Текст книги "Срочно нужен гробовщик (Сборник)"
Автор книги: Дороти Ли Сэйерс
Соавторы: Джозефина Тэй,Марджери (Марджори) Аллингем (Аллингхэм)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 43 страниц)
– Например?
– Скажем, «письма из ларца».
– Ну нет, только не Мария Стюарт!
– Почему же? – Марта, как все актрисы, смотрела на королеву Шотландии сквозь романтическую дымку.
– Меня может заинтересовать дурная женщина, но никогда – глупая.
– Глупая?! – произнесла Марта низким контральто Электры.
– Очень глупая.
– Алан, как ты можешь?
– Если бы не корона, ее судьба никого бы не волновала. Всех прельщает ее головной убор.
– Думаешь, в полотняном чепце она не стала бы жертвой страстей?
– Не в короне или чепце дело, страсть ей просто неведома.
Какое горестное недоумение выразил укоризненный взгляд Марты! Да, десять лет работы в театре и ежедневные упражнения перед зеркалом не пропали даром.
– Почему ты так думаешь?
– Из-за ее роста. Ведь более ста восьмидесяти сантиметров. А очень высокие женщины обычно холодны. Спроси любого врача.
Интересно, подумал Грант, почему мне никогда не приходило в голову объяснить теми же причинами известное равнодушие Марты к сильному полу? К счастью, Марта не приняла его слова на свой счет, мысли ее были заняты любимой королевой.
– Зато она была мученица. Этого у нее не отнимешь.
– Почему же мученица?
– Она пострадала за веру.
– Если ей от чего-то и пришлось пострадать, так только от ревматизма. В брак с Дарнлеем она вступила без разрешения папы, а бракосочетание с Босуэллом и вовсе было совершено по протестантскому обряду.
– Еще немного, и ты скажешь, что и заточения не было.
– Вся беда в том, что тебе представляется маленькая комнатка с зарешеченным окном в самой высокой башне замка и старый верный слуга, который вместе со своей королевой молится об избавлении. А на самом деле у нее было около шестидесяти придворных. Мария горько сетовала, что ее свита была сокращена наполовину, и чуть не умерла с досады, когда ей оставили двух секретарей, несколько камеристок, вышивальщицу и одного-двух поваров. И за все за это Елизавета должна была платить из своего кармана. Двадцать лет она содержала двор Марии Стюарт, и двадцать лет Мария Стюарт предлагала по дешевке корону Шотландии кому ни попадя в Европе – в награду за восстание, пытаясь либо вернуть трон утраченный, либо сесть на трон, занимаемый Елизаветой.
Он взглянул на Марту и встретил ее улыбку.
– Ну что, полегчало?
– Ты о чем?
– О «шипах скуки».
Грант засмеялся.
– Да. На пару минут я совсем о них забыл. Спасибо Марии Стюарт за единственное ее доброе дело.
– Откуда ты столько о ней знаешь?
– В школе, в последнем классе, я писал о ней сочинение.
– И она тебе не понравилась?
– Мне не понравилось то, что я узнал.
– Значит, ты не считаешь ее трагической фигурой?
– Вот и ошиблась. Но ее беда не в том, за что ее привыкли жалеть. Трагедия Марии Стюарт в том, что она, по образу мышления заурядная мещанка из предместья, родилась королевой. Пытаться восторжествовать над соседкой, миссис Тюдор, – занятие безобидное, даже, может, забавное; правда, потворство своим прихотям приводит к неумеренным покупкам в кредит, но, в конце концов, при этом страдаешь только ты сам. Та же тактика в масштабах целого государства – всенародное бедствие. Мария Стюарт поставила на кон страну, чтобы взять верх над соперницей, и расплатилась за это крушением и полной изоляцией.
Грант помолчал, задумавшись, а через минуту добавил:
– Из нее получилась бы замечательная классная дама в женской школе.
– Противный!
– Я ведь без всякой задней мысли. В школе она пришлась бы ко двору, а девчонки ее просто обожали бы. Вот что я понимаю под трагедией Марии Стюарт.
– Ну ладно. Значит, «письма из ларца» не годятся. Что тогда? Железная Маска?
– Я ничего о нем не помню, а потом мне нет дела до того, кто трусливо прятался за какой-то жестянкой. Чтобы заинтересоваться человеком, я должен видеть его лицо.
– Да, правда. Я забыла о твоем увлечении физиономистикой. В роду Борджиа[120]120
Борджиа – знатный род испанского происхождения, игравший значительную роль в XV – начале XVI века в Италии. Наиболее известны: Родриго (папа Александр VI), Чезаре, Лукреция.
[Закрыть] были удивительные лица. Если копнуть, в их истории наверняка найдутся две-три тайны. Или, например, Перкин Уорбек[121]121
Уорбек, Перкин (1474–1499) – претендент на английский престол, был казнен за заговор, имевший целью свержение Генриха VII.
[Закрыть] Самозванец – что может быть увлекательнее! Он действительно был герцогом? Или нет? Интересно. Попробуй найди точный ответ: то одно перевесит, то другое. Вот загадка так загадка.
Дверь распахнулась, и в проеме показалась голова миссис Тинкер, увенчанная шляпой, которую она носила с незапамятных времен. В ней она впервые появилась у Гранта в качестве приходящей экономки, и он просто не мог вообразить ее ни в чем другом. Грант знал, что у миссис Тинкер есть пр крайней мере еще одна шляпа, которую она носит с синим костюмом. Синий костюм надевался только в особо торжественных случаях; она ни разу не появилась в нем на Тенби-Коурт, девятнадцать. Синий костюм был частью ритуала, мерилом исключительности события. («Ну как, Тинк, вам понравилось? Заслуживает внимания?» – «Ничего особенного, не стоило надевать синий костюм».) Она надевала синий костюм на венчание принцессы Елизаветы и в дни дворцовых торжеств, а как-то раз он был увековечен в кинохронике, мелькнув на экране в тот миг, когда герцогиня Кентская перерезала ленточку на открытии какой-то выставки.
– Меня предупредили, что у вас гости, – сказала миссис Тинкер, – я хотела было уйти, но услыхала мисс Халлард, голос-то знакомый, и подумала про себя: «Да ведь это только мисс Халлард, одно слово – знакомая» – вот ведь что я подумала, ну и вошла.
Миссис Тинкер принесла с собой множество всяких кулечков, пакетиков и букетик лютиков. В свое время она служила костюмершей в театре и не питала преувеличенного почтения к кумирам театрального мира; с актрисой она поздоровалась как с обычной женщиной, бросив искоса взгляд на сирень. Марта, правда, ее взгляда не заметила, но, увидев лютики, все поняла и как по нотам разыграла маленькую сценку.
– Я трачу состояние на белую сирень, а миссис Тинкер приносит «лилии полей», и мне с моими цветами приходится уступать.
– Лилии? – повторила экономка с сомнением в голосе.
– Ну да, те самые, которые Соломон во всей своей славе… Ну, те, что «не трудятся, ни прядут»[122]122
Евангелие от Матфея, глава 6, стих 28.
[Закрыть].
Миссис Тинкер ходила в церковь только на свадьбы да на крестины, но она принадлежала к поколению, которое воспитывалось в воскресных школах. С пробудившимся интересом она взглянула на букетик, который держала в руке, обтянутой шерстяной перчаткой.
– Вот как. А я и не знала. Что ж, в этом, пожалуй, что-то есть. Только мне всегда казалось, что там говорится про каллы. Целые поля калл. Очень богато, но, правда ведь, чуточку нудно? Значит, они были пестрые? А почему бы и нет? Но тогда зачем их называть лилиями?
Заговорили о переводе Библии, о том, что в ней много непонятных мест. «Я ведь до сих пор не знаю, что значит «пускать хлеб по водам»[123]123
Книга Екклесиаста, глава 11, стих 1.
[Закрыть], – сказала миссис Тинк, и от минутной неловкости не осталось и следа.
Пока занимались толкованием Библии, вошла Карлица с двумя вазами, которые больше годились для сирени, чем для лютиков. Явно дань уважения актрисе, попытка подобрать к ней ключик. Но Марта на женщин не обращала внимания, если те ей не были зачем-либо нужны, ее обходительность с миссис Тинкер была просто savoir-fair[124]124
Умение себя вести (фр.).
[Закрыть], условный рефлекс. А медсестру Марта не замечала, она была для нее частью обстановки, и только. Собрав брошенные в раковину нарциссы, Карлица поставила их в вазу. Она была воплощенная кротость, Грант давно не видел более приятного зрелища.
– Ну ладно, – сказала Марта, расставив в вазе сирень и водрузив ее перед Грантом, – оставляю тебя на попечении миссис Тинкер. В этих кулечках наверняка что-то вкусненькое. Милая миссис Тинкер, а нет ли в одном из них ваших маленьких пирожных?
Миссис Тинкер просияла.
– Может, скушаете? Свежие, прямо из духовки.
– Ох, как бы мне потом не раскаяться! Ведь пирожные с кремом – гибель для талии, но как устоять! Возьму штучки две с собой в театр, к чаю.
Марта придирчиво разглядывала пирожные («Я люблю подрумяненные»), выбрав пару, она сунула их в сумочку.
– Au revoir[125]125
До свидания (фр.).
[Закрыть], Алан. Я загляну через денек-другой и покажу, как вяжется чулок. Вязание, говорят, успокаивает нервы. Не так ли, сестра?
– Да, конечно. У меня много больных, которые учатся вязать. Для них время бежит быстрее.
В дверях Марта послала Алану воздушный поцелуй и исчезла, а за ней Карлица, вся – само благоговение.
– Я буду удивлена, если эта девица лучше, чем кажется на первый взгляд, – сказала миссис Тинкер, распаковывая кулечки. Говорила она не о Марте.
II
Однако, когда через пару дней Марта наведалась к Гранту, ни вязальных спиц, ни клубков шерсти при ней не было. Появилась она сразу же после ленча, легкая, стремительная, в шляпке набекрень, надетой с небрежностью, которая, конечно, потребовала не одну минуту сидения перед зеркалом.
– Я у тебя не задержусь, дорогой. Бегу в театр. Сегодня, к сожалению, у нас дневной спектакль. В публике прислуга да их кавалеры-балбесы, а мы – играй! Слова для нас уже перестали что-либо значить. Не могу поверить, что эта пьеса когда-то сойдет со сцены. Играем одно и то же, проклятый спектакль стал чем-то вроде нью-йоркских постановок, которые рассчитаны на один сезон, но проходит десять лет, а они все идут и идут. Это ужасно. Невозможно сосредоточиться на тексте. Вчера в середине второго действия Джоффри вдруг замер. Глаза у него вылезли из орбит. Я сначала решила, что с ним случился удар. Как он потом объяснил, в ту минуту до него вдруг дошло, что уже полспектакля позади, а он ничего не помнит: ни как вышел на сцену, ни что говорил или делал.
– Временная потеря сознания?
– Нет, что ты. Просто действовал как автомат. Подавал реплики, двигался как положено, но думал все время о своем.
– Кажется, для актеров это дело обычное.
– Но не до такой же степени! Я понимаю, что Джонни Гарсон, уткнувшись лицом в мои колени и рыдая навзрыд, может в то же время прикидывать, сколько человек прошло в театр по контрамаркам, но «отсутствовать» целых полспектакля! Это ни на что не похоже. Ведь Джоффри успел выгнать из дома сына, разругался с любовницей и обвинил жену в романе со своим лучшим другом, совершенно не сознавая, что делает.
– О чем же он думал?
– Говорит, что окончательно решил сдать Долли Дейкр свою квартиру на Парк-Лейн и купить в Ричмонде старинный дом, от которого отказались Латимеры. Знаешь, его назначили губернатором. Думал о том, что в доме не хватает ванных комнат и что под ванную на втором этаже можно переоборудовать маленькую комнатку с китайскими обоями восемнадцатого века. Что чудесные обои, возможно, удастся снять и украсить ими довольно скучную каморку в глубине дома на первом этаже. Сейчас в ней викторианские панели – унылое зрелище! Еще думал о том, как подвести воду и хватит ли денег, чтобы заменить старую черепичную кровлю новой и переоборудовать кухню. Только он подумал, что хорошо бы выкорчевать кусты у подъезда, как вдруг увидел меня, сцену, устремленные на него глаза девятисот восьмидесяти семи зрителей – он читал монолог! Ясное дело, у него глаза на лоб полезли! Да, судя по залому на переплете, ты все-таки открывал одну мою книгу?
– Угу. Про горы. Повезло мне с ней. Я лежал и часами рассматривал иллюстрации. Горы помогают увидеть все в надлежащем свете.
– Мне кажется, звезды в этом смысле лучше.
– Ошибаешься. В сравнении со звездами человек кажется пылинкой. Звезды сводят тебя на нет, отбирают последнюю каплю уверенности в себе, лишают человеческого достоинства. А вот горы нам по мерке. Я лежал, разглядывал Эверест и благодарил Господа, что не мне приходится карабкаться по снежным откосам. Рядом с Эверестом больничная койка кажется уютным гнездышком, теплым, безопасным, а Карлица или Амазонка – подарком судьбы.
– Я очень рада, вот тебе еще немного картинок.
Марта вытряхнула конверт, который принесла с собой, и на него посыпались открытки.
– Что это?
– Лица, – сказала ликующе Марта. – Множество лиц. Мужчины, женщины, дети. На любой вкус.
Грант поднес к глазам открытку, лежавшую у него на груди. Это была гравюра с портрета пятнадцатого века. Женское лицо.
– Кто это?
– Лукреция Борджиа. Прелесть, правда?
– Может быть. Так, значит, в ее жизни были тайны?
– Ну да. Никто не знает, была ли она орудием в руках брата или его сообщницей.
Грант отложил портрет Лукреции и взял другую открытку. Портрет мальчика в одежде конца восемнадцатого века, внизу еле различимая надпись заглавными буквами: Людовик XVII.
– Вот тебе еще одна прекрасная задачка, – сказала Марта. – Дофин. Спрашивается, он умер в плену или ему удалось бежать?
– Где ты раздобыла все это?
– Мне удалось выманить Джеймса из его логова в музее Виктории и Альберта и затащить в художественный магазин. Он в этом деле знает толк, и потом, что хорошего – вечно торчать в музее?
В этом вся Марта: уверена, что работник государственного учреждения готов по первому зову бросить работу и ринуться из-за ее прихоти в магазин – только потому, что разбирается в истории и время от времени пишет пьесы.
Еще одна – фотография с портрета эпохи Елизаветы. Мужчина в бархатном камзоле, шитом жемчугом. Граф Лестер, прочитал на обратной стороне Грант.
– Так вот каким был возлюбленный Елизаветы. Мне кажется, прежде я его не видел.
Марта взглянула на грубое одутловатое лицо и заметила:
– Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Великие художники принимались за портреты не раньше, чем человек состарится. Робин в молодости, возможно, был совсем не дурен. Или Генрих Восьмой – он, по всеобщему мнению, был в юности красавцем. А для нас он каков? Карточный король! В наши дни благодаря фотографии мы хотя бы можем судить, как человек выглядел раньше: например, каким был Теннисон, прежде чем отпустил эту ужасную бороду. Ну, мне пора. Опаздываю. Я завтракала в «Павлине», а там всегда полно знакомых и с каждым нужно поговорить, так и не удалось вырваться к тебе пораньше.
– Надеюсь, ты сумела произвести впечатление на своего спутника, – сказал Грант, бросив взгляд на шляпу.
– О да, моя спутница в шляпах разбирается. С одного взгляда определила: «Парижская!»
– Спутница?
– Да, спутница, Мадлен Марч. Что ты удивляешься? Это бестактно. И на ленч пригласила ее я. Если хочешь знать, я надеюсь уговорить ее написать для меня пьесу о леди Блессингтон[126]126
Леди Блессингтон (1790–1849) – английская писательница, биограф Байрона.
[Закрыть]. Но нам все время мешали, так что я мало чего добилась. Зато угостила на славу. Между прочим, сегодня у Тони Биттмейкера в семь прием. Будет море выпивки. Кстати, можешь мне объяснить, почему его до сих пор не посадили?
– За отсутствием улик, – сказал Грант.
Марта рассмеялась и выскользнула из комнаты. Оставшись один, Грант снова обратился к портрету графа Лестера. Какая же тайна связана с ним? Ах да, конечно. Эйми Робсарт[127]127
Эйми Робсарт – жена Роберта Дадли, графа Лестера, найденная мертвой при загадочных обстоятельствах.
[Закрыть].
Но Эйми Робсарт его не интересует. Ему все равно, почему она упала с лестницы и кто ей помог. Остаток дня, однако, благодаря открыткам прошел чудесно. Лица интересовали Гранта давно, увлечение возникло задолго до того, как он начал работать в Скотланд-Ярде, и в полиции его конек – не помеха делу. Однажды, в самом начале его деятельности, он вместе с шефом присутствовал при опознании преступника. Дело вел не он, оказались они тут случайно и, стоя в сторонке, наблюдали, как сначала мужчина, потом женщина по очереди проходят мимо шеренги из двенадцати ничем не примечательных мужчин, одного из которых они должны были опознать.
– Ты знаешь, кто преступник? – шепнул ему тогда шеф.
– Нет, – так же тихо ответил Грант, – но могу угадать.
– Можешь? И кто же?
– Третий слева.
– А в чем он обвиняется?
– Не скажу. Я не знаком с делом.
Шеф смерил его недоверчивым взглядом. Но когда мужчина, а затем женщина, так и не опознав преступника, удалились и шеренга распалась, превратившись в многоголосую группу людей, поправляющих воротнички и галстуки перед тем, как выйти на улицу, вернуться в мир обыденности, из которого они пришли на помощь Закону, – тогда единственным, кто не двинулся с места, был третий слева. Покорно ждал, пока его под конвоем не препроводили в камеру.
– Ну и ну! – воскликнул шеф. – А ведь шанс мизерный: один к двенадцати. Хорошая работа! Сумел угадать вашего человека, – объяснил он тамошнему инспектору.
– Вам уже приходилось с ним встречаться? – удивленно спросил инспектор. – Насколько мне известно, приводов в полицию у него не было.
– Вижу его впервые. Я даже не слышал, в чем его обвиняют.
– Тогда почему вы указали на него?
Грант не знал, что ответить, он впервые задумался над тем, как происходит выбор. Руководствовался он не логическими умозаключениями. Он не мог сказать: «Лицо этого человека отличают те или иные характерные черты, поэтому он виновен». Выбор совершался безотчетно, на уровне подсознания. Положившись на интуицию, Грант ответил почти наобум:
– У него одного из двенадцати лицо ничего не выражало.
Заявление было встречено смехом. Но теперь, когда мысль оформилась в слова, Грант понял, как работала интуиция и какова была подоплека выбора.
– Это совсем не так глупо, как кажется, – сказал он. – Среди взрослых только у идиота в лице ни единой мысли.
– Фриман – не идиот, можете мне поверить на слово, – прервал инспектор. – Человек он очень способный, только не в том, в чем надо.
– Я и не говорю, что он идиот. Просто хочу сказать: идиота отличает бездумность, безответственность. Думает не он, думают за него. Всем, стоявшим в шеренге, было под тридцать, и только у него одного было безучастное выражение лица. Я с первого взгляда остановил свой выбор на нем.
С тех пор в Скотланд-Ярде любили говорить, что Грант видит преступника насквозь. А помощник комиссара однажды съязвил:
– Вы же не станете утверждать, инспектор, что действительно существует, так сказать, «лицо преступника»?
Грант ответил, что, конечно, не все так просто.
– Возможно, что-то подобное могло бы быть, будь все преступления на одно лицо, но преступления так же разнообразны, как человеческие характеры, и если полицейский начнет подразделять людей на типы по их лицам, он рискует просчитаться. В принципе можно получить представление о том, как выглядит проститутка, достаточно пройтись по Бонд-стрит между пятью и шестью, однако возьмите самую известную нимфоманку в Лондоне – кажется, что она холодна, как святая.
– В последнее время святости у нее сильно поубавилось, слишком много пьет. – Помощник комиссара сразу же угадал, о ком идет речь, и разговор перешел на другие темы.
Грант со временем не перестал интересоваться лицами, более того, он начал изучать их систематически. Рассматривать фотографии преступников из разных дел, сравнивать их. Как он говорил, отнести лицо к той или иной категории нельзя, но охарактеризовать каждое в отдельности можно. Например, когда в отчетах известных процессов, чтобы привлечь внимание публики, приводились фотографии главных действующих лиц, никогда не возникало и тени сомнения, кто тут судья, а кто преступник. Иногда казалось, что преступника можно поменять местами с адвокатом или прокурором, но, в конце концов, адвокаты и прокуроры так же подвержены человеческим страстям, алчности например, как все остальные люди, зато судья обладал особыми качествами: честностью и беспристрастностью. Даже без парика его никак нельзя было спутать с человеком со скамьи подсудимых: ни особой честностью, ни беспристрастием обвиняемый не грешит.
Джеймс, которого Марта вытащила из музейной норы, любовно подобрал коллекцию преступников и жертв, и вплоть до прихода Карлицы с чаем Грант увлеченно рассматривал открытки. А когда начал собирать их, вдруг обнаружил, что одну открытку он еще не видел: она соскользнула с его груди на одеяло и пролежала там незамеченная весь вечер. Инспектор поднес ее к глазам.
Это был портрет мужчины. Бархатная шляпа, камзол с разрезными рукавами по моде конца пятнадцатого века, расшитый золотым галуном и жемчугом воротник. Тридцать пять – тридцать шесть лет, худое, гладко выбритое лицо. Мужчина на портрете надевал перстень на мизинец правой руки. Но на кольцо он не глядел. Его глаза были устремлены в пространство перед собой.
Из всех портретов, какие Грант видел сегодня, этот был самым выразительным. Казалось, художник изо всех сил старается передать с помощью красок какую-то мысль – и не может, не хватает таланта. Совсем не вышли глаза, странные глаза, привлекавшие внимание своей необычностью. Не удался и рот: художник не умел передать подвижность губ, длинных и тонких, они были какими-то деревянными, жесткими. Лучше всего на портрете получилась лепка лица: высокие скулы, впалые щеки и сильный, решительный подбородок.
Грант не спешил перевернуть открытку, ему хотелось получше рассмотреть портрет. Кто этот человек? Судья? Солдат? Принц крови? Человек, несущий бремя ответственности, сознающий ответственность власти. Совестливый до крайности. Сжигаемый внутренним огнем, возможно, максималист. Способный на решительные действия в большом и склонный беспокоиться по пустякам. Кандидат в язвенники. В детстве, наверное, много болел. В его лице было то неизъяснимое, трудно передаваемое выражение, какое свойственно людям, много пережившим, с тяжелым детством, хотя не столь явное, как в лицах калек Художник понимал, что изображает, и сумел запечатлеть это на полотне. Слегка припухшие нижние веки, как у ребенка, пробудившегося после крепкого сна, лицо с прожилками, но еще молодое и – глаза старика.
Грант перевернул открытку, прочитал надпись.
На обороте стояло: «Ричард III. С портрета неизвестного художника. Национальная портретная галерея».
Ричард III.
Так вот это кто! Ричард III. Горбун. Чудовище из детских сказок. Убийца детей. Синоним злодейства.
Снова перевернул открытку и взглянул на лицо. Так, значит, вот что пытался изобразить художник в этих глазах. Значит, он видел в них отражение души, терзаемой призраками?
Грант долго рассматривал лицо и удивительные глаза Ричарда. Удлиненный разрез глаз, невысокие брови, морщинка у переносицы – видно, удручен чем-то. Сначала кажется, Ричард пристально смотрит куда-то, но, вглядевшись, понимаешь, что у него отсутствующий, невидящий взгляд человека, погруженного в собственные мысли.
Когда вошла Карлица, Грант все еще рассматривал портрет. Он давно не видел ничего подобного. В сравнении с Ричардом портрет Джоконды казался простой рекламной афишкой.
Карлица, взглянув на нетронутый чай, коснулась рукой чуть теплой чашки и сердито нахмурилась. У нее есть дела и поважнее, чем таскать туда-сюда подносы с чаем, а вот некоторым, видно, на это наплевать.
Вместо ответа инспектор протянул ей портрет. Что она думает об этом человеке? Если бы он оказался среди ее больных, каков был бы ее приговор?
– Печень, – сказала она как обрезала, взяла поднос и вышла, стуча каблучками в знак протеста, чопорно жесткая в своем крахмальном одеянии.
В палату вошел хирург, привлекавший Гранта своей вежливостью и рассеянно-беспомощным выражением лица. Его диагноз был другим. Когда Грант попросил его взглянуть на портрет, он, с любопытством всмотревшись в лицо на открытке, сказал:
– Полиомиелит.
– Детский паралич? – подхватил Грант, тут же вспомнив, что Ричард был сухоруким.
– Кто это? – спросил хирург.
– Ричард Третий.
– Правда? Интересно.
– Вы знаете, что у него одна рука была атрофирована?
– Да? Я не помню. Мне казалось, он был горбат.
– Это тоже.
– Зато я помню, что он родился со всеми зубами и глотал живых лягушек. Значит, мой диагноз на удивление точен?
– Необычайно. Что вас побудило назвать полиомиелит?
– Трудно сказать. Так сразу не ответишь. Наверное, просто выражение лица. Такие лица бывают у детей-калек. Может быть, это из-за горба, а не из-за полиомиелита. Но на портрете горба почему-то нет.
– От придворного художника, видно, требовался какой-никакой такт. Это с Кромвеля пошла мода на портреты без прикрас – пусть, мол, будут бородавки и все прочее.
– Как мне кажется, – сказал хирург, рассеянно глядя на гипсовую ногу Гранта, – тогда-то и возник этот снобизм наизнанку, от которого мы до сих пор не можем излечиться. Знаете, верно: «Я простой человек, во мне нет ничего особенного». И точно нет – ни хороших манер, ни вкуса, ни широкого жеста.
С отсутствующим видом ущипнул Гранта за большой палец ноги.
– Страшное извращение. Просто какая-то эпидемия. Говорят, в Штатах политик, который покажется избирателям в пиджаке и галстуке, может ставить крест на своей карьере. Подобное «чванство» не в чести. «Свой в доску парень» – вот идеал. На вид здоровый, – добавил хирург, указывая на большой палец, и снова, уже по собственной инициативе, взял открытку, лежавшую на одеяле. – Любопытно, а вдруг и правда это детский паралич? Тогда становится понятно, откуда у него усохшая рука.
Он размышлял, не собираясь уходить.
– Во всяком случае, интересно. Портрет убийцы. Как вы думаете, он, как убийца, типичен?
– О типичности вообще не стоит говорить. Причины убийств слишком различны. Но ни из собственной практики, ни из других дел я не могу вспомнить ни одного убийцу, который напоминал бы мне Ричарда.
– Впрочем, он в своем роде вне конкуренции. Хотя бы потому, что не знал угрызений совести.
– Пожалуй.
– Однажды мне довелось видеть Лоренса Оливье в роли Ричарда Третьего. Потрясающая картина сублимированного зла. Актер все время балансировал на грани гротеска, ни разу ее не переступив.
– Когда вы увидели портрет и еще не знали, кто это, вам не пришло в голову, что перед вами убийца?
– Нет, – сказал хирург, – я подумал, что это больной человек.
– Странно, я ведь тоже не разглядел в нем преступника. Но я прочел на обратной стороне его имя, я знаю, что это Ричард Третий, и не могу избавиться от мысли, что вижу на его лице печать злодейства.
– Ну, я думаю, печать злодейства, как и отражение прекрасной души, существует только в воображении смотрящего. Что ж, я загляну снова поближе к концу недели. На боли, надеюсь, не жалуетесь?
Как обычно, вежливо и безучастно, он попрощался и вышел.
Грант продолжал рассматривать портрет и удивляться, как он мог совершить такую непростительную ошибку: принять одного из самых страшных преступников всех времен за судью, подсудимого – вообразить на судейском месте, и тут вдруг ему пришло в голову, что портрет Ричарда был среди других открыток и, как все они, должен был служить иллюстрацией к предполагаемому теоретическому расследованию.
Значит, и в жизни Ричарда III была какая-то тайна?
И он вспомнил. Ричард избавился от двух своих племянников, но как? Они просто исчезли. Если его не подводит память, Ричарда тогда в Лондоне не было. Значит, совершил преступление чужими руками. Но что на самом деле случилось с детьми – эта тайна никогда не была раскрыта. 6 дни правления Карла II в каком-то закутке – под лестницей, кажется, – были найдены два скелета и тогда же похоронены. Считается как очевидное, что это останки юных принцев, но доказательствами никто не озаботился.
Учишься, учишься, получаешь образование, а как мало, в конце концов, остается в памяти, даже странно. Грант помнил, что Ричард III младший брат Эдуарда IV. Эдуард был чрезвычайно красив и пользовался успехом у женщин, а Ричард был горбат. После смерти брата он узурпировал престол, отстранив истинного наследника – своего племянника – и, чтобы избавиться от хлопот в дальнейшем, предал смерти и наследника короны, и его брата. Еще он помнил, что Ричард погиб в битве при Босворте, что готов был отдать полцарства за коня и что был он последним в роду. Последний Плантагенет.
Каждый школьник с облегчением переворачивал страницу учебника с историей Ричарда III: его смертью заканчивалась война Алой и Белой розы и начиналась история Тюдоров, куда более скучная, зато усваивалась она легче.
Когда Карлица принта приготовить его ко сну, Грант спросил:
– У вас случайно не сохранилось школьных учебников по истории?
– Учебников? Нет. Зачем они мне?
Это был риторический вопрос, и Грант не стал отвечать. Его молчание, однако, ее задело.
– Если вам и впрямь нужны учебники, – сказала она через минуту, – спросите сестру Дэррол, она принесет вам ужин. У нее на полке стоят школьные учебники; может, есть среди них и по истории.
Хранить школьные учебники – как это похоже на Амазонку! Она и по школе скучала так же, как по родному своему Глостерширу. И, когда девушка, тяжело ступая, вошла в комнату с творожным пудингом и компотом из ревеня, Грант взглянул на нее милостиво, более того, – почти ласково. Она больше не казалась ему великаншей, чье дыхание напоминает водокачку, в ее власти было осчастливить его.
О да, у нее есть учебник истории, сказала девушка. Даже, кажется, два. Она сберегла все учебники, потому что любила школу.
А куклы она тоже сохранила? – чуть было не спросил Грант, но вовремя спохватился и прикусил язык.
– Мне нравилась история, – сказала она. – Любимый предмет. Моим героем был Ричард Львиное Сердце.
– Несносный пройдоха!
– Как вы можете! – чуть слышно пробормотала она, словно ее ранили в самое сердце.
– Гиперфункция щитовидки, – безжалостно прибавил Грант.
– Мотался по свету как незадавшийся фейерверк. Бы скоро пойдете домой?
– Вот только соберу подносы.
– Я не мог бы получить учебники сегодня вечером?
– Ночью нужно спать, а не портить глаза за книгами.
– Уж лучше смотреть в книгу, чем в потолок, а ничего другого мне не остается. Так принесете книги?
– Что-то мне не хочется в потемках шагать отсюда до нашего корпуса, а потом обратно ради человека, который так относится к Ричарду Львиное Сердце.
– Готов взять свои слова обратно, я не гожусь в мученики,
– сказал Грант. – Пусть он будет образцом рыцарства, chevalier sans peur et sans reproche[128]128
Рыцарем без страха и упрека (фр.).
[Закрыть], непобедимым полководцем и трижды кавалером ордена Боевого креста. Ну как? Я получу книжки?
– По-моему, вам просто необходимо познакомиться с историей, – сказала Амазонка, оправляя постель. – Я занесу учебники по дороге в кино.
Появилась она через час, совершенно необъятная в пальто из верблюжьей шерсти. Верхний свет был выключен, и она материализовалась в свете настольной лампы, словно добрый дух.
– А я надеялась, что вы уже спите, – сказала она. – Все-таки нужно спать, а не заниматься историей.
– Английская история – лучшее снотворное, – ответил Грант. – Так что с чистой совестью отправляйтесь в кино с приятелем и держитесь с ним за руки.
– Я иду в кино с сестрой Берроуз.
– Ну за руки-то держаться вы все равно можете.
– Как на вас не сердиться? – совсем не сердито сказала она и растворилась в темноте коридора.
Амазонка принесла ему две книги. Первая была хрестоматией по истории. К истории она имела такое же отношение, как Библейские рассказы к Священному писанию. Король Кнуд на берегу моря корил придворных за льстивость; у короля Альфреда, скрывавшегося в крестьянском доме, подгорел пирог; сэр Рэли бросал под ноги королеве Елизавете свой плащ; Нельсон прощался с Харди в каюте «Виктории» – крупный шрифт, что ни предложение, то новый абзац. Каждый рассказ сопровождался иллюстрацией в целую страницу.
