Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"
Автор книги: Елена Коронатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)
– Да, против. Ася, я не имею права рассказывать, Ты понимаешь – никто не должен знать. Ты думаешь, все так бесследно проходит? Тот случай с Эллой Григорьевной. Ты заметила, что она не появляется?
– Да, да.
– Она больше у нас не работает. Только, пожалуйста, никому не говори, мне самой по секрету сказали. Было собрание. Очень бурное. Старик профессор так разволновался… Плохо с сердцем, предынфарктное состояние. Тебе, наверное, теперь все врачи кажутся плохими?
– Нет, почему же. Анна Георгиевна…
– Да разве одна она? Такая маленькая – Надежда Егоровна. Она трое суток не отходила от больного, трое суток не спала, не раздевалась. Потом уже профессор ее прогнал. А Нина Михайловна! Тоже замечательный врач. Одна больная, молоденькая девушка, поправилась, собралась домой, а реки вскрывались. Место нужно было – привезли больную из района. Так Нина Михайловна взяла эту девушку к себе домой, и она у нее чуть ли не месяц жила. Ну, у Нины Михайловны опыт, а Николай Павлович совсем молодой. Помнишь, такой черноглазый? Как-то понадобилась срочно кровь – он отдал 600 кубиков. Думаешь, легко лечить? Николай Павлович рассказывал: выписал больному сильнодействующее лекарство – так ночью в больницу прибежал… – Люда замолчала, задумалась.
На красных веточках черемухи набухли почки. Воробьи копошились на кустах. На сером асфальте дорожки растоптанный кем-то подснежник. В лесу уже расцветают цветы. Скоро распустится черемуха. Но он ничего этого не увидит. И не придет на скамейку в углу сквера, где он когда-то ждал ее.
Ах, если бы можно было вернуть вечер, в который она не пришла к нему.
Только теперь, столкнувшись со смертью, Ася почувствовала, как мучительно сознание того, что человек, ушедший из жизни навсегда, уносит с собой все: не только радость общения с ним, но и возможность вернуть ему долги дружбы.
Глава девятая
Вечером, к всеобщему удивлению, напился скромный парень, которого ласково называли Васильком.
Василек орал на всю палату заплетающимся языком:
– Где этот хирург? Позовите его. Я ему морду набью.
Замещая Идола, дежурила Варенька, но она была у тяжелобольного.
В дверную щель Шурочка видела: Люда спокойно вошла в палату.
– Отпустите его, что вы его держите, – властно произнесла она и уже другим тоном обратилась к пьяному парнишке: – Василек, ну чего ты расшумелся? Ведь нам тоже жаль Петровича. Петрович любил тебя и, знаешь, ему было бы за тебя совестно.
– Люда, думаете, я его не любил? Да он был мне заместо отца родного. Деньги я потерял. Я не просил, а он мне дал… Без звука. Деньги – тьфу… Он сознание мне дал. Я, как сюда приехал, думал – конец, в петлю. А он? Да я… – Василек кулаком с остервенением тер глаза.
Люда обняла его и подвела к кровати. Василек сел и, уткнувшись Люде в плечо, всхлипывал. Она что-то ему говорила и гладила по голове, плечам.
Парни деликатно вышли из палаты.
Шурочка оповестила:
– Утихомирился. Пока не уснул, не ушла. А он сразу, верите, как теленок стал.
– Пьяного разве криком возьмешь, – вздохнула тетя Нюра, – теперь его, поди, выпишут.
– Нет, надо отсюда уматывать, а то обратно заболеешь, – с ожесточением проговорила Зойка.
Промучившись без сна до трех часов, Ася, стараясь не шуметь, оделась и направилась в дежурку. Немыслимо лежать с открытыми глазами и видеть в темноте бледное лицо Петровича.
Так можно с ума сойти.
В пустынном коридоре – полумрак. Вот диван. Здесь он сидел. Разговаривал… Ждал ее… О чем-то хотел сказать ей…
Ася опустилась на диван. Посидела немного с закрытыми глазами.
У дверей сестринской вспомнила: сегодня дежурит Варенька. Но не спать остаток ночи невозможно. Варенька сидела за столом, по-бабьи подперев щеку рукой, перед ней лежала закрытая папка с историей болезни, Ася прочитала: «Курагин Александр Петрович».
Варенька подняла голову и обернулась – Ася увидела серое лицо с красными глазами. Вымученным голосом не Асе, а себе она сказала:
– Ведь я же его выходила…
Ася опустилась на кушетку и услышала:
– Примите-ка таблетку. Снотворное. Нельзя не спать.
Варенька проводила Асю до палаты. Но трудно было сказать, кто из них кого поддерживал.
…Анна Георгиевна ушла из больницы. Почему? Никто не знал. Что-то было известно Екатерине Тарасовне, но она помалкивала. Даже Шурочке ничего не удалось выведать. Уезжает, кажется, на юг. Говорят, будто дочка у нее болеет.
В пятой палате приуныли. Гадали, кто теперь будет их палату вести.
– Хорошо бы Нина Михайловна, – сказала Рита, – у нее всегда больные на первом плане. Все же не молоденькая.
– Ну, а Николай Павлович вон молодой, а ребята его хвалят за милую душу! – сказала Зойка.
– А что? Он красивенький? – оживилась Шурочка.
– Ну, ни стыда, ни совести – перед молодым-то оголяться.
– Так, тетя Нюра, он же не мужчина, а доктор.
Зойка хихикнула.
– Для тебя все ж перво-наперво мужчины. Ну, а доктор? – пропела Зойка. – Ну, а доктор уж потом!
– Смотри, Зойка, отрежут у тебя язык!
– А у меня все, что можно, уж повырезали, – беззлобно отшучивалась Зойка.
Нового врача, Римму Дмитриевну, женщину молодую, лет двадцати пяти – двадцати семи, кокетливую, с тонкими и звонкими каблучками, встретили сдержанно. Следили за ней придирчивыми глазами.
Кудри выпустила! Будто на танцы пришла. Нет, все не так, как у Анны Георгиевны.
– Не могли кого постарше поставить! – сокрушалась тетя Нюра.
Одна Екатерина Тарасовна молчала. Асю почему-то это задело, и она сказала:
– Римма Дмитриевна провела обход скоростным методом. И чего она все улыбается?
– А вы поставьте себя на ее место. Метод подстановки отлично помогает понять поведение незнакомого человека. А улыбаются иногда, чтобы скрыть смущение. Особенно молодые.
Ася обиженно замолчала.
Всего второй месяц она в больнице, а, кажется, вечность. И словно не она, а другая – беспечная и здоровая женщина, хорошо одетая, занятая собой, мужем, своими важными и интересными делами, равнодушно проходила мимо этого серого здания. И ни разу, ни единого разу не задумывалась о том, что делается вот за этими стенами.
Как за спасательный круг, Ася хваталась за вязание. Мелькали спицы. Мелькали мысли: грустные, путаные, цепляясь одна за другую, как петли.
Неожиданно уехала Зойка.
Муж договорился со своим товарищем, доставлявшим почту в их район.
Целый час Зойка ходила по палатам и оповещала:
– Мой-то! Стосковался – страсть! Самолет под меня посылает.
Провожала ее вся больница. Кто не мог выйти, высунулись в окна. Какой-то парень крикнул:
– Смотри, Зой, как бы твой летчик в космос тебя не отвез.
– А мне делов-то. В космосе, поди, тоже мужички водятся!
– Ну, и бедовая девка, – сказал кто-то.
– Какая она девка, у нее муж есть, – внесла ясность тетя Нюра.
– Ну, есть такие бабы, в которых, сколько они ни живи – девка не помирает, – сказала тетя Стеша.
Зойкину кровать заняла новенькая – женщина с рыбьим профилем и скрипучим голосом. Рассказывала она одно и то же. Схоронила мужа. Руководящий работник. Другие бы на его месте имели дачу, а у них – ничего. Осталась с дочерью. Студенткой. Только подумать – еще три года ее тянуть. На какие средства жить! На книжке всего тысяча. Разве это сбережения?! Просила мужа завести пианино. Так нет – вот и осталась на мели.
Манефа Галактионовна («ну и имя – не выговоришь», – жаловалась тетя Нюра) могла говорить своим скрипучим голосом несколько часов кряду.
Манефа – как сразу же стали называть ее за глаза в палате, – подсела к Екатерине Тарасовне.
– Я слышала, что вы тоже одинокая женщина, – завела она. – Самая несчастная женщина – вдова. Болеть и воспитывать ребенка – кошмар.
– У вас есть ребенок?
– Да, дочь.
– Это студентка-то?!
– Но она еще не на ногах. Нет, видно, нам с вами одно остается – последовать за своими мужьями.
– Ну, это как вам угодно! – с не свойственной ей резкостью проговорила Екатерина Тарасовна. – Что касается меня, так я не собираюсь умирать. Ася, вы еще не прочли ваших «Форсайтов»?!
Пелагея Тихоновна жаловалась:
– Как она заведет свою канитель, так у меня зубы ломит.
Однажды Манефа завела «канитель» в тихий час. Минут через пять раздался стук в стену и мужской голос крикнул:
– Выключайте шарманку! В ушах звенит!
– Хамы! – Манефа повернулась к Асе. – Это ужасно, когда мы – интеллигенты – вынуждены жить с простонародьем!
Манефа пересела на кровать тети Нюры.
Ася с тоской вспомнила Зойку, милую, бесшабашную Зойку. Скорее бы поправиться и выписаться. Уехать? Ася думала об этом теперь настойчиво. Приходили учителя, говорили, что ей дадут путевку на юг. Они поедут вместе с Юрием. Вместе – к Черному морю. Ради этого стоит потерпеть.
– Анна Семеновна, принесите мне, пожалуйста, аспирин, что-то зуб болит, – попросила Екатерина Тарасовна.
Ася сказала:
– Могу я.
Но Екатерина Тарасовна подмигнула ей.
Когда тетя Нюра вышла, Екатерина Тарасовна произнесла дрожащим от негодования голосом:
– Послушайте, мы все сочувствуем вашему горю, но нельзя же быть такой жестокой – вы битый час говорите Анне Семеновне о смерти.
Манефа вздернула рыбий профиль:
– Я жестокая?! А вы бессердечная женщина! Правду говорят, что судьи давно совесть продали, – сказав это, Манефа поспешно ретировалась.
– Нет Зойки, она бы ей всыпала по первое число! – возмутилась Шурочка.
– Ну и злая, – вздохнула Рита.
– За такие слова привлекать надо. Давайте напишем общее заявление, – предложила Пелагея Тихоновна.
– Нет уж, пожалуйста… – Екатерина Тарасовна брезгливо передернула плечом.
Ася отправилась к главврачу. Нельзя же всем молчать – нужно принять какие-то меры.
Главврач – тучный, начинающий стареть мужчина, в очках в золотой оправе, вежливо выслушал ее, а потом сказал:
– Милая девушка, вы поступили к нам лечиться и не обращайте внимания на пустяки. Не пустяки? Возможно. О павловском учении, надеюсь, мы знаем не меньше вашего. Извините, но я спешу на прием.
Он встал.
Утром на обходе Римма Дмитриевна сказала Асе:
– Будем вас готовить к операции.
Ася испуганно взглянула на врача.
– Мне Анна Георгиевна ничего про операцию не говорила.
– Она думала об этом. Но вас надо было сначала подготовить – подлечить.
Ася вспомнила Петровича.
– Нет, нет!
Римма Дмитриевна покачала головой.
– Пусть вас не тревожит то, что недавно было. Там был тяжелейший процесс. У вас другое дело.
Они не настаивают. Пусть Ася посоветуется с родными.
В пятницу будет расширенная консультация.
Агния Борисовна, услышав от Аси об операции, разволновалась.
– Конечно, соглашайся, Асенька. Надо идти на все, лишь бы быть здоровой.
Теперь свидания со свекровью оставляли у Аси тревожный осадок. Агния Борисовна кляла докторов, а заодно и всю медицину и часто повторяла:
– Как же это я просмотрела!
Вечером стало плохо Пелагее Тихоновне. Она лежала с кислородной подушкой.
Пятая палата провела ночь беспокойно.
Ася засыпала, просыпалась и снова засыпала. И каждый раз, открыв глаза, видела очень белое, страдающее лицо Пелагеи Тихоновны и около ее кровати – Римму Дмитриевну.
На другой день обход начался с опозданием. Пелагея Тихоновна дремала. Разговаривали шепотом. У Риммы Дмитриевны под глазами синяки, развившиеся локоны прямыми прядями то и дело выбивались из-под шапочки. Она уже не улыбалась, но в пятой палате ее встречали улыбками.
Настала пятница. Вся палата напутствовала Асю: «Ни пуха, ни пера».
У дверей, за которыми должна решиться ее судьба, Ася вспомнила слова Зойки: «Посадят тебя, а все врачи – штук десять сидят вокруг и смотрят на тебя, как удавы на кролика».
Никаких удавов! Интеллигентные, доброжелательные лица. От белых халатов – ощущение чистоты и свежести. В центре – грузная фигура профессора. Толстые щеки покоятся на туго накрахмаленном воротничке. Он смотрел на нее по-стариковски тепло, по-домашнему.
Ася смутилась: не знала, куда девать глаза, руки. Ноги стали ватными. Хорошо, что пододвинули стул. Ее о чем-то спрашивали, она что-то отвечала, а мысленно молила: скорее бы уйти.
Хирург – мужчина лет сорока с умным и суховатым лицом спросил:
– Вы хотите оперироваться?
«Какой странный вопрос? Разве можно этого хотеть?»
– Нет… Да… Собственно, если это необходимо…
– Видите ли, дорогая, – медленно заговорил профессор, – вот мы тут посоветовались и пришли к общему мнению, оперативное вмешательство вам показано. Вы молоды, процесс у вас свежий – все это говорит за операцию. Подлечим ваши бронхи, проверим их и, если все будет в порядке, удалим верхнюю долю легкого. Мы бы хотели знать ваше мнение: вы согласны на операцию?
– Да, согласна, – сказала Ася, изо всех сил пытаясь улыбнуться.
– Идите, деточка, – ласково произнес профессор. И заговорил с врачами другим, жестким голосом, профессорским.
– Ну, что? – подскочила к ней в коридоре Шурочка.
– Не знаю, – сказала Ася.
Больше всего на свете она сейчас хотела заснуть и не просыпаться до самой операции.
Глава десятая
Ей сказали:
– К вам пришли из дома. Внизу дожидаются.
«Может быть, Агния Борисовна принесла письмо от Юрки», – эта мысль примирила с предстоящей встречей.
Она увидела его с верхней ступеньки лестницы.
Юрий показался ей очень высоким. Он прижимал к груди охапку желтых мимоз и пристально, без улыбки, смотрел на нее.
Ася на миг замерла, чувствуя, что ноги отказываются идти, потом медленно стала спускаться по лестнице. На последней ступеньке споткнулась. Он подхватил ее. Всхлипывая, прильнула к его плечу.
– Ну, перестань, Асенька, девочка. Слышишь? Что случилось?
– Потом скажу. Уйдем отсюда.
– Конечно. Иди, оденься. Я подожду на улице.
Одежду больным без разрешения врача гардеробщица не выдавала. На этот раз тетя Поля, питавшая, как и все пожилые санитарки, к Асе особую симпатию, – выдала вещи беспрекословно.
– Вот теперь другое дело, – сказал Юрий, оглядывая ее.
– Знаешь, уведи меня куда-нибудь, – попросила она. – Возьми такси и увези домой. Так хочу домой.
– А можно?
– Вообще-то нельзя. Но до обеда еще три часа. Никто и не узнает.
– Влетит от мамы. Куда бы нам махнуть?
– Махнем в лес! А? Ну, Юрка, пожалуйста.
– Идет!
Сидя рядом с ним в машине и прижимаясь щекой к его плечу, она спросила:
– Я очень похудела?
– Нет… Не очень…
– Почему ты не прислал мне телеграммы?
– Не хотел, чтобы ты волновалась.
– Знаешь, я чувствую себя школьницей, сбежавшей с урока.
– Ты всегда была маленькой девочкой.
– Вот именно – была! Я столько за эти два месяца, столько пережила, что самой себе кажусь старухой.
Она принялась, все время сбиваясь, рассказывать о больнице.
– Понимаешь, умер на операционном столе один больной… Необыкновенный человек… он… он… – Ася вдруг увидела тоскующие глаза Петровича и не выдержала – заплакала навзрыд.
– Ну, вот, этого еще не хватало, – произнес Юрий. – Забудь ты хоть на час об этой проклятой больнице.
Они остановили машину у березовой рощи и, наказав шоферу ждать их, пошли по дороге, уходившей в глубь леса.
После грохота города и свиста ветра за стеклами машины – вдруг лесная тишина. Кругом березы… березы… Белоствольные, с чуть зеленеющими тонкими косами. В дорожных выбоинах черные зеркальца луж отражают и синеву неба, и пышные облака, и вязь берез. Всюду, раздвигая прошлогодние листья – сухие и потемневшие, буйно лезла новая трава. Робко проглядывали подснежники. А запахи! Бог мой, какие запахи в лесу! Пахнет всем сразу: талыми водами, прелью, травой, клейкими почками и весенним тихим ветром, что запутался в вершинах деревьев.
Ася шла зачарованная, опьяненная.
Еще в машине муж несколько раз повторял: «Мне необходимо о многом поговорить с тобой», – а сейчас он молчал. Ася снизу взглянула на Юрия, и ее поразило хмуро-озабоченное выражение его лица.
– У тебя неприятности?
– Нет, что ты! Все хорошо. Лучше, чем я ожидал, – он горько усмехнулся. – Все, кроме твоей болезни. Но ты ведь справишься, девочка?
– Справлюсь. Тебе мама сказала об операции?
– Да. Я уже говорил с врачами. Ты обязана сделать все, чтобы поправиться.
– Я сделаю. Вот увидишь.
Он прижал к груди ее локоть.
– Я только боюсь, чтобы ты не промочила ножки.
Ася почувствовала себя непростительно счастливой и засмеялась.
– Ты что?
– Просто так… Хорошо!
– Да-а-а… – растерянно протянул он.
Они шли молча.
Но скоро в голове противно застучали молоточки. В ушах зазвенело. Ноги налились свинцовой тяжестью.
– О, черт! Тебе плохо?!
Между двумя деревьями Юрий устроил «кресло», подложив свой макинтош.
– Посиди, отдохни. Ты такая слабенькая, нельзя было тебя сюда привозить.
– Что ты! Сейчас все пройдет. Вот видишь, мне уже лучше. Юрка, где ты достал мимозы?
– Привез из Москвы. Проводницы воду меняли. Я сказал, что везу для жены. Ты не разговаривай. Отдышись сначала. У тебя ужасная одышка.
Несколько минут он как-то странно, пристально смотрел на нее.
– Нет, нет, я не могу. Это какая-то вивисекция, – произнес он чужим, отчаянным голосом и, упав перед ней, обнял ее колени и уткнулся в них лицом.
– Что с тобой?! – испуганно спросила Ася, безуспешно пытаясь заглянуть ему в глаза.
– Прости. Нервы. Меня так все это мучит, – произнес он, поднимаясь и избегая ее взгляда. – Ты посиди здесь, а я пригоню машину.
– Я одна не останусь. Ни за что!
– Боишься? Может повториться это? Что тогда… после премьеры?
И хотя Ася ничего не боялась, она кивнула. Они так мало были вместе. Надо было дорожить каждой минутой.
Возвращались медленно. Часто останавливались, и он притягивал ее к себе за плечи и целовал в висок.
Ночью, просыпаясь, Ася осторожно дотрагивалась до мимоз и подносила руки к лицу. Руки пахли лесом. Улыбаясь, она закрывала глаза. Видела лесную дорогу, Юрия и себя.
Глава одиннадцатая
Юрий обещал прийти в одиннадцать, сразу после врачебного обхода. Ася долго сидела перед зеркалом, стараясь как можно лучше уложить свои пышные каштановые волосы.
– Ох, и любит, видать, муж, – сказала Шурочка. – Вы с ним пара.
Ася промолчала. Через двадцать минут увидит Юрия.
– А почему вы на разную фамилию? – продолжала допытываться Шурочка. – Вы Арсеньева, а он – Заверин. Из-за диплома?
– Так получилось, – сказала Ася. Не объяснять же, что она оставила свою фамилию в память родителей.
Пять минут двенадцатого! Ася вышла в вестибюль.
Навстречу ей поднялась Агния Борисовна.
– А Юра? – стараясь скрыть разочарование, спросила Ася.
– Он в театре. Его вызвали. Пойдем, Асенька.
– Пойдемте, – равнодушно согласилась Ася.
Свекровь долго вздыхала, нюхала карандаш от мигрени, жаловалась на головную боль. Наконец Агния Борисовна засобиралась домой. Проводив Асю до подъезда, свекровь сказала:
– Я завтра приду.
– Хорошо.
«А Юра придет?» – хотела спросить Ася, но удержалась. Свекровь все не уходила. Поймав Асин вопросительный взгляд, она полезла в сумочку.
– Тут, Асенька, тебе письмо от Юрочки. – Агния Борисовна подала конверт, поцеловала Асю, прослезилась и, сказав «Благослови тебя бог», – наконец, ушла.
Ася поднялась на чердачную площадку и, присев на подоконник, распечатала конверт.
«Моя дорогая девочка, знай, что ни одну женщину в мире я не любил так, как тебя, и, конечно, никогда не полюблю…»
Ася оторвалась от письма и глянула в окно на зеленеющий тополь. «Асенька, все, что я скажу тебе сейчас, я хотел, я должен был сказать вчера. Но у меня не хватило мужества. Пусть я трус и прибегаю к бумаге, боясь объяснения с тобой с глазу на глаз. Ася, я люблю тебя и поэтому жестоко страдаю. Верь мне! Но мы должны расстаться. Да, должны! Пойми, для меня разлука с тобой – несчастье, не меньшее, чем для тебя. Я должен все объяснить. Меня пригласили в Ленинград. Ты хорошо понимаешь, что это значит для меня. Но в Ленинграде климат ужасный – он погубит тебя! И потом: хочу быть до конца честным перед тобой – я боюсь туберкулеза не потому, что боюсь физических страданий. Мои душевные муки сейчас, когда я пишу тебе эти строки, – куда сильнее! Нет! Я боюсь другого. Асенька, ты знаешь, что для меня нет жизни без театра. Ради него я готов пожертвовать всем, даже самым дорогим – любовью к женщине. С тобой я могу быть откровенным. Я не страдаю манией величия, но я не фарисей. Я буду, я стану большим артистом. Но если я заболею – все пропало. Мама тебе говорила – я с детства предрасположен к легочным заболеваниям. Да и что за семья: муж – жалкий актеришка и больная жена. Нет! Это не для нас.
Тебе надо долго и упорно лечиться. Я всегда буду помогать тебе… Но, Ася, я ничего еще не решил Решай ты! Как ты скажешь – так и будет! Я отдаю свою судьбу в твои руки. Независимо от того, что ты решишь, я и мама сделаем все от нас зависящее, чтобы ты могла лечиться. Я буду о тебе страшно тосковать. Но когда я вспоминаю переполненный зал и зрителей, которые слушают меня, сознание, что мой талант приносит столько радости людям, – несколько смиряет меня с той болью, которую я приношу не только тебе, но и себе. Еще раз прости меня. Решай, Ася! Знай – последнее слово за тобой! Завтра за ответом придет мама. Если ты остаешься со мной – я приду завтра вечером. Если нет, то нам не следует видеться – лишняя травма для обоих. И тогда послезавтра я лечу в Ленинград.
Всегда любящий тебя Юрий».
Ася дочитала письмо и кто-то, со стороны, ее голосом сказал: «Он так не мог». Заново перечитала, словно ровные, без помарок строчки могли ее обмануть. Мелькнула мысль: «Письмо написала мать, а он переписал. Нет, сам. Неужели сам?! „Завтра за ответом придет мама“. Значит он даже за ответом не придет»… Внезапно заныли зубы, сдавило горло… Боль отошла постепенно, странное состояние – в ушах звон, в голове ни единой отчетливой мысли. Сидела на чердачной площадке, пока ее не позвали:
– Арсеньева, пора ложиться! Мертвый час.
«Мертвый час, а если для меня теперь вся жизнь – мертвая».
В палате, не раздеваясь, легла лицом к стене. Так весь день и пролежала, испытывая ощущение зыбкой пустоты вокруг.
…Шесть лет назад Ася возвращалась из туристской поездки по Алтаю. С вокзала, загоревшая, захлебываясь от впечатлений, она бежала домой. Хозяева (тетка снимала частную комнату) сообщили: тетка умерла от инфаркта. Пусть Ася не обижается, что ее не известили. Куда было посылать телеграмму-то? Жара. Пришлось поторопиться с похоронами.
Асю сразу же устроили в общежитие. Пришли подруги помочь собраться.
Уже на улице, не глядя ни на кого, Ася сказала:
– Я забыла одну вещь.
Вернулась проститься. Голый стол без скатерти. Обнаженная этажерка. Старенькое кресло, в котором тетка иногда засыпала. Обрывки бумаг и бечевок на полу…
Вот и сейчас у Аси на душе, как в той комнате – все вынесли, все куда-то ушло.
Пусто. Одни обрывки.
Ночью она подремала не более часу. Снотворное не подействовало. Нельзя заставить себя не думать – тут и лекарства бессильны. «Неужели конец всему?! Как жить без него?! Уж лучше бы я вместо Петровича… Что сейчас делает Юрий? Наверное, тоже мучается… У него талант, а у меня две каверночки. Он приносит людям радость, а я – горе. Не хочу быть камнем у него на шее. Но я могу вылечиться. А вдруг врачи мне говорят одно, а ему другое…»
И все же с рассветом, вопреки здравому смыслу, родилась робкая надежда – приедет Юрий и скажет, что все это придумала мать, а он не сможет так поступить. Ася гнала от себя эту мысль, стыдясь ее, но чем светлее становилось в палате, тем все чаще и чаще возвращалась к ней. И когда Варенька, еще в клинический час, с таинственным видом шепнула ей: «К вам пришли», у нее часто забилось сердце.
На скамейке под лестницей сидела Агния Борисовна. Сердце упало и покатилось. Не пришел!
У свекрови было какое-то пристыженное и в то же время заискивающее лицо. Ася старалась на нее не смотреть.
– Сейчас свидание не разрешают. Но здесь никто не увидит.
Ася молчала.
– Ну что же, Асенька?
– Скажите ему… он свободен.
Свекровь тяжело задышала.
– Ты написала ему?
– Нет. Так скажите.
– Не могу, Ася Он не поверит.
– Не поверит?!
– Да… Ты не представляешь, как он мучается, страдает. Ты напиши, у меня есть бумага и карандаш. Я взяла на тот случай, если тебя не позовут.
Ася написала: «Ты свободен. Я все понимаю. Прощаться не приходи. Ты прав: это излишняя трепка нервов. Я буду счастлива, если ты станешь большим артистом. Ася».
Свекровь, взглянув через плечо, всхлипнула.
– Ася, ты ангел! – Она схватила Асину руку и поцеловала ее.
– Не надо!
– Асенька, я буду навещать тебя каждый день. Если тебе трудно станет, я всегда… У меня ведь есть свои сбережения.
– Не надо, я получу по больничному. И потом… мне же здесь ничего не надо. Я вас только прошу… не приходите ко мне.
– Хорошо, хорошо. Как хочешь… Но если что, позвони.
– Да.
– До свиданья, детка. – Она поцеловала Асю в лоб. – Да благословит тебя бог.
Вернувшись в палату, Ася снова легла лицом к стене. В такой позе она лежала теперь целыми днями, притворяясь спящей. С нетерпением ждала ночи. Глотала снотворное и засыпала тяжелым сном. Мучали какие-то кошмары. То она пробиралась через обледенелый Ленинград, искала среди обломков мужа, то бродила по березовой роще: где-то там, за деревьями – Юрка. Видела мелькающий знакомый силуэт, бежала к нему, но деревья смыкались, преграждая путь. Просыпалась с холодным потом на лбу. Потом снотворное перестало действовать… Стоило ей только закрыть глаза, как она видела его крупное, с неправильными чертами лицо, такое характерное, ни на кого не похожее. Ощущала прикосновение его рук.
По вечерам ртутный столбик упорно лез вверх. Пусть. Это к лучшему: не надо вставать, не надо разговаривать, ходить в столовую.
В воскресенье, когда она лежала одна в палате, в дверях неожиданно появилась маленькая, приземистая фигура в белом халате.
– С чего это вы вдруг затемпературили? – спросила Александра Ивановна.
– Не знаю. У нас бывает.
– Вы плохо себя чувствуете?
– Обыкновенно.
– Я звонила к вам в школу. Обком союза обещает путевку.
– Да. Мне написали.
– А когда операция?
– О сроках пока еще не известно.
А ночью не выдержала: встала, накинула халат и тихонько пробралась на чердачную площадку. Присела на широкий низкий подоконник.
По черному стеклу текли дождевые капли. Ася прижалась горячей щекой к стеклу. Чьи-то тихие шаги заставили ее оглянуться.
– Ася, что с вами? – спросила Екатерина Тарасовна, садясь подле нее и беря ее руку в свои.
«Что им всем от меня надо?» – с досадой подумала она. И вдруг, как бросаются в холодную воду, очертя голову:
– Я разошлась с мужем!
Она не знала, зачем это сказала. Достала из кармана халата письмо и протянула его Екатерине Тарасовне.
– Прочтите это. Прочтите, – настойчиво повторила она тоном, заставившим Екатерину Тарасовну подчиниться.
Екатерина Тарасовна, не проронив ни слова, вернула письмо, обняла Асю за плечи и прижала к себе.
Ощутив щекой мягкое, теплое плечо, Ася расплакалась. Потом стихла.
За черными блестящими окнами лил дождь.
Тусклая электрическая лампочка освещала лестничную площадку, узкую дверь на чердак и двух женщин в больничных халатах, сидящих на подоконнике.
Снизу раздался голос Идола:
– Это еще что за хождение по ночам! Больные, идите спать! Завтра будет доложено вашему врачу.
Екатерина Тарасовна поднялась:
– Не стоит подводить Римму Дмитриевну.
Однажды в больницу явился весь класс.
В те пятнадцать минут (больше им не разрешили), пока Ася была с ребятами, все, что ее мучило, вдруг отошло на задний план. Ребята говорили наперебой. Молчал один Ренкевич.
– Как ты живешь, Лева? – спросила она.
Он покраснел:
– Нормально. Вам хоть немного лучше?
Сразу стало тихо. На нее, как в давние времена, смотрели сорок пар глаз.
– О да, конечно! – ощущая всю ненатуральность своего голоса, проговорила она.
– Вас скоро выпишут? – Люда Шарова оглянулась на ребят.
– Нет, это длинная песня.
Они о чем-то перешептывались.
Потом Ренкевич вытащил из внутреннего кармана пальто листок бумаги.
Люда Шарова пояснила:
– Лева посылал в газету «Медицинский работник» письмо, спрашивал, – она смешалась, – ну, в общем, про вашу болезнь.
«Кому-то все же я нужна».
Оставшись одна, Ася прочитала ответ на Левино письмо. Подпись доктора медицинских наук. Здесь она не раз слышала это имя. «Дорогой Лева, ваша учительница, если она будет упорно лечиться, – безусловно поправится. У нас в клинике была больная. Тоже учительница. Сейчас у нее нет и в помине туберкулеза. Сначала она работала в школе взрослых, а вот уже два года – в детской. Она воспитывает не только чужих детей, но и своих. Вы, Лева, решили посвятить свою жизнь медицине. Что же, это похвально! Но знайте: на этом пути терний больше, чем роз. Врач – это не профессия, а призвание. Вы спрашиваете, что главное для врача? Знание и диплом – дело наживное. Главное – любовь к человеку».
…Прилетела на самолете из района, где она учительствовала, Томка. Прилетела на четыре часа. И сразу с аэродрома, в сапогах, в брезентовом плаще, надетом поверх телогрейки, – заявилась в больницу.
Ася повела ее на скамейку в углу сквера. Томка, маленькая, глазастая, не обладала выдержкой Александры Ивановны, она плакала и ругалась. Юрий – растленный тип. Ася должна забыть его. Навсегда. Вычеркнуть из жизни. Ничего нет невозможного! Встретится еще хороший человек. Встретился же Петрович. Безумно его жаль. Конечно, он любил! Тут и сомнения нет. Слава богу – ходят по земле Петровичи! Об Агнии Борисовне нечего говорить. Материнство материнством – но ты будь человеком! Ну, на нее наплевать! Письмо от Юрия можно послать в «Комсомольскую правду». Ну, ладно, ладно. Это ее право. Только уж она, Томка, не стала бы молчать! А вот ребята молодцы! И у нее есть такой же парнишка. Профессор с мировым именем врать не станет. Надо лечиться. Конечно, обидно терять годы. Но что поделаешь! Сейчас все надо подчинить одному: поправиться, чтобы вернуться в школу.
Томка говорила прописные истины. Но как говорила! Ее слова успокаивали, будили надежду: не все потеряно.
Ася с нетерпением стала ждать операции. Но ей сказали: с операцией следует повременить. Надо подлечить бронхи и снять процесс в правом легком. Это хорошо, что достали путевку на юг. Морской воздух излечивает бронхи. Если там предложат операцию, конечно, нужно соглашаться.
Об этом своем последнем разговоре с врачом Ася не написала Томке. Зачем? Пусть верит.
…Через две недели, получив путевку в санаторий, Ася выписалась из больницы. Пришла за ней Александра Ивановна и увела к себе. Она же со старшим сыном сходила за Асиными вещами.
Уезжала Ася ночью, ни с кем не прощаясь. По ее просьбе Александра Ивановна утаила день отъезда.
Ася стояла в тамбуре вагона и смотрела с нежностью на маленькую квадратную фигурку.
Стал накрапывать дождь. Здание вокзала сияло огромными окнами. Спешили пассажиры. Все куда-то торопятся. Она подумала: «А я уже никуда не тороплюсь».
– В дождь уезжать – к счастью, – сказала Александра Ивановна.
Диктор объявил отправление.
