Текст книги "Почетный караул"

Автор книги: Джеймс Коззенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 46 страниц)

Пальцы мистера Уиллиса прижались к запястью Натаниела Хикса и лихорадочно его сжали.

– Вот-вот, – сказал он одобрительно. – Вот-вот.

– Лейтенант Уиллис, – читал полковник Росс, – благодаря великолепному владению самолетом и хладнокровию сумел посадить свой самолет без каких-либо повреждений и, давая указания с земли, обеспечил благополучное приземление остальных двух самолетов. Таким образом, благодаря своему мужеству, точности оценок и летному искусству лейтенант Уиллис предотвратил верную потерю трех ценных средних бомбардировщиков, а также возможную гибель или тяжелые увечья их экипажей. Поведение лейтенанта Уиллиса в этих обстоятельствах делает высочайшую честь ему и Вооруженным силам Соединенных Штатов.

– Лейтенант Уиллис, – сказал генерал Николс, – с большим удовольствием вручаю вам от имени главнокомандующего, от имени начальника штаба военно-воздушных сил и от имени авиации Соединенных Штатов этот знак признания вашего подвига.

Полковник Росс подал ему коробочку, и, взяв из нее орден, генерал Николс расстегнул булавку и ловко пришпилил крест к рубашке лейтенанта Уиллиса. Он протянул руку и пожал руку лейтенанта Уиллиса. Отступив на шаг, он остановился и отдал ему честь.

Мистер Уиллис покинул Натаниела Хикса. Он бросился вперед и сказал громко:

– Ну и нос же у тебя, сын! Наткнулся на что-то?

Он начал смеяться, содрогаясь всем телом, и почти сразу же начал всхлипывать. Он схватил лейтенанта Уиллиса, обвил его толстыми руками. И все еще смеясь, все еще всхлипывая, прижался щекой – потому что был заметно ниже ростом – к плечу лейтенанта Уиллиса.

– Будь хорошим мальчиком! – сказал он. – Вот видишь? Всегда будь хорошим мальчиком.

VIII

На наблюдательном посту, вознесенном перекрещениями балок из гальванизированной стали над песчаным холмом между Чечотрской вышкой управления полигоном и мишенями, повернутыми белой стороной в знак того, что стрельбище открыто, лейтенант Уайрем, комендант авиаполигона, оперся о перила узкого балкончика. На его груди покачивался полевой бинокль, свисавший с надетого на шею ремешка. Он держал микрофон, длинный шнур которого тянулся к радиопередатчику внутри стеклянной будки.

Глядя на запад, лейтенант Уайрем видел перед собой двадцать пять квадратных миль так называемого Чечотрского леса – чуть всхолмленной равнины, где густые заросли остролиста, эрики и кустарниковых пальметто перемежались сосняком и (обычно у источников или озерков) купами капустных пальм и рощами высоких виргинских дубов. До самого тонущего в жарком мареве горизонта почти нигде не было признаков человеческого обитания. Далеко на западе клубы бледного дыма поднимались над песчаным карьером невидимого завода. Кое-где проглядывали песчаные проселки, часто с покрытием из разного цвета глины для удобства военных машин. В пяти милях к востоку по практически замаскированной зарослями взлетно-посадочной полосе угадывалось местоположение аэродрома района демонстрационных испытаний, тщательно укрытого в одной из наиболее обширных дубрав.

Со своего балкончика лейтенант Уайрем видел все расчищенное пространство полигона – песчаный пустырь, уже вновь поросший травой и низкими кустами. В его центре была выложена круглая цель для бомбометания. В дальнем конце за контрольной линией длинным скошенным рядом располагались артиллерийские мишени.

Лейтенант Кросс, помощник коменданта полигона, облокачивавшийся о перила неподалеку от лейтенанта Уайрема, сказал:

– Долго еще? Ей-Богу, у них хватило нахальства поднять в воздух этого пукалку назло мне! Ведь знают же, что у меня обед!

– Вряд ли у него осталось много комплектов, – сказал лейтенант Уайрем. – Если исходить из того, как он палит.

Он поднес бинокль к глазам и посмотрел на юг. Примерно в миле одинокий П-47 на высоте около тысячи двухсот метров, отрабатывая атаку по наземной цели, пошел на новый заход.

– Я ему скажу, что мы закрываемся через минуту. Мики здесь?

– Уже полчаса, – сказал лейтенант Кросс, кивая на джип возле управления.

Лейтенант Уайрем продолжал наводить бинокль на П-47, следя, как, закончив поворот, он в длинном пике пошел на цель. Под таким углом зрения самолет словно не двигался, а увеличивался, с каждой секундой становясь все больше. Внезапно над краем обоих его крыльев, примерно на середине у пушечных дул, запульсировали вспышки бледного пламени. Повернув бинокль, лейтенант увидел пертурбации на поверхности мишени, третьей с конца. Разлетались щепки, по нарисованным на парусине концентрическим кругам пробежала цепочка темных дыр. На склоне позади мишени взметывались столбики песка там, где в него врезывались снаряды пятидесятого калибра.

На мгновение до них четко донесся резкий, пронзительный перестук выстрелов. Затем он утонул в реве двигателя, включенного на всю мощность. Самолет круто пошел вверх, поднимаясь все выше и удаляясь к востоку на максимальной скорости. Рев затихал в жарком полуденном воздухе.

Лейтенант Уайрем утер пот с загорелого лба и поднес микрофон к губам. Он сказал:

– Восемь-четыре! На этот раз получше. Заход выполнен неплохо, выровнялись правильно и вышли на цель точно – очень хорошо. Однако вам остается отработать еще немало. Вы по-прежнему не следуете инструкциям. Помните: ваши пушки выверены для скорости два семь ноль миль в час. А вы значительно ее превысили, не так ли? Обязательно следите за этим. Кроме того, вы все еще затягиваете свои очереди. Не забывайте, у вас восемь комплектов по пятидесяти. Удостоверьтесь, что прицел наведен на то, по чему вы стреляете, – и коротенькой очереди будет вполне достаточно, не сомневайтесь! Если вы перегреете свои пушки, то произойдет задержка, что в бою вас очень подведет. И такая пальба не только вредна для ваших пушек, приятель, но и делает фарш из наших мишеней.

Он задумчиво возвел глаза кверху.

– Теперь о вашем пилотировании. Я вижу, вы налетали много часов, но только не на сорок седьмом, верно? Из пике вы выходите очень опасно. На этот раз угол был никак не меньше шестидесяти градусов. Бросайте лихачить, не то мы соберем вас в совок и отправим домой в запаянном гробу. Сорок седьмой много тяжелее сороковок, которые вы, видимо, привыкли швырять, как вам вздумается. И зарубите себе на носу: при таком крутом выходе из пике потеря скорости составляет сорок процентов, если не больше. И еще одно. По той же причине выходить из пике начинайте всегда на высоте не меньше семидесяти пяти футов. На этот раз вы начали выходить повыше, чем в прошлый, но все равно, на наш взгляд, заметно ниже семидесяти пяти футов.

Лейтенант Уайрем взглянул на свои часы.

– По всем этим причинам я не могу признать вашу стрельбу удовлетворительной ни на одном из заходов. Если у вас остались боеприпасы и вы хотите попытаться еще раз, валяйте. Только поживее. Нам пора обедать, и мы закрываем полигон. Дневной график у нас плотный, а надо еще привести мишени в порядок. А, да! Назовите вашу фамилию и отдел АБДИПа. Предупреждаю, ваших данных нам не сообщили, а мне они нужны для протокола. Повторяю: это ваш последний заход. Затем полигон закроется. Подтвердите.

Лейтенант Кросс перегнулся и дернул лейтенанта Уайрема за рукав. Свободной рукой он указал на южную часть небосвода. Потом поднес к глазам бинокль и навел его на сверкающее там пятнышке.

– Пэ-тридцать восемь! – сказал он. – Какого черта…

– Возможно, он направляется не сюда.

– Еще как сюда! По какому, собственно, праву? Не предупредив нас. Они же знают, что наш график на вторую половину дня…

Громкоговоритель под козырьком металлической крыши произнес:

– Восемь-четыре полигону. Вас понял. Спасибо. Я сделаю еще один заход. По каналу Б мне никто не отвечает. Мне нужен диспетчерский пункт демонстрационного района. После этого захода я намерен приземлиться там.

– Восемь-четыре! – сказал лейтенант Уайрем. – К вам с юго-запада на большой высоте приближается пэ-тридцать восемь. Продолжайте смотреть, пока не обнаружите его. Возможно, он направляется к полигону. На аэродроме ДР приземляться не пытайтесь. Диспетчер вам не отвечает, потому что они там дежурят, только когда ждут прибытия самолетов. Это закрытая зона, и без особого разрешения оканарского оперативного управления приземляться там нельзя. Если только посадка не вынужденная. У вас что-нибудь не в порядке?

– У меня все в порядке, – сказал громкоговоритель. – Вы не можете связаться по телефону с кем-нибудь там?

– Связаться мы можем, – раздраженно сказал лейтенант Уайрем. – Но если у вас все в порядке, садиться вам там нельзя! Мне, приятель, это до лампочки, но они снимут с вас шкуру. Отставят от полетов и оштрафуют. Так что идите на заход и отправляйтесь домой. Видите пэ-тридцать восемь? Ищите его на двух часах на вашей высоте. И будьте добры, освободите эту частоту. Мне надо выяснить, чего он хочет.

Лейтенанту Кроссу он сказал:

– Еще один чертов лихач! Уже двое на нашу голову. Воздух ими так и кишит.

А в микрофон сказал:

– Пэ-тридцать восемь, примерно в двух милях к юго-западу. Говорит командно-диспетчерский пост полигона. Обратите внимание на пэ-сорок семь, разворачивающийся к полигону. Держитесь в стороне от подходов к полигону. В графике вы не значитесь, и полигон закрывается. Подтвердите!

Громкоговоритель сказал:

– Восемь-четыре полигону. Вижу самолет. Пожалуйста, позвоните в штаб района демонстрационных испытаний и скажите, что я захожу на посадку. И мне нужен обед. Говорит генерал Бил.

* * *

Мастер-сержант Доменико Пеллерино, старший обслуживающего экипажа генерала Била, отправился поесть пораньше – в половине двенадцатого. Быстро перекусив, он сунул в рот зубочистку и неторопливо зашагал кружным путем от столовой Оканарской базы к электромастерской, ютившейся за гигантской пещерой ангара номер два. Лавируя между станками и верстаками, он добрался до склада и помахал дежурному у окошка выдачи. Тот нажал кнопку, и дверь сбоку от окошка открылась. Сержант Пеллерино пошел по тускло освещенным проходам между полками и бочками. В конце была еще одна дверь с надписью «Постучи и подожди».

Прежде это была темная комната фотолаборатории – до того, как фотолаборатория получила собственное здание. Номинально бывшая темная комната служила кладовой, где хранилась всякая всячина – всевозможное списанное оборудование, которое умудренный опытом начальник мастерской никогда не выбрасывает. Любой предмет тут или какие-то его детали могли в один прекрасный день для чего-нибудь понадобиться, или ему самому могла прийти фантазия повозиться с ними развлечения ради. Таким образом, в одну категорию попадали старые моторы и генераторы разных размеров, сопротивления и конденсаторы, реле и соленоиды, предохранители и соединители. В другую категорию входил особо внушительный предмет – управляемая электричеством пушечная турель Мартина (правда, без пушки), снятая с разбившегося Б-24. Мастер-сержант Сторм, начальник электромастерской, подумывал о том, чтобы восстановить в ней проводку.

Хотя функция кладовой была вполне реальной и достаточной для того, чтобы оправдать подобное использование никому не нужного помещения, главное назначение темной комнаты было иным. Темная комната служила приютом своего рода клуба – естественно, известного под названием «Постучи и подожди», – представлявшего собой неформальное объединение старших сержантов, ведающих инженерно-техническими работами и техническим обслуживанием, начальников мастерских и старших в экипажах – всех тех, кого их важные посты выделяли из общей массы, определяя заодно особенности их мышления и поведения. Их отличала неторопливость, говорили они с лаконичной уверенностью. И с непоколебимым апломбом пользовались особыми льготами, а также установленными обычаем привилегиями.

Почти все в группе авиационно-технического обслуживания знали про этот неофициальный клуб и знали, кто к нему принадлежит, но ради соблюдения формы его члены вели себя так, словно существование клуба было окутано глубочайшей тайной. Все основывалось на практическом правиле «Я – тебе, ты – мне», на взаимопонимании с непосредственным начальством, которое безмолвно соглашалось ни о чем не ведать до тех пор, пока такое неведение выглядело правдоподобным. Все было поставлено на практическую основу, поскольку членство в клубе самоограничивалось.

Систематически посещать темную комнату мог только хороший служака. Если он не умел наладить работу и вышколить подчиненных так, чтобы его отлучка на час-другой никак не вредила делу, то посещения клуба быстро обошлись бы ему в его нашивки. Он должен был обладать достаточной рассудительностью и опытом, чтобы точно знать, что именно он может себе позволить, что сойдет ему с рук благодаря его незаменимым качествам. Компетентный организатор, умеющий наладить и поддерживать дисциплину, ценился на вес золота. Он был куда полезнее подавляющего большинства своих начальников-офицеров: это подтверждалось тем очевидным фактом, что реальной властью и истинным авторитетом он, как правило, обладал в куда большей мере, чем его непосредственное начальство.

Лейтенант мог сыпать приказами, сколько его душе угодно, ни единый из них не выполнялся, пока сержант не решал, что этот приказ действительно нужен и разумен. Приказ, воспринятый как ненужный или неразумный, не выполнялся. Создавался вид бурной деятельности, но не налаживалось то одно, то другое, и в конце концов выполнение приказа оказывалось заведомо невозможным. Лейтенант выучивался – если он вообще был способен чему-то выучиться – больше таких приказов не отдавать. Если же выучиваться он был не способен, то его ждали все более частые головомойки от начальства и в конце концов – перевод куда-нибудь еще как несправившегося. Другое дело, когда приказы отдавал старший сержант. Разумные или неразумные, нужные или ненужные – это были настоящие приказы. Рядовой, который не кинулся бы выполнять приказ сержанта сей же миг, рьяно и добросовестно, без пререканий, без отлынивания, без очковтирательства, напрашивался на крупные неприятности и получал их в такой полноте, что неделю спустя уже жалел, что родился на свет.

Сержант Пеллерино, по всем статьям подходивший для членства в клубе «Постучи и подожди», пошел к якобы потайной двери, постучал якобы тайным стуком и был тут же впущен.

Хотя обставлен клуб был скудно – стол и семь-восемь складных кресел, сержант Сторм обеспечил кое-какой комфорт с помощью некоторых хитроумных приспособлений – флюоресцентного плафона, искусно вделанного в потолок, вытяжного вентилятора и восстановленного кондиционера. Селектор в стене был подсоединен к телефону в мастерской. Покидая ее, сержант Сторм ставил у телефона дежурного, который тут же докладывал о звонке.

Когда сержант Пеллерино вошел в комнату, там уже были трое членов клуба: мастер-сержант Сторм, техник-сержант Гонсалес, начальник малярной мастерской, и техник-сержант Лабарр, начальник склада боеприпасов. Сторм и Лабарр сидели на корточках в углу перед полуразобранной турелью.

Лабарр, который держал в руках прибор управления огнем, сказал:

– Смотри, тупица! Выключатель мертвяка должен быть именно тут. Этого ты изменить не можешь. Он нужен тут, он для этого и существует. Что сказано в инструкции? Стрелок выведен из строя… – Он мимически изобразил, как получает пулю в лоб. – Его руки срываются с рукояток. Выключатели тут же срабатывают, и конец стрельбе. Ну-ка, ну-ка, покажи мне, где его еще можно поместить.

За столом сержант Гонсалес аккуратно переворачивал высыпанные из коробки костяшки домино лицевой стороной вниз. По рождению он был пуэрториканцем, и к домино, как к азартной и требующей большого искусства игре, приобщил их он. Остальные вначале отнеслись к нововведению прохладно, однако вскоре убедились, что вариант домино, носящий название «грабеж» или «все пятерки», по доллару за очко перекачивает деньги из рук в руки не хуже игральных костей и не затягивает процесса, как покер. Однако, как и в покере, систематические выигрыши требовали не только удачи, но и острого глаза, и хитроумия. К тому же это была престижная игра, не похожая на обычные развлечения рядовых где-нибудь в укромном уголке. Она соответствовала авторитету клуба и его членов.

Сержант Гонсалес сказал:

– Эй, вы, кончайте! За дело. – И обернулся к сержанту Пеллерино: – И чего ты так долго обжираешься, Дэнни? Тебе это ни к чему. Погляди на свое брюхо!

– Заткнись, – благодушно сказал сержант Пеллерино, выпростал рубашку из брюк, расстегнул ее и легким движением плеч распахнул, подставляя приятной прохладе кондиционера мясистую грудь в густом войлоке черных волос, на которой поблескивали личный знак и золотой образок со святым Христофором. Держа спину прямо, он опустился в кресло и взял семь костяшек, которые подтолкнул к нему Гонсалес. Он поставил их перед собой и сказал:

– Хочешь, испанская морда, узнать то, чего не знаешь? Тебе работка готовится. Вера видела в канцелярии. Жди через недельку, ну через десять дней.

– Какая бы? – спросил Гонсалес. – И с какой это стати ты обзываешь меня испанской мордой, жирная ты итальянская рожа?

Лабарр и Сторм оставили турель и уселись за стол. Гонсалес пододвинул им костяшки. Сторм сказал:

– Как твоя спина, Дэнни? На тебя посмотреть, она здорово болит.

– Еще чего! Стукнулся, и все.

– И на физии у тебя приличная царапина, – сказал Лабарр. – Вера тебя изукрасила?

– Еще чего! Нас болтало. А я не пристегнулся, ну и стукнулся.

– Да ну же, Дэнни! – сказал Гонсалес. – Какая работа?

– Как тебе понравится перекрасить опознавательные знаки на самолетах?

– Побойся Бога! Их же только что поменяли! И двух месяцев не прошло. Во всяком случае – не больше.

– А теперь их снова изменили. Никакой красной краски. Поперечина синяя, круг без красной обводки. Все синее.

– Чем же это лучше?

– Не знаю. Я говорю только, как будет. Кто-нибудь перебьет? – Он выложил дубль-шесть.

Селектор в стене сказал:

– Сержант Пеллерино!

– Ну вот, поехали! – поморщился сержант Пеллерино, повернулся в кресле и спросил у стены: – Что там?

– Телефон.

– Кто звонит?

– Ботвиник от полковника Моубри, сержант.

– Нет! – сказал сержант Пеллерино. – Я ушел обедать. Я же тебя предупредил.

– Я так и сказал. А они позвонили в столовую. И спрашивают, вы что, еще не вернулись?

– Нет. Я еще не вернулся. И чего это я должен возвращаться в электромастерскую? Может, я на линии. Может, я самолет вырулил – проверить тормоза. И не вызывай меня ни для кого. Кроме Веры. И полковника Росса, его отдела.

– Бу-сделано, сержант!

Сторм, щуплый, с заостренным умным личиком, приложил к дублю шесть-три. Лабарр тут же приложил с другой стороны шесть-два и сказал, кивая на блокнот Гонсалеса:

– Моя пятерочка. Ну-ка, запиши ее туда! А чего это у Старого Хрыча свербит, Дэнни?

Сержант Пеллерино пожал плечами.

Гонсалес приложил дубль-три к шесть-три и сказал:

– Моя пятерочка.

– Чтобы перебить, надо прикупить, – сказал сержант Пеллерино, взял костяшку и перевернул на ладони. Три-пустышка. Он приложил ее к дубль-три. – Думает, конечно, что я-то знаю, где генерал. Может, и знаю, да ему-то мне зачем говорить? Обойдется.

Сержант Лабарр сказал:

– А столько боеприпасов ему зачем? Мы его загрузили под завязку. Эти сорок седьмые берут много. Четыреста двадцать пять комплектов. Ты про это знаешь?

– Может, боеприпасы для того, чтобы их расстрелять. – Сержант Пеллерино вдумчиво осмотрел выложенные костяшки. – Вот тут я и подзаработаю, – сказал он, когда подошла его очередь. Эффектным жестом он придвинул свою костяшку и указал на нее пальцем. – Пять к двадцати пяти. Благодарю всех! Он же никогда на сорок седьмом огня не вел. Может, захочет попробовать на Чечотрском полигоне. Его там так скоро не разыщут.

– А это еще почему? Почему он не хочет, чтобы его разыскали?

– Может, ему хочется проветриться, Джо. Может, ему не нравится все время торчать тут. А тебе нравится?

– Произведи меня в генералы, так и понравится, – сказал Лабарр. – Попробуй, произведи. Вот тогда я тебе отвечу, нравится – не нравится.

– А я тебе и сейчас скажу. Тебе очень даже понравится дерьмо, с которым он должен возиться. Уж ты-то не устанешь!

– А Бил, значит, устал? – сказал Гонсалес. – Не выдержал? Хватку теряет? В Восьмой отдел его тянет?

– Все-то ты знаешь, – ядовито сказал сержант Пеллерино. – Хоть раз бы в точку попал! Хватки он не терял и не теряет. И я видел его в переделках, после которых тебя бы сразу в Восьмой отдел отправили. Так что прикуси язык, дезертир чертов!

Лабарр сказал:

– А тебе там язык никогда не ущемляли, Дэнни?

Сержант Пеллерино уперся ладонями в стол.

– Давайте разберемся, – сказал он. – Я его по-хорошему прошу: кончай. А теперь вот ты. Если ты для трепа, так я тебя прошу: кончай. А если не для трепа, так пошли в ангар разбираться с заданием.

– Напугал! Поджилки трясутся, – сказал Лабарр.

Сторм сказал:

– Чего ты задираешься? Джо, конечно, просто треплется. А ты на него полез, и он уже сам толком не знает. А еще добавишь раз-другой, так ему станет ясно, что никакой это не треп.

Сержант Пеллерино сказал:

– Ты же слышал. Я в жизни ни к кому не прислуживался и скажу для твоего сведения и руководства, что, попробуй ты это там, в два счета вылетишь. И почему бы мне не задираться? У меня есть право…

Из селектора донеслось:

– Сержант Лабарр!

– Спасен! – сказал Лабарр. – О Господи, Дэнни! Что я такого сказал о тебе или о нем, о генерале? Ну, смешно мне, как у тебя шерсть дыбом встает, чуть кто-нибудь скажет что-нибудь хоть немножко… А? – сказал он, откидываясь вместе с креслом.

– Капитан Доуби, инженерный отдел, звонит от вас. Ленты с холостыми тридцатого калибра найдутся? Им они зачем-то требуются сегодня днем.

– Угу, – сказал сержант Лабарр. – На складе «А» имеются, скажи ему. Только мне нужно распоряжение от дежурного и нужна расписка, что он их взял. Понятно? И не что-нибудь одно, а и распоряжение, и расписка. Сообщи ответ. – Он повернулся к сержанту Пеллерино. – Мы еще грыземся?

– Последнее, что я слышал, Джо, – что тебе смешно, – сказал сержант Пеллерино. – Ладно, смейся. Мне все равно. А вот когда отпускают шуточки о том, чего не знают, мне не все равно. Если вам с Гонсалесом правда хочется узнать, так спросите кого хотите из тех, кто был с ним на фронте. Они не скажут, что с ним просто. Попробуй поволынить, хоть ты офицер, хоть рядовой, хоть кто угодно, он из тебя все кишки выпустит. Но он от тебя не потребует того, чего сам сделать не смог бы.

– А-а-а! – сказал Лабарр. – Где это я уже слышал?

– Вот сейчас и слышал, – упрямо сказал сержант Пеллерино. – От меня. И он может сделать все, что можешь ты, только лучше. Ну, говори опять «а-а-а!».

– Ну хватит, умник, – сказал Сторм Лабарру. – Ты понял или не понял?

– Понял, – сказал Лабарр. Он сел нормально, и лицо у него стало серьезным. – Усеки одно, Дэнни! Задираться ты можешь. Согласен. Но не сейчас. У тебя спина не в порядке. И из царапины этой я в один момент кровь пущу. Ничего такого я про тебя не говорил. И драться с тобой не хочу. Но думать то, что думаю, могу.

Сержант Пеллерино медленно произнес:

– Мне не все равно, что ты говоришь. Но только, если я расслышу. А вот расслышать я не обязан. Как и ты не обязан расслышать, если кто-нибудь скажет, что твоя мать – сука.

Их взгляды на мгновение скрестились. Сержант Лабарр расплылся в ухмылке.

С облегчением сержант Гонсалес сказал на подчеркнуто смешливой ноте:

– Э-эй! А кто тут кому мать? Ты мать генералу, Дэнни? Генерал твоя мать? Ты уж объясни.

– Он мать генералу, – сказал сержант Сторм. – Прямо-таки наседка с одним-разъединственным цыпленочком.

– Заткнись! – дружески сказал сержант Пеллерино. – Будем играть или будем разговоры разводить?

Из селектора донеслось:

– Сержант Пеллерино!

– Что там еще, черт дери?

– Подполковник Каррикер, сержант.

– Нет.

Селектор шепнул опасливо:

– Он не звонит, сержант. Он тут…

Наступила пауза. И внезапно селектор сказал голосом подполковника Каррикера:

– Выходи, Дэнни. Ты мне нужен.

* * *

Миссис Росс распахнула дверь буфетной и выглянула в задний коридор.

– А! – сказала она. – Норман! А я думала, это Сэл. Она вот-вот заедет за мной, и мы отправимся в «Шахерезаду» привести волосы в порядок. Мы договорились на половину второго. Хочешь перекусить? Ничего особенного у меня нет. Но я как раз кое-что готовила для себя. Я думала, ты в клубе с генералами.

– Не трудись, дорогая, – сказал полковник Росс. – Я себе что-нибудь найду. Я просто заглянул за моими таблетками. Утром я их забыл.

Миссис Росс отпустила дверь, которая тут же закрылась, и двинулась к нему.

– Норман, – сказала она, – по-моему, последние дни ты себя неважно чувствуешь. Будь добр, поезжай к врачу. Ты ведь знаешь, что сказал доктор Поттер. Ты переутомляешься.

– Я чувствую себя настолько хорошо, насколько это вообще для меня возможно, – сказал полковник Росс. – И я знаю, что сказал доктор Поттер, а потому нет смысла отнимать время у другого врача. И уж тем более у одного из этих юных врачей. Я прихожу к убеждению, что врач всегда должен быть старше пациента. Иначе он просто не поймет, о чем ты ему говоришь. Доктор Поттер прописал мне эти таблетки, и я заехал принять одну.

– У тебя усталый вид, – сказала миссис Росс.

– Я устал. Сегодня утром было много дел, и меня нагрузили генералом Николсом.

Миссис Росс посмотрела на него озабоченно и сказала:

– Норман, прими свою таблетку и иди на кухню. Я тебя покормлю. Тебе следует немножко расслабиться. Если тебя ждет машина, скажи шоферу, чтобы он съездил поесть. Тебе ведь не надо возвращаться сию же минуту.

– Надо-то надо, – сказал полковник Росс, – но, пожалуй, я останусь. Николса я более или менее сбросил. Я был с ним в госпитале и обратно отправил его на машине Моубри. Сюда меня подвез Хикс. Он подвозил еще одного офицера. У него жена в госпитале, и он хотел отвезти ей кое-какие вещи. За мной заедет моя машина. Она должна быть здесь с минуты на минуту.

– Жена Хикса? Когда она приехала?

– Она не приезжала. Я, кажется, немного путаюсь. Жена второго офицера. Возраст дает о себе знать. Помнишь старика Барри? Последний год перед уходом на покой он постоянно путался в местоимениях. Мне приходилось поправлять его с судейского кресла. Любые слова его утомляли. Так-то. – Он вздохнул. – Хикс, боюсь, очень расстроен. Он высадил того офицера у отеля и объявил, что подвезет меня до дома. Разумеется, ему хотелось поговорить со мной об одном деле. Нюд решил оставить идею с журналами. И сказал Хиксу, что все отменяется. Хикс считает это близорукостью со стороны генерала. Он всецело за статьи. И потому вынуждал меня склонять слух к кое-каким категорическим доводам (хотя, по-моему, о своем главном доводе он умолчал), почему отказываться от этого проекта никак нельзя. Он хочет, чтобы я сделал все от меня зависящее.

– Но почему Нюд против?

– Не знаю. И Хикс не знает. Мне кажется, Хикс успел понастроить всяких радужных планов. Он весьма деликатно дал мне понять, что пользуется в Нью-Йорке некоторым влиянием. И уверен, что, занявшись этим лично, сумеет преодолеть естественное подозрение, с каким издатели и редакторы относятся к материалам, предлагаемым прессе военным министерством. У него наметился особый подход к генералу Билу, и если статья будет написана в нужном разрезе – то есть им самим и писателем, которого он подберет, – то она, безусловно, понравится некоему редактору – он с ним работал, а вернее, тот работал у него. Как хорошо он ни прятал свою жажду продолжать, она была очевидна. На мой взгляд, это подтверждение того, что я говорил вчера. Хикс солидный семейный человек. Ему не по вкусу быть в Оканаре веселым холостяком, и он готов сделать все, лишь бы его отправили к жене и детям. Ты могла бы из этого многое извлечь.

– Но ведь он может жаждать и того, и другого. Ты как будто извлек не так уж много.

– Ну, что же… А впрочем, извлек, – сказал полковник Росс. – Но, по-моему, Хикс не признает за мной проницательности, которой, как тебе известно, я отличаюсь. Я сказал Хэлу Култарду, что, пожалуй, было бы полезно откомандировать Хикса на время в Нью-Йорк. Не заграждай рта волу, когда он молотит! Но мне не слишком хочется давить на Нюда сегодня. Кроме того, сегодня у меня на душе чуть тоскливо. И я как-то по-особенному остро чувствую своекорыстие… всех этих людей. Их личная заинтересованность непристойна. Мне не нравится, как они меня обхаживают. Все время привкус задней мысли. Они меня умасливают в своих целях. Боятся, что иначе не получат того, чего хотят. Они меня разочаровали. Им следовало бы действовать поискусней.

– Ты переутомляешься, – сказала миссис Росс. – Сделал бы ты что-нибудь, чтобы взять себе помощника.

– Уже сделал, – сказал полковник Росс. – У меня теперь есть помощник. Капитан Коллинз. Я забрал его из службы общественной информации. По-моему, он подходящий человек, но, боюсь, не идеальный. Боюсь, он не чужд человеческих слабостей. Я выделил его, как и Хикса. Так вот: утром я послал Коллинза с поручением. Не по своей вине, но он его не выполнил. Я поручил ему сделать то, чего он сделать не мог, поскольку кто-то другой уже успел сделать это без нашего ведома.

– В таком случае я не понимаю, какие у тебя основания разочароваться в нем.

– Но я же не говорил, что у меня есть основания. Я просто сказал, что разочаровался. Он очень долго не давал о себе знать. Вероятно, ему потребовалось время на выяснение, что произошло. Когда он наконец позвонил мне, я обнаружил, что уйти из своего отдела ему хотелось гораздо сильнее, чем я полагал. Поскольку он, как ему казалось, провалил мое первое поручение, то второго шанса я ведь мог ему и не предоставить. Я ведь мог отменить его перевод. И он так бы и застрял в своей службе общественной информации. Ну, на меня трудно угодить: хотя я виню себя, меня разочаровало то, как он напугался. Он стал не тем человеком, каким был вчера. На него оказали разрушающее воздействие – я оказал. Лорд Эктон остановился, высказав лишь половину истины. Власть, конечно, развращает. Если у тебя ее много, то, возможно, в конце концов она развратит тебя абсолютно. Но требуется лишь самая малость, лишь капелька власти – власти штабного офицера! – чтобы успешно развращать других.

– Не надо так мрачно! – сказала миссис Росс. – Пусть все это даже и правда, однако ты бы не предложил Хиксу этот проект, или капитану Коллинзу – перевод, если бы не считал их подходящими во всех отношениях. Иногда ты уж чересчур щепетилен, Норман. Занимаешься самоедством. Когда ты утром уходил, я толком не проснулась. А я хотела сказать, что наговорила вчера лишнего и жалею об этом. У меня была депрессия. Это единственная причина. Надеюсь, ты выкинул это из головы.