошая штука! Я-то знаю, что жить на свете стоит, хотя бы ради одного – чтобы вернуть эту самую жизнь Гаршину!»

Глава двадцать девятая

Заседание партбюро было назначено на шесть. После работы Анна решила выкупаться.

Прошло десять дней после неприятного разговора со Спаковской, когда Анна пришла к «Королеве», чтобы оформить перевод Гаршина в клинику. Внешне все было в норме. Но каждая понимала: откровенный разговор предстоит на партбюро.

«Главное – спокойствие», – сказала себе Анна, спускаясь по крутым тропинкам к морю.

На берегу пустынно: день ветреный, солнце нырнуло за пестрые облака, по неприветному морю скользили, резвились волнишки, накатывались одна на другую, словно в чехарду играли. Море шумело, но не очень, вполголоса.

Запахи водорослей, мокрой гальки, соли, всего, чем извечно пахнет море, успокоили расходившиеся нервы. Анна разделась; ветер пробежался по спине, пощипал высокие ноги, тронул грудь. На берегу – никого.

Осторожно ступая ногами по обкатанным волнами камням, Анна вошла в море. Холодная вода приятно обожгла тело. Несколько шагов – и вот уже на губах ощущение соли. Анна вытянулась и, плавно разводя от себя руками и легонько отталкиваясь ногами, поплыла.

Дома – а для Анны домом была Сибирь – от житейских неурядиц и для душевной зарядки она уезжала в лес. Диво-дивное сибирские бескрайние леса, с их неповторимыми запахами разогретой солнцем смолки, хвои и грибным духом.

Возвратишься, бывало, из леса усталая, приткнешься где-нибудь на палубе трудяги-катера, ноги и руки ноют, а голова свежая, и с души словно короста спала.

Растираясь мохнатым полотенцем и чувствуя, как к свежей, чуть задубевшей от холодной воды коже приливает кровь, Анна подумала: «Возьму-ка отпуск да махну домой, заберусь куда-нибудь в тайгу».

…Бюро в шесть не началось. Кабинет Спаковской, куда все собрались, сиял белизной тугих чехлов дивана и кресел, сияла полированная гладь письменного стола. За окном, как бы оберегая порядок, дежурил величавый кипарис. Кого-то ждали. Анна делала вид, что просматривает журнал.

Григорий Наумович, напутствуя ее, сказал: «Не очень-то бушуйте. Себе дороже – плетью обуха не перешибешь». Интересно, как себя поведут члены бюро? Мазуревич станет подпевать Спаковской.

Жанна Алексеевна, конечно, проголосует «как все». Неплохой она человек. Но уж очень робкая, не захочет портить отношений со Спаковской. О чем она думает, отвернувшись от всех и глядя рассеянно в окно?

Шофер Макар Герасимович дремлет. На собраниях он обычно помалкивает. Только реплики, по-военному короткие, подбрасывает: «Точно», «Есть», «Нормально». А Мария Николаевна, как всегда, уткнулась в книгу. На нее можно положиться. Она-то молчать не будет. Вот ее бы вместо Мазуревича.

Ну, Дора Порфирьевна (она присутствовала как председатель месткома) будет вторить «королеве».

Наконец тот, кого ждали, явился. Это оказался тот самый румяный молодой человек, который сидел рядом со Спаковской на том злополучном собрании. Анна вспомнила его фамилию – Николаенко.

Мазуревич, окинув присутствующих строгим взглядом, объявил повестку. Первое: об отказе от работы врача Бурановой; второе: о подготовке к партсобранию по вопросу перевыборов.

Анна попросила слова.

– Вам дадут в свое время высказаться, товарищ Буранова. Слово предоставляется главврачу товарищу Спаковской.

– Разрешите мне. – И, не дожидаясь ответа, Мария Николаевна заговорила: – Неправильная формулировка: Анна Георгиевна от работы не отказывалась, она не согласилась перейти в другое отделение.

Мазуревич бросил реплику:

– Маргарита Казимировна уточнит в своем выступлении.

– И второе: я хочу спросить вас, – обратилась Мария Николаевна к румяному молодому человеку, – почему вы опоздали?

Николаенко встал.

– Прошу меня извинить, товарищи. Произошла авария с автобусом, вынужден был пересаживаться. Вообще-то, я сам должен был догадаться – пояснить… – он смешался и, неловко улыбаясь, замолчал.

«А он ничего парень», – подумала Анна.

Спаковская говорила коротко, в тоне горького разочарования. Такой врач, мы так надеялись. Думали, не подведет. Выручит в трудное время. Вся страна восхищается Гагановой, лучшие люди идут по ее пути.

Мария Николаевна курила в окно. Жанна Алексеевна украдкой бросала на Анну сочувствующие взгляды.

Спаковская кончила.

– Разрешите мне? – вскочила Дора Порфирьевна.

– Одну минуточку, – обратился Николаенко к Мазуревичу.

– Пожалуйста, пожалуйста, я считал – вы в конце, так сказать, подведете итог.

– Мне думается, – Николаенко не смотрел на Мазуревича, – прежде чем обсудить, следует послушать товарища Буранову.

– Вот тут говорили: коммунист Буранова отказывается идти на трудный участок – это антипартийный поступок. По форме правильно, – Анна сделала небольшую паузу. – По форме, но не по существу, – продолжала она. – Тот участок, на котором я работаю сейчас, – самый трудный. – Анна снова повторила все, что говорила Спаковской, а в заключение сказала: – Больные уже в меня поверили, и я должна их довести до конца. Не могу бросать на полпути.

– Анна Георгиевна, вы считаете, что вас некем заменить? А вы не думаете, что этим заявлением оскорбляете коммунистов, которые так в вас верят? – у Спаковской в гоне появились необычные для нее взволнованные нотки.

Мазуревич, перегнувшись через стол, вполголоса, но так, чтобы все слышали, сказал Николаенко:

– У нас незаменимых нет.

– Я не считаю, что меня некем заменить, – радуясь своему спокойствию, ответила Анна. – Но при данных обстоятельствах – некем.

Спаковская развела руками и выразительно оглядела присутствующих: «Вот, мол, что я говорила! Зазнайство налицо!»

– Не ставьте себя над коллективом, – сказала Дора Порфирьевна.

– Вы бы могли объяснить, что это за обстоятельство? – спросил Николаенко.

Макар Герасимович сосредоточенно разглаживал на коленях какую-то бумажку. Жанна опустила голову. Только Мария Николаева своими живыми темными глазами смотрела Анне в лицо и как бы приказывала: «Ну, говори».

– Безусловно, в нашем коллективе есть знающие врачи, добросовестные, которые с успехом меня заменят. Со спокойной душой я передала бы своих больных Григорию Наумовичу. Но вы знаете: Журов в отпуске… Второго рентгенолога у нас нет. Вера Павловна врач добросовестный, думающий, но она со дня на день уйдет на пенсию.

– Вы недооцениваете молодых врачей. Таисье Филимоновне, правда, тридцать пять лет. Но у нее уже тринадцать лет стажа. Что, она не может вас заменить? Мы выяснили: ей тогда обстоятельства не позволили задержаться. Надо быть объективной.

– Свое мнение о Таисье Филимоновне я высказала на предотчетном собрании. Нет, я повторяю, ей я своих больных не доверю. Могла бы справиться Жанна Алексеевна.

– Спасибо, – тихо сказала Жанна.

– Но мы знаем, Жанна Алексеевна недавно сама перенесла вспышку, да и у нее дети болеют, она и так ночи не досыпает. Просто ей сейчас такое тяжелое отделение не под силу.

– Всем не под силу, одной вам под силу, – буркнул Мазуревич. Он считает доводы врача Бурановой отговоркой. На днях один больной записал Таисье Филимоновне благодарность. – Я предлагаю за отказ коммуниста Бурановой пойти на трудный участок работы вынести строгий выговор без занесения в личное дело. А так как у нас нет больше времени, ставлю вопрос на голосование.

– Ну, нет! – поднялась Мария Николаевна. – Что это за диктаторство на партбюро, почему вы нам-то не даете говорить?

– Даю пять минут.

– Я не согласна ни с главврачом, ни с Мазуревичем. Доводы Анны Георгиевны считаю убедительными. Я знаю ее истинную, а не показную любовь к больным, которая ничего общего с сюсюканьем Таисьи Филимоновны не имеет. Я против выговора.

– Дай мне слово, – Макар Герасимович явно волновался, никак не мог начать. Он, конечно, в медицине не сильно понимает, скажем, совсем не понимает; только что это делается? Во втором отделении пораспустили санитарок – никакой дисциплины не признают, полное самоуправство, сестры ночные против дневных недовольство высказывают. А кто этим персоналом руководит?

– Дора Порфирьевна Усенко, – с места сказала Мария Николаевна, ее карие глаза посмеивались.

– Вот, вот. Усенко – старшая сестра. А какая же она старшая, коль она в своем хозяйстве порядка навести не может?! У нас в роте старшина был…

– Это к делу не относится, – перебил Мазуревич.

– Как не относится?! Относится! Ежели санитарка своих функций не выполняет, выгоните ее, чтоб другим не было повадно. Или какой нарядик вне очереди.

– Ерунду говорите! – снова оборвал Мазуревич. – Ставлю вопрос на голосование.

Кто же поднимает руки: Мазуревич, Спаковская. И все! Двое. Жанна, как бы стыдясь всего, что происходит, а возможно, и своего молчаливого безучастия, сжав губы и опустив глаза, сидела как-то уж очень напряженно выпрямившись. Макар Герасимович весьма недвусмысленно усмехался, в его маленьких, под нависшими бровями, глазах сквозило: «Наша взяла!»