Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

Никто не проронил ни слова. Пелагея Тихоновна с вызовом спросила:

– Разве я неправду говорю?

– Правду, – вздохнула Рита.

– В самую точку, – подтвердила Зойка. – Ей-богу, какую животину ни возьми – она добрее человека.

– И курица? – спросила Ася.

Все засмеялись.

– Загибаешь ты, Зоенька, – проговорила Екатерина Тарасовна. – Когда с тобой беда случилась, кто тебе на выручку пришел? Твоя Красавка или Буренка? Нет же. Вылечил-то тебя человек. Кусаются подонки, а добро творят люди.

У Пелагеи Тихоновны в глазах появился лихорадочный блеск.

– Уж кто-кто, а вы, наверное, на всяких гадов нагляделись. Сколько их через суд-то прошло.

– Нагляделась, вот поэтому-то и могу утверждать, что хороших людей все же больше, чем подлецов.

– А страшно, Екатерина Тарасовна, быть судьей? – спросила Зойка.

– Страшно, Зоенька, на войне. Трудно, – сказала Екатерина Тарасовна.

– Ася Владимировна, правда, что вы в детском доме воспитывались? – Шурочка даже приоткрыла свой круглый рот.

– Правда.

– А потом?

– Как тебе не совестно, – одернула Шурочку Зойка. – Ко всем со своей анкетой привязываешься.

– Я же ничего плохого не говорю, – Шурочка часто заморгала подкрашенными ресницами, – я же не хотела, никого не обидела.

– Не волнуйтесь, Шурочка, – успокоила ее Ася, – потом меня нашла мамина тетка…

Ася вспомнила худое, желтое лицо в седых букольках и печальные, видимо, когда-то красивые глаза. Вспомнила альбомы с выцветшими от времени фотографиями, длинные ажурные перчатки без пальцев, бронзовый старинный подсвечник, какие-то нелепые на Асин взгляд вещи, и сама тетка казалась какой-то нелепой. То она принималась вязать никому не нужные корзиночки, уверяя, что, продав их, они смогут избавиться от «финансовых затруднений». Корзиночек, конечно, никто не покупал. То вдруг тетка начинала переводить Пушкина на эсперанто. «Это будет настоящая сенсация», – убеждала она Асю. Однажды, в день рождения, тетка подарила ей китайскую вазу, истратив на покупку всю свою пенсию, а у Аси не было ботинок. И все-таки Ася ее любила.

От воспоминаний Асю отвлекла Екатерина Тарасовна.

– Идите ко мне в гости, – позвала она.

Все ушли. Пелагея Тихоновна дремала. Ася, захватив вязанье, устроилась на кровати Екатерины Тарасовны.

– Ася, я все стараюсь понять, какого цвета у вас глаза.

– Зеленые.

– Вы иногда похожи на итальянского мальчика.

– Вот уж не знала. Вероятно, из-за носа. Юрка говорит, что мой нос попал ко мне случайно.

– Вас, я вижу, разволновал приход ребят.

Глядя в глаза Екатерины Тарасовны, она спросила:

– Как, по-вашему, они пришли… Ну, из… жалости?

– Ася, я ведь сегодня уже говорила: страдать могут животные, а сострадать только люди.

– Я не хочу сострадания.

– Простите, девочка, но вы глупости говорите. Считайте, что вы тогда зря на своих уроках проповедовали гуманизм.

– Это другое.

– То самое. Вы недовольны, что они приходили?

– Что вы! Но я не хочу, понимаете, чтобы меня жалели. Я… я боюсь… Ведь, может быть, я никогда больше не вернусь в школу.

– Вы знаете восточную пословицу: деньги потерял – ничего не потерял, здоровье потерял – половину потерял, веру потерял – все потерял.

– А вы знаете, ну, тех, что возвращались в школу?

– Знаю, спросите у Анны Георгиевны. Вам трудно было с этим классом?

– Да. Трудно и интересно. Когда я училась, мы были другие. Ну, почему?

– Веяние времени. У каждого поколения своя «детская болезнь». Правда, во многом виноваты родители. Сколько раз мне приходилось убеждаться, к каким ужасным последствиям приводит пресловутая родительская жалость. Мама и папа расшибаются в лепешку, чтобы создать детям с малых лет «изящную жизнь», а после рвут на себе волосы: «Откуда он такой тунеядец, мы же с матерью – труженики». А зачем парню трудиться, если с детства ему дается все без малейших усилий. Один знакомый профессор так разговаривает с сыном: «Тебе нужен фотоаппарат – поезжай летом в колхоз, заработаешь деньги – покупай». – Помолчав, Екатерина Тарасовна спросила: – Ася, почему вы пошли в педагогический?

– Этот же вопрос мне задала завуч, когда я начала работать в школе. Видите ли, в детском доме я всегда возилась с малышами. Там это принято. В пятом классе у нас преподавала литературу Лидия Алексеевна. Чудесный человек. Она была тоже эвакуирована. И нас, трех девочек, на октябрьские праздники позвала к себе. Я пришла первый раз к кому-то домой. Понимаете, домой! Не знаю, может быть, тогда-то у меня в подсознании родилось, я ведь была еще мала, что учитель никогда не бывает одинок.

Ася замолчала.

За окном что-то хрустнуло – ударилась об оконный карниз подтаявшая ледяная сосулька.

Глава шестая

Сняли карантин. Можно хоть ненадолго покидать опостылевшие стены, можно гулять по скверу, встречаться с родными, друзьями. Но погода, как назло, испортилась: шли дожди со снегом, на улицах бесновались ветры, снежная кутерьма билась в окна.

Асю навещали каждый день. Приходили учителя из новой школы, с которыми она еще не успела сдружиться. Асю посещения эти и радовали и утомляли. Она изо всех сил старалась казаться веселой.

Ученикам приходить Анна Георгиевна категорически не разрешила под предлогом, что детям запрещается бывать в инфекционной больнице. Однако Ася догадывалась об истинной причине. После ухода ребят она волновалась, плакала, а вечером лежала с температурой.

Свекровь еще не появлялась. Асина болезнь уложила и ее в постель, она писала: «Как только мое сердце позволит, я приду к тебе, я целыми днями думаю о тебе»… Каждый день вкусную снедь приносила Гавриловна, их приходящая работница.

Ася ловила себя на том, что ни с кем из знакомых она так легко себя не чувствовала, как с Александрой Ивановной. Главное, она ничего не выспрашивает, разговаривает с ней, как со здоровой.

Только Риту никто не навещал. Она и писем подолгу не получала. Дома у нее осталась старуха-мать и трехлетний сын. У матери больные ноги, она еле передвигается по комнате, а мальчика Рита никак не могла устроить в детский сад. Рита постоянно огорчалась: «Сидит, бедненький, без воздуха». И когда Зойка вошла с письмом в поднятой руке и сказала:

– А ну, Рита, пляши, тебе письмо! – Рита побледнела и с испугом смотрела на конверт.

– Пляши, пляши! – кричала Зойка.

– Не надо, Зоя, – сказала Екатерина Тарасовна. – Отдайте письмо.

Рита прочитала его и с трясущимися губами заявила: она должна ехать домой.

– А лечение? – спросила Люда.

Какое уж там лечение. Соседка, что помогала матери, уехала. Теперь и за хлебом некому сходить. Что думает завком? А кто его знает? Два письма им отправила – не ответили. По больничному до сих пор не получила. С завода приходили домой, велели передать – пора на работу выходить.

– Что же мне делать? – Рита оглядела всех.

– А если вы свалитесь, кто за вами будет ухаживать?

Тетя Нюра всхлипнула в подушку.

– Кем вы работаете? – спросила Риту Екатерина Тарасовна.

– Бухгалтером.

– Ну, вот что – торопиться вам нечего. Люда права – надо лечиться. А домашние дела мы уладим. Круглосуточный детский садик у вас есть?

– Есть. Только в него не попасть.

– А это мы посмотрим. Ася, у вас должен быть хороший почерк. Берите-ка бумагу. Сейчас мы напишем письмо турецкому султану.

Сочиняли письмо все.

Ася писала: «Мы не верим, что заводской комитет не имеет возможности устроить в детский сад ребенка тяжелобольной матери и присмотреть за престарелой женщиной».

Тетя Нюра сказала:

– Кабы не обиделись, может, пожалобнее попросить…

– Мы не просим, а требуем! – возмутилась Люда.

– Точно! – воскликнула Зойка. – А чего с ними фигли-мигли разводить. Сказать бы им попросту: паразиты, мол, и вся недолга!

– Нет уж, обойдемся без паразитов. Припишите-ка, Ася, вот еще что, – Екатерина Тарасовна подумала и продиктовала: «Надеемся, что завком поддержит Маргариту Васильевну Жукову, и нам не придется обращаться за помощью к общественности через областную газету».

– Вот это по-нашему! – восхитилась Зойка.

Ждали ответного письма, но не прошло и недели, как пожаловали Ритины сослуживцы. Привезли деньги по больничному, просили ни о чем не беспокоиться – сынишку устроили в детский сад, к матери приходят старшеклассники, помогают ей по хозяйству.

За послеобеденным чаем повеселевшая Рита (у нее голос даже стал громче) угощала тортом.

Настроение у всех было превосходное. Еще бы! Выходит, и мы – сила, и мы еще что-то значим. Вот и за Зойкой должны вечером приехать. Кто знает: пройдет месяц-другой, и вот так же усядутся все вокруг стола и будут тебе говорить всякие напутственные слова.

– Вот что, друзья, – сказала Екатерина Тарасовна. – Не худо бы нам такое событие отметить. Как вы думаете? Зою надо честь по чести проводить. – Она вытащила из тумбочки бутылку.

– Сухое вино. И не повредит. Что нам доктор скажет? – обратилась она к Люде.

– Не повредит, – воскликнула Люда, протягивая кружку.

Зойка – ей, как отъезжающей и самой здоровой, налили полную кружку – выпив, крякнула.

– Ой, девочки, – сказала она, прижимая руки к груди, – какие вы все хорошие! Я лучше людей, чем больные, не встречала. Вот ей-богу! По-моему, чахоточные самые правильные люди.

– Чепуху ты говоришь, – засмеялась Ася. – При чем тут чахоточные? Просто человек всегда и везде должен оставаться человеком.

Тетя Нюра, захмелев от общего радостного тепла, сказала:

– Вот, бабоньки, мне воспитательница каждое воскресенье про моих ребят пишет. Видать, по таким-то дням ей, сердечной, не до того. Славная женщина.

– Моего Петеньку в детсадике каждый день, наверное, на прогулку водят, – Рита мечтательно улыбнулась.

– Все бы ничего, – проговорила тетя Нюра, – только бы вот глазочком на детишек поглядеть.

– А вы о них не беспокойтесь, – горячо возразила Ася, – я ведь жила в детском доме. Знаю. Там очень хорошо к ребятам относятся.

– Я не о том. Ясное дело: они и одеты, и сыты. Все же материнскую ласку не заменят! Про другое я! – Тетя Нюра вздохнула. – Помру, и совсем мои ребята осиротеют.

– Ну, а такие мысли следует от себя гнать! – проговорила решительно Екатерина Тарасовна.

«Им хуже», – в который раз подумала Ася, а вслух сказала:

– Давайте так: кто заговорит про смерть или про болезнь – с того штраф.

– Сколько? – спросила Зойка.

– Рубль.

– А куда штрафные деньги?

– Пропьем! – Ася так лихо тряхнула головой, что из прически выпали шпильки, и ее волосы рассыпались по плечам.

Все засмеялись.

– А про что здесь говорить? – подавила вздох Рита.

– Про любовь! – неожиданно для себя предложила Ася, подкалывая волосы.

– Ася Владимировна! А ваш муж в вас с ходу влюбился?

– С ходу, – улыбнулась Ася.

– А я видела вашего мужа, – захлебываясь от восторга, сказала Шурочка. – Он так волновался: передачу отдал, а сам на улицу вышел. И все ходит, ходит. Курит. Одну папиросу выкурит, за другую берется. Профессора дожидался.

Ася почувствовала, что у нее в горле стало горячо-горячо.

– А я с ходу в одного уполномоченного влюбилась, – Зойка фыркнула.

– А он?

– Тебе, Шурочка, все надо знать. Он у нас на квартире жил. Через неделю сбежал.

– От тебя хоть кто сбежит, – засмеялась тетя Нюра.

– Верите, девочки, в меня будто черт сел. Днем его высмеиваю, а по ночам реву.

И вдруг тихая, молчаливая Рита рассмеялась. Все, улыбаясь, смотрели на нее. Давясь от смеха, Рита заговорила:

– И я… мне лет шесть-семь было, влюбилась в трубочиста. Ей-богу! Такой парень к нам приходил. Мама ему стирала. Зайдет к нам и кричит: «Где моя невеста?» Возьмет меня на руки, подбросит. Всегда конфеты приносил. А я, дурочка, на самом деле себя его невестой считала.

Ложась спать, Ася упрекала себя: «Я не хотела о них ничего знать и даже почему-то гордилась этим. Вот Екатерина Тарасовна не устает каждый вечер слушать тетю Нюру – и всегда одно и то же».

Зойка не уехала. Позвонил муж из района: у них бездорожье, можно застрять в пути. Анна Георгиевна позвала Зойку к себе и сказала, что советует еще недельки две подождать в больнице. Зойка, к удивлению Аси, ничуть не огорчилась. Вернувшись в палату, принялась со всеми «здороваться». С Шурочкой они расцеловались, а потом долго сидели, обнявшись, на кровати и о чем-то шептались.

А вечером они поссорились. Из-за пустяка. Зойка обвинила Шурочку, что она не вернула ей гребенку.

– Я не такая мелочная, – кричала Шурочка, – я брезгую брать чужие гребенки.

– Подумаешь, какая интеллигентная! Подавись ты моей гребенкой, – презрительно фыркнула Зойка.

Шурочка обругала Зойку хамкой, а та ее – вертихвосткой, ехидно присовокупив, что, если бы Шурочкин муж кое о чем узнал, ей бы не поздоровилось. С Шурочкой сделалось что-то вроде истерики, а Зойка совсем разошлась, уснащая свои реплики солеными словечками.

Будь здесь Екатерина Тарасовна, они, возможно, и постеснялись бы, но ее вызвали к телефону.

Ася, никогда ни на кого не повышавшая голоса, не выдержала и прикрикнула:

– Замолчите же! Черт знает что!

И удивительное дело – они замолчали.

Зойка буркнула что-то, вышла из палаты, хлопнув дверью. Шурочка уткнулась в подушку, жалобно всхлипывая.

Обычно после отбоя никто не спал. Если с десяти вечера заваливаться спать, что же делать ночью! Шепотом велись самые интересные разговоры: о кинофильмах, о доме, о том, кто и когда вылечился.

Но в этот раз в пятой палате притаилось молчание. Шурочка тоненько вздыхала. Пелагея Тихоновна никак не могла улечься, несколько раз перекладывала подушки. Екатерина Тарасовна кашляла, пила воду.

– О, господи! – прошептала тетя Нюра.

Зойка со злостью сказала:

– На фиг сдалась мне эта вшивая больница! Завтра же уеду.

Никто не отозвался.

В соседней палате тихо переговаривались.

За окнами заунывно и глухо выл ветер, кидаясь охапками снега в стекла.

От воя ветра, вздохов и Зойкиных слов у Аси возникло ощущение: ничего нет, все доброе, светлое, радостное – исчезло, темный, грустный мир, в котором шесть женщин на одинаковых кроватях, под одинаковыми одеялами замкнуты голыми стенами больницы. Где-то, в ином мире, люди работают, веселятся, ходят в гости, в театр. Театр. Вот и Юрий стал реже писать. Уже пять дней не было письма.

– Хоть бы сказку кто рассказал, – грустно попросила тетя Нюра.

– Ася Владимировна, поди, знает. Я таблетку приняла, кашлять не буду. Расскажите, – попросила Пелагея Тихоновна.

– Кто же уснет в такую ночь, – подавила вздох Екатерина Тарасовна.

Ася прислушалась к метели за окном. Да чем этим женщинам лучше, чем путнику? Так же тоскуют о домашнем огоньке. Пусть он и им помаячит…

И она начала:

 
…Меня в горах застигла тьма,
Январский ветер, колкий снег.
Закрылись наглухо дома,
И я не мог найти ночлег.
 

Слушают. Все слушают…

 
…Был мягок шелк ее волос
И завивался, точно хмель,
Она была душистей роз,
Та, что постлала мне постель…
 

Ветер за окном словно притих.

 
…Мелькают дни, идут года,
Цветы цветут, метет метель,
Но не забуду никогда
Той, что постлала мне постель!..
 

Неожиданно глуховатый голос за стеной произнес:

– Давайте-ка и мы послушаем Бернса.

…Этот голос за стеной Ася слышала с первых дней пребывания в больнице.

Цепляя спицами петлю за петлей, она часто прислушивалась к негромкому голосу за стеной. Просто поразительно, как может человек так о многом знать и всем интересоваться! Позднее она узнала его имя. Александр Петрович. В мужской палате его называли Петровичем.

Ей разрешили посещать столовую. Казалось, она сразу же угадает его среди других, но ее с таким откровенным любопытством рассматривали мужчины, что она, ни на кого не глядя, поспешила сесть рядом с Шурочкой.

Ася зябко повела плечами.

– Холодно? – спросила Шурочка.

– Да, немного.

Знакомый, чуть глуховатый голос сказал:

– Василек, пожалуйста, прикрой форточку, тебе там близко.

Она оглянулась и увидела Петровича. Худощавое лицо. Волосы, чуть тронутые сединой. Темные, пристальные глаза. Он перехватил ее взгляд и поклонился. Она ответила легким кивком.

В тот день, когда ученики впервые навестили ее, они встретились в коридоре. Он поздоровался и спросил:

– Это к вам делегация приходила?

Она кивнула.

– Я так и думал. Эти юнцы, играющие в Базарова наших дней, бывают очень занятны.

– Вы учитель?

– Я инженер. Под моим началом в цехе работает много всяких и не всяких. Мне кажется, они умнее, чем я был в их годы. Оно и понятно. – И вдруг без всякой связи с предыдущим он воскликнул: – С удовольствием бы взял на себя ваши болячки, – он резко махнул рукой, круто повернулся и зашагал прочь.

«Странный какой-то», – подумала Ася.

Почти все свободное время он просиживал в коридоре, примостившись на диване с книгой. Куда бы она ни шла, непременно нужно было пройти мимо него. Он больше не заговаривал, молча кланялся.

…И вот сейчас, услышав голос Александра Петровича за стеной, Ася чуть-чуть повысила голос. Он, наверное, неплохой человек. Возможно, слегка влюблен в нее… Пусть… Пусть все слушают, если это хоть маленькая крупинка радости в этих стенах.

Глава седьмая

Ася и Люда неторопливо шли по дорожке больничного сквера с высокими тополями, кустами акации и сирени.

Люда рассказывала о новой больнице.

– Место очень красивое, в сосновом бору, сразу за городом. Все палаты на солнечную сторону, с верандами. Прелесть! Я ездила смотреть. Знаешь, я буду работать в этой больнице!

Ася слушала рассеянно. Наконец-то она вырвалась та свежий воздух.

Ветер, бушевавший всю ночь, под утро утихомирился. По белесому небу путались дымчатые вихрастые облака. На голых ветвях деревьев и кустов лежал чистый снег. По обочинам асфальтовых дорожек пробивалась из-под тонкого льда темная вода. В воздухе еле уловимые запахи весны, от которых испытываешь непонятное стеснение в груди.

У Аси немного кружилась голова. На душе умиротворение и радость: радовалась письму от Юрия, радовалась тому, что вот так же, как и до болезни, гуляет по скверу, что ноги обуты не в домашние шлепанцы, а в изящные ботинки, что на ней любимая меховая шубка и беличья шапочка. Все ее собственное, пахнущее духами.

На перекрестке дорожек стоял мужчина в черном пальто. Он обернулся – Ася узнала Александра Петровича. Когда они подошли, он носком ботинка дотронулся до зеленой травки, вылезавшей из-под снега.

– Видите, – сказал он, обращаясь к ним, но не поднимая глаз, – трава тоже хочет жить.

И не дожидаясь ответа, зашагал в противоположную сторону.

– Странный он какой-то, – в раздумье произнесла Ася, когда Александр Петрович не мог уже ее слышать.

– С десяти лет мотается по больницам.

– Все время болеет?!

– Нет, что ты! Перед войной совсем поправился. Пошел добровольцем в сибирскую дивизию. На фронте получил ранение в ногу и сутки пролежал в болоте. Потерял много крови. Ну, и – тяжелейшая вспышка. Перенес четыре операции. Сейчас пятый раз ложится на стол. Появились бациллы. А у него маленький сынишка. Жена заявила, что, если он не избавится от бацилл, жить с ним не будет. А он сынишку любит. Вот и решился на операцию. Будут удалять легкое.

Ася вспомнила строгое, замкнутое лицо Александра Петровича, его опущенные глаза, словно он хотел что-то скрыть, и радость, которую она испытывала, выйдя на прогулку, – погасла.

В раздевалке, заметив, что Александр Петрович спустился вниз, в библиотеку, она поспешно сняла шубку, зашла в палату за книгой и отправилась в библиотеку. Встретились внизу, в коридорчике. Александр Петрович поклонился и, давая дорогу, отступил в сторону. Ей хотелось сказать ему какие-то добрые слова, но она не нашлась и, робея, спросила:

– Как вы себя чувствуете?

Он бросил быстрый, удивленный взгляд. Невесело усмехнулся и сказал:

– Вас, вероятно, Люда поставила в известность о предстоящей мне операции?

И так как Ася молчала, он спросил:

– Пожалели?

Она вспомнила слова Екатерины Тарасовны и сказала:

– А если пожалела… Разве это плохо?

– Не тревожьтесь. Я солдат. После того, как ты воевал, тебе сам черт не брат.

– Почему-то все, кто воевал, любят об этом вспоминать.

– А это вполне закономерное явление – на войне человек жил по большому счету. А человеку всегда приятно думать о себе с уважением. Знаете, мой приятель, поэт, говорит, что он жалеет тех, кто не был на войне, если уж война была.

– Может быть… – Ася вздохнула. – А вот мы с вами не можем жалеть тех, кто не лежит в больнице… если уж больница есть.

– Знаете, какой я подлый эгоист? – произнес он вместо ответа. – Когда я утром просыпаюсь, мне приятно сознавать, что сегодня увижу вас здесь, в больнице. Ужасно, но это – так. – Он несколько мгновений смотрел на нее, а потом тихо произнес: – «Был мягок шелк ее волос и завивался, точно хмель, она была душистей роз» – И уже другим тоном, торопливо сказал: – На горизонте Шурочка. В больнице люди от праздности болтливы. – Он поспешно отошел.

Перебирая в библиотеке книги, Ася подумала: «Он славный, но почему-то страшно его жаль».

Вечером пришла свекровь. Она изменилась. Щеки повисли, да и вся ее массивная фигура обрюзгла, утратив тот моложавый элегантный вид, к которому так привыкла Ася. И одета Агния Борисовна по-старушечьи: старое пальто, вместо шляпки – темный шарф.

При виде невестки лицо ее потускнело, по щекам потекли слезы. Агния Борисовна обняла Асю, поцеловала ее в голову и тяжело опустилась на диван. Ася присела подле нее.

Свекровь стала навещать Асю каждый день. Обычно они уходили в сквер, садились на скамейку. Говорила больше Агния Борисовна. Она могла без устали рассказывать о сыне. Асю это радовало. Скрытная по натуре, она стеснялась с кем-нибудь говорить о муже.

Однажды свекровь призналась: доктор не был отцом Юрия, он только усыновил его. Отец сына – актер. Теперь уже таких актеров не увидишь. Он всегда говорил: у настоящего художника один бог, и бог этот – искусство. У него не было даже семьи. Он стал ее учителем. Она на него молилась. Он умер в расцвете своего необычайного таланта. У нее остался ребенок – Юра! Родители не захотели ее знать. Они противились и ее поступлению в театр. Человеку, неискушенному, трудно понять, какая отрава, яд – сцена, искусство; от него, как от судьбы, не уйдешь. Но как ни боготворила она театр – пришлось уйти. И все ради сына. Ведь, уезжая на гастроли, ей приходилось бросать ребенка на нянек. А в результате: болезни, болезни без конца. Юрик буквально дышал на ладан. А тут за ней стал ухаживать доктор. Он обожал ее и ребенка.

Доктор сделал ей предложение. Он был хорошим мужем и хорошим отчимом. Юрий поразительно похож на отца: манерой говорить, походкой, лицом. Отец передал ему и свой талант! Она знает об этом давно. Первую свою роль Юрий сыграл семи лет. Она серьезно занялась его образованием: пяти лет отдала его учиться на фортепиано, возила с собой в Москву и Ленинград, водила по театрам, музеям, картинным галереям. Сама подготовила к экзаменам в театральный институт, и он сдал их блестяще.

И вот наконец она достигла своего – Юрий стал артистом. Достиг успеха, но, кто знает, как бы все это повернулось, если бы не ее настойчивость. Один бог знает, сколько она пережила, когда Юрию вдруг взбрело в голову стать летчиком; взяв из школы свои документы, он сбежал из дома; хорошо, что отчим не растерялся и вылетел следом за ним на самолете: разыскал беглеца и вернул его домой.

– Я тогда, Асенька, чуть с ума не сошла, – закончила свой рассказ Агния Борисовна. Она задумалась, всматриваясь в свое прошлое выпуклыми голубыми глазами.

Почему-то из рассказа свекрови Асе больше всего понравился именно побег Юрия.

Глава восьмая

Три раза в неделю после ужина в столовой сдвигали в угол столы, расставляли рядами стулья. Кино – чуть ли не единственное развлечение в больнице – пропускали лишь те, кто не мог встать с постели. Ведь после сеанса столько тем для разговоров; кажется, нигде так дотошно и с таким пристрастием не обсуждают сюжет картины, игру артистов, сравнивают их игру в других фильмах. А главное – можно на какое-то время забыть, где ты, и не думать о том, что ожидает тебя завтра.

Ася, немного запоздав, села в последнем ряду. Александр Петрович вошел следом за ней и, оглядывая ряды, остановился в дверях.

Когда свет погас, он подошел к Асе и сказав: «Разрешите?» – сел подле нее.

Днем, догнав ее в коридоре, он неожиданно спросил:

– Вы никого после пяти не ждете?

– Не знаю.

– Я вас очень прошу, – проговорил он странно изменившимся голосом, – приходите после пяти в сквер на скамеечку под большим тополем. Мне необходимо с вами поговорить.

Он произнес это таким серьезным и взволнованным голосом, что Ася поспешно сказала:

– Хорошо.

Он тотчас же отошел от нее.

Возможно, он хочет посоветоваться о сыне? Ему же известно, что она учительница. Нет, тогда бы он так и сказал. Тут другое.

В пять пришла свекровь. Ася нарочно долго водила ее по центральной аллее сквера.

Видела, как по ближайшей дорожке прошел Александр Петрович. В их сторону он не смотрел.

«Интересно, заметил ли он нас?» – раздумывала Ася, сидя в кино рядом с ним.

Не поворачивая головы, Ася из-под ресниц взглянула на него. Он сидел, поставив локти на колени и положив голову на руки. Он, видимо, почувствовал ее взгляд – поднял голову. Асю поразило его очень бледное лицо, блестящие и, как ей почудилось, влажные глаза. Она тихонько промолвила:

– Ко мне сегодня приходили.

– Я знаю, – так же тихо ответил он.

– Вам плохо?

– Что вы! Сейчас мне хорошо… Очень… – Он наклонился, взял ее руку в свою и прикоснулся к ней горячими, сухими губами. Потом встал и вышел.

«С ним что-то неладное происходит», – подумала Ася.

Возвращаясь из кино, увидела его сидящим на своем обычном месте – в углу дивана.

– У вас что-нибудь произошло? – спросила Ася.

– Пока нет. Знаете…

Но не успел ничего сказать: появилась Шурочка и Рита. Присели подле них на диване. Рита о чем-то своем раздумывала. Шурочка без умолку болтала. Александр Петрович молчал. Ася все время чувствовала на себе его взгляд. Этот взгляд вызывал в ней то же ощущение, которое она испытывала в детстве, заглядывая ночью в колодец. Где-то в черной глубине барахтались звезды, и оттого, что они так глубоко, щемило сердце.

И все же, улучив минуту, он шепнул ей:

– Пожалуйста, выйдите после отбоя.

В палате Шурочка во всеуслышание заявила:

– Ася Владимировна, а Петрович в вас влюблен.

– Тебе уж сорока на хвосте принесла, – немедленно взяла Асю под защиту Зойка, – и откуда тебе все известно?

– Он так смотрел, так смотрел…

– А кто на Асю Владимировну не смотрит, – отмахнулась Зойка. – Киномеханик, и тот один глаз косил на экран, другой на Асю Владимировну.

«Стоит ли давать пищу языкам», – раздумывала Ася. И в то же время ее тревожило: у него что-то серьезное, иначе он не был бы так настойчив.

Появился дежурный врач. При ней неудобно выходить.

Спала Ася плохо. Поднялась с тяжелой головой.

Приход свекрови немного отвлек от грустных размышлений.

Но, сидя с ней на скамейке в сквере и слушая ее бесконечные рассказы о том, каким Юрий рос замечательным мальчиком, как он однажды крикнул гостям: «Пожалуйста, тише. Играют „Аппасионату“ Бетховена», – она думала: о ее детстве никто не будет рассказывать милых подробностей.

Александр Петрович в сквере не появлялся. Странно!

Принялся накрапывать дождик. Свекровь заторопилась домой. Ася в душе была рада ее уходу.

Возвратясь в палату, села за письмо к Юрию.

Ее немного удивила тишина в палате и озабоченные лица. «Наверно, опять поссорились», – подумала она.

Никто не мешал ей сосредоточиться, но письмо не писалось.

Стук двери и быстрые шаги.

Ася подняла голову. Посредине палаты стояла Шурочка.

– Что? – нетерпеливо спросила Екатерина Тарасовна.

– Умер! – тихо проговорила Шурочка и, бросившись на кровать, затолкала голову под подушку.

– Кто? – Асю охватил озноб, он шел от кончиков пальцев ног и пронзительным, противным сквознячком поднимался к сердцу. Страшась того, что она сейчас услышит, и зная, что именно это ей и скажут, она повторила:

– Ну, кто?

Шурочка приподняла заплаканное лицо и, всхлипывая, сказала:

– Господи, да Петрович же!

Остальная фраза дошла до нее отрывками:

– Не знаете… Операционный день… Пять часов… На столе… задохся… не могли..

Откуда-то издалека она услышала показавшийся ей чужим крик: «Не может быть!» – и в то же мгновенье потолок закрутился, обрушился, что-то тяжелое ударило по голове – потеряв сознание, она упала.

– Пульс лучше, – услышала Ася знакомый голос и, открыв глаза, увидела склонившееся над ней лицо Анны Георгиевны. Тут же стояла Варенька со шприцем в руках.

– Выпейте-ка это, – беря из рук сестры мензурку с лекарством, проговорила Анна Георгиевна.

Ася покорно выпила, откинулась на подушки и, закрыв глаза, пробормотала:

– Спать хочется.

– Вот и хорошо: поспать вам не мешает, – сказала Анна Георгиевна.

Тетя Нюра жалостливым голосом заговорила:

– Ох, и жаль хорошего человека. Жить бы еще Петровичу да жить.

Ася, вздрогнув, открыла глаза. Широкие брови Анны Георгиевны сошлись у переносицы, она тихо проговорила:

– Варенька, последите за пульсом, – и вышла.

Оглянувшись на дверь, Шурочка спросила:

– Варенька, правду говорят, что Анна Георгиевна была против операции?

– Не знаю. Меня в эти дела не посвящают. – Варенька хмуро смотрела в сторону.

– Вы-то еще не привычны, а я уж нагляделась на покойников-то.

– Не надо об этом, Анна Семеновна. Поговорите лучше о другом, – сказала Екатерина Тарасовна.

Но говорить о другом не хотелось.

Все тоскливо молчали.

Не слышно голосов и из соседней палаты.

Асю не покидало ощущение, что все это кошмарный сон и стоит сделать над собой усилие – она проснется и все будет по-прежнему. Она выйдет в коридор, увидит Петровича, а вечером, перед сном еще долго будет доноситься из-за стены знакомый глуховатый голос. Неужели больше его не услышит? Как дико привыкать к мысли, что хороший человек, еще молодой, – ушел из жизни, замолчал навсегда. Если бы можно было вернуть вчерашний вечер, она вышла бы к нему и говорила, говорила бы с ним…

Почему его не спасли?!

Перед ужином, прогуливаясь с Людой по скверу, думала все о том же и вслух произнесла:

– Это ужасно! Рабочий сломает станок, машину – его судят. А хирург зарезал человека – и ничего. – Ее душили жалость и злоба. Она живо представила, как Александр Петрович, стоя у обочины и дотронувшись носком ботинка до травы, сказал: «Трава тоже хочет жить». Как же он-то, наверное, хотел жить! Эта мысль обожгла, и с захлестнувшей сознание яростью она воскликнула: – За это судить надо!

Люда долго понуро молчала.

– Если хирургов за смертность на операционном столе судить, никто не возьмется за операцию. Вот я хочу быть хорошим врачом. Но когда такое случается… Я чувствую себя в чем-то виноватой и такой беспомощной. Я ведь скоро сама начну. Я не боюсь, что вот так скажут: зарезала или залечила, а вот… – она не договорила. Шла опустив голову, глядя под ноги.

– Правда, что Анна Георгиевна была против операции?