Текст книги "Почетный караул"

Автор книги: Джеймс Коззенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)

XIII

Полковник Росс произнес мысленно: «Все к лучшему, хоть скрыта суть того, что ныне зрим, от нас, и Мудрость Высшая свой путь таит во тьме от смертных глаз. Он часто Свой скрывает лик, нежданно возвращаясь вдруг. Его бойцу…»

Он удивился. Почему он вспомнил эти строки? Однако он не думал, что повинна тут чистая случайность. Его подсознание, когда ему (хотя он себе в этом отчета не отдавал) что-то требовалось, по-своему определяло, что именно ему требуется, и обращалось к прошлому, рылось в хламе памяти и смотрело, не отыщется ли там что-нибудь подходящее. Отыскав что-нибудь – если не то самое, так удобный заменитель, – подсознание выжидало первого затишья на уровне сознательного и тотчас предъявляло свою находку, чего бы она ни стоила.

Стоить находка могла, конечно, очень дорого – знай вы о ней. Вам предлагался ответ, но, к несчастью, вы, возможно, еще не получили задачи. Кроме того, ответ к вам поступал в форме, единственно приспособленной для подобной его передачи. В форме символа, образа, идеально отвечающего смыслу, которому полагалось стать вам понятным через безупречную логику, воплощенную в том, что две вещи, равные порознь третьей вещи, равны между собой. Опять-таки к несчастью, сознание не отличалось особой сообразительностью и оттого оказывалось неспособным вывести из большинства таких подсказок их предполагаемый неоценимый смысл. И теперь старый судья Шлихтер, ораторски указуя перстом на обитель Высшей Мудрости, на небеса, величаво продолжал греметь, а солнце давнего, давнего утра озаряло переплетенные судебные постановления, которыми были заполнены стеллажи, прятавшие стены душноватой комнаты, где юный Росс секретарствовал у судьи и готовился к экзамену, дающему право заниматься юридической практикой. Старый Росс зачарованно созерцал эту загадочную картину.

Полковник Росс обрадовался нежданному воспоминанию вовсе не из-за услуги, которую оно могло ему оказать. Не слишком сообразительное сознание никакого смысла не уловило и приняло воспоминание с полным спокойствием. Стоя в первом ряду штабных офицеров генерала Била, которые двумя шеренгами выстроились на воздвигнутой для начальства украшенной флагами трибуне, полковник Росс уже устал стоять, устал от бьющих в лицо предвечерних солнечных лучей. И тем не менее он отдыхал почти в любом смысле слова.

Широкое пространство вокруг временной трибуны было ритуально оставлено пустым и казалось заколдованным кругом, в который никто не мог вторгнуться, чтобы обременить его новыми заботами. До ближайших телефонов в командно-диспетчерском пункте было ярдов сто. И добрых пятьдесят ярдов отделяло его от машины с опущенным верхом, которая стояла на пандусе среди еще нескольких привилегированных автомобилей. Она принадлежала генералу, и Кора привезла на ней Сэл. Кора и Сэл сидели там рядом, и Кора, разумеется, время от времени заботливо всматривалась в мужа, но с такого расстояния она не могла напомнить ему, что в его возрасте не следует перегибать палку.

Полковник Росс стоял, ощущая свою безопасность, пока для него играли несколько оркестров, а, поскольку было решено, что для церемониального марша наиболее подходит песня военной авиации, музыка эта обладала ненавязчивой монотонностью. Не успевала она бодро удалиться вправо вверх по пандусу и оборваться, как уже вновь начинала звучать слева. Она приближалась издалека от линии ангаров, становилась все громче, надвигалась так, что по коже бежали мурашки: все громче ухали лихие барабаны и гремела воинственная полифония медных инструментов. В такт им маршировали пять тысяч человек, а за ними двигалась механизированная техника.

С полным равнодушием полковник Росс заметил, что маршировка оказалась куда лучше, чем он ожидал. Добрая половина подразделений состояла из тех, кто работал в мастерских, в ангарах, в канцеляриях. Остальные были тактическими подразделениями разных родов войск. Но тактические подразделения в АБДИПе использовали для решения полевых проблем, которые решало управление разработки вопросов взаимодействия воздушных и наземных сил, а потому эти подразделения занимались строевой подготовкой в сомкнутом строю не чаще, чем нормальная квартирмейстерская рота.

Полковник Росс заметил также, хотя и не столь равнодушно, поскольку от их рева голова шла кругом, что величественный воздушный парад Деда – прибывшие на маневры самолеты – точно следует своему сложному расписанию, о чем Дед, стоявший во главе первого ряда, тут же и напомнил, подмигивая и кивая на южную и восточную часть горизонта. Группы истребителей возникли в поле зрения точно в тот момент, когда над ними, воя, проходил головной бомбардировщик, и Дед от радости утратил власть над собой: полностью сметая царивший на трибуне декорум, он вскинул руку и показал полковнику Россу победное кольцо, сложенное из большого и указательного пальцев.

Перед полковником Россом в двух шагах впереди стояли генерал Бил и генерал Николс с ординарцами справа и слева, – стояли так, будто дни Вест-Пойнта не были отдалены от них многими годами службы в военной авиации. Вздернув подбородки, держась очень прямо, они, как положено принимающим смотр генералам, свято хранили на лицах неугасающее предвкушение и свежий интерес все время, пока сквозь музыку оркестра и рев самолетов вновь и вновь доносились рявкающие команды, вновь и вновь резко опускались приближающиеся флажки и в синхронной вспышке меняющегося цвета ряды профилей резко поворачивались вправо.

Полковник Росс не сомневался, что тут все были по-своему счастливы: генералы, как фокус этого традиционного, отработанного до мельчайших деталей церемониала, получали порцию одного из наименее приедающихся человеческих удовольствий; марширующие после своего «равнение напра-во!» и прохода перед трибуной испытывали облегчение (в тот момент наивысшее из возможных удовольствий) от сознания, что малоприятный ритуал для них уже почти позади; зрители же вкушали приобщение к доблести и мужеству, к войне, облаченной в беззаветную верность долгу «Хора солдат» из «Фауста», наслаждались желанной передышкой от будничной войны, суточных норм продовольствия, определения категорий призывников и скудного пайка новостей, тем более что он, как обнаруживали многие и многие, фальсифицировался изъятием всех событий, знать о которых им было нежелательно, и добавлением обилия полуправд, в которые, как считалось, им было полезно верить.

Полковник Росс тоже был по-своему счастлив. Он наслаждался, что на час, а то и больше его оставили в покое. Здесь ничто не требовало его внимания. Время от времени перенося тяжесть с одной ноги на другую, полковник Росс мирно, лишь с легкой меланхолией созерцал живой, говорящий образ судьи Шлихтера, вот уже четверть века спящего в могиле.

В те дни, когда юный Росс благодаря удачному стечению обстоятельств (в сочетании, не отрицал он, с целеустремленным трудолюбием и неплохим интеллектом) получил возможность поработать у судьи Шлихтера, тот, уже в годах, держался с привычной величественностью, которая сквозила в любой мелочи. Речения судьи Шлихтера (другого слова для этого не подбиралось) не могли не ошеломить молодого человека, который бросил школу – особенно если он сожалел, что ее бросил, – и в двадцать лет твердо вознамерился возместить потери, на которые так легкомысленно обрек себя в шестнадцать. Лексические запасы судьи Шлихтера были столь огромны, что ему редко не удавалось подобрать длинное слово взамен короткого, каким обходятся обыкновенные люди. И эрудиция его не ограничивалась узкими пределами юриспруденции. Он ознакомился со всеми лучшими человеческими мыслями и словами и свободно, без малейшей запинки, ими оперировал. Юный Росс составил тайный список авторов, о которых следовало разузнать, и книги, которые следовало взять в библиотеке. На судью он взирал с почтительным благоговением.

Длилось это, без сомнения, несколько месяцев, но, пожалуй, лишь несколько, ибо юноша был наблюдателен и умел делать выводы. Немного освоившись в юридической среде, он не мог не заметить, что сливки местной адвокатуры хотя и покорно выслушивали округленные периоды старика Шлихтера, но без всякого почтения. Они не упивались тем, как он потчевал их Мильтоном или с ухватками провинциального актера декламировал двадцать строк Шекспира, а то и стихи Уитьера или Лонгфелло, уже более полувека назад навязшие у всех на зубах. Естественно, наступило время, когда при первых признаках того, что судья вот-вот Даст волю красноречию, юный Росс начинал испытывать невыразимые муки. Он заранее видел нарочито внушительную позу, слышал комично рокочущий голос; он со стыдом предвосхищал, как зрители в зале будут с насмешливой покорностью судьбе исподтишка возводить глаза к потолку, как обвинитель и защитник будут, прикрывшись ладонью, обмениваться нетерпеливыми, ироничными замечаниями. Неужто судья не догадывался, что над ним смеются – над старым напыщенным краснобаем.

Тут-то и крылась загадка. Ум судьи Шлихтера был, выражаясь на жаргоне того времени, как стальной капкан. Наклоняясь в судейском кресле, внимательно слушая у себя в приемной, он ничего не упускал, ничего не забывал, и никому не удавалось его провести. Ложь он чуял за милю. Две-три минуты мастерского допроса – и он уже с наслаждением обличал мошенника неосторожными устами самого же мошенника. Когда честолюбивые молодые обвинители или защитники, несколько дней усердно затемнявшие вопрос, наконец кончали свои речи, старик Шлихтер, подводя итоги, заглядывал в свои заметки и за десять минут отметал все искусно приплетенные к делу посторонние моменты. Он извлекал на свет потерянную было суть, он логично и стройно суммировал судебное разбирательство, и все передержки, все передергивания той или другой стороны становились ясными как день, и чаще всего присяжным не было никакой реальной нужды удаляться на совещание.

Так жаль, что с не меньшей охотой судья Шлихтер прерывал речь обвинителя или защитника, чтобы пророкотать: «Жизнь реальна! Жизнь серьезна! Не могила цель ее!» Или ошарашивал всех, властно осведомляясь у подсудимого, как справедливость у других он мнит сыскать, коль сам себя он предает злым языкам и дням страданий и забот? Что сталось со стальным капканом его ума? Что сталось с человеком, которого никто не мог провести?

А действительно – что?

Полковник Росс, вернувшись в настоящее, уловил, что вокруг него все вдруг неуловимо подобралось и подтянулось. Он скосил глаза влево и успел увидеть за разрывом в марширующих рядах приближающийся знаменный взвод. Полковник Росс тоже умеренно подобрался и встал поровнее в ряду штабных. Генерал Бил и генерал Николс синхронно поднесли ладонь к козырьку, показав идеально бравую четкость. Полковник Росс тоже поднес ладонь к козырьку, хотя не столь браво и четко.

Он узнал флаг батальона ЖВС и не удивился, когда секунду спустя с зрительских трибун, где волной поднимались фигуры и совлекались головные уборы, донеслись быстрые одобрительные хлопки. Перед ним генерал Николс, еле шевеля губами, чуть улыбнулся и что-то сказал генералу Билу, а тот чуть улыбнулся и, еле шевеля губами, что-то ответил. Мимо в полном одиночестве впереди роты, неподвижно держа руку у фуражки, маршировала курносенькая лейтенантша, которая накануне предложила устроить особую комнату для медицинского осмотра.

– Ну и война! – сказал полковник Росс.

Рядом с ним майор Тайтем недоуменно прошептал:

– Простите, сэр?

Полковник Росс покачал головой и позволил своим мыслям вернуться к старику Шлихтеру в тот момент, когда он выставлял себя ослом в глазах холодноглазого более молодого мира, который, как мог бы выразиться сам судья Шлихтер, не знал Иосифа.

Разумеется, судья Шлихтер оказался далеким от совершенства и в других отношениях. Но эти его слабости раскрывались не так быстро, и, чтобы обнаружить их, потребовалось несколько лет лояльности и умения молчать. Открытия юного Росса не повлияли ни на его лояльность, ни на умение молчать, но они его смущали. Нравственные качества судьи Шлихтера, как и его умственные способности, за которые ему, пусть и с трудом, извиняли его утомительную напыщенность, ценились очень высоко и пользовались всеобщим уважением. Причем во многом вполне заслуженно. Профессиональная честность судьи Шлихтера была абсолютной. Он был неподкупен. В любых денежных делах он был сама щепетильность. Частная жизнь судьи не таила грязных и не столь уж редких секретов, которые в лучшем случае связаны с женщинами, но порой под влиянием старческих извращенных потребностей и с маленькими девочками или мальчиками.

Секретарь судьи, наивно полагая, что таким обязан быть всякий человек, занимающий высокое положение, принимал эти добродетели и порядочность как нечто само собой разумеющееся. Он веровал, что судья должен заслуживать уважение, с каким на него смотрели люди, не частично, а во всем. Юному Россу не нравилось растущее в нем убеждение, что он мог бы порассказать (хотя, конечно, никогда этого не сделает!), если бы захотел (но он не хотел!) о судье Шлихтере «много чего».

В этом с ним вполне согласилась бы чопорная, лелеющая свою благочинность община. Старик Шлихтер усердно посещал церковь, был одним из столпов своего прихода и даже публично продемонстрировал несгибаемую принципиальность, благочестие и праведный образ мыслей, наотрез отказавшись выслушать показания свидетеля, который, когда ему предложили поклясться на Библии, с презрением объявил, что это полная чушь и он не верит ни в Бога, ни в загробную жизнь.

Но, слушая мнения, которые судья Шлихтер высказывал в частных разговорах, вы убеждались, что в целом он вполне разделяет такую точку зрения. Любимые цитаты судьи черпались из Библии, многие другие словно бы тоже постулировали Творца и жизнь вечную, но для себя судья Шлихтер в лучшем случае оставлял все эти вопросы открытыми. Казалось, он считал основные христианские догмы совместимыми с истиной и логикой, но в доктрины лютеранства, которые публично исповедовал по воскресеньям, как и в доктрины любой другой церкви, он категорически не верил. А только делал вид, будто верит.

Узнав об этом неверии, община, вероятно, не просто ужаснулась бы, но уже нисколько не удивилась бы, проведав, что судья в своем обмане заходит даже дальше. Ведь он, кроме того, делал вид, будто не употребляет алкогольные напитки. А в глубине его сейфа прятались бутылки с тем, что судья именовал «бальзамом здоровья» – возможно, открещиваясь таким способом от «выпивки» или «спиртного». Он любил опрокинуть рюмочку либо в одиночестве, либо с двумя-тремя надежными старыми друзьями. Предавался судья этому удовольствию всегда умеренно. Лишней рюмочки не опрокидывал никогда, да и вообще извлекал бутылку из сейфа не так уж часто. Но тайные возлияния плохо гармонировали с бескомпромиссным ратованием за трезвость на людях.

То, как это смущало незрелое сознание юного секретаря, теперь, естественно, вызывало лишь улыбку. Но и тогда юный Росс вовсе не испытывал нравственного потрясения, с каким бесхитростный крестьянский паренек открывает для себя, что существует безверие и что люди тайком попивают виски. В армии он успел убедиться, что большинство никакого значения религии не придает и что большинство не упустит ни единого случая выпить. Смущала его простая и неопровержимая истина: если бы судья Шлихтер не лицемерил и не предавался бы тишком этим страстишкам, он был бы лучшим человеком, чем лицемерящий судья Шлихтер.

Судья Шлихтер сам прекрасно это сознавал – недаром же он так часто повторял: «Власть – это бич, ум легок, как пушок, муж честный – лучшее, что создал Бог». Так почему же он предпочитал практиковать такую ложь? Юный Росс не знал ответа. Старик Шлихтер положил на одну чашу весов то, что ему давало лицемерие, а на другую – то, что он мог надеяться получить от честности. И махнул рукой на честность. У него просто не хватило духа быть честным.

Старый Росс, полковник Росс, очнулся от своих мыслей. Все они на трибуне вздрогнули, даже подпрыгнули, и генерал Бил с генералом Николсом тоже. Затем все они, разумеется, поняли, в чем причина. Транспортные самолеты. Их дальний гул заглушался ревом больших бомбардировщиков. Они появились точно по расписанию. И, черт подери, шли почти на бреющем полете, сотрясая базу своим громом! Головы оборачивались. Генерал Бил не удержался и поглядел вокруг. На миг создалось впечатление, что они проходят над крышей казармы всего в сантиметре. Казалось даже, что можно протянуть руку вверх и прикоснуться к ним. Миг спустя вы убеждались, что это иллюзия, потому что в третий миг они уже плыли у вас над головой, хоть и разрывая ваши барабанные перепонки дикой какофонией звуков, но, во всяком случае, на высоте не меньше нескольких сотен футов. Полковник Росс увидел в нижней части фюзеляжей темные провалы открытых люков. Они и их огромные тени неслись над летным полем, а позади них, словно экскременты их стальных цилиндрических кишок, кувыркаясь, сыпались парашютисты.

Полковник Росс перенес утомительную тяжесть своего тела с левой ноги, пальцы которой свела судорога, на правую и пошевелил сведенными пальцами в надежде, что судорога исчезнет. Он слышал стук своего заблудшего сердца, которое вернулось на законное место, но все еще не оправилось от ужаса, заставившего его подпрыгнуть, когда жуткий взорвавшийся рев новых двигателей, приближавшихся слишком низко, приближавшихся слишком быстро, сокрушительно ворвался в его неприготовившиеся уши, внушая его трепещущему мозгу, что он, конечно, уже мертвец. Екали другие сердца столь же мучительно, трепетал ли так же чей-то другой мозг, он не знал, но думал, что вряд ли. Он был здесь самым старым, а у стариков нервы позорно слабы.

Полковник Росс втянул воздух и бесшумно выпустил его. Он испытывал унизительный стыд за себя, за старика Шлихтера, за все человечество. Нет храбреца, который в какой-то момент – или под конец – не оказался бы трусом, отчасти или целиком. И нет мудреца, который одновременно не был бы отпетым дураком, если бы только знать, где искать. И нет хорошего человека, в котором не нашлось бы хоть какой-нибудь низкой черты. С этим приходилось мириться. Ведь тут один из пределов человеческого дерзания, одна из тех границ возможного, в точном определении которых, по убеждению генерала Николса, и заключалась проблема, – генерала Николса, чей аскетический вид говорил об избавлении от всех юношеских иллюзий, а взгляд был сурово устремлен на Здесь и Сейчас. Если не знать, где проходят эти границы, как можно быть уверенным, что ты не трудишься вне их? А если ты трудишься вне их, то труд твой тщетен. Бесполезно действовать исходя из предпосылки, что люди станут для твоих целей тем, чем они по натуре своей стать не могут. Столь же неумно было бы оседлать бурю и обольщаться мыслью, что буря будет исполнять твои приказы.

Генерал Николс был поистине мудр и юн, если четко держал все это в уме. И с тем же успехом приходилось принять и другую не слишком удовлетворительную идею: пусть мудрость и лучше жемчуга, но сводится к такой малости, что вся исчерпывается четырьмя-пятью набившими оскомину банальностями, а назначение ее – не приобщать вас к сокровенному, трудно постижимому, но к очевидностям, понятным любому дураку.

Из этого еще не следовало, будто генерал Николс знает все ответы. То есть – пока не следовало. Неизбежно требовалась некоторая отсрочка, чтобы он прошел через период покоя, святой безмятежности, даруемой последним откровением, которое покажет ему, что путь этот верен, что обнаружен еще один краеугольный камень великого строения и что вся тайна его лежит на этом пути и уже почти достижима. Отбросив все лишнее (чем и произвел такое впечатление на полковника Росса), избрав трудную дорогу без иллюзий, он прозорливо ограничил возможное по обеим ее сторонам. И понадобится еще время, чтобы установить, какая сторона осталась открытой и где ее необходимо ограничить. Ценные сведения о том, сколько можно извлечь из других людей и сколько можно извлечь из обстоятельств, ему, возможно, придется пополнить сведениями о том, сколько можно извлечь из него самого. И скорее всего, окажется, что это куда меньше, чем он ожидал.

Он – генерал Николс, полковник Росс, судья Шлихтер, любой человек – неизбежно должен найти меньше, чем ожидает, поскольку к тому времени сам уже станет меньше, чем был. Капля точит камень. Осадок усталости, крохотный избыток перенапряжения каждого прожитого дня, от которых никакой отдых не избавляет, накапливают тяжесть в сознании точно так же, как накапливаются соли в организме. Энергично тешась иллюзией что-то обрести, берешься видеть и испытывать, а это губительный процесс. Видишь ложь за ложью, выучиваешься не верить одной сказочке за другой – да туда им и дорога, разве не так? А если не так? Когда доведешь расчет до конца, что при большом упорстве и усердии все-таки возможно, когда уберешь весь хлам и мусор, укрывшие истинную природу вещей, когда между тобой и ею не останется ни единой лжи, ни единой сказочки, что ты будешь делать тогда? Ты получил то, ради чего трудился, – вот оно, очищенное, открытое для обозрения, а ты унываешь!

Уныние недостойно мужчины. Мужчина должен воспрянуть духом и сделать что возможно с тем, что есть у него в распоряжении. Если то, до чего он с таким упорством добирался, теперь грозит парализовать его, неужто разумное существо не воспротивится? Если разум тебя предает, не находя смысла, если сердце тебя предает, не находя цели, тогда должна восстать и взяться за дело упрямая, неколебимая воля. Смысл должен быть найден, цель должна быть поставлена. Неужели это так уж много?

Нет и нет. Открытие не ново. Лучшие умы на протяжении шестидесяти веков искали, что тут можно предпринять, и результаты их поисков, их полезные намеки, их здравые советы, горячо рекомендованные ими пути и способы открывают перед тобой широкий выбор. Тебе остается только подыскать что-нибудь наиболее отвечающее твоему вкусу и характеру. Узнав же, что нечто позволит тебе остаться на плаву, поможет играть в человека, ты можешь ободриться. Твоя нужда сама отыщет то, что тебе требуется, и приспособит его для тебя и сумеет тебя поддержать, когда те, кому требуется нечто иное или кажется, будто им ничего не требуется, начнут спрашивать, не свихнулся ли ты.

Жизнь, как согласился бы судья Шлихтер, подобна жалостной исповеди неудачника, очень запутанной, начинающейся неизвестно с чего, не имеющей конца, неясной по теме, сбивчивой в событиях. Кое-что ты видишь сам, и хотя в лучшем случае это самая малость, по ней ты способен воссоздать общую картину, ибо кусочек этот всегда хорошо сочетается с тем, что, по их словам, видят другие люди.

Злосчастные жертвы жаловались на свое злосчастье. Тот, кто сворачивал на якобы легкий путь, обнаруживал, что путь этот тут же становился тяжким. Простодушные искатели, не обладая всем необходимым, никак не могли добраться до искомого. Самодовольные с гордостью объявляли свои мишени и промахивались, лишенные даже утешительного сознания, что почти никто не задерживался поглядеть, попадут они или нет, да и тем это было все безразлично. Любые общие положения, любые благие намерения находят комические опровержения в описанных или зримых велениях судьбы, когда молодые умирают, а старые вступают в брак, когда мужественное терпение убеждается, что поезд уже ушел, а добрые самаритяне, подошедши, оказываются в ловушке и теряют собственную последнюю рубашку, – находят их в бесчисленных ежедневных событиях среди толчеи неиссякаемого потока свиней гадаринских, по чьему-то капризу одержимых, но заведомо ни в чем не повинных (ведь как может свинья быть виновной или грешной?), на их пути к назначенному обрыву. Эта горестная, а нередко и трогательная история о несчастьях и неудачах полна повторений и неимоверно затянута, а что она доказывает? Ну-ка, пусть кто-нибудь попробует доискаться до этого!

Пользуясь словами Великого, хотя, быть может, и не слишком Хорошего человека, старик Шлихтер отвечал с рокочущей благочестивостью и благородными жестами:

 
Природы суть не постигаешь ты,
Случайные иль вечные черты,
Гармонию ее или разлад,
Вселенское добро, зла страшный яд…
 

Полковник Росс стоял, испытывая ноющую боль во всем теле, оглушенный: мимо проезжали не то грузовики, не то орудия, не то что-то еще, и солдаты на них сидели в нелепых, скованных позах, поднимая скрещенные руки. Он начал перебирать в памяти кое-какие недавние случайные добавления к разладу, к непостижимой гармонии.

По чьей-то глупости свалившийся на шоссе фюзеляж «тарфу тесси» в смраде разлагающейся крови. Лейтенанта – как бишь ее там… а, Турк!.. – рвет в бумажный пакет в самолете, который чуть не разбился с ними всеми. Сэл, выблевавшая на пол столовой початую бутылку виски вместе с чем-то съеденным. И «Оканара сан», раскрытая на «О том о сем рассказывает Арт Буллен». Сквозь жаркую темноту вечера до него донеслись пьяные голоса, распевающие в освещенном отеле, и он поднялся на ноги. Двое нахальных юнцов-лейтенантов произносят наглые речи, выдавая себя, да и являясь двумя отвратными и единственными защитниками человеческого достоинства.

Со словами: «Не хочу, чтобы ты был мрачным» – Кора ласково обволакивает его привычным теплом. Угрюмые черные лица, своей обескураженной настойчивостью столь отвечающие старой роли униженных и предаваемых, маячили перед ним в праведном возмущении – по необходимости, тщетном. Полковник Вудман, от которого и через письменный стол разит виски, бессмысленная словесная перепалка – и десять часов до того, как он сунет в рот ствол пистолета. Пока полковник Моубри мягко похваливает его и мягко ему пеняет, Бенни, юный Марс в человечьем облике, равнодушно отводит жесткий пустой взгляд и горбит сильное, иссеченное шрамами тело, созерцая аэрофотографию Максуэлловского аэродрома. Нюд в воздухе без сучка без задоринки ведет отличную, крепкую, хотя и тяжеловатую для малых высот сучку под названием «тандер-болт», улыбается, как титан, прикосновением к Матери-Земле обновивший свою силу. Нюд краем глаза замечает приближающийся кончик крыла лихо пилотируемого П-38 и, преобразившись в генерала, обставляет самого лучшего из своих командующих группами, принуждает своего занервничавшего неудавшегося убийцу наложить в штаны от страха.

Капитан Коллинз говорит ровным голосом о своей дуре девчонке: «…но не настолько особая»; а капитан Хикс, всячески выражая озабоченную откровенность, говорит: «Просто я чувствую, сэр, что может получиться очень хорошо». Ссутуленный артритом Люк Ходен бредет вперед, не замедляя шага, не валяя дурака с нелояльностью; а Джонни Сирс говорит быстро: «Легче не допускать людей, чем вышвыривать их». Бедный дряхлый Дед, безмозглое диво, удрученно останавливаясь, никуда быстро не добираясь, расхаживает по своему кабинету. Генерал Николс, такой мудрый, такой юный, роняет из красиво очерченных уст спокойное слово: «Мы все равно должны это сделать».

Покачивая головой, полковник Росс начал было: «Это учит нас…», но его прервал нежданный Звук. Совсем новый, прорвавшийся сквозь музыку последнего оркестра и гул самолетов, еще проходящих над аэродромом. Он донесся издали, полковник Росс не сразу распознал в нем нарастающее крещендо сирены, где-то у озера.

Когда он последний раз рассеянно взглянул в ту сторону, занятый своими мыслями, в воздухе рябило от парашютов и парашютистов, в затяжном прыжке валящихся с транспортных самолетов. Но теперь они как будто уже все приземлились. На таком расстоянии полковник Росс ничего не различал, но сирена у озера продолжала надрываться, и это уже никак не могло быть условленным сигналом-предостережением. Полностью очнувшись, он с напряженным вниманием взглянул вдоль шеренги штабных офицеров. Голова майора Сирса тоже повернулась, и их взгляды встретились.

Губы майора Сирса зашевелились, он что-то сказал. Потом попятился, нагнулся, уперся ладонью в доски трибуны и легко соскочил вниз. Едва коснувшись подошвами земли, он побежал в сторону навеса за командно-диспетчерским пунктом, где на случай чрезвычайных происшествий аварийная машина, санитарная машина и две пожарные машины ждали в постоянной готовности.