Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"
Автор книги: Елена Коронатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
– Вежливость не притворство, не лицемерие. В вежливости не нуждаются только дикари. Ты еще много в жизни встретишь людей, которые будут тебе почему-либо неприятны. И если всякий раз станешь демонстрировать свою неприязнь, ничего этим не докажешь. И вообще: и ты и Натка обязаны считаться с Африканом Павловичем.
– Почему?
– Хотя бы потому, что он старше вас и муж вашей матери.
– А если он не прав? Я тоже должна молчать? Вежливо молчать? Разве принципиальные люди так поступают?
Бабушка долго не отвечала. Нина подумала, что бабушка ее вопрос отнесла к категории «наглых» вопросов, на которые она обычно не находила нужным отвечать.
Наконец, явно сердясь, бабушка сказала:
– Нечего сотрясать воздух высокопарными словесами. Принципиальность, как ты ее понимаешь, ничего не стоит, если она идет во вред человеку. Лучше бы подумала о доброте. Ты всегда должна понимать, что у матери плохое здоровье и потом мать… – бабушка на несколько секунд замешкалась, как бы подыскивая подходящее слово.
– Неприспособленная! – неожиданно для себя выпалила Нина.
Бабушка снова пристально глянула Нине в глаза. Очень трудно выдержать этот взгляд, в нем не то укор, не то обида.
Пальцы коричневой, сухонькой руки выбивали тревожно дробь.
– В мирное время (мирным временем бабушка называла дореволюционные годы) женщинам не нужно было работать, они занимались только домом и семьей.
– Ты сама говорила, что нет ничего безрадостнее кухни.
– Да, но это не нами было заведено. – Бабушку, видимо, утомил этот спор, и уже прежним, не терпящим возражений тоном она сказала, что матери с ее здоровьем не по силам одной лямку тянуть, что службой она обязана Илагину – это он ее устроил. Такая безработица… Коля до сих пор не найдет постоянной службы. Матери важно справиться с отчетом. Нине, вероятно, неизвестно, что Илагин каждый день ходит помогать маме. Одной, с маминым-то опытом, отчетность не одолеть.
Все, о чем говорила бабушка, справедливо, но почему-то росла уверенность, что бабушка Илагина не любит и этот разговор для нее, пожалуй, так же неприятен, как и для Нины.
У мамы повторился сердечный приступ. Африкан, возвращаясь со службы, заходил за мамой и провожал ее домой, тащил толстенные гроссбухи, перевязанные бечевкой. Илагин не разрешал маме вечерами сидеть над отчетом, она отдыхала в спальне, а он в столовой, разложив ведомости на большом обеденном столе, оттопырив мизинец, бросал-кидал костяшки счетов до полуночи. Да, безусловно, к маме он добр. Надо быть справедливой. Но почему так трудно быть благодарной человеку, которого невозможно уважать?
Что-то новое вкралось в отношения сестер к маме. Побледневшая, усталая, она как бы жила за стеклянной стеной. Ее видишь. Но попробуй дотронься! – сломаешь стену. И вот что страшно: осколки обязательно поранят маму. На страже этой невидимой, но так болезненно ощутимой стены стоял отчим.
Глава пятнадцатая
Прислонясь к березе, Нина сидела на скамейке, нагретой солнцем. У ее ног, положив морду на вытянутые лапы, дремала Данайка, собака, умеющая думать и чувствовать по-человечески, сестры в этом почти убеждены. Данайка к тому же красавица – шерсть у нее белая, шелковистая, в желтых подпалинах, уши длинные, лохматые и лапы лохматые. Все о чем хочет сказать Данайка, говорят ее глаза – преданные, сочувствующие, когда подходит кто-нибудь чужой – предостерегающие. Собаку привел в дом Африкан, и сестры с ней быстро подружились.
Весь день Нина маялась от жары. Домашние от городской духоты сбежали в деревню к бабушке, а ее оставили караулить квартиру. Впрочем, мама звала с собой, но весь день торчать на глазах у Африкана, как говорит тетя Дунечка, – «покорно благодарю». Мама очень уж поспешно согласилась, и, чтобы приглушить обиду, Нина затеяла генеральную уборку – это в воскресенье-то. Зато теперь можно на законном основании отдохнуть. На коленях у Нины раскрытая книга, но даже читать в такую духотищу не хочется.
Мысли ползут так же лениво, как зеленая букашка по стеблю лютика. «Лютики-цветочки…» – Варина песенка. Варя недавно похвалилась: у нее новый знакомый, и намекнула – почти жених! Кажется, с ним уехала за реку. Но вот что странно: почему она, Нина, не влюбляется? Мара считает ее слишком наивной.
Натка влюбляется беспрестанно, весь дневник про мальчишек. Нет уж, если она, Нина, кого-нибудь полюбит, то на всю жизнь. Надо бы Натке эту мысль высказать. Натка гостит у бабушки с Колей в деревне. Они снимают дачу – крестьянскую избу. Коля женился. Правда, Леля не красавица – маленькая, худенькая, но современная. Говорит: «Не пропускайте ни одной хорошей картины, ни одного хорошего спектакля». Заявила, что длинных платьев никто не носит, и подрезала им с Наткой подолы.
Данайка, метнувшись к забору, лапами открыла калитку и оглушительно залаяла. Нина кинулась за Данайкой. Лай оборвался. Нина распахнула калитку и от неожиданности замерла: перед Данайкой на корточках сидел незнакомый человек, а собака, помахивая хвостом, обнюхивала незнакомца. Господи, ненормальный какой-то!
– Поди сюда, ну, кому говорю! – Нина схватила собаку за ошейник.
Человек поднялся. Данайка угрожающе зарычала.
– Она сбила вас с ног. Вы извините. Она бы не укусила. Я бы… – Нина смешалась и замолчала.
Незнакомец что-то очень уж пристально ее разглядывал, высокий, в очках, он кого-то удивительно напоминал.
– А я и не боюсь, – улыбаясь, проговорил он. – Когда собака бросается, надо присесть – ни за что не тронет. – Помолчав, он нерешительно спросил: – Катя?
– Нет, я – Нина, – она на секунду запнулась, – Катя умерла.
– Умерла?! Давно? Что с ней было?
– Этой зимой. Я не знаю, отчего она умерла, врачи, по-моему, тоже не знают. Вам кого? Маму? Ее нет дома. Уехала к бабушке на дачу. Нет, не скоро вернется. Или вечером, только с последним поездом, или завтра утром.
Он, кажется, огорчился. Еще помолчал. Потом предложил:
– Пройдем в рощу.
Нина заколебалась на секунду – с Данайкой хоть, ночью не страшно. Никто не посмеет тронуть. Идя за ним («ого, дорогу знает»), Нина недоумевала, кто бы это мог быть?
Они сели на скамейку. Данайка улеглась у Нининых ног, не спуская предостерегающих глаз с незнакомца. Нина исподтишка оглядела его. Одет так себе: полосатые брюки, полотняная вышитая рубашка, подпоясана мягким вязаным пояском. Она не выдержала:
– А вы кто?
Он улыбнулся, опять напомнив кого-то.
– Федора Ивановича помнишь? Забыла. А Кащея Бессмертного помнишь?
Нина засмеялась. Нахлынуло что-то радостное.
– Ну, конечно, помню. Только у вас были усы.
Федор Иванович потер рукой гладко выбритый подбородок и грустно сказал:
– Усы – это еще не самое дорогое, с чем мне пришлось расстаться. Вот теперь я вижу, что ты Ниночка, Катюша была черноглазая.
Нина вспомнила городской сад. «Он целовал мамины руки. Так он же был влюблен, а я тогда не понимала».
– Почему вы раньше не приходили? – И тут же одернула себя: ну как можно такие вопросы задавать?
– Я живу в Омске. Мама здорова?
– Здорова. Спасибо. – «Интересно, знает ли он, что мама замуж вышла?»
Федор Иванович расспрашивал о бабушке, о Коле, записал Колин адрес. Поинтересовался, где мама работает. Нина все ждала, что он спросит про Африкана. Но он спросил:
– Тебе сколько? Пятнадцать?
– Уже шестнадцать. Недавно исполнилось. – Нина про себя огорчилась: «Неужели все еще пигалицей выгляжу»? – Я перешла в девятую группу.
– Да, да, – рассеянно проговорил он, доставая из кармана брюк пачку папирос.
Неожиданно для себя самой у Нины вырвалось:
– А мама замуж вышла.
Федор Иванович снял очки и принялся их протирать.
Теперь-то она была уверена: он ничего не знал про мамино замужество.
Они долго молчали. Нина была рада, когда Федор Иванович сказал:
– Принеси, пожалуйста, спички. Вечно забываю.
Нина помчалась за спичками. Данайка бежала следом, тычась мордой в голые икры.
Вернулась и увидела – курит. На пачке папирос лежит коробок спичек. Нина поспешно сунула спички в карман платья. Хорошо, что он и не заметил.
– Мама здорова? – спросил он.
Она чуть не сказала: «Вы уж об этом спрашивали», да вовремя спохватилась.
– Здорова. – И вдруг неизвестно для чего высказалась: – Он бухгалтер. Мы с Наткой его не очень… – Она осеклась. Это походило на предательство по отношению к маме.
– Где Натка? Какая она стала? Наверное, хорошенькая?
Нина заторопилась рассказать о Наткиных достоинствах: учится великолепно, на гитаре играет, в «Синей блузе» участвует, вообще она общественница.
Наконец, Нина выдохлась и затихла. Он сказал:
– Пойдем с тобой вечером в гости. Со мной тебе можно?
– Мы теперь не спрашиваемся.
– Только я тебе не скажу, к кому пойдем, – сама увидишь. Это тайна Кащея Бессмертного. Последний поезд, с которым мама может приехать, во сколько? В семь с половиной? Подождем, если мама не приедет, отправимся в гости. Согласна?
Еще бы! Она робко позвала его выпить чаю.
– С удовольствием, – сказал он.
В столовой Федор Иванович долго разглядывал вещи, а потом произнес:
– Ничего не узнаю.
– Это все его. А ковры продали еще в голодные годы.
За чаем Федор Иванович ничего не ел, хотя Нина вытащила из подполья еду, которую Африкан берег для своих знакомых.
– Вы какого поэта больше любите? – «Ох, дура, умную из себя строю».
– Какого поэта? – повторил он рассеянно, взглянул на нее и улыбнулся, отчего вдоль щек у него показались две глубокие морщины. – Стихи, Нинок, превосходная вещь. – Чуть нараспев он продекламировал: – «И веют древними поверьями ее упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука…»
«Это он про маму», – подумала Нина и спросила:
– Это чьи стихи?
– Это Блок. Таких поэтов не так уже много на Руси.
– Я не знаю Блока, – Нина почувствовала, что уши у нее горят, и виновато добавила: – Мы его еще не прорабатывали.
Федор Иванович покачал головой и невесело сказал:
– Поэтов не надо прорабатывать. Их надо просто знать. – И, взглянув на нее, добавил: – Ничего, у тебя еще много времени впереди. – Утешили не его слова, а улыбка.
Неожиданно ни к селу ни к городу он сказал:
– Да, дважды нельзя войти в одну и ту же реку. – И, помолчав, спросил: – А что вам преподносят на уроках словесности?
– Перед каникулами прорабатывали, вы знаете, у нас все так говорят, «Преступление и наказание». Судили Раскольникова.
– Суд? Как это суд? Расскажи, пожалуйста. Это, вероятно, интересно.
– Да просто ужасно как интересно! Все как на самом деле, скамейка для подсудимого. Раскольниковым был Герман Яворский. Он вообще-то подходит. Всегда оригинальничает. А на суде знаете что выкинул? Когда его спросили, какая у него последняя просьба, он сказал, что просит сохранить ему жизнь и тогда он исправится и клянется стать таким, как Корольков.
Федор Иванович с понимающей улыбкой смотрел на нее.
– Кто же этот Корольков?
– Тип один. Все ходит вынюхивает и в свой кондуит записывает. Он, конечно, на суде в судьи вылез. Ох, он и обозлился на Германа, нос даже побелел от злости. Знаете, я сделала вывод: по носу можно определить характер человека. У Королькова нос, чтобы вынюхивать.
– А ты кем была на суде?
– Адвокатом.
– Что же ты говорила в защиту Раскольникова? Вы часто… – Федор Иванович не договорил, прислушался к нежному бою часов. – А часы те же, – сказал он.
– Да, они были у нас еще на старой квартире. Помните?
– Я все помню. – Он сверил свои часы и сказал: – Ну, теперь уже ясно, что мама не приедет. Пошли в гости.
Нина, сказав: «Я сию секундочку», закрылась в детской. Надо хоть немного принарядиться. Волосы заплела в одну косу, оставив пушистый конец. Юбка немного заштопана, но незаметно. Зато блузка абсолютно новая, да еще с галстуком. Только вот туфель нет, но неважно – летом можно и в тапочках.
«Ничего, вид строгий, – оглядывая себя в зеркало, подумала Нина. – Ты воображаешь, что хорошенькая? – спросила она насупленную сероглазую девчонку в зеркале. – Глаза у тебя ничего. В школе говорят, что ты их подкрашиваешь. Это вранье! И ресницы ничего себе. И не большеротая. Только вот бледная, просто до безобразия. Интересно, к кому мы пойдем?»
К вечеру жара спала. В воздухе плавал тополиный пух, оседая на резных наличниках окон, заборах, тротуарах, покрыл белым налетом траву в канавах. У заборов топорщились длинные уши лопухов. Федор Иванович вел Нину переулками. На лавочках у ворот сидели горожане и лузгали семечки. Дети на дорогах играли в лапту. Изредка протарахтит телега, и снова ленивая и липкая, как тополиный пух, тишина. Свернули на Монастырскую улицу. Нина ее не любила – ничего хорошего: с одной стороны длинная кладбищенская стена, а с другой – обрыв. Внизу лепились домишки. Сверху они казались игрушечными. Нина предпочла бы идти по главной улице. Может, и встретили кого-нибудь, пусть бы увидели, что у нее есть знакомый, взрослый солидный человек.
– В наводнение все эти карточные домики затопляет, – сказал Федор Иванович. – Кстати, лет этак через двадцать о наводнениях будут знать только по рассказам. Вон, видишь, голубой домишко? – Федор Иванович показал на вросший в землю маленький дом с рябиной у крыльца. – Я жил там когда-то.
По его улыбке Нина поняла, что с этим домом у него связаны какие-то воспоминания и что он нарочно пошел этой улицей, чтобы увидеть голубой домишко.
Они вышли к деревянному мосту. Внизу, меж зарослей ивняка, пряча дно, сонно пробиралась зеленая речушка. С моста видно, как речушка впадает в широкую полноводную реку.
– Люблю старые города, – будто вслух подумал Федор Иванович.
– А я больше никаких городов не видела, – вздохнула Нина.
– Увидишь. Времени у тебя много впереди. Теперь я тебе открою тайну – мы идем к Ивану Михайловичу.
– К какому Ивану Михайловичу? Кто он?
– Ты забыла Петренко?
– Петренко?! Нет, что вы! Петренко я не забыла. – Нина от радости не знала, что и сказать. Боже мой, сейчас она увидит Петренко. Часто забилось сердце, как в те далекие-далекие времена, когда она через темную гостиную бежала к нему на кухню. – Он здесь? Да? Значит, я… то есть мы, идем к нему? Я сразу не поняла, про какого Ивана Михайловича. Знаете, у нас никогда его не звали по имени, а только по фамилии. – Все время сбиваясь от смущения, словно оправдываясь, пыталась объяснить Нина.
– Ну, ну… Ты была маленькой. И в том, что солдат не называли по имени, виновато общество, в котором ты жила.
– Но и теперь ведь еще есть такие, как раньше… – почувствовав, что сейчас ко всему она еще выложит и наболевшее про Африкана, Нина замолчала.
Он посмотрел на нее ласково, внимательно.
– Я рад, что у вас побывал…
Небольшой одноэтажный флигелек стоял в глубине двора. У забора вперемежку росли сирень и черемуха.
Во дворе густо лежал тополиный пух. Они поднялись на высокое крылечко, навес над ним подпирали точеные столбики. Пришлось долго стучать, Нина испугалась: а вдруг никого нет дома и она так и не увидит Петренко? Дверь открыла молодая женщина, показавшаяся Нине очень красивой. Она стояла в черном провале двери. Нина увидела ее сразу всю: высокую, статную, полногрудую.
– А, Федор Иванович, проходи! – певуче проговорила она. – Это что, твоя дочка?
– Нет, к сожалению, не дочь.
– Вот, понимаешь, не знала за тобой…
Федор Иванович не дал ей договорить.
– Это дочка моих хороших знакомых. Иван знает ее с тех пор, когда она еще пешком под стол ходила.
Комната, куда провела их женщина, несколько удивила Нину – казалось, хозяева только что переехали или собираются уезжать. Голые стены. В одном углу – корзинка с крышкой, на ней громоздился фанерный баул. К стене сиротливо жалась, обтянутая черной потрескавшейся клеенкой, продавленная кушетка. В этой неприбранной, лишенной и тени уюта комнате странное впечатление производило превосходное беккеровское пианино. Вероятно, так же бы выглядел цветущий куст роз в голой пустыне.
– У меня малость завозно, – весело, словно сообщая радостную новость, сказала женщина. – Нагрузок до черта. Дома не поспеваю с хозяйством управиться. Ну, давай твои пять – будем знакомиться, – энергично, по-мужски, тряхнула Нинину руку. – Анфиса, женорг, – представилась она. – А тебя как звать? Благородное имечко. Не сравнишь с Анфисой. Как ты полагаешь: может, сменять? Теперь все меняют. – Анфиса захохотала и скрылась за дверью. – Обождите, я тут малость подмарафетюсь.
– Это кто? – шепотом спросила Нина.
– Жена Ивана Михайловича, – усмехнулся Кащей.
«Значит, у него есть жена! Вот уж не думала. А вообще-то что особенного? Но он же старый. Я была совсем маленькой, а он – солдат. Он старый, а Анфиса молодая». – Мысли эти вызвали глухое недовольство.
Анфиса с треском распахнула дверь, и на секунду задержалась, как бы давая собой полюбоваться. Она была действительно хороша. Наверное, про таких говорят: кровь с молоком. Короткая челка кокетливо, веером рассыпалась на выпуклом лбу.
– Заходьте, – пригласила Анфиса, – а то Вань уж заждался.
Незнакомый человек лежал на широкой железной кровати. Его левая нога, забинтованная по колено, покоилась на подушке. Лохматая крупная голова. Гладко выбритое, с твердыми скулами незнакомое лицо. Из-под густых пшеничных бровей на Нину тепло смотрели глубоко посаженные глаза.
– Вот она какая! – сказал человек удивительно знакомым, идущим из далекого детства голосом.
И тут она поняла: человек с гладко выбритым лицом и совсем-совсем не старик – это и есть Петренко. Почему она его сразу не узнала? Каждый раз он другой, там, у тюремной стены, был другой.
– Вот, привел, – сказал Федор Иванович, с улыбкой поглядывая на них.
– Здравствуйте, – проговорила Нина. Ее сковывало присутствие Анфисы, зорко, с ухмылкой наблюдавшей за ней.
– Здравствуй, здравствуй, бери-ка стульчик да присаживайся поближе.
Нина подвинула стул к кровати, села и, не зная, что говорить, куда деть руки, принялась теребить галстук.
Анфиса рылась в комоде, тихо поругиваясь:
– И куда ее холера занесла.
Наконец Анфиса рывком задвинула ящик комода и, ни капли не смущаясь, что-то спрятала за вырез блузки.
– Вы тут гостите, а меня товарищи ждут, – громко оповестила она. – Шамовка в кухне. Если поздно ворочусь, ты уж, Федор Иванович, расстарайся. Пошла я.
Иван Михайлович оборвал себя на полуслове, внимательно и грустно посмотрел на Анфису. Она же на него не взглянула. Гулко простучали в соседней пустоватой комнате ее шаги.
– Анфиса заведует женотделом, – сказал Петренко, – дают ей бабы прикурить. Ни одного свободного вечера.
Хотел ли он оправдать внезапный уход Анфисы или ему неловко было за домашнюю неустроенность?
– Очень у вас болит нога?
– Теперь-то не шибко.
– А отчего она заболела?
– С басмачами, Ниночко, воевал. Бисов вражина меня и покалечил. Не поберегусь, и одолевает хвороба.
Нина уловила в его голосе знакомые с детства интонации – так в детстве Петренко рассказывал ей свои «баечки».
– Большая стала, – Петренко улыбнулся ей, – а что, Федор, если нам и вправду перекусить малость? И чарочку пошукаем. Поищи там на кухне каких-нибудь харчишек.
Федор Иванович отправился на поиски харчишек. Они остались вдвоем.
– А я вас сразу не узнала, – сказала Нина, разглаживая рукой скрученный галстук.
– Стар ой стал?
– Нет, что вы! Наоборот, я почему-то думала, что вы не то что старый, а пожилой.
– Эх, Ниночко, как ни крути, а четвертый десяток разматываю. Но ничего – мы еще мировому капитализму кровь попортим. Расскажи, как ты живешь? Слыхал я про Катю. Тихенькая была. Послушная… У тебя как здоровьице? А бабушка? Я ее не раз вспоминал. Случалось, у нее нелегальную литературу прятал, еще когда у вас служил. Ясное дело, догадывалась, а виду не подавала. Говорит: «Не беспокойся, твои вещи – ведь бачила, какие вещи, – в сохранности будут». – Петренко замолчал, вытащил из-под подушки металлическую коробочку с табаком и курительной бумагой. Большие, рабочие руки ловко свернули цигарку.
– А про нас вы вспоминали? Про нас, маленьких?
– А як же! Человек на чужбине к доброму-то сильно сердцем прикипает. И у меня спервоначалу здесь ни друга, ни товарища. Да и ты: чуть чего – ко мне бежишь. Любила байки слушать. – Петренко засмеялся и с явным наслаждением закурил.
Слышно было, как на кухне бушует примус.
Иван Михайлович расспрашивал, где учится, не трудно ли? Выслушав, сказал:
– Мне вот тяжеловато с наукой справляться, – он кивнул на стол, заваленный книгами и бумагами. – Грамоте-то я учился у дьячка, а платила мать за мое ученье своим горбом – стирала на них, мыла. Я у них летом телят пас. Ну, а куда думаешь после школы?
– Хочу в университет, если попаду. А вообще-то хочу быть учительницей.
– Це дило. Эх, Ниночко, деревня-то у нас темная. Вот куда учителя позарез нужны. Ездил я коммуну организовывать. Так и парни и мужики, за жинок уже и не говорю, вместо подписи кресты ставили. Расписаться и то не умеют.
Переложив книги на подоконник, Федор Иванович подтащил стол к кровати, поставил на него сковородку с жареной картошкой, селедку и пучок зеленого лука, бутылку водки и красного вина в графинчике с отбитым горлышком. Федор Иванович разлил водку по граненым стаканам, Нине налил красного вина. Нина чокнулась, с удовольствием подумав, что у Вари и Мары, когда она им расскажет, глаза на лоб от зависти полезут: она пила настоящее вино…
Выпив и заметно оживившись, мужчины заспорили. В воздухе плавал густой табачный дым. Они спорили до хрипоты. Когда говорил Федор Иванович, Нина поражалась: как же он все правильно рассудил, конечно, же недобитые буржуйчики при нэпе распоясались. Вон деточки нэпмачей в школу ходили в бархатных платьях, а Шарков, сын пролетария, в рваных сапожишках. Справедливо это? Нет, несправедливо! Заговорил Иван Михайлович. Нет, конечно же, прав он: как было подниматься на ноги обнищавшей России – голод (бабушкины овсяные лепешки), беженцы (мальчик Антон пас чужую телку), сыпняк, сколько от тифа умирало (бабушка шила белье для больниц). Ясно, что нэп нужен.
То и дело Петренко подмигивал Нине или, смеясь, говорил:
– Бачишь, Ниночко, какой теоретик выискался.
– Ну что же. Вернемся к старому спору. – Собирая лоб с высокими залысинами в морщинистую гармошку, сказал Федор Иванович. – Знаю, ты не будешь обвинять меня в оппортунизме, ведь я так же, как и ты, ради идеи, торжества идеи готов на все. Скажут мне: съедай каждый день по фунту земли, это-де необходимо для построения социализма. Согласен буду лопать землю. И я не являюсь благородным исключением. В этом соль русского характера. Нужно – русский человек взвалит на плечи гору.
– Так, – усмехнулся Петренко, – а теперь ты скажешь, что треба на вещи реально смотреть, а это значит: социализм в одной стране не построить.
– С тобой я могу быть откровенным, – невесело произнес Федор Иванович, – мы затеваем колоссальное строительство. Мы не маниловы. Наше техническое оснащение: кайло, лопата, тачка… Рабочие живут в продувных, вшивых бараках. Всюду грязь по колено. А рабочие в лапоточках. Да-с. Ты должен знать об этом.
– Бачил, – кивнул Петренко.
– И все же утверждаешь, что социализм мы построим?
– Утверждаю.
Спорили они по-разному. Петренко весело, улыбчиво, из-под пушистых бровей поглядывал на горячившегося хмурого Федора Ивановича.
– Ты не учитываешь одного важного обстоятельства, – у Федора Ивановича все время гасла папироса, и он чиркал спичкой о коробок, – не учитываешь, что наша матушка Россия – страна крестьянская. Не мною сказано, что человечество споткнется на слове «мое». Мужик собственник. И вот этого собственника не так-то просто затянуть на социалистические рельсы. Тут не пятилетки, а века нужны. Собственник выковывался тысячелетием… – заметив попытку Ивана Михайловича возразить, Федор Иванович торопливо закончил: – Все твои доводы мне известны. Повторяю: голого энтузиазма и классового самосознания не-до-ста-точно. Делать ставку на большую индустриализацию без поправок на кайло и лопату – это, это….
– Фантазия? – усмехнулся Петренко. – А революция?
– Представь: я так и знал! – хлопнул ладонью по столу Федор Иванович. – Революция – твой основной козырь. Да, Красная Армия победила Антанту. Но ты прекрасно знаешь, что для этого была основательная историческая база. Была гениальная всенаправляющая рука Ленина – мозг партии, ее душа.
Они оба помолчали, а потом Федор Иванович с горечью воскликнул:
– А есть ли у нас база для построения социализма? Лорды, чемберлены – это ведь не карикатуры и дергающиеся паяцы на грузовиках агитколонн в дни демонстраций. Это реальная угроза.
Петренко покосился на Нину и сказал:
– А мы вот молодежь спросим. Ну, Ниночко, как ты считаешь: построим мы социализм?
– Обязательно! Якобсон, наш преподаватель обществоведения, говорил, что не все крестьяне собственники. Например, бедняки. Они же не собственники. И потом рабочие и крестьяне после революции работают на себя… – Нина выкладывала прописные школьные истины и ясно сознавала: Федор Иванович не слушает ее, а нетерпеливо ждет, когда она замолчит. Так и есть, он сразу заговорил:
– Я инженер. Привык считать. Однажды на досуге я подсчитал, какая потребуется сумма, безусловно, приблизительно, чтобы поднять большую индустрию хотя бы в масштабах Сибири. Цифирия получилась грандиозная. Где взять средства? На займах далеко не уедешь – нужна техника, оборудование. Приходится кланяться капиталистическим государствам.
Петренко взглянул на Нину.
– Мы не кланяемся. Мы покупаем, а расплачиваемся золотом, – уверенно произнесла она.
– Ай да Ниночко!
– Почему ты-то молчишь, Иван? – с легкой досадой произнес Федор Иванович. – Почему не опровергаешь мои доводы?
– Сколько раз их треба опровергать? – став серьезным, спросил Петренко. – Партийную установку ты знаешь не хуже меня. Наш с тобой спор рассудит время. Оно, товарищ дорогой, покажет, а точнее сказать, докажет, что в Советской стране социализм будет построен.
– Как говорится, дай-то бог, – Федор Иванович помолчал, а потом с раздумьем заговорил: – Для меня остается загадкой, откуда у тебя, да и у других я наблюдал, такая… что ли, уверенность?
– Отгадка простая, – Петренко кивнул Нине, – я кормил вшей в окопах в германскую. В окопах-то рядом со мной был мужик, крестьянин. Думки его знал, как свои. Еще хлопчиком распознал, как батрак на богатея работает, Ниночкин-то обществовед правильную установку дал: по-другому крестьянин трудится, когда знает, что землица для него хлебушко родит. Ты вот, Федор, чего побачил на стройках? Продувные бараки, кайлу да лопату. А как работают, не приметил? Случается, жрать нечего, на тухлой селедке сидят, а выдают по две, по три нормы. С чего бы, а? Ты вот вникни. Так что энтузиазм – тоже сила. Балакал я с одним хлопчиком по этому вопросу. Знаешь, что он мне ответил? «Наши, – говорит, – батьк иВрангеля, Деникина, Колчака и прочую сволочь одолели, так неужто мы временных трудностей не одолеем?» Чуешь? Подкованный хлопец! Наша комсомолия не хуже, выходит, своих батьков. Так что время покажет, чья правда, а чья кривда.
– Верь, Иван, я буду счастлив, если победит твоя правда, – Федор Иванович поднялся, – пора мне в дорогу, а то на поезд опоздаю.
На прощание Петренко сказал Нине:
– Непременно приходи. – И ни с того ни с сего добавил: – Анфиса женщина славная, душевная. Ты ее поймешь, когда побольше познакомишься.
Он так и не объяснил, что надо понять. Нина подумала: «Он будто в чем-то хочет ее оправдать».
Улицы потонули в чернильной тьме. Федор Иванович окликнул извозчика, и они поехали.
– Ты не теряй дружбы с Петренко, – сказал Федор Иванович. – Превосходный человек.
«Я всегда знала, что он превосходный, – подумала Нина, – теперь я не маленькая. Я везде его разыщу».
Глава шестнадцатая
Лето Нина проводила в одиночестве. Мама с Африканом после службы закрывались в своей комнате или уходили в гости. Натка редко приезжала с дачи. Отошла Нина и от подруг. У Мары болела мать…
С утра оставалась одна в квартире. Наскоро справившись с домашними делами, прихватив книгу и старое байковое одеяло, Нина шла в рощу. У дальнего от калитки забора в зарослях черемухи она устроила шалаш. Тут никто тебя не увидит и не жарко. Когда надоедало читать, лежала, разглядывая сквозь ветви небо.
Что за прелесть следить за облаками! То летят они, то еле-еле скользят, цепляясь за что-то невидимое, как цепляются туманы в поле за кусты, а то вдруг в высоком небе выстроится из облаков замысловатый замок или потянутся скалистые берега.
О чем она думала, лежа в своем шалаше? Заново переживала встречу с Петренко. Постепенно тотПетренко из далекого детства объединился с новымПетренко. Вот уж он – хороший человек! И ему, наверное, обо всем можно рассказать. Он все поймет, как надо.
Мама к ее рассказу о встрече с Кащеем Бессмертным и Петренко отнеслась спокойно. Только вечером засобиралась к Нонне Ивановне. Африкан было увязался за ней, но мама сказала, что Нонна нездорова, неловко идти вдвоем.
– А ты к Петренко не зайдешь? – спросила Нина, провожая маму.
– Нет. – Помедлив, мама сказала: – Но ты всегда заходи к нему. Он очень хороший человек.
Нина пошла к Петренко в первый же субботний вечер. Окна во флигеле были закрыты, на ее стук никто не отозвался. В другой раз, не открывая двери, Анфиса заспанным голосом сказала:
– Нету его дома. Уехал.
Нину мучило: может, Анфиса узнала ее голос и нарочно не открыла. Решила больше не ходить. Только еще один-единственный разок, будто нечаянно, прошла мимо. Но никого не встретила.
Как ни старалась Нина «держать язык за зубами» и не ввязываться в ссоры с отчимом, но, кажется, он сам вызывал ее на скандалы. Обычно начиналось за обедом.
…Африкан, оттопырив мизинец, держал перед собой газету. Мама, как всегда, ела молча. Очень она молчаливая. Почему? Коля любил разговаривать, мама редко-редко разговорится. Интересно, что Африкан выискивает в газете? Наверное, к чему бы придраться. Ага, нашел! Швырнув газету на подоконник, он сказал:
– Н-да, пятилетку построим и будем без штанов ходить. Девицы платья из крапивы сошьют. Вот уж от кавалеров отбоя не будет.
Ну, как тут промолчишь? Стараясь не замечать маминых умоляющих глаз, она выпалила:
– При царе, значит, всем хорошо жилось! И в деревне не голодали!
– Лодырям всегда плохо жилось. И в деревне, кто работал, тот и ел. А теперь не ест тот, кто работает.
– Неправда, я читала – раньше целые деревни от голода вымирали. Даже Толстой ездил на голод.
– Умирали, когда неурожай был, стихийное бедствие.
– А почему буржуи и помещики не умирали от стихийного бедствия? Выходит, их стихийное бедствие не касалось?
– Ты ничего не знаешь, а споришь. Как раньше было, ты знаешь по книжечкам, а я эту жизнь видел своими глазами.
– Если вам хорошо жилось, это еще не значит, что всем было хорошо. Если всем так хорошо жилось, почему же революция победила? Вот это вы ничем не докажете.
