Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

– Он старый? – Виктор на нее не смотрел.

– Нет, что ты! – и поспешно добавила: – У него жена Анфиса. Очень красивая.

За стеной Мотря пела: «Спи, спи, спи, усни-и-и-и… крепко глазыньки зажми-и-и-и… а-а-а-а».

– А-а-а, – голос Виктора прозвучал веселее. – А ты?

– Что?

– Ты кого нибудь любила?

– Нет. Никого. – Ей хотелось спросить: «А ты?» Но удержалась. Пусть сам.

Он сказал:

– Я тоже, – и внезапно покраснел. Его лицо выразило смятение, потом стало сумрачным.

Еще не зная, что он скажет, Нина со страхом ждала его признания. В том, что это будет признание и неприятное для нее, она не сомневалась.

– Мне нравилась одна… я даже думал, что люблю…

Ему явно трудно говорить. Но Нина не желала ему помогать. Пусть сам.

– Хотел на ней жениться… – Виктор опустил голову, сцепив пальцы рук в замок.

– Почему не женился? – Нина не узнала собственного голоса – такой отвратительно-противный. Будто ей все равно.

– Она не захотела развестись. Она замужем… Муж у нее – человек что надо, а она… Торричеллиева пустота… Я потом это понял. А когда увидел тебя и понял, что ту я совсем не любил, что любовь – это другое… Почему ты не смотришь на меня? Не думай обо мне плохое. У меня ничего с ней… Совсем ничего… Я всего раз ее поцеловал… Дай мне твои руки. Какие холодные… Я все время думаю о тебе, все время…

Убаюкав детишек, легонько всхлипывала Мотря. Высвистывал на печи дед.

Сонная утлая деревенька, как заблудившийся кораблик в океан-тайге.

Только двое не спят. Смотрят друг другу в глаза. Молчат.

Замигала лампа, по стеклу поползла копоть. Пойти заправить лампу – еще перебудишь всех. Пора ложиться. Хорошо, что Никитична устроила из тулупа постель в углу горенки. Два часа. Виктору необходимо выспаться, иначе завтра не хватит сил добраться до города. Обидно тратить время на сон. Но что поделаешь, ведь ей-то никуда не идти.

Поспорили из-за подушки. Пусть она спит на подушке, он привык по-походному. Они чинно пожелали друг другу спокойной ночи. Виктор улегся на полу, завернувшись в тулуп. Прижимаясь щекой к холодной подушке, Нина вглядывалась в темноту.

– Нина, – он окликнул ее очень тихо.

Она не отозвалась. «Если еще позовет…»

Он молчал. И хоть из угла не доносилось ни шороха, Нина знала, что он не спит. «Он завтра уедет», – подумала Нина с непонятной острой жалостью к нему и себе. Она торопливо, боясь раздумать, натянула халат и, схватив подушку, на цыпочках пробежала по обжигающе холодному полу.

Виктор пружинно приподнялся. Стоя на коленях, обеими руками обнял Нину, прижался к ней головой. Нина нагнулась, взяла его голову в руки и поцеловала Виктора.

– Ты спи, – сказала она еле слышно.

Было так темно, что она скорее угадала, чем увидела, – Виктор лег ничком. Она подтолкнула ему под голову подушку.

Он поймал ее руку и поцеловал в ладонь.

Пробежала по ледяному полу и нырнула в свою холодную постель. Прислушивалась и все не могла унять озноба. Успокоилась, когда из угла донеслось ровное дыхание.

Утром договаривались о встрече в городе, записывали адреса. Виктор изо всех сил пытался рассмешить Нину, она вымученно улыбалась. Странно: они говорили о каких-то пустяках, когда ей столько еще нужно сказать: объяснить, почему она не в комсомоле, и расспросить его, как он относится к Марусе.

Нина отправилась провожать Виктора за деревню. Хорошо, что мороз спал. Березы стояли будто стеклянные, кажется, дотронься – разлетятся вдребезги. Елки выложили на сугробы заснежённые лапы. На голубом снегу множество следов: птичьи – крестиками, заячьи – петли.

Вот уж и деревни не видно.

Виктор воткнул палки в снег, одной рукой привлек Нину к себе. Поцеловал в губы, в глаза.

– Ты возвращайся, – попросил он, – а то я не могу от тебя первый уйти.

…Перед сумерками Нина вышла за околицу. Голубую лыжню кое-где уже перемело.

Глава двадцать пятая

В газете заметка называлась «Стыдись, Козлоногов!». У Нины было по-другому: «Козлоногов, ты обманул народ и Советскую власть!» Редакция сократила текст заметки раз в пять, он уложился в тридцать газетных строк. Удивительно: заметка от этого нисколько не проиграла. Но самое основное – подпись: «Камышина, ликвидатор неграмотности д. Лаврушино».

На другой день, как привезли газету, деревня узнала о заметке. Бабы поджидали ее с ведрами у проруби.

– Дай тебе бог здоровья, Нин Николавна, что о наших денежках позаботилась.

Но самым первым высказал одобрение Игнатий, младший брат хозяина.

Игнатий умел лишь расписываться, но читал для малограмотного довольно бойко.

Мотря ненавидела деверя.

– Только и знат, что языком чесать, – жаловалась она Нине, – ребятишкам жрать нечего, а у него, как заведется живая копеечка, норовит пропить. А налижется, паразит, кидается с кулаками на Акулину. Забьет он ее, вот помяните мое слово. Известно: пить да гулять – добра не видать.

У Акулины, жены Игнатия, лицо вытянутое, книзу шире. Прежде времени состарившаяся, нечесаная, с впалой грудью, Акулина вызывала у Нины жалость. Она всегда удивлялась, как мог Игнатий, красивый, хоть и рыжий (раньше Нина почему-то считала рыжесть чуть ли не физическим недостатком), статный мужик, жениться на Акулине. Раз Нина спросила об этом Мотрю.

– Опозорил он Акулину, – коротко пояснила Мотря.

– Как опозорил?

– Нешто не знаешь, как парни девок позорят? Ну, обрюхатил. Чо скраснела? Игнатий такой кобель, прости господи, не одну девку испортил. Политик окаянный! – Мотря принялась, не стесняясь в выражениях, честить Игнатия. Отведя душу, продолжала: – Он-то на другую метил. Дочку справного мужика хотел взять. Не отдали тую девку родители за Игнатия, а выдали за богатого. Ну и запил.

Нина даже посочувствовала Игнатию. Разве не достоин человек участия, если у него не задалась любовь? Жалея Акулину, она все же не могла представить, как можно ее любить.

Вскоре после своего приезда в Лаврушино Нина попросила Игнатия (он повез картошку в город на базар) заехать к ним домой, передать маме письмо. Игнатий охотно взялся за поручение, а вернувшись из города, громогласно восторгался:

– Приняли, как попа. Мамаша угощала, как знатного гостя. На бархатный диван спать поклали.

Игнатий повадился ходить в избу старшего брата чуть ли не каждый день. Заявлялся он обычно в те часы, когда Нина сидела за тетрадями: кроме проверки, приходилось самой их линовать. Днем Нина открывала дверь на хозяйскую половину, чтобы шло тепло к ней. Игнатий усаживался на пороге ее горенки, попыхивая цигаркой, и, косясь на Нину горячими пьяными глазами, пускался в рассуждения.

– Читал я в газетке, будто Муссолини в Риме внес, значит, законный проект, будто по которому установлено нести воинскую службу мужикам заместо тридцати девяти лет пятьдесят пять. Так как же, Нин Николавна, принятый энтот законный проект?

Нина, краснея, признавалась, что не помнит, принят ли законопроект Муссолини.

Однажды, когда он начал опять выспрашивать о политических известиях, Нина нашлась:

– Вот последние газеты. Почитайте, пожалуйста.

Он забрал газеты и, ухмыляясь, ушел. У него появилось заделье приходить к ней за газетами. Садился на порог и, дымя цигаркой, следил каждым ее движением. Нагловатая усмешка и горячий косящий взгляд Игнатия пугали Нину.

Конечно же, Игнатий не пропустил случая поговорить о Нининой заметке в газете. Заявился днем, когда она сидела за тетрадями. В рваных штанах, расхристанной рубахе, с всклокоченной бородой, он походил на разбойника с большой дороги. Садиться не стал, прислонился к косяку двери, набычив голову.

– Читал вашу статейку в газете. – Сказал и замолчал. Наверное, ждал, что она повернет к нему голову.

Но Нина продолжала с усердием править тетради.

– Стало быть, устыдить Козлоногова хочете. – Игнатий притворно зевнул. – Зазря старались. Ничего с этого не будет. И до вас, которые писали, помощи не видали.

Нина снова умышленно промолчала: должен же понять, что у нее нет времени с ним разговаривать. Интересно, на какие деньги он пьет? Мотря говорит, что у них в деревне гонят самогонку, но кто гонит – помалкивает.

– Пишут вам из дому? Братец тоже, однако, пишет?

– Пишет.

– Что-то я братца у вас дома не видел. Сестрицу видел. Огонь девка.

– Он – двоюродный брат, – сказала Нина. «Я не обязана перед ним отчитываться».

– Сродный, значит.

Игнатий огляделся. Зачем? Никитична вышла во двор. Дед с ребятишками на полатях. Степан с Мотрей за дровами уехали. «Что, если прогнать Игнатия?» Нина низко наклонилась над тетрадью, чтобы Игнатий не видел ее лица. Коля всегда говорил: «По твоему лицу можно прочесть, о чем ты думаешь».

– Нина Николавна, а вы сильно гордая, сразу видать, что благородного происхождения… – И после вязкой паузы добавил с издевочкой: – Разговаривать не хочете.

«Про благородное происхождение ему, конечно, наболтал Африкан. Откуда бы он взял…»

– Нет, почему же, у меня тетради… Я тороплюсь… – Нина подняла на него глаза, и слова застряли у нее в горле. Прослоила за его взглядом и запахнула халат на груди. «Сейчас я скажу ему, чтобы уходил».

Игнатий, пошатнувшись, шагнул в горенку.

– Я тебя… – произнес он каким-то свистящим шепотом, – вот такую чистенькую…

Нина вскочила и, прижав руки к груди, отступила к окну. И тут услышала спасительный голос Мотри.

– Не успеешь полы помыть, как натопчут, ироды!

Игнатий круто повернулся и, пошатываясь, вышел.

Мотря застала Нину в слезах. Она лежала, уткнувшись в подушку.

– Вы что, Нин Николавна, неужто этот рыжий кобель обидел? Он хоть кого обидит. Варнак паскудный! Ну, погоди, я налажу его отцедова!

Мотря прибила на дверь щеколду. Нина стала запираться изнутри. Игнатий приходил дважды. Нина, не отозвалась на его стук. И он оставил ее в покое.

Новое событие отодвинуло на задний план страх перед Игнатием. Заявились прямо на урок Степанчиков и Козлоногов. Степанчиков отправил ребят по домам, сообщив, что им нужно обсудить «текущие вопросы». Козлоногов, тщедушный, неопределенных лет мужчина, никакого интереса к Нине не проявил. Словно и не она писала о нем в газету.

Степанчиков начал миролюбиво. Пожурил: дескать, негоже сор из избы выносить. У нее тоже могут быть неполадки в работе. Потом он разъярился и начал кричать:

– У самой политпросветработа стоит на точке замерзания, а туда же, указывать!

Отправил Леонтиху собирать мужиков, подписавшихся на заем. Мужики приходили по одному. Степанчиков, грозно поглядывая на Козлоногова, заявил, что секретарь всем, у кого брал деньги, выдаст расписки, а на днях привезет облигации. Никакого списка у Козлоногова не оказалось, но он с непостижимой легкостью выдавал расписки на ту сумму, что ему указывали. Мужики кланялись начальству и, улыбаясь, заговорщически поглядывали на Нину. Кое-кто не без умысла громко благодарил:

– Спасибо тебе, Нина Николавна, а то плакали бы наши денежки.

Нина в душе торжествовала. Радость омрачил Степанчиков.

– Про школу, – сказал он, – имей в виду – нет никаких указаний. Сама заварила кашу, товарищ Камышина, сама и расхлебывай. Можешь распустить школу – официально ее не существует. Зарубила?

– Это неважно, – с неожиданной для себя смелостью сказала Нина. – Важно, что ребята учатся. И станут учиться! Вам ясно?

– Ты смотри! – только и нашелся ответить Степанчиков.

Пообещав через неделю привезти облигации, Степанчиков и Козлоногов уехали.

Потянуло в город – встретиться с Виктором. Рассказать о своей победе. Повидаться бы с Петренко, услышать от него: «Молодец, Ниночко». Решила поехать в город в первое же воскресенье. Поездка сорвалась. Ударили морозы, да такие, что ребятишки притаскивали в школу замерзших воробьишек и тщетно пытались их отогреть на печке Леонтихи. Нина простудилась после бани в своей стылой горенке. Заболело горло. Никитична напоила Нину чаем с сушеной пареной малиной и укрыла тяжелым жарким тулупом. «Болезнь-то, она п отом выходит».

Сквозь сон померещились голоса. Показалось, что чужие. Проснулась – темно. То ли вечер, то ли ночь… Нет, разговаривают. Услышала голос Никитичны: «Всяк умен – кто сперва, а кто потом. Сдается, понапрасну они эдак Василия… Не подумавши…» О чем-то быстро заговорила Мотря. Ее прервал Игнатий (и он здесь). «Как же! Подставляй карман шире. Покуда разберутся – Василия Митькой звали». Получается, что она подслушивает. Нехорошо. Засунула голову под подушку: «Неужели из-за горла сорвутся занятия? Спать, спать… Никитична говорит: „Сном проходит болезнь“».

Утром, совсем еще затемно, явилась Мотря.

– Не спишь, Нина Николавна? Че вчера было!

– Я слышала голоса. Мне сначала показалось, что чужие.

– Правильно. Степанчикова и этого Козлоногова принесло. Приехали гости по наши кости.

– Зачем они приезжали? – известие огорчило Нину. – Сюда они заходили? Меня спрашивали?

– А как же! Кто приедет – завсегда попервости к нам. Спрашивать-то спрашивали. Мамаша им обсказала: занедужила, мол, наша учительница. Спит.

Нина живо представила, как Степанчиков насмешливо проговорил: «Посылают девчонок».

– А что сказал Степанчиков?

– Несамостоятельный он, – Мотря замялась, – ну говорит… пусть поспит… Дескать, без нее собрание проведем.

– Проводили собрание?! – Нина села в кровати.

– Накройтесь. Простынете. За ночь-то выстыла горница. Скоро затопим. – Помолчала и со вздохом проговорила: – Вроде беда, Нина Николавна. На собрании энтот Степанчиков Василия Медведева в лишенцы обозначил. Не знаете Медведева? Так вы ишшо попервости чай у них пили.

«И про чай знают».

– Мотря, он что, кулак?

– Какой там! Справный мужик. Да как им не жить-то! Сами рассудите. Их четверо. И все работники. Пелагея, баба Василия, как начнет жать, так за ней не угонисся. Сам не пьет. Не то что наш Игнатий. Работников сроду не держивал.

– Тогда за что его в лишенцы?

– Вот и говорю: за что?

– Ужасно обидно, из-за этого горла я собрание прозевала.

– Думаете, они вас послушали бы! У нас, говорит, на то свыше полномочия есть. Надо, грит, разобраться, Прохоров, – это моему-то мужику, – какой ты ни на есть середняк. Ну, тут на него поднялись. Все помнят, как на избу комбед ссуду давал. Работников-то у нас двое, а ртов – шесть. – И с грубоватой непосредственностью призналась: – С того и квартирантов держим – все лишняя копеечка.

Мотря повздыхала и ушла управляться по хозяйству.

Вечером на занятия ликбеза не пришли Надька и Пашка Медведевы. Почему? Неужели из-за отца? Не пришли они и на другой вечер. Куда-то исчезла самая примерная ученица Груня Кожина. В газете Нина читала про одного незадачливого ликвидатора неграмотности. Он додумался до того, что стал штрафовать учеников, пропускавших занятия. Как же она радовалась: «Я-то сумела их привлечь». Вот и сумела!

После занятий отправилась к Груне. Вдруг больна?

Изба, в которой живет Груня, обычная: с громоздкой русской печкой, полатями, широкими лавками вдоль стен. За столом, что стоял в переднем углу, сидел знакомый мужичок. Где же Нина его видела? Мужичок поднял голову. Карпыч! Вот это здорово! Не встречала его с того дня, как он привез ее в деревню. Сидит Карпыч и с Груниной тетрадки переписывает на бумажку слова. Выходит, у нее, Нины, есть «подпольные» ученики!

– Видела, барышня, Грунька заставляет, – как бы оправдываясь, объяснил Карпыч.

Нина с азартом принялась доказывать, что учиться никогда не поздно. И если он не хочет на ликбез ходить, то она сама через день будет приходить к нему, а в остальные дни пусть Груня помогает. А где же Груня?

– Спасибо, барышня. Мне бы хоть заявление как-никак научиться писать да вывески читать. В город приеду – чисто слепой.

– Где же Груня? – повторила свой вопрос Нина.

– Однако, на дворе, че ли.

– Можно ее позвать?

Карпыч, будто не расслышав ее вопроса, схватил ухват и полез в печку. Неизвестно зачем ему понадобилось вытаскивать чугун. Запахло крепким мясным наваром. Нина следила за его неловкими, суетливыми движениями и ничего не понимала. Почему отмалчивается? Похоже, он и не собирается звать Груню.

– Я пойду, а когда Груня освободится, пусть зайдет ко мне домой.

С полатей раздался ломкий мальчишеский голос:

– Нина Николавна, а Грунька с мамкой в город уехали. Мясо продавать.

– Что же вы скрываете? – удивилась Нина.

– А, чтоб тебя холера взяла! Тянули тебя за язык, – рассвирепел Карпыч и погрозил кулаком невидимому мальчишке на полатях. – Скрывать не скрываем, а ты, Нин Николавна, про мясо никому не сказывай. Я че. Я супротив был. Бабы поднялись. Отберут коровенку. Ялова она. Сам-то поехать не могу, ревматизма донимает. Болит, холера. Ребятишек семеро. Груня-то старшая. Может, и ничего бы, и не забрали коровенку-то? Вошли бы в положение? Василий Медведев разве располагал на такое…

Карпыч говорил, а до, Нины медленно доходил смысл его слов. Ему нечего бояться. Корову они зря зарезали. И с Медведевым разберутся. Говорят, его еще только в списки внесли. Списки будут еще утверждать. Все это Нина высказала Карпычу, страдая от неубедительности собственных слов. Карпыч как будто обрадовался, когда она собралась уходить.

Нине показалось, что и у Медведевых ее встретили настороженно. Василий на черной половине избы чинил хомут, Надька у печки пряла. Жена Василия, видимо, уже легла, было слышно, как в горнице скрипела под ней кровать, когда она грузно ворочалась.

Василий молча выслушал Нину и сказал, что детей он не приневоливает, пусть с них и спрашивает.

Надька, покраснев всем лицом, тихо проронила:

– Сказывали, что откажут нас теперя учить.

– Кто это выдумывает? – возмутилась Нина. – Приходите. Отстанете, потом трудно будет догонять, – сказала и поняла: каких-то других слов от нее ожидали.

– Спасибо, Нина Николавна, – проговорил Василий Медведев, потянул дратву, и она лопнула.

В доме вроде бы все так же сытно и ухоженно. На полке, под чистым домотканым полотенцем отдыхают смуглые караваи. Пахнет хлебушком, мясным варевом, квашеной капустой. И все-таки в чем-то еле приметном обжитой порядок нарушен. В чем же? Может, в сдержанности всегда такого разговорчивого хозяина дома? Или в надрывных вздохах хозяйки и в выражении какой-то смиренной виновности на лице Надьки?

– Не слыхали, Нина Николавна, – после трудной затянувшейся паузы спросил Медведев, – болтают, будто лишенцев станут выселять в Нарым? Из своих деревень, значит.

В горнице со всхлипом заплакала хозяйка, зашмыгала носом Надька.

– Не реви, – приказал дочери Василий.

Что ответить Медведеву. В газетах пишут – выселяют лишенцев. Но разве можно такое в глаза человеку сказать?

– Я не… знаю, – пробормотала Нина. Никогда она не испытывала такого смятения, такой унизительной беспомощности. Ведь они ждали, конечно же, ждали от нее ответа. Иначе Медведев не сказал бы, когда она уходила:

– Может, заявление какое подать?

Она промолчала. Почему? Потому что где-то, пусть очень глубоко, таилось сомнение: а что, если Василий (она же читала про такое) кулак, который умело маскируется?

Медведев, наверное, почувствовал ее сомнение и беззлобно сказал:

– Может, и не след писать. Степанчиков упредил: «Пошлешь заявление, мне же оно и попадет в руки». Вот оно как…

Все это Нина заново пережила, лежа с открытыми глазами в постели. Да, она не нашлась сказать Медведеву что-то вразумительное. А если не кулак? Мотря же говорит, что не кулак. У кого спросить совета? Как говорил Петренко: человек упал, один мимо пройдет, да еще засмеется, а другой кинется поднимать. А тут люди в беду попали. Как же она могла забыть о Петренко? Он же говорил: если что не поймешь – пиши. Но пока идет письмо, Медведева могут выслать. Тогда пусть сам Медведев едет к Петренко. Если он выедет утром, то в городе будет только к обеду. Степан, чтобы успеть на базар, выезжает в часа три ночи.

Зажгла спичку: десять минут первого. Встала. Тихонько оделась. Никитична в кухне окликнула ее с печки, где она спала.

– А, Нин Николавна, – и тут же захрапела.

Снег на улице отчаянно скрипит под пимами. Ни единого огня. Тихо. Только тайга однотонно гудит. Луна с откушенным краем обиженно прячется за облака, и тогда избы наступают на сугробистую улицу.

В горнице Медведева темно, а на кухне неяркий свет. А вдруг и он, как кулак Савелий, прячет что-нибудь и собирается бежать? Заледенелое окно не занавешено. Если встать на завалинку… Вскарабкалась, заглянула в небольшую проталинку в стекле. Медведев сидел все на том же месте, только теперь он чинил не хомут, а пим, зажав его между колен. Но вот он отложил иголку с дратвой, шило и повернул голову к двери, шею вытянул. Слушает. Может, он поэтому и не ложится спать, что всю ночь вот так слушает?

Осторожно слезла. Дверь заперта. А ее хозяева дверь на ночь не запирают…

– Кто? – в голосе явная тревога.

– Это я, Нина Николавна. Пожалуйста, откройте.

Она заметила, что пропустив ее вперед, он заглянул за дверь. Наверное, подумал, что она кого-то с собой привела.

Он понял ее с первой фразы.

– Панька, запрягай коня.

С полатей свесилась кудлатая голова.

– Куды, тятя? Рано по дрова. – У Паньки спросонья голос хриплый.

Отец прикрикнул на него. Панька живенько спрыгнул с полатей. Спал он не раздеваясь. Схватил полушубок, нахлобучил шапку и опрометью кинулся из избы.

Василий спрятал Нинину записку в подкладку шапки, сунул краюху хлеба в мешок. Оделся. На пороге горницы бесшумно появилась в исподней рубахе жена Василия. Испуганно глянула на мужа, всплеснула руками и запричитала:

– На кого же ты нас оставляешь…

– Ну, завела, как по покойнику, – с грубоватой ласковостью проговорил Василий и, взяв за руку, увел жену в горницу.

Провожать Нину пошел Пашка. У ворот, смущенно потоптавшись, он сказал:

– Нина Николавна, вы не сумневайтесь… Тятя мне наказал… Я чтобы кому сказать, что вы к нам приходили… Да пусть у меня язык лучше отсохнет.

Через день Надька и Пашка пришли на занятия. Во время урока заглянула Леонтиха.

– Нина Николавна, выдь на минуточку. Там вас на дворе спрашивают. Заходить не хочут.

Нина накинула пальтишко. Высокий человек в тулупе нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Он заговорил, и Нина узнала голос Медведева. Василий степенно поклонился.

– Спасибо, Нина Николавна. Уважительный товарищ. Живи, грит, спокойно, поболе вашего Степанчикова начальники есть. Списки, грит, не окончательное дело.

– Я же говорила вам, что он замечательный человек, – обрадовалась Нина.

Самой бы поговорить с Петренко. Рассказать бы обо всем Виктору (писать о своих сомнениях ему абсолютно невозможно. Попробовала, но так запуталась в объяснениях, что бросила). В город вырваться просто необходимо. Решила поехать в воскресенье.

Возвращаясь в субботу вечером с ликбеза, еще издали увидела свет в окне своей горенки. Неужели Виктор? Как тогда – на один вечер. Помчалась что есть духу.

– Гость, видать, заждался, – сказал во дворе Степан.

Ворвалась в горенку, не стряхнув снега с пимов, с белыми ресницами, заледенелыми, выбившимися из-под шапки волосами.

За столом сидел Петренко и улыбался.

– Вы?! – удивилась Нина и тут же обрадовалась: – Вот хорошо-то! Никак не думала, что вы приедете.

– А я догадался, что тебе туговато, и приехал.

– Иван Михайлович, – Нина оглянулась на дверь и, понизив голос, спросила: – Этот Медведев, как по-вашему, кулак?

– Нет.

Сразу как гора с плеч.

– Иван Михайлович, а я так боялась. Если кулак – значит, правильно его в лишенцы… Выходит, я ничего не понимаю… Все говорят, не кулак. Ведь просто ужасно, если я все путаю.

– Эх, Ниночко, если бы ты одна путала… Но ничего, кое-кого поправили. Списки будут пересматривать. Степанчикову мозги прочистили. Ну, расскажи, как ты тут живешь.

– Здесь народ хороший. Ребятишки послушные и очень понятливые. У меня был частный ученик, когда еще в школе училась, Леня. Так никакого сравнения, И на ликбезе хорошо. Читаем вовсю. – Рассказывая, Нина сняла пальто, шапку.

– Ого, и причесалась по-взрослому, – улыбнулся Петренко.

– А вы похудели. Почему вы не в военной форме? Вы надолго?

– Видишь ли, Ниночко, здесь я как уполномоченный от окружкома партии. А про мою работу говорить не надо – такая уж у меня служба. Медведев мужик понятливый – тоже помолчит. Он тебя хвалил. Говорит, уважает тебя народ. Порадовался я и привез тебе награду – приглашение на совещание ликвидаторов.

Подумать только – ее вызывают на совещание! Она поедет и увидит Виктора. Но вот что плохо: выезжать надо завтра пораньше (совещание открывается в шесть вечера), а Петренко останется с тем, чтобы вечером выехать в Верхне-Лаврушино.

Ужинал Петренко с хозяевами на кухне. Пришел Игнатий. Уселся у порога и задымил цигаркой. Он был трезв и с угрюмой сосредоточенностью слушал разговор об урожае, индустриализации, не встревая в него. «Выжидает», – решила Нина. Так и есть, как только замолчали, он сказал:

– Читал я в газетах, будто конфискации у кулаков подлежит имущество, стало быть, такое: скот, постройки, какой-никакой сельхозинвентарь. Стало быть, государство конфискует? Так я понял?

– Так, – подтвердил Петренко.

– А вчерась другую статейку прочитал. – Игнатии полез за пазуху и вытащил помятый лист. Чуть запинаясь, прочел: «…Пресекать все попытки у отдельных лиц использовать служебное положение для извлечения личных выгод в присвоении кулацкого имущества. Немедленно снимать с работы таких разложенцев…»

– Чего же тут непонятного? – спросил Петренко.

– А то непонятно: как же это получается? Кулаку, значит, богатое хозяйство не дозволено, а ежели ты Советская власть – тебе можно. Может, вы разъясните. Али неправильное у меня понятие?

«Я не знаю, что ему ответить», – подумала Нина.

– Неправильное. Присваивает кулацкое имущество не Советская власть.

– Это как же понимать?

– Вы же читали: отдельные лица используют служебное положение. Отдельные! А Советская власть такие незаконные дела преследует и через газету призывает пресекать такое беззаконие. Да и каждый из вас за такое дело в ответе.

– И я, к примеру, в ответе? – усмехнулся Игнатий. – Сосед грабит, а я отвечай?

– Советская власть – это вам не сосед. Глядите, во все глаза глядите, кого в сельские исполкомы выбираете.

«Ну и нечего тебе возразить», – торжествовала Нина.

Она никогда не видела Степана ни веселым, ни усмешливым, ни озабоченным – он всегда одинаково спокоен. А тут будто человек чем-то удивлен, что-то пытается разгадать. Он заговорил медленно, с расстановочкой, прикидывая каждое слово.

– Я вот не возьму в толк… крестьян, значит, агитировают в коллективы. Сулят – налогу помене, тебе льготы, тебе то, тебе се. Нам, значит, крестьянству, выгода. А государству какая тут выгода?

Игнатий насмешливо хмыкнул.

– Чего понимать-то! Попервоначалу товарищество, потом, глядишь, в артель, опосля в коммуну, а в конце концов – работай на чужого дядю.

– Скажи мне, Игнатий Захарович, только по чистой совести, где ты весной семена берешь? – поинтересовался Петренко.

– Савелий Горлов давал. Кулак, промежду прочим, выручал.

– У тебя хоть какие сельскохозяйственные машины есть?

– Мясо было бы – пельмени делал бы, да муки нет, – засмеялась Мотря как-то по-особому – горлом.

– Не про нас машины! – безнадежно махнул рукой Степан.

– Значит, обратно иди к Савелию кланяйся.

– Значит, так, – со злостью признался Игнатий.

– А потом сам-три отдавай. История известная. Так, что ли?

– Куды денесся.

– А тебе, Игнатий Захарыч, не сдается, что ты и без колхоза на чужого дядю работаешь?

Мотря громко засмеялась.

– Что касается выгоды, – продолжал Петренко, – так я вам тут привез статью, где сказано, сколько за год получают колхозники. Я ее вам потом прочту. А сейчас у меня к вам, мужики, вопрос. Не видели, не зарывал ли хлеб в землю Савелий?

– Ежели и зарыл, – сказал Игнатий, – то искать – все равно что по птичьему следу идти.

– Я осенью гуляла, – сказала Нина, – так случайно видела, как он картошку зарывал. В ящиках.

Степан и Игнатий переглянулись, Мотря протянула:

– Гляди-ка…

Только один Петренко не обратил внимания на ее слова. Он поднялся и, натаивая полушубок, сказал, что пора спать, он пойдет ночевать в школу. Там еще к нему придут мужики, нужно кое с кем побеседовать, а товарищ ликвидатор (он улыбнулся Нине) пусть собирается и часам к шести утра подойдет к школе. Там ее будет ждать подвода. Возможно, ей придется выступать на совещании. Надо подготовить сведения по успеваемости.

Боясь проспать, Нина провела ночь беспокойно. И ровно к шести подошла к школе. Леонтиха счищала снег с крыльца.

– Встал уполномоченный?

– Он, поди-кось, и не спал. Сидит в классе, чегой-то пишет.

Никогда еще Нина не видела Петренко таким озабоченным. Он сказал, что Нина должна знать: Савелий прятал в ящиках не картошку, а, вероятно, оружие. Говорить об этом никому не следует. Не только в деревне, но и дома. Степана и Игнатия он предупредил. Они ведь догадались.

– И Мотря догадалась?

– И Мотря.

«Господи, какая же я наивная дура! – мысленно ужаснулась Нина. – Думала, что о таком только в газетах пишут, а тут под носом!»

– Ты помнишь дорогу к тому месту, где Савелий зарывал ящики?

– Очень хорошо помню: там столько примет, там береза как арка. У самой полянки, где ящики зарыты, – огромный пень. Там еще недалеко крест стоит. Теперь, наверное, много снега нанесло. Я могу пойти и все вам показать. Я все помню.

– Ничего показывать не надо. Возьми листок бумаги и нарисуй-ка мне дорогу со всеми приметами.

На прощанье Петренко сказал:

– Помни, Ниночко, никому ни слова. Тебе, наверное, скажут, если мы найдем оружие. Ты промолчи, будто ничего не знала. Это хорошо, что ты уезжаешь – тебя при этом не было. Ясно? Будь осторожна. Пугать тебя не хочу. Савелий сбежал, а сын здесь где-то прячется. Читала в газете, что селькора убили в Колотушкине? Ну, там народ другой. Но все же одна по улице не ходи…

Она ехала в город в удобной кошевке. На этот раз ее возницей была Ульяна, статная улыбчивая женщина лет сорока. Она подергивала вожжами и что-то тихонько сквозь зубы напевала.

Чем ближе к городу, тем тише тревога. Ничто не мешало думать о Викторе, пыталась представить встречу с ним. Падал тихий снежок. Темный лес безмолвно принимал на свои плечи снежную заметь. Гудели провода – звали в город.

Глава двадцать шестая

Лошадь сытая, а зимняя дорога по ледяной реке сократила долгий путь. Добрались до города, когда начало смеркаться. Душа Нины вбирала с детства привычный мир: золотые луковицы – купола церквей, двухэтажные дома, подсвеченные изнутри разноцветными абажурами. Вот и ворота, из которых она вырвалась в самостоятельную жизнь. Въехали в широкий двор, такой просторный после деревенских дворов. Нина, улыбаясь, кивнула роще, серой громадой теснившейся за забором. Прыгая через ступеньку, взбежала на крыльцо с навесом, лежащим на витых столбиках.

Дома гости за праздничным обедом: бабушка и тетя Дунечка. Все вышли в коридор. Нина переходила из объятий в объятия.