355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Коронатова » Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва » Текст книги (страница 8)
Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 03:14

Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"


Автор книги: Елена Коронатова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

У Анны от иглы немели пальцы. Ненадолго ее сменяла Мария Николаевна, и тогда она выслушивала сердце или, став по другую сторону кровати, – ее выдвинули на середину палаты, – считала пульс; он то замирал, то тихими неровными толчками утверждал жизнь.

Ася не стонала, не металась. Время от времени тонкие посиневшие пальцы начинали судорожно теребить простыню; Анна, отдав иглу сестре, брала эти пальцы в свои руки, как бы старалась прикосновением передать свои силы.

На дверях палаты повесили объявление: «Не входить».

Кто-то заглянул в палату.

– Анна Георгиевна, к телефону! Вас вызывает Спаковская.

– Скажите ей, что я не могу. Объясните ей.

Спаковская пришла через четверть часа, шурша шелковым халатом, от которого исходил тонкий запах духов. Ее сопровождала старшая сестра. Искусно подкрашенные бровки Доры Порфирьевны строго приподняты, уголки губ опущены. Всем своим видом она заявляла: «То, что здесь совершается, совершается помимо моего участия. И уж кто-кто, а я ни в чем не виновата».

Следом за Спаковской вошел Журов. «Ну, как?» – взглядом спросил он, и Анна покачала головой: «Плохо».

Спаковская, осторожно постукивая каблуками, подошла к Асе, взяла ее руку и принялась считать пульс.

– Что, собственно, произошло? – спросила она, пристально вглядываясь Асе в зрачки.

– Я-a… у… у… па… ла… – с трудом выдавила Ася.

Тоненькие пальцы снова принялись теребить простыню.

Спаковская повернулась к Анне:

– Может, вызвать хирурга? – тихо, чтобы Ася не слышала, спросила она.

– Пока все хорошо, – громко, для Аси, сказала Анна.

Ася испуганно переводила взгляд с одного на другого.

Анна передала иглу Марии Николаевне и, потянув за рукав Журова, вышла с ним на веранду.

– Уведите их, – попросила она.

Спаковская поспешила за ними.

– Так вызвать хирурга? – спросила она у Анны.

– Пока не надо. Думаю, справлюсь. Понадобится – сделаю операцию сама. Пусть приготовят инструмент.

– В случае чего – дайте знать мне, – сказала Спаковская.

Журов, поманив Дору Порфирьевну, что-то долго им говорил, а потом увел обеих.

Скоро он вернулся и сказал Анне:

– Идите, я побуду здесь. Не бойтесь. Ася, мне можно довериться. Ведь правда, доктор? – обратился он к Анне.

– Правда.

Журов тихонько сжал пальцы Анне, беря у нее из рук иглу…

В квартире царил тот беспорядок, который бывает обычно, когда дети дома одни. Вовка лежал на раскладушке, и, подперев кулаками щеки, читал. Заплаканная Надюшка сидела за столом над тарелкой манной каши. Увидев мать, она всхлипнула и, кончиком языка подобрав слезинку, скатившуюся на верхнюю оттопыренную губу, пожаловалась:

– Мам, Вовка велит кашу есть, а каша невкусная, одни комки и без соли. И еще всяко обзывается. Сказал, что я дохлая кошка.

– Ничего я ее не обзываю. Сказал, что не будет есть – станет как дохлая кошка.

Анна устало опустилась на стул.

– Перестаньте, дети, ссориться.

Вовка, вглядевшись в усталое, как-то сразу постаревшее лицо матери, спросил:

– Опять тяжелобольной? Да?

– Да, Вовочка. Тетя Ася.

– Мам, она не умрет? – Надюшка, широко раскрыв глаза, смотрела на мать.

– Дура! – сердито бросил Вовка.

– Вова! Я сколько раз просила…

– Не буду. Вечно она со своими дурацкими вопросами.

Когда ребята голодны – всегда ссорятся.

– Сейчас я вас покормлю, – сказала, она поднимаясь. – А вы не ссорьтесь.

– Ты о нас не беспокойся. Мы уже поели. Хочешь, яичницу тебе поджарю. Знаешь, какая яичница? Железная!

– Мам, а ты не велела ему говорить – «железная», а он говорит.

Вовка, сверкнув карими, отцовскими глазами, сказал:

– Ох, и ябеда ты, Надька!

– И вовсе не ябеда. А раз я ябеда, так ты – пижон, – сказала и испугалась. Не знала значения этого слова. Прикрыв ладошкой рот, Надюшка умильно глядела на мать.

Вовка кричал из кухни:

– Мам, я кофе сварю. Хочешь? Кофе приносит бодрость. Это изречение принадлежит перу Григория Наумовича. Мама, а верно, ведь он правильный старик!

– Правильный, – чуть улыбнувшись, сказала Анна.

– Мам, хочешь – я пол вымою? – неожиданно для себя, в порыве великодушия, предложил Вовка. И, чтобы не подумали, будто он расчувствовался, добавил: – Только пусть Надюха посидит на крыльце, пока пол не высохнет, а то обязательно наследит.

У Анны защекотало в горле.

Наскоро поглотав, Анна вернулась в свой корпус.

Ничего не изменилось. Она поняла это сразу, услышав дыхание Аси.

– Не стоило бы торопиться, – сказал Журов поднимаясь. – Пойду навещу дядю Гришу.

– А что с Григорием Наумовичем?

– Сердце у старика пошаливает, – и очень тихо добавил: – Я еще приду, Аннушка, вечером.

Она никак не откликнулась на «Аннушку». Не до того. Не сводила глаз с Асиного лица, провалившегося в подушку.

Ася хотела одного: выдохнуть этот проклятый ком. Оказывается, еще утром, не подозревая этого, – она была счастлива. Могла дышать полной грудью. Неужели она задохнется? Еще до сегодняшнего утра, ночами, вспоминая все, что у нее было и чего она лишилась, Ася хотела умереть. «Зачем мне жить?» – спрашивала она себя. А сейчас? Хочет ли она жить? Сейчас, если так мучиться, – лучше уж конец. Страшно? Но ведь тогда ничего не будет. Ничего. Ни солнца, ни этой ветки… Но и не будет этой ужасной одышки. Может, пора? Но глаза этой широколицей, со строгими голубыми глазами, женщины говорили, что еще не «пора», и они приказывали ей терпеть, и она терпела, хоть и страшно устала. Просто смертельно устала. Еще несколько минут – и этот проклятый ком задушит ее.

Ася потеряла счет времени.

Если бы она не полезла смотреть Юрия, не было бы этих мучений. Опять Юрий. Конечно же, он никогда ее не любил, раз оставил ее одну вот так мучиться.

Она слышала голоса, но не понимала, о чем говорят врач и сестра.

Потом наступила короткая передышка. Легче дышать, слава богу, вытащили из бока эту ужасную иглу.

– Асенька, Костя пришел, – проговорила Анна, наклоняясь над ней и прикрывая ей плечи простыней.

Анна вышла на веранду и с кем-то, наверное с Марией Николаевной, о чем-то вполголоса разговаривала.

Костя стоял лицом к ней, вцепившись руками в спинку кровати.

– Тебе лучше? – спросил он. – Ты не говори. Ты только палец подними, если лучше.

Она подняла мизинец. Ни он, ни она не заметили этого «ты». Костя улыбнулся.

– Ничего, Асёнка, все будет хорошо. Ты только не дрейфь.

– Я… не… дрейф… – Она не договорила, верхняя губа жалобно дрогнула. Она снова начала задыхаться.

Анна выдворила Костю.

Наступила ночь. Одышка прекращалась на несколько минут, и тогда Ася забывалась, а потом все начиналось сначала.

Журов в двенадцать прогнал Анну отдыхать. Она отправилась домой. Дети уже спали. Потушив верхний свет и оставив настольную лампу, Анна прилегла на диван, сняв туфли, не раздеваясь. И тотчас же заснула.

Приснился страшный сон. Ася притихла. Лежит белая, холодная и спокойная. Анна, онемев от ужаса, смотрит на нее, не может оторвать взгляда и вдруг замечает: маленькие, совсем детские ручки чуть заметно пошевелились. Она прижимается щекой к груди Аси, сердце молчит. Тогда в отчаянии она разорвала руками грудь, ужасаясь, что же она делает, – и вытащила маленькое, свободно умещающееся у нее на ладони, сердце. С каким-то исступлением принялась его массировать, не отводя глаз от Асиного мертвого лица. И когда уже совсем потеряла надежду, лицо порозовело, из синих губ вырвался легкий вздох, будто кто-то перевернул страницу, и сразу же ожило сердце, Анна громко, уже не в силах сдерживаться, заплакала. Ася Вовкиным голосом сказала «Мама, мамочка, да проснись же».

Она открыла глаза. Вовка в одних трусиках, голенастый и нескладный, стоял перед ней и теребил ее за плечо…

– Мама, да проснись же! Ты так плакала во сне. Что она? – видно было, что слово «умерла» ему страшно произнести.

– Да, то есть нет, – проговорила Анна, с трудом приходя в себя.

Ася встретила Анну взглядом, в котором она прочитала: «Что же ты меня оставляешь, разве ты не знаешь, как мне без тебя плохо и страшно». Больше Анна не покидала двадцатой палаты.

На третьи сутки, под утро, Ася перестала метаться, ее ослабевшее тело как бы обмякло, и она задремала.

У Анны силы сдали, заснула сидя. Спала не больше четверти часа, проснулась и сразу вспомнила свой страшный сон. Почему так тихо? Ася не двигалась. Глаза закрыты. И так же, как в том сне, наклонилась, чтобы приложить ухо к Асиной груди, и услышала тихое, почти спокойное дыхание, и, боясь до конца поверить, – все смотрела то на Асю, то на часы и слушала…

Глава двадцатая

Костя лежал на пляже, когда его помощник Вася, бросая камушки в море, своим добродушным голосом сказал:

– Эта, с которой еще ты в кино ходил, помирает.

Натянув штаны, сунув ноги в тапки, Костя схватил под мышку рубаху и помчался в санаторий. А до этого, блаженно растянувшись на горячих камнях, он лежал и думал об Асе. Теперь он постоянно думал о ней.

У него до сих пор не было своей девушки. Он считал, что так сложилась жизнь.

Высокий, смуглолицый, с черными без зрачков разбойничьими глазами, он привлекал внимание женщин. От мимолетных встреч с ними оставался нечистый осадок и брезгливое ощущение от откровенной и жадной их доступности.

Ася поразила его с того самого момента, как он вошел к ней на веранду и увидел ее. Как и все влюбленные, он не мог дать себе отчета, что именно потрясло его в ней. Возможно, ее беззащитность.

Ее вежливый и безразличный тон и несколько раз повторенное «пожалуйста» больно уязвили его. И когда Ася попросила отнести – «пожалуйста» – книги в палату, он ответил грубее, чем хотел.

Он страшно обрадовался, когда Анна Георгиевна попросила его провести радио на веранду. Провода не было, и он снял его у себя дома.

Обычно с девушками он держался самоуверенно. С Асей он испытывал непонятное смущение и злился на себя за это смущение.

Ему казалось, что она его презирает, и решил больше к ней не ходить. Какого дьявола он будет навязываться! И не выдержал.

Старался не думать, что у нее был муж, с которым она почему-то разошлась. Возможно, поссорились и помирятся – так же бывает. К сожалению.

Так думал Костя, лежа на пляже.

Никогда он еще не переживал такого отчаяния, как в те минуты, когда мчался от пляжа до санатория.

Увидев на двери белый лист с надписью: «Не входить», он решил: все кончено, и осторожно открыл дверь.

Он не видел ее изменившегося и подурневшего лица. Видел одни глаза. Жалость и нежность захлестнули его.

Но он ничем не мог ей помочь.

Костя помчался к Григорию Наумовичу.

Старик сидел в кресле, с высокой спинкой, и, как обычно, читал. От всей его комнаты, заставленной книжными полками и громоздкой обшарпанной мебелью, веяло стариной. Новое здесь – только книги. Костя всегда смотрел на них с завистью.

– Скажите мне только истинную правду: она будет жить? – спросил он без всяких предисловий.

Вагнер не удивился.

– Костя, Анна Георгиевна не позволит ей умереть. Она сделает все возможное.

– А невозможное?! Только правду!

– Разве я тебя когда-нибудь обманывал?

– Нет. Анна Георгиевна сможет сделать… это самое невозможное?

– У нее, кроме знаний и опыта, есть еще сердце. Можешь на нее положиться. Это я тебе говорю.

– А что это за штука – клапанный спонтан?

– Кто тебе сказал?

– Неважно. Вы мне объясните, я пойму.

– Понимаешь, воздух прорвался в плевральную полость. Образовался клапан – воздух туда поступает, а выдохнуть она не может. К сожалению, моя стенокардия привязала меня к креслу. Будь добр, сядь! Мне довольно трудно задирать голову.

Костя уселся верхом на стул, помолчав, сказал:

– Григорий Наумович, вы не замечали такой странной закономерности: дураки и подлецы редко болеют, а как хороший человек, так обязательно какая-нибудь хворь проклятая навяжется.

– Почему странной? Дураки, ясное дело, тоже болеют. Но в основном ты прав: порядочные люди чаще болеют (когда Григорий Наумович хотел кого-нибудь похвалить, он говорил – «это порядочный человек»). Видишь ли, друг мой, это объясняется тем, что порядочный человек уязвимее, он острее все воспринимает. И не только это, он вдобавок еще всегда тяжелее груз на себя взваливает. Ему больше и достается. Жизнь его чаще бьет. Вот ты когда-нибудь задумывался над тем, у кого больше врагов: у обывателя или у порядочного человека? Так если хочешь знать: у порядочного человека всегда больше врагов. А почему? – Григорий Наумович замолчал, уставившись своими выпуклыми глазами на тысячу раз виденные корешки книжных переплетов.

Сидели, каждый размышляя о своем.

– Костя, хочу тебе предложить, – нарушил первым молчание Григорий Наумович. – Наш техник уходит на пенсию. Не занять ли тебе его место? Рентгеновскую аппаратуру ты знаешь. Из тебя получится первоклассный рентгенотехник. Безусловно, сейчас тебе не до того, но ты подумай об этом. Ты меня понял?

– Ладно, – равнодушно отозвался Костя. – Ну, я пошел, – сказал он, срываясь с места.

…Он ходил по дорожке вдоль веранды: тридцать шагов туда, тридцать – обратно. Потом сел прямо на землю.

Сон подкрался незаметно. Проснувшись, Костя испугался: как она?

Стояла предутренняя, всегда чего-то выжидающая тишина. В посветлевшем небе догорала бледная звезда, словно растратившая за ночь весь свой жар. Темные кусты и остролистый ясень, казалось, тоже прислушивались к тому, что делается там, за верандой. Там было тихо. Мелькнула страшная догадка, и от нее медленно стало цепенеть все тело. Он не мог дать себе отчета, сколько сидел вот так – не шевелясь: минуту или час, пока не услышал осторожные шаги.

– Костя, – тихо окликнул голос Анны Георгиевны.

Сделав невероятное усилие над собой, он сбросил эту противную, цепкую тяжесть и поднялся.

– Костя, – услышал он, как шепотом повторила Анна Георгиевна, наклоняясь через перила. – Все хорошо. Опасность миновала. Она заснула.

Анна Георгиевна еще что-то шепотом говорила, он слушал слова, но смысла их не улавливал. Ему хотелось сказать Анне, что она необыкновенный человек и необыкновенный врач, что он до самой смерти не забудет, что она сделала для него. Но Костя ничего этого не сказал. Он только вымолвил:

– Анна Георгиевна… – и замолчал.

– Хорошо, Костя, – сказала Анна Георгиевна, – ты иди домой. А после тихого часа придешь. Раньше пяти и не вздумай приходить. Ей надо отоспаться. Слышишь Костя!

Глава двадцать первая

Ровно в 16.00 Костя шел по Центральному проспекту, как громко называлась небольшая улочка, по обеим сторонам которой расположены фотография, ресторан и все магазины их небольшого городка. Проспект, сделав легкий поворот, упирался в площадь-пятачок, а от нее шел прямой квартальчик, с газонами, с раскрашенными в разные цвета скамейками, с неизменным бассейном.

Собственно, к этому квартальчику и направлялся Костя. Он только что хорошо пообедал: окрошка, отбивная, овощное рагу, оладьи и компот возместили трехсуточную потерю аппетита.

Завернул по пути в винный погребок, почти единственный из всех магазинов, который он посещал.

– Вы очень помолодели, Сусанна Петровна, – сказал он продавщице, собиравшейся на пенсию.

– Сколько б я ни молодела, такой, как твоя девушка, мне уж не быть, – весело отозвалась рыжеволосая дебелая продавщица.

«Такой, как моя девушка, нет на планете Земля», – подумал Костя.

– Что это ты сияешь сегодня, как новенький гривенник? Чего тебе налить?

– Как всегда – стакан «Рислинга». И еще с собой бутылочку. Нет у вас чего-нибудь помягче?

– Если помягче – возьми «Алиготе».

Холодное, терпкое вино слегка ударило в голову.

Он отсалютовал рукой Сусанне и вышел на проспект. Поднялся, пересек площадь, постоял у бассейна, оглядывая кусты роз, и зашагал к скамейке, стоящей в центре.

Это был самый замечательный куст на всем южном побережье. Розы цвели на нем крупнее обычных. Одна роза, величиной с десертную тарелку, казалась совершенно неправдоподобной. Недаром у этого куста всегда торчал сторож дед Софроныч.

Костя подошел к Софронычу.

– Ну, как жизнь?

Софроныч промолчал. Вопреки всеобщему мнению о болтливости стариков, он не любил «трепатни».

– Закурим. – Костя протянул коробку «Казбека».

Старик взял папиросу, подумал и взял еще одну.

Закурили.

– А что, дед, если нам выпить? Сбросимся?

Костя искоса глянул на старика.

Софроныч поскреб заросший подбородок и вымолвил:

– Изъяла. – Это означало: денег у него нет, отобрала старуха. В доказательство он засунул руку в карманы штанов и вывернул их. Посыпалась какая-то труха.

– Ладно, – сказал Костя. – Выпить охота, да одному, сам понимаешь… Может, наберу. – Он отсчитал ровно на поллитра и протянул деньги Софронычу.

Старик бережно принял деньги, пересчитал их и, бросив: «Обождешь тут», – засеменил к гастроному. Скоро его высокая нескладная фигура скрылась за дверями магазина.

Костя оглянулся. Молодая женщина не в счет, она занята своими малышами. Влюбленная парочка тоже не страшна: смотрят друг на друга…

Встал и нагнулся над неправдоподобной розой, будто понюхать. Срезать и завернуть ее в газету было делом одной минуты.

Около санатория Костя взглянул на часы – в самый раз.

То радостное возбуждение, которое целый день не покидало Костю, мгновенно погасло, как только он переступил порог Асиной палаты. Какого черта нужно здесь этим журналистам?! Впрочем, в санатории принято навещать даже незнакомых, если их болезнь привязала к койке.

В общем-то, Костя ничего не имел против Антона и Сашко – простые, славные ребята. Несколько раз они вместе рыбачили и хаживали к Сусанне распить бутылочку шампанского. Но то, что они сейчас находились здесь и смотрели на Асю, – это уж было слишком!

Все сразу бросилось ему в глаза: оживленное лицо Аси, ровный, как натянутый шнурок, пробор на голове Антона и букет роз на столе. Его, конечно, принесли братья-журналисты, они на такие штуки – мастера! Костя сунул бутылку на шифоньер. Хорошо, что он розу догадался завернуть в газету. Ее небрежно бросил на подоконник.

Все трое при его появлении замолчали, оборвав какой-то, вероятно, интересный разговор. Молчал и он. Молчал и злился.

– Вот хорошо, Костя, что ты пришел, – услышал он, наконец, Асин голос.

Кажется, в интеллигентном обществе так принято говорить гостю, явившемуся не вовремя.

– Вы знакомы? – спросила Ася.

– Еще бы! – сказал Антон.

А Костя для себя его слова перевел так: «Кто не знает этого работягу, который починяет лампы, утюги и прочую муру. Известная личность в санатории».

– Да, все же я скажу: Ремарк – это явление, – продолжая, видимо, прерванный появлением Кости разговор, – сказал Сашко. – Если хотите знать, я никого из наших современников рядом с Ремарком не поставлю.

– А Хемингуэй?! – Антон, неизвестно чему улыбаясь, взглянул на Асю.

– Я люблю Хемингуэя, но Ремарк меня за живое берет. Он выворачивает человека наизнанку, показывает самое сокровенное своих героев. – Изо рта Сашко вылетали слова-дробины и стреляли в одну цель. – Я не знаю другого художника, который бы так потрясал души.

Костя не выдержал и громко хмыкнул.

– Кажется, ты возражаешь, – прицепился к нему Сашко. – По-твоему, писатель не должен говорить правду народу?

– Должен. Пусть писатель говорит правду. Но разве это правда, что я не человек, а червь! И что сколько бы я ни пыжился, а подставляй голову и сдыхай, как червь, на которого наступили. А я не хочу – сдыхать! И пусть Ремарк мне это не доказывает.

– Браво! – воскликнул Антон.

Костя не понял, смеется ли он над ним, или на его, Косте, стороне. И от этого взъярился еще больше.

– Ты «Триумфальную арку» читал? Разве тебя не волнует судьба Равика? Его мысли, чувства? Его трагедия?! – горячился Сашко.

– Волнует. Только Равик умнейший человек, и образование у него побольше, чем у других, а что он делает? Разве он не соображает, что если одну гадину убьет, так от этого ничего не изменится. Мне твоего Равика жаль, а я не жалеть, я его уважать хочу!

– Надо побывать в его шкуре. Он ведет себя геройски. Ты не прав, Костя, ты судишь Равика с позиций советского парня. Ты не учитываешь тот политический климат, в котором живет Равик. Ведь если писатель раскрывает перед тобой безысходность, все страшное, что порождает фашизм, этим самым он уже за торжество правды.

– Загнул! Какое же это торжество правды?! Ремарк ведь не только для тебя и меня пишет. Мы-то как-нибудь разберемся, что к чему. Ну, а те – на Западе? Что если они в эту самую безысходность поверят? Им-то надо как-то мозги вправить! Если он в романе показывает, как в жизни бывает, то все это и без него знают. Пусть скажет, что делать, когда у тебя над головой кулак.

– Уважаемые оппоненты, – вмешался Антон, – нельзя ли ваш литературный диспут перенести в другое место. Копья ломать приятственней на свежем воздухе. А то пришли навестить, а сотрясаем атмосферу. Это неучтиво по отношению к нашей Прекрасной Даме, – Антон, погасив ироническую улыбку на своем красивом, гладком лице, поклонился Асе.

Тут только Костя, взглянув на нее, увидел, как перевернуло Асю. «Бедненькая! Глаза совсем провалились».

– Простите, Ася, – сказал Сашко. Его веснушчатое добродушное лицо выражало откровенное раскаяние. – Мы утомили вас?

– Пошли, рыцарь! До свидания, Ася. Поправляйтесь. Приглашаю вас на первый вальс.

Костя поднялся, не зная, уходить ему или оставаться.

Но Ася сказала: «Посиди». Когда дверь за журналистами закрылась, она неожиданно попросила купить ей мармеладу.

– С тех пор, как заболела, первый раз сладкого захотела.

Костя был польщен: небось этих пижонов не попросила, а с ним, как с другом. Терзаясь собственной недогадливостью – мог бы и сам сообразить – помчался в магазин. Купил коробку яблочного мармелада. Продавщица предложила коробку ассорти. Он подсчитал: до получки два дня, на обед придется стрелять. Черт с ним! На ходу глянул на часы, до ужина осталось сорок пять минут. Хоть бы никого больше черт не принес, хоть бы немножко побыть с ней наедине.

Но черт принес какую-то немолодую тощую женщину с рыбьим профилем. Она сидела у Асиной кровати и скрипучим голосом что-то говорила.

Мельком глянув на нее, Костя перевел взгляд на Асю: что-то за эти четверть часа, пока он отсутствовал, случилось с ней. Глаза тоскливые. На щеках два ярких пятна.

– Это моя землячка, Манефа Галактионовна, – сказала Ася, – вместе лежали в больнице, в одной палате. Приехала сюда отдыхать.

– А-а-а, – протянул Костя и подумал: «Когда дьявол унесет эту Манефу!»

Манефа манерно кивнула.

– Я не знаю, удобно ли говорить при молодом человеке… – сказала Манефа.

– Удобно.

Манефа своим скрипучим голосом (бывают же такие отвратительные голоса) заговорила:

– Так вот: моя задушевная приятельница работает костюмершей в театре.

«Ну, положим, – мысленно отметил Костя, – задушевной приятельницы у тебя нет, для этого нужно иметь одну деталь – душу».

– Вы уже это говорили, – сказала Ася.

– Да, да. Это у меня явно склеротические явления: расстройство функциональной нервной деятельности. Так эта приятельница говорит, что вся общественность буквально возмущена. Нет слов. Мне все известно из первоисточников…

– Я прошу вас… Я не хочу на эту тему, – сказала Ася.

– Я понимаю вас, – скрипела Манефа.

Костя взглянул на Асю. Прижав руки к груди, Ася смотрела на Манефу отчаянными глазами.

– Слушайте, вы, – Костя поднялся и, глядя с ненавистью на рыбий профиль, тихо и раздельно сказал: – А ну, мотайте отсюда к чертовой матери!

– Что?! – Манефа вскочила. – Ася Владимировна, оградите меня от этого хулигана!

– Уходите, – тихо проговорила Ася.

– А-а-а, я теперь понимаю, почему вас бросил муж… – выкрикнула истерично Манефа.

Костя взял ее за плечо и повел к двери.

– Если бы вы были мужчиной, я набил бы вам… физиономию, – сказал он, выставляя ее из палаты. Закрыв за ней дверь и повернув ключ, он подошел к Асе.

– Спасибо тебе, Костя. А теперь иди…

– Никуда я не пойду. Мы еще с тобой выпьем.

– Ладно.

Он извлек из газеты розу.

– Ох, какая! – Ася всплеснула руками.

– Не роза, а целая поэма. Сейчас я ее – в воду.

– Спасибо тебе…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю