Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"
Автор книги: Елена Коронатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
Пришел Коля, и на этом рассказ о бабушке оборвался.
Глава восьмая
Выехали они еще до восхода солнца на попутной подводе, которую Домнушка подрядила на базаре.
Мама, целуя и крестя Нину, напутствовала: «Смотри, слушайся Домнушкину сестру, пей молоко, одна в лес не ходи и не скучай. Я скоро за тобой приеду». Бабушка сказала: «Будь умницей».
Сначала телега тарахтела по булыжникам, потом ее корежило на ухабах. Нина лежала, свернувшись калачиком, на свежем сене. Домнушка прикрыла ее одеялом. Небо быстро светлело, по нему словно разлился брусничный сок. Домнушка разговаривала с хозяином подводы. Он на что-то жаловался баском с хрипотцой.
– Теперича каждый много об себе понимает…
Нина засыпала и просыпалась, она видела лес; он рос по обеим сторонам дороги, и такой густой, что за стволами деревьев темным-темно. Потом открылась просека, длинный зеленый коридор, а когда Нина проснулась в другой раз, никак не могла понять, куда она попала. Она лежала на широкой лавке. Потолок низкий, пол некрашеный, стол – выскобленный добела. В переднем углу закопченная икона. На печке какое-то тряпье. Может, это все сон? Нужно покрепче зажмурить глаза, и тогда проснешься в детской. Нет, ничего не получается. Она долго и терпеливо ждала. Наконец, вошла Домнушка. Но это все еще продолжался сон: вошли сразу две Домнушки.
– Вот и выспалась, – сказала одна Домнушка и, показав на другую, пояснила: – Сестра моя будет, Марфушка. У нее и погостишь.
Тут Нина поняла, что все это не сон, а правда, и ей вдруг стало тоскливо, захотелось зареветь. Но было совестно, и она сдержалась. Удивительно, до чего Марфушка похожа на Домнушку. Такая же худущая, такой же сивый пучок на макушке, так же поминутно вытирает слезящиеся глаза.
Марфушка принялась выкладывать сестре деревенские новости. Домнушка хлопала себя руками по тощим бедрам и приговаривала: «Надо же!» или: «Ах чтоб его пятнало».
– Так, говоришь, Краснуля пропала у Сидорихи! Надо же!
– Так Васька Кривой чуть от денатурки не сгорел! Ах чтоб его пятнало!
Нине стало скучно.
– Можно мне на улицу пойти? – она взглянула на Домнушку.
– А чего ж нельзя. Ступай, погляди на деревню.
Нина вышла на высокое без перил крыльцо. Вот она, оказывается, какая бывает деревня! Дрова свалены в кучу. У старенькой сараюшки копошатся куры. Забор из длинных жердей, калитки нет. Где же тут играть? Ни травы, ни деревьев. Нина вернулась в избу. Когда Марфушка, схватив кринку, помчалась за молоком, Нина подошла к Домнушке.
– Возьмите меня домой. Я не хочу здесь оставаться.
– Не могу я. Поправляться тебе надо. Бабушка и мамочка на меня обидятся. – И, желая утешить, добавила – Это попервости, а потом попривыкнешь, с ребятишками ознакомишься.
– А у вашей сестры дети есть?
– Какие там дети! Она вековушка. – Домнушка вздохнула.
– Как это вековушка? – не поняла Нина.
– По-городскому, стало быть, старая дева.
– А почему она осталась старой вековушкой?
– Мы ведь из бедных. – Домнушка вздохнула еще громче. – Беднее нас никого в деревне не было. Таких-то не шибко сватают.
– А вы?
– Я в городе жила, а Марфушка по чужим дворам ходила, в няньках с семи лет.
– С семи лет! – ужаснулась Нина. Натке семь лет. Попыталась представить Натку в няньках и не смогла. – А зачем она в няньки пошла?
– Изба наша сгорела, вот и пошла. Всем нам тогда хоть по миру идти в пору было. Так Марфушка век по чужим людям бы маялась. Спасибо, крестная перед смертью свою избу ей отказала.
На другой день Домнушка уехала. Еще до восхода солнца Марфушка будила Нину и подавала ей большую кружку теплого парного молока. Выпив молоко, Нина валилась на постель и окончательно просыпалась, когда солнце пекло вовсю, а под потолком монотонно гудели мухи. На столе, прикрытый полотенцем, ждал завтрак: пшеничный калач, холодная картошка и простокваша.
Днем Марфушка прибегала и торопливо варила похлебку. Марфушка постоянно куда-то спешила.
Под вечер к ней заглядывали, стучали в окно и наказывали: «Приходи завтра подсобить». И она чуть свет уходила. Раз пожаловалась:
– Заставляют до ночи спину гнуть. Намеднись полола от света до света, а харчи – редька с квасом да квас с редькой. Норовят совсем задарма работников держать.
– А вы не ходите к ним, пусть сами все делают, – посоветовала Нина.
Марфушка вздохнула совсем как Домнушка.
– Как же не пойдешь. Коня-то у меня нет, безлошадные мы. Землицу вспахать – иди поклонись, семян надо – обратно поклонись. А после бегаешь, отрабатываешь. Они уж свое возьмут.
– Они – это богатые? – спросила Нина.
– А кто же еще, – печально усмехнулась Марфушка, – они нашего брата в дугу согнут да еще хомут тебе на шею наденут. Вот и коровки у меня нету. Чужое молочко-то кусается. За него, поди-кось, горб гнуть заставляют.
– Знаете, – Нина почувствовала, что краснеет, – я не буду пить больше молоко.
Марфушка переполошилась:
– Вот удумала-то! Домнушка привезла скатерть и всякого барахла, вперед за все заплатила. Наталья Николаевна, мамочка-то твоя, расстаралась. Пусть Нина пьет молочко досыта. Вот с лица какая бледная.
Но разговаривали они редко. Впервые за свою короткую жизнь Нина узнала одиночество.
В день приезда к дому Марфушки прибегали деревенские ребята. Нина, не понимая, зачем она это делает, спряталась от них в кладовке. Они пришли и на другое утро – Нина слышала их голоса. Но снова что-то помешало ей отозваться. Ребята пошумели под окнами и ушли.
…Нина сидела у окна и смотрела на улицу. Собственно, и смотреть тут не на что. Неужели все улицы в деревне такие? Сразу под окном – крапива и лопухи, и чуть подальше – невысокая трава. Туда к вечеру приходят гуси, противные, злые. Вытянут длинные шеи и шипят! Посредине улицы – огромная лужа. Удивительно: дорога сухая и пыльная, а лужа никак не может высохнуть. Напротив Марфушкиного дома какая-то кривобокая изба. Страшно скучно весь день сидеть и смотреть на эту избу и пустую улицу с грязной лужей. Пойти погулять, но куда? Одной страшновато. Раз, не успела выйти, на нее накинулись собаки. Хорошо, что соседи отогнали. Скорее бы домой, скорее бы побегать в роще. Теперь ноги у нее уже совсем не болят. Марфушка растирает их на ночь какой-то мазью. От жестких, как щетка, рук Марфушки кожа просто горит.
Однажды ночью ее разбудили голоса. В окно заглядывала луна. На лавке тускло поблескивало жестяное ведро. Разговаривали где-то совсем близко. Дверь в сени была открыта, на пороге – Марфушка. В темных сенях гудел низкий глухой голос. Нина прислушалась:
– Маесся, маесся, а толку ничуть. Кажинный год – колос от колоса не слыхать голоса. Лонись недород, нонче недород. Скажешь, неправду я говорю? – бубнил невидимый голос.
– Что правда, то правда, – со вздохом поддакнула Марфушка.
– А кто тебя с хлебом выручат? Окромя Сазонова некому. Хлебушка-то свово до рождества не хватит, однако…
Марфушка не то вздохнула, не то всхлипнула.
Нина задремала, а когда проснулась – свет луны переместился в передний угол, как будто для того, чтобы осветить стоящую перед иконой Марфушку. Она не крестилась, не кланялась, руки ее, всегда такие суетливые, висели. Громким шепотом она даже не молилась, а похоже, что просто рассказывала богу.
– Господи, вразуми ты меня, бобылку несчастную, живу я как в поле обсевок. – Тут Марфушка всхлипнула и принялась сморкаться.
Нине казалось, что сердце у нее лопнет от жалости к Марфушке. «Ну что она спрашивает у бога – все равно он ей ничего не скажет!» – с ожесточением подумала она. Впервые подумала так о боге.
И в следующую ночь ее разбудил бубнящий в темноте голос. За окном шлепал по крапиве и лопухам дождь. Из сеней несло едким вонючим табачным дымом. Нина засунула голову под подушку. Сквозь сон слышала, как еще долго Марфушка жаловалась молчаливому богу.
Когда на другой день вековушка разбила кринку, Нина, подбирая черепки, сказала:
– Знаете, а вы его прогоните. Чего ему надо?
– Вишь, девонька, велит на покос пойтить подсобить. А я так, чего по хозяйству, могу, а копны таскать – не по силам мне. Порченая я. Ишшо в девчонках батрачила, так с надрыву у меня что-то внутри нарушилось.
– Не ходите, еще заболеете.
– Вот и комбед не велит. Выручим, говорят, с хлебом.
– Комбед – это Советская власть?
– Совецкая, Совецкая.
– Раз Советская – значит выручит, – убежденно сказала Нина и, подумав, добавила: – Одного человека несправедливо посадили в тюрьму, а Советская власть его выручила.
…Уже неделя, как Нина в деревне. Сидит у окна, семь дней подряд сидит и смотрит на кособокую избу. Сейчас утро. Дома пьют чай в кухне. Окна в комнатах от жары прикрыты ставнями. В столовой на столе букет, мама так любит цветы. После чая сестры побегут в рощу.
Нина не заметила, как под окном собрались ребята. Они стояли, сбившись в кучку, и с откровенным любопытством смотрели на Нину. Они почему-то походили друг на друга: девчонки в длинных платьях, на головах платочки; у мальчишек волосы обрезаны «под горшок», рубашки не подпоясаны, штаны длинные, внизу бахрома, на плечах и коленях просвечивает голое тело.
Несколько минут Нина и ребята молча разглядывали друг друга. Девчонка, чем-то напоминавшая Граньку, наверное веснушками, спросила:
– Ты городская? Пошто приехала?
Нине не хотелось говорить про больные ноги, и она промолчала.
Маленькая белоголовая девочка, улыбаясь беззубым ртом сказала:
– Ждраштуй.
Нине стало смешно.
– Бонжур, мадемуазель.
Ребята помолчали.
– Гляди-кось, – произнес лобастый мальчишка с царапиной во всю щеку, – видать, нерусская.
Слова мальчишки подзадорили Нину, и ее, как говорил Коля, понесло: вот когда могут пригодиться французские слова, которые вечно зубрит Катя.
– Пардон, мусье. Пермете муа де ките ля клас. Ля пом, ля папир, адью, мерси. Эн, де, труа, же ве кан ля буа, катр, сенкс. Же ву при.
– Вот чешет-то! – восхитился лобастый мальчишка.
Запас французского «красноречия» у Нины иссяк.
Веснушчатая девочка попросила:
– Ишшо маленько поговори.
Нина помедлила всего лишь секунду, а потом выпалила:
– Гюго, Гюи де Мопассан, Дюма, Д’Артаньян, Айвенго, уксусэ, бззе, кабриолет, ватер клозет.
Лобастый мальчишка плюнул через зубы («вот не знала, что можно так далеко плеваться») и с презрением произнес:
– А че с ней, нерусской, разговаривать! Пошли, че ли?
– Вовсе я русская, – обиделась Нина.
– А по-каковски ты говорила? – спросила высокая синеглазая девочка.
– По-французски, – промямлила Нина, краснея.
– Айда с нами по ягоды, – позвала синеглазая девочка.
– А куда?
Девочка строго сказала:
– Не закудыкивай дорогу. Недалече пойдем, за Медвежью балку.
– Там медведи?
Ах, лучше бы она об этом не спрашивала! Они так хохотали, что лобастый мальчишка даже присел на корточки. У Нины горели уши. Уйти? Но от смущения она не могла пошевелиться. Под защиту ее взяла та же синеглазая девочка.
– Будя вам! – сердито прикрикнула девочка на хохотавших ребят. – Она же городская. – И, обратившись к Нине, почти приказала: – Бери корзинку, и айдате.
Нина заколебалась: Марфушка придет не скоро. А потом, вдруг они все время будут над ней смеяться?
– Ну, иди за корзинкой – мы обождем, – повторила синеглазая.
Нина схватила в сенях корзинку и выскочила во двор. Ворота из жердей не смогла открыть, но ловко перелезла через них. Кажется, это ребятам понравилось.
На Нине клетчатое короткое платье, тапочки из парусины на веревочной подошве и белые вязаные носки. Что ребята так пристально ее разглядывают? Бабушка говорит, что так смотреть на человека неприлично. Хорошо, что нет больших мальчишек, одна мелкота. И все они слушаются синеглазую Марусю. Нина старалась быть поближе к ней.
Сразу же свернули в переулок, прошли мимо огородов, спустились к реке и перешли ее по ветхому мостику. Плахи на мостике подвижные, будто клавиши пианино. Дорога поползла по косогору, повиляла и спустилась в низинку.
Прямо у ног дремало озерко не озерко, пруд не пруд. Словно в огромное блюдце налили зеленую воду. На воде круглые блестящие, как у фикуса, листья, а на них тоже круглые, точно фарфоровые, белые и желтые цветы. И над всем этим великолепием кружатся стрекозы с голубыми стеклянными крыльями.
– Не отставай. – Маруся взяла Нину за руку. – Ждать да догонять – хуже нет.
Скоро они вошли в лес. Дорога не торная, поросшая мелкой травкой. Березы раскидистые, ветви у них начинают расти низко над землей, а у елей, наоборот, ветви растут высоко и на них висит густая, как бахрома, хвоя.
– Какие елки высокие! – сказала Нина.
– Это не елки, а лиственницы, у них иголки на зиму опадают.
– Опадают? – удивилась Нина. – И деревья стоят голые?
– Голые, – повторила Маруся, она засмеялась и беззлобно сказала: – Чудн ая. Ты что, впервой в лесу?
– Да, первый раз. У нас есть роща, но это совсем другое. Ты не знаешь, как называются такие круглые цветы? Ну те, что растут прямо на воде? – Нина махнула рукой в сторону озерка.
– То кувшинки.
Нина быстро устала, а ребята, словно назло, с пригорка неслись вприпрыжку.
– Дальше не пойдем, – наконец объявила Маруся, – тут ягоды сколь хошь. Каждый собирает сам себе.
Ребята рассыпались в разные стороны. Нине Маруся наказала:
– Смотри не отставай, звать будем – откликайся.
Оставшись одна, Нина села и с наслаждением вытянула ноги. Здесь ее никто не увидит, никто не будет смеяться, что она, как старуха, сразу уселась отдыхать. Ну и заросли! За кустами, кажется, вода журчит.
Наверное, оттого, что она отвыкла так помногу ходить, ноги страшно ныли… Она чуточку полежит на спине, с закрытыми глазами, как учила мама, и все пройдет.
Приятно лежать – трава мягкая, от ключика тянет свежестью. Вода журчит, журчит…
Нина проснулась так же внезапно, как заснула. Кругом тихо, голосов ребячьих не слышно. Только вода журчит. Она крикнула: «Аууу!» Никто не отозвался, она испугалась и закричала: «Маруууусяяяя!» Снова молчание. Побежала в ту сторону, откуда пришли, – нет никого! Может, они в прятки с ней играют? Не надо бы кричать, но она не могла удержаться и кричала все громче и громче. Маруся бы отозвалась, значит, они ушли.
Но реви, не реви, а идти куда-то надо, она поднялась и побрела наугад. И вдруг услышала – кто-то идет за кустами, тяжело идет, даже ветки трещат. Медведь! Нина хотела крикнуть, но у нее пропал голос, хотела побежать, не смогла. И почти тотчас же увидела бурую телку. Вот кто ее выведет в деревню! А вдруг телка заблудилась? Тогда ее придут искать. Телка брела не спеша, останавливалась пощипать траву, почесаться о дерево.
– Ах вот ты куда забралась!
Нина оглянулась. На нее смотрел высокий худощавый мальчик.
В руках у мальчика длиннющая палка.
Это тебя ребятишки искали? – спросил он.
– А они искали? – обрадовалась Нина.
– А как же, нешто не будут искать. Ты заблудилась, что ли?
Нина молча кивнула.
– Ничего, тут до деревни рукой подать, – мальчик говорил степенно, рассудительным тоном. Нина успокоилась.
– А зачем такая длинная палка?
– Это удилище. Ну, пошли.
Телка послушно шла за ним. Нина старалась не оглядываться на телку, еще мальчик подумает, что она трусиха.
– Тебя как зовут?
– Нина. А вас?
– Антон. В городе жить интересно: школы, библиотеки разные… – Паренек вздохнул. – Мы ведь нездешние…
– Вы жили в городе?
– Мы с Поволжья.
– А-а-а, – Нина вспомнила – бабушка читала: «…волна беженцев растет». Вот, оказывается, какие беженцы бывают.
На прощанье Антон сказал:
– Смотри не ходи одна в лес, заблудишься с непривычки.
Ребята пришли на другой день, звали ее. Но она спряталась в сенях – будут еще смеяться. Они покричали и ушли. Потом упрекала себя: противно прятаться, если еще придут – непременно выйдет к ним. Вечером на подоконнике оказался огромный капустный лист, а на нем крупная смородина. Решила – наверное, Маруся.
А ночью сквозь дрему Нина снова слышала робкие оправдания Марфушки и въедливый голос мужика. Проскрипели ворота. Залаяли собаки. Нина уже знала: когда этот страшный невидимый мужик уходит, всегда лают собаки.
Нина привыкла просыпаться на рассвете, когда пастухи гонят в поле стадо. Коровы мычат на разные голоса: одни ревут протяжно и свирепо, другие – кротко, а иные – лениво, будто спросонок. На все лады – от тонкого ягнячьего до густо-басовитого – овцы. Нине нравилось смотреть из окна на стадо, особенно на овец. Смешные, бестолковые, сбиваются в кучу, шарахаются.
В избу вошла Марфушка, а за ней с кринкой в руках соседка Архиповна, высокая костистая старуха.
– Коли недужится, нече ходить, – проговорила Архиповна, ставя кринку на стол.
Марфушка, держась одной рукой за поясницу, достала с полки кружку, налила в нее молока, дала Нине.
– Пей да ложись, раным-рано еще, – кряхтя, Марфушка опустилась на лавку. – Кабы не нужда, разве пошла. А то придет беда – и лебеда еда…
– Сулил же тебе комбед, – сказала Архиповна, она стояла у дверей, сложив руки под грудью.
– Сулил-то сулил, – Марфушка безнадежно покачала головой. – В Петуховке, слыхала поди, был комбед, да богатеи разогнали. Вот и надейся… Да и кому наперед дадут помощь – тому, у кого детишки… Не мне бессемейной…
– Да уж, однако, так, – согласилась Архиповна.
Нина тянула теплое, пенящееся молоко, слушала и с жалостью поглядывала на Марфушку.
– Эй, Марфа! – донесся с улицы женский голос.
Под окном стояла с коромыслами на плечах некрасивая носатая женщина.
– Сазониха! – ахнула Марфушка и кинулась к окну.
– Али разбогатела, – жестко произнесла женщина. – Кажный погожий день дорогого стоит, а ей горя мало? Небось, как припрет, идут к Сазонову, а долги платить – так вас и след простыл. Не придешь – на себя пеняй! – Не дожидаясь ответа, носатая зашагала прочь.
Марфушка, охая на каждом шагу, принялась собираться.
– Чтоб она сдохла! – с ожесточением плюнула Архиповна и, сокрушенно покачав головой, добавила: – Однако всех нас переживет. Видать, кому не умереть, того всем миром не спереть.
– Знаете что, – сказала Нина, – а вы на этого Сазонова пожалуйтесь.
– Кому ж на него жаловаться-то?
– Советской власти.
– И, девонька, он тогда совсем меня со света сживет. Не понимаешь ты наших деревенских. Мала еще, вот и нет понятия об деревне.
Оставшись одна, Нина долго не могла уснуть. Противно-нудно жужжали под потолком мухи. В голову лезли скучные мысли. Так было бы интересно пойти с Марфушкой на покос, но неудобно сейчас. Ей, конечно, не до того… Как она сказала: «Придет беда – и лебеда еда…» Лебеда – нужда, лебеда – беда, беда – бедные. Марфушка бедная… Бедные – это, наверное, те, у которых все время беда… беда… беда…
В полдень пришла Архиповна.
– Штец тебе принесла, – сказала старуха, – постные шти-то, но молочком забелила, все, гляди-ка, повкуснее. Ты кушай, кушай, пока не простыли. – Архиповна села на лавку, подперев щеку рукой. – Совсем занедужила Марфа-то. Внучка моя бегала на покос, харчи носила, так сказывали бабы: свалилась Марфа, положили они ее под кустики в холодочек.
– Почему же ее к доктору не повезут?
– Эээ, милая, дохторов у нас на деревне нету. Вечером привезут, поправлю ей маленько спину да живот, бог даст, полегчает.
Щи невкусные, несоленые, но, боясь обидеть старуху, Нина ела.
– Уж не до тебя Марфе-то, – вслух, будто Нины здесь вовсе и не было, рассуждала Архиповна, – взяла бы я тебя к себе, да негде тебе у нас расположиться. Ты вот спать привыкла в отдельности. Ну, и дед у нас-то хворый, дух от него чижолый…
После ухода Архиповны Нина долго слонялась по избе, не зная, чем себя занять. Принялась было читать «Оливера Твиста», но перед глазами у нее все была Марфушка-вековушка. Знала бы о ее болезни мама! А если написать письмо? Нина вытащила из своей корзинки бумагу и конверт. Села к столу.
«Дорогая мамочка, Марфушка сильно заболела. Ее надо лечить, а в деревне докторов нет. Этот Сазонов ужасно злой. Марфушка говорит, что он со свету ее сживет. Мне Марфушку ужасно жалко. Она порченая. Мамочка, приезжай скорее и забери меня. Целую тебя, твоя дочь Нина. Скажи Домнушке: пусть она приезжает. За Марфушкой некому ухаживать. Мамочка, попроси у доктора Аксенова какого-нибудь лекарства для Марфушки».
Запечатала письмо, написала адрес. Но где почта? Как-то Марфушка говорила, что почта в соседней деревне Петуховке. Но как пройти в Петуховку? Антон. Вот кого надо спросить.
Мостик, на котором доски прыгали, как клавиши, Нина нашла, без труда. Наверное, и сегодня Антон погонит здесь телку. Чтобы никто ее не увидел, Нина забралась под мостик. Сидела и швыряла камешки в воду, но скоро забыла про камешки – заели комары.
В Деревне лаяли собаки, за мысиком озабоченно крякали утки, а в кустах тальника на другом берегу какая-то птичка жалобно выводила: чиииирр… чииир… чиир… «Зовет детей», – решила Нина. Интересно, а могут птицы думать? Любят же они своих птенцов, кормят их. Коля сказал, что это инстинкт. Ну, а если птица потеряла детей и ей грустно? Нет, наверное, птицы хоть немножко думают… Интересно, что про нее Антон думает? А вдруг он пойдет другой дорогой? Она решила сосчитать до тысячи и уйти, досчитала до двух тысяч, сбилась и бросила.
Она его увидела не по ту сторону реки, а на том же берегу, где она сидела. Значит, он перешел брод где-то выше. Со всех ног бросилась к Антону. Заметив Нину, он быстро пошел ей навстречу. Антон протянул капустный лист с крупной смородиной.
– Значит, это ты приносил?
Он молча кивнул. Они шли рядом. Нина машинально кидала в рот ягоды, мучилась, не зная, как ему обо всем рассказать.
– Ты чего бежала? – спросил Антон.
Он с первых же слов все понял:
– Ладно, давай письмо, я отнесу его в Петуховку. Почта там. Может, угадаю под отправку – так завтра мамаша и получит. – Антон вслух прочел адрес.
– Ты умеешь читать? А Марфушка говорила, что в деревне все неграмотные.
– Умею. Дома я учился. Ты ступай, – сказал он, – я напою телку. Письмо я отнесу на почту, может, сегодня и отнесу.
Нина медленно побрела по берегу. Кто-то ее догонял, она оглянулась. Антон, сказав: «Погоди», снял потрепанный картуз и вытащил из-под подкладки бумажку. Сунув бумажку ей, он пробормотал: «Дома прочтешь» – и убежал.
Почерк четкий, как у Кати на уроках чистописания.
На лесную полянку вышла она,
Тихая девочка, сказка моя,
Ветер по лесу гуляет,
Девочку он дожидает.
У Нины захватило дух. Это он написал про нее. Антон. Она шепотом сказала: «Антон» – и засмеялась.
Марфушка была уже дома, лежала на лавке, жаловалась, что спину «ни согнуть, ни разогнуть» и голову «трамтит и трамтит чегой-то».
Вечером Нина в деревянной лохани мыла ноги на ночь. И вдруг кто-то негромко окликнул. Антон! Он стоял у ворот и смотрел на нее. Одернув платье, она с мокрыми ногами подбежала к воротам.
– Отнес я письмо. Почтарь сказал: завтра получат.
Антон так же внезапно исчез, как появился. Нина даже поблагодарить его не успела.
– Кто там приходил? – слабым голосом спросила Марфушка.
– Мальчик один, я его попросила… он ходил на почту… Его зовут Антон.
– А, этот… Они хорошие люди, надежные, из беженцев, А может, хуторской Антошка?
– У них еще телка, он ее пасет. Такой добрый мальчик… Он обещал…
– Тогда из беженцев. Только не ихняя телка-то. Чужую он пасет. За кусок хлеба и пасет. Они и с детей готовы три шкуры содрать. Антон хоть уж, почитай, большак, а брательник у него, еще десяти годочков нет, они вместе весной на пашню ходили. От темна до темна батрачили. Господи, будет такое время, когда ребятишки на богатеев спину гнуть не станут? Будет аль не будет?
– По-моему, будет, – сказала Нина.
– Добро, кабы по-твоему, – Марфушка глубоко вздохнула и сказала: – Кабы дожить.
Нина никак не могла заснуть и очень обрадовалась приходу Архиповны.
– Дай-кось, думаю, погляжу, как она, сердешная, – проговорила старуха, присаживаясь к Марфушке на лавку.
– Однако помираю я, – со всхлипом вздохнула Марфушка.
– А ты не кликай смерть, настанет час – небось ее замешкается, – строго сказала Архиповна. Она зажгла лучину и прикрепила ее к таганцу на шестке. – Настою из травки принесла тебе, выпьешь, гляди-ка, и полегчает. Девонька-то кушала? Али некушамши легла?
– Спасибо, я молоко пила.
– Ну и ладно. Ты, милая, спи. Повернись к стеночке и спи, а я малость Марфе спину поправлю.
Архиповна осталась ночевать. Сквозь сон Нина слышала, как она то и дело вставала к стонущей Марфушке, грозилась на кого-то найти управу, давала Марфушке воды «испить», потом так же сердито шептала молитвы, будто выговаривала богу.
Мама и Домнушка, очень встревоженные, приехали через день к вечеру.
Домнушка осталась в деревне, ухаживать за сестрой. Марфушка, несмотря на жару, все зябла, потихоньку охала и без конца просила пить.
Провожая их, Домнушка вытирала слезы головным платком.
– Гнула Марфа спину на богатеев, да, видать, сломалась.
На выезде из деревни, у речки Нина увидела ребят и Марусю. Она помахала им рукой, поискала глазами Антона и не нашла.
– Знаешь, мамочка, тебе письмо отнес один мальчик, то есть не тебе, а в Петуховку.
– В Петуховку? – удивилась мама. – Это же верст пять.
Выходит, Антон ради нее прошел пять верст туда и пять обратно. А она ему даже спасибо не успела сказать. Увидит ли она еще его когда-нибудь?
Мохнатая коротконогая лошаденка споро бежала, отгоняя хвостом паутов. Нина вглядывалась в кусты: не покажется ли бурая телка…
Глава девятая
Радость возвращения – особая радость. Во дворе на черемухе черные шелковистые ягоды, возьмешь в рот – язык сразу к нёбу привяжет. В роще крапива вымахала вровень с забором. Под лопухом, все равно что под зонтиком, можно укрыться от дождя. На березках кое-где уже просвечивали желтые листья.
– Роща – это что… А лес знаете какой бывает!.. – рассказывала Нина сестрам. Лес… Маруся… Как заблудилась и как ее спас от медведей (в «Медвежьей балке», конечно же, живут медведи) мальчик Антон. Сестры сидели на своем излюбленном месте – в конце аллеи на пеньках. Нина вытащила из кармана потемневшую на сгибах бумажку. Катя и Натка от стихов пришли в восторг.
– Он в тебя влюблен! – воскликнула Катя. – Девочки в школе говорили: если кавалер влюблен в барышню, он обязательно пишет ей стихи.
– Глупости! Во-первых, он не кавалер, просто он хороший мальчик! – Нина рассердилась больше из-за того, что сама считала: конечно, влюблен, только об этом она должна одна знать.
Каждый раз ее рассказы о деревне обрастали все новыми подробностями: таких стрекоз в роще и не бывает, та стрекоза была с карандаш, а на ней сидела божья коровка. Коля, услыхав, как он его назвал, «стрекозлиный» рассказ, спросил:
– А не перевозила ли стрекоза на своей спине настоящую корову?
Нина постаралась больше при Коле не распространяться.
…Нина помогала бабушке мыть посуду, когда вошла Домнушка и, заплакав, проговорила:
– Привезла я Марфушку. Кровью харкает, горемычная. Видать, скоро богу душу отдаст… Может, и к лучшему – хоть отмаялась бы… Прости меня, господи, грешную!
– Не следует так говорить, – сказала бабушка. – Завтра схожу к доктору Аксенову. Он устроит Марфушку в больницу. Никогда нельзя отчаиваться.
– Загубили злые люди нашу голубицу бессловесную, – причитала Домнушка. – Я ли не молила господа бога… За что ее господь покарал? Ведь нет на ейной душеньке ни единого греха.
В столовой раздался бой часов. Шесть раз. Скоро придет Коля. Он теперь матрос, ходит в плаванье. Сейчас пароход ремонтируют, а Коля разгружает баржи.
Нина пробежала по двору и уселась на лавочку у ворот.
Худощавую фигуру Коли она увидела еще издали и заторопилась ему навстречу.
– Что-нибудь случилось? – спросил он озабоченно.
– Случилось. Домнушка привезла свою сестру, а она кровью харкает. Скоро умрет. Домнушка говорит, может, и к лучшему, хоть отмаялась бы…
– Что за чушь! – рассердился Коля. – Ее лечить надо.
– Знаешь, богатый мужик заставил ее, больную, идти на покос, за хлеб отрабатывать. Бог его за это накажет?
– Черта с два! Скажи бабушке: я пошел к доктору.
…Аксенов устроил Марфушку в больницу. Варя и Катя носили ей передачу.
– Принесла я доктору сеенки, – рассказывала Домнушка. – На дочкино, актрискино, пальтишко выменяла. Доктор уж так на меня рассерчал, чуть ногами не затопал. Теперь, говорит, медицинская помощь бесплатная. Это, говорит, великое достижение Советской власти.
– Аксенов глубоко порядочный человек. Он и раньше не брал денег с бедных, – сказала бабушка.
– Другие-то брали, – вздохнула Домнушка. – Ох брали.
Вскоре новое событие растревожило семью Камышиных. Лида собралась в Москву. Насовсем. Мама отговаривала Лиду. Бабушка долго ее увещевала. Лида вышла из бабушкиной комнаты с упрямо стиснутыми губами и красными глазами. Сестры слышали, как тетя Дунечка сказала бабушке: «Дикие фантазии взбалмошной девицы». Лидин отъезд в Москву представлялся сестрам чуть ли не геройским поступком.
– Как можно куда-то уезжать, – взрослым голосом повторяла Катя бабушкины слова, – когда кругом такая разруха, такой голод?
– А я бы поехала. Обязательно поехала, – твердила Нина.
Ее подмывало расспросить Лиду, но удалось это только в день отъезда. Мама ушла в лавочку, Натка увязалась за ней. Катя помогала бабушке готовить обед.
В столовой на диване – раскрытый на две половинки старинный кожаный баул, на столе – стопка белья. Лида укладывала вещи. Она то вынимала их из баула, то снова запихивала. Самое подходящее время для разговора.
– Тебе не страшно уезжать? – спросила Нина.
– Немного страшновато.
– Зачем же тогда уезжаешь?
– Вот поэтому и еду. Поняла? – Лида посмотрела в окно.
– Нет.
– А у тебя появлялось когда-нибудь желание ничего не бояться?
– Сколько раз, – уныло призналась Нина. – Еще осенью мы с Катей носили Вене передачу, так даже от козы убегали.
– Вена вчера не приходил?
– Не приходил. А в деревне я гусей боялась.
– Положим, я гусей тоже боюсь. – Лида швырнула в баул какой-то сверток, подошла к Нине, убрала с ее лба прядь волос и сказала: – Я про другое – можно тихонько сидеть в своем уголке, зарабатывать на хлеб насущный и ждать, когда все в мире устроится. Но можно и самой все устраивать.
Удивительно приятно, когда с тобой разговаривает как со взрослой, а не говорят: «Ты еще мала» или: «Это не твоего ума дело».
– А как это: самой устраивать?
– Вот этого-то я и не знаю, – вздохнула Лида.
«Милая Лида, никогда она не воображает, будто все знает».
Лида закинула руки за голову и, положив сплетенные пальцы на затылок, стала прохаживаться по комнате. Все-таки Лида очень хорошенькая…
– Но я должна узнать, как надо мир перестраивать. Всем вам, конечно, смешно! Но меня это не трогает… – Тут Лида оборвала себя и прислушалась. – Кажется, кто-то идет? Ниночка, выгляни в окошко, посмотри.
Нину удивила Лидина просьба: сама стоит у окна и просит. Но пожалуйста, разве трудно.
– Коля идет, – сообщила она.
– Один?
– Один.
– Я так и знала. – Лида улыбнулась, но не очень весело – ямочки на щеках сразу же исчезли.
