Текст книги "Срочно нужен гробовщик (Сборник)"
Автор книги: Дороти Ли Сэйерс
Соавторы: Джозефина Тэй,Марджери (Марджори) Аллингем (Аллингхэм)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)
3. Старомодный и странный
Участковый инспектор ждал в верхней комнате солидного на старинный лад питейного заведения «Плейтслейерс армз», которое находилось в глухом закоулке его участка.
Кампьен пришел в начале девятого, как было условлено со старшим инспектором. В голосе Йео по телефону открыто звучали довольные нотки.
– Я знал, что вы не устоите, – сказал он. – Библейский мудрец прав: леопарду не отмыть своих пятен. В характере нашего брата имеется черточка, притягивающая дела, которые как будто специально для нас созданы. Я сколько раз это наблюдал. Вас сам Бог послал семейству Палинодов, не говоря уже о Скотланд-Ярде. Я немедленно свяжусь с Чарли Люком. Лучше всего вам встретиться в местном ресторанчике. Не сомневаюсь, Чарли вам понравится.
Кампьен вошел в ресторан, поднялся по деревянной лестнице на второй этаж и очутился в обитом полированными панелями зальчике, который нависал над круглым, как цирковая арена, нижним залом. Сын Билла Люка сидел на краешке стола, руки засунуты в карманы, шляпа надвинута на самые глаза; рукава цивильного пиджака бугрятся от непомерно развитых мускулов – ни дать ни взять главарь банды. Он был явно высок, но могучее, на редкость пропорциональное сложение скрадывало рост. Лицо смуглое, подвижное, готовое в любую минуту расплыться в улыбке, отнюдь не добродушной; живые, узкого разреза глаза; твердо очерченный нос.
Увидев Кампьена, он поспешил встать со стола и протянул руку.
– Очень рад вас видеть, – сказал он тоном, не оставляющим сомнений, что действительно рад.
Участковый инспектор – полновластный хозяин своей территории, пока не случается что-нибудь из ряда вон выходящее. Тогда старший инспектор из Скотланд-Ярда может прислать ему подмогу по своему усмотрению. И каким бы прекрасным сыщиком участковый ни был, прикомандированный офицер становился его начальником. Кампьен в душе посочувствовал молодому Люку.
– Надеюсь, положение не такое уж скверное, – начал он дружелюбно. – Сколько на сегодняшний день у вас на руках убийств, подкинутых Палинодами?
Глаза-щелочки остро глянули на Кампьена, и тот увидел, что участковый инспектор явно не старше тридцати пяти – рекордный возраст для такой должности.
– Что будете пить? – спросил Люк и стукнул указательным пальцем по горбатому колокольчику на столе. – Отправим мамашу Чабб под этим предлогом вниз и поговорим без посторонних ушей.
Обслуживала их сама хозяйка, маленькая, подвижная, быстроглазая женщина с вежливым, чуть испуганным лицом и седыми букольками, аккуратно уложенными под сеткой.
Она кивнула Кампьену, потупив глаза, и, получив деньги, удалилась.
– Ну так вот, – начал Чарли Люк, моргнув. Его голос, сильный, богатый интонациями, звучал, пожалуй, немного провинциально. – Не знаю, что вам известно, и потому начну по порядку. Тревогу забил доктор Смит.
Кампьен не имел чести знать доктора Смита и вдруг воочию увидел его – фигура доктора, черты лица стали выступать в воображении, как портрет на бумаге под рукой художника.
– Довольно высокий старик, хотя не такой уж старик, конечно, пятьдесят пять лет. Женат на сущей мегере. Выходит из дому по утрам взвинченный, спешит к себе в приемную на этой же улице. Сгорбленный, как верблюд, взгляд загнанный, из воротника торчит длинная шея, голова покачивается – чисто черепаха. Штаны болтаются как на вешалке. А человек он добрый и совестливый. Звезд, правда, с неба не хватает, но врач хороший и безотказный. Старая закваска. Превыше всего дорожит профессиональной честью. И этот человек стал вдруг получать гнусные письма, которые здорово выбили его из колеи.
Чарли Люк говорил как по писаному, помогая себе жестами и даже телодвижениями. Помянув верблюда, он дугой выгнул спину; описывая шею, покачал головой. Его огромная физическая сила делала повествование особенно убедительным, он вбивал в слушателя факты, как молот вбивает сваи.
И Кампьен вдруг явственно почувствовал смятение, какое письма произвели в душе доктора. А младший Люк уже несся, как лавина, дальше.
– Я вам покажу целую стопку этой мерзости, – твердые, энергичные губы высекали слова, руки оглаживали их. – Содержание – обычная ругань. Писал, похоже, псих. И псих этот, скорее всего, женщина, причем весьма опытная в любовных делах и не такая уж невежественная, если судить по орфографии. Письма обвиняют доктора в том, что он якобы способствовал сокрытию убийства: старая дама Руфь Палинод не умерла своей смертью, она была убита, похоронена – и концы в воду. А виноват в этом доктор Смит. Сначала доктор старался не придавать письмам значения. Но однажды ему пришло в голову, что ведь, верно, и его пациенты получают такие же. Случайно услышанное на улице слово стало обретать зловещий смысл. Доктор задумался. Перебрал в уме симптомы, сведшие старуху в могилу, и вдруг испугался до смерти. Поделился со своей женой, та стала еще больше мучить его. У бедняги не выдержали нервы, и он обратился к своему собрату по профессии, тот посоветовал пойти к нам. Смит последовал совету, и дело попало ко мне.
«Боже мой, – сказал он мне, – а ведь мышьяк-то нельзя исключить. Но мне в голову не могло прийти, что возможно отравление». «Не волнуйтесь так, доктор, – успокаивал я его. – Наверняка это грязный розыгрыш. У этих писем есть автор. Мы его найдем, и все встанет на свои места». Между прочим, я отсюда иду на Эйпрон-стрит.
– И я с вами, – отозвался Кампьен, стараясь не показывать все растущий интерес. – Дом Палинодов ведь на этой улице?
– Да, только надо сначала описать вам ее в общих чертах. Это скорее не улица, а переулок. По обеим сторонам магазины. На одном конце – старая часовня, в ней интеллектуальный театр «Феспид»[99]99
Феспид – др. – греч. поэт, которого принято считать родоначальником аттической трагедии, 6 в. до н. э.
[Закрыть], безобидное заведение; на другом «Портминстерская ложа» – дом Палинодов. Улица, как и весь этот район, за тридцать лет заметно одряхлела, и вместе с ней интересующий нас дом. Он принадлежит сейчас приятной старой даме, бывшей актрисе варьете, а ныне содержательнице пансиона. Дом был заложен, срок закладной истек, и ей его отдали. Ее собственный дом разрушила бомба. Захватив с собой нескольких постояльцев, она и переехала сюда. Палиноды достались ей вместе с домом.
– Мисс Роупер моя давняя приятельница.
– Вот оно что! – яркие щелочки глаз Люка превратились в два вытянутых ромба. – Тогда ответьте мне на один вопрос. А она не могла написать эти письма?
Брови у Кампьена полезли выше очков.
– Я ее так близко не знаю и не могу сказать наверняка, – мягко проговорил он. – Но думается, она не из тех, кто забывает подписываться.
– И у меня создалось то же впечатление. Мне, знаете ли, она понравилась, – Люк говорил совершенно серьезно. – Хотя всякое может быть. Женщина одинокая, лучшие деньки позади. Нелегкая, унизительная работа, ненависть к этим нищим господам. Возможно, они ее поедом едят: их старое гнездо на глазах разрушается, а ей и горя мало. – Люк немного помолчал и продолжил с горячностью: – Не думайте, я не ставлю ей это лыко в строку. У каждого человека на дне души своя муть. И жизнь иногда так повернется, что муть эта может выйти наружу. Я ни в чем не подозреваю нашу увядшую розочку, просто все приходится проверять. Может, она хочет избавиться от них всех скопом и придумала такой способ. А может, влюбилась в доктора Смита и решила помучить его. Хотя, конечно, для шашней возраст уже не тот.
– А кто еще мог бы?
– Писать эти письма? Несколько человек наберется. Да любой из пациентов. После очередной головомойки дома он какое-то время просто не в себе, а клиенты его – люди больные, нервные. Но если мы сейчас станем перебирать возможные варианты, просидим здесь всю ночь. Пейте, сэр. Я буквально в двух словах остановлюсь на других обитателях. На углу, против театра, бакалейная лавка, торгующая и скобяным товаром. Ее хозяин переехал из провинции в Лондон пятьдесят лет назад. Торгует он, как будто это фактория на краю света. Кредит неограничен, вследствие чего, конечно, бывают неприятности. Сыр лежит рядом с керосином, ну и все такое. Палинодов знает всю жизнь. Старый профессор помог ему начать дело; он^помнит добро, и, если бы не он, кое-кто из Палинодов в конце квартала клал бы зубы на полку.
– Рядом с бакалейной лавкой угольщик. Он здесь недавно. Затем приемная доктора Смита. Его сосед – зеленщик. Этот вне подозрений. У него куча детей, и все дочери. Напудренные, накрашенные, а под ногтями чернозем. Дальше аптекарь.
Чарли Люк явно старался говорить тише, но перегородки все равно дрожали от его зычного голоса. Наступившая вдруг тишина бальзамом пролилась на уши Кампьена.
– Аптекарь может представлять интерес? – спросил он – рассказ инспектора становился все занятнее.
– Еще какой! Хоть сейчас на экран кино. Аптека у него – не аптека, а кунсткамера. Чего в ней только нет! Слыхали когда-нибудь о таком снадобье: «Лекарство от кашля и живота. Бабушкин яблочный сад»? Разумеется, нет. А ваш дед принимал его утром, в обед и вечером. Так вы и его найдете у папаши Уайлда, и даже в той самой упаковке. А сколько там выдвижных ящичков со всякой гадостью! А запахи! Как в спальне у больной старухи. И среди всего этого сам папаша Уайлд, волосы крашеные и тугие-претугие воротнички, – Люк натужно задрал подбородок и выпучил глаза. – Узкий черный галстук, полосатые брюки. Когда старый Джоуи и Джес Пузо выкапывали мисс Руфь Палинод, а мы стояли вокруг и угрюмо ждали, пока сэр Доберман наполнял свои вонючие банки, признаюсь, я вдруг вспомнил папашу Уайлда. Не хочу сказать, что именно он отправил старуху на тот свет, если все-таки ее кто-то туда отправил. Но держу пари, зелье взято из его кладовых.
– Когда будет готов анализ?
– Уже есть предварительные результаты. Окончательный ответ получим поздно вечером. Скорее всего, к полуночи. Если будет обнаружен яд, тут же разбудим гробовщиков и выроем брата. У меня уже есть ордер на эксгумацию. Отвратительное это дело – кости, смрад, бр-р!
Он затряс головой, как вымокший под дождем пес, и отпил из бокала.
– Старший брат? Самый старший из детей профессора Палинода?
– Да, Эдвард Палинод, умер в возрасте шестидесяти лет в марте этого года. Значит, семь месяцев назад. Надеюсь, он еще не совсем разложился. Кладбище у нас старое, сырое, давно пора закрыть.
– Мы остановились на подозрительном аптекаре, – улыбнулся Кампьен. – Следующий кто? Может, перейдем к Палинодам?
Инспектор немного подумал.
– Пожалуй, – согласился он с явной неохотой. – На другой стороне улицы только этот тип Пузо, крошечное отделение банка Клофа, переулок Мьюз и самая худшая в мире забегаловка «Фут-менз». Дом Палинодов стоит на углу, на той же стороне улицы, что и аптека. Дом – огромный и облезлый, как старый верблюд. В нем, как мне сказали, есть обширные подвалы, с одной стороны – маленький скверик, песчаные дорожки, обсаженные лавровым кустарником. Этот скверик – царство кошек и пустых бумажных пакетов.
Он опять замолчал. Энтузиазма в нем явно поубавилось, глаза помрачнели.
– Знаете что, – вдруг сказал он, вздохнув с облегчением. – Хотите, я покажу вам капитана? – Он мягко поднялся со стула с той осторожной пластичностью, какая свойственна силачам, подошел к стене, где висел большой щит, рекламирующий ирландское виски, и сдвинул его в сторону. За щитом было застекленное оконце, сквозь которое хозяин мог незаметно следить за происходящим внизу. От центральной стойки отходили перегородки, образуя несколько отдельных залов, заполненных сейчас посетителями. Верхние гости смотрели вниз, сблизив головы, их наблюдательный пункт находился в глубине ресторана.
– Вот он, – сказал Люк, понизив голос, который пророкотал, точно отдаленный гром. – Видите? Высокий старик в зеленой шляпе?
– Тот, что разговаривает с Прайс-Уильямсом из «Сигнала»?
Кампьен узнал благородной лепки голову одного из самых блестящих лондонских репортеров уголовной хроники.
– Прайс еще не располагает никаким материалом. И у него явно разочарованный вид. Смотрите, чешет в затылке, – тихо проговорил инспектор с затаенным азартом страстного рыболова.
Во всем облике капитана заметно проглядывала военная выправка. Подтянутый, сухопарый, как будто только вчера вышедший из эдвардианского времени, он, потихоньку ссыхаясь, накапливал старческие черты. Волосы и узкая щеточка усов были так коротко подстрижены, что трудно было различить, седые они или просто русой масти. Кампьен не слышал его голоса, но не сомневался – тембр приятный, бархатистый, с легкими укоризненными нотками. На тыльной стороне ладоней должны быть пигментные пятна, как на лягушечьей коже. Возможно, носит на пальце скромное кольцо с печаткой и в портмоне десяток визитных карточек.
«Как у такого человека, – изумился Кампьен, – может быть сестра, которая носит на голове вместо шляпки кусок картона, подвязанный вуалью, и ни капли при этом не смущается?» Подумал немного и высказал эту мысль вслух.
– Прошу меня простить, – повинился Люк. – Должен был сразу сказать. Капитан не имеет никакого отношения к семейству Палинодов. Он постоялец пансиона. Рене привела его с собой. Он всегда был ее любимцем, занимает одну из лучших комнат, зовут его Алестер Сетон. Он служил в регулярной армии, откуда и ушел на пенсию по здоровью. Кажется, сердце. Пенсия у него около четырех фунтов четырнадцати шиллингов в неделю. Но он настоящий джентльмен и старается, как ни трудно, вести жизнь, достойную джентльмена. Этот трактир – его тайное прибежище.
– О Господи! Идет сюда, а дома, наверное, говорит, что у него важное деловое свидание.
– Да, наверное, – сочувственно кивнул Люк. – Свидание с Нелли и пивной кружкой. Но он, вопреки себе, любит эти тайные посещения. Гордость его, конечно, страдает, что приходится якшаться со всякой швалью, но с другой стороны, здешняя обстановка щекочет ему нервы, вносит разнообразие в его унылую жизнь.
На минуту воцарилось молчание. Взгляд Кампьена скользил поверх голов.
Он снял очки и, не поворачивая головы, неожиданно сказал:
– Почему вы избегаете разговора о Палинодах, инспектор?
Чарли Люк налил бокал, посмотрел на него, и в его глазах вспыхнули искорки.
– Я не избегаю, я просто не могу о них говорить, – решительно заявил он.
– Почему?
– Не понимаю я их, – признался он, как признается в невыученном уроке лучший ученик.
– Как это не понимаете?
– Вот так. Не понимаю, что они говорят, и все.
Он сел на краешек стола и развел свои мускулистые руки.
– Если бы они говорили на иностранном языке, – продолжал он, – я бы брал с собой переводчика. Но в том-то и дело, что они говорят на моем родном языке. И они не молчат. Говорят часами, очень любят говорить. Когда я ухожу от них, голова у меня гудит, как пчелиный улей. А читаю стенографическую запись, так зову стенографистку, может, она где ошиблась. Но нет, никаких ошибок. Она их тоже не понимает.
Опять замолчали.
– А слова эти э-э… длинные? – запинаясь спросил Кампьен.
– Нет, не очень, – ничуть не обиделся Люк. – Их трое, – наконец решился он приступить к нелегкой теме. – Было пятеро, двое умерли, осталось трое: мистер Лоренс Палинод, мисс Эвадна Палинод и «малышка» мисс Джессика Палинод. Та самая, что ежедневно ждет в парке милостыни. Ни у кого из них нет состояния, о котором стоит говорить. Просто уму непостижимо, кому понадобилось их убивать. И они не идиоты. Я сделал было эту ошибку поначалу, посчитал их всех «с приветом». Нет, не могу о них говорить. Вы должны увидеть их своими глазами. Когда вы поселитесь у Рене?
– Да прямо сейчас. У меня и чемодан с собой.
Инспектор довольно хмыкнул.
– Приятная новость, – сказал он. – У дверей дежурит полицейский, которого зовут Коркердейл. Он вас знает в лицо. Приношу извинения, что не мог как следует описать Палинодов. Они из другого века, ни на кого не похожи. И это не просто слова. Увидите их, сами убедитесь.
Люк наклонился к рюмке и похлопал себя по животу.
– Я знаете до чего с ними дошел? – прибавил он. – Когда я о них думаю, меня начинает тошнить. А результаты анализа, как получу, тотчас отправлю вам с посыльным.
Кампьен допил бокал, взял чемодан и тут еще кое о чем вспомнил.
– А кто эта девушка? – спросил он. – Высокая, черноволосая, только вот лица ее я не разглядел.
– Это Клайти Уайт, – ответил спокойно Люк, – племянница. Когда-то было шесть Палинодов. Одна сестра вышла замуж за врача. Он повез ее в Гонконг. Пароход, на котором они плыли, затонул, их еле спасли, и она родила дочку, не успев просохнуть от морской воды. Отсюда ее имя – Клайти. Не ждите от меня объяснений, я повторил то, что мне сказали.
– Ясно. Она тоже живет у Рене?
– Да. Потом родители отправили ее в Англию. И правильно сделали, потому что их там обоих убили. Клайти тогда была совсем маленькая. Сейчас ей восемнадцать лет. Она работает в «Литературном еженедельнике», наклеивает марки, продает газеты, а когда научится печатать на машинке, будет сама писать.
– А молодой человек кто?
– Который на мотоцикле?
Эти последние слова инспектор выпалил с такой злостью, что Кампьен вздрогнул.
– Мотоцикла я не видел. Они были в парке.
По виду юношеское еще лицо Люка потемнело, верхние веки треугольничком опустились, погасив блестящую щелку глаз.
– Бычок и дикий котенок – вот кто они, – сказал инспектор грубовато и вдруг, взглянув Кампьену прямо в лицо, обезоруживающе рассмеялся и, как бы укоряя себя, добавил: – Такой маленький славный котенок. Еще и глаза не открылись.
4. Надо быть начеку
Кампьен тихонько поднялся по ступенькам и, глянув в окно, забранное блестящей решеткой, увидел кухню – чрево «Портминстерской ложи».
Хозяйничала там Рене, почти такая же, как десять лет назад. Она стояла боком, опершись на кухонный стол, и разговаривала, с кем – не видно. Мисс Роупер, скорее всего, было по-прежнему под шестьдесят, хотя для верности надо бы, наверное, набросить лет десяток. Ее маленькая фигурка все такая же ладная, может, только немного опали округлости по сравнению с теми далекими днями, когда она так лихо отплясывала на провинциальной сцене. И волосы все того же чудесного, слегка неправдоподобного каштанового цвета. Одета она была нарядно, в яркую, пышную блузку, заправленную в узкую, черную, не очень длинную юбку. Рене заметила Кампьена, когда тот, миновав батарею молочных бутылок, поймал взглядом ее вздернутый носик и большие навыкате глаза, и поспешила к входной двери.
– Кто там? – мелодично проворковал голосок, точно собирался запеть. – А, это ты, лапушка. – Голос обрел разговорные интонации, но его обладательница явно чувствовала на себе огни рампы. – Входи, дорогой! Какое счастье, что ты приехал! Буду помнить твою доброту до конца жизни. А как матушка? Ничего?
– Могло быть лучше, – ответил Кампьен, похоронивший мать десять лет назад.
– Знаю. Но не надо гневить судьбу, – Рене похлопала его по плечу, как бы в утешение, и пошла в дом. Кампьен последовал за ней.
Это была типичная кухня в цокольном этаже старого лондонского дома: по стенам переплетение труб, непонятного назначения ниши, каменный пол. Унылую серость скрашивали сотни фотографий и афиш, иллюстрирующие всю жизнь Рене на сцене. Стены были увешаны ими от пола до потолка; радовали глаз и пестрые плетеные коврики, брошенные поверх циновок.
– Кларри, вы, кажется, не знакомы с моим племянником Альбертом, – продолжала щебетать хозяйка с тем же искусственным оживлением. – Он из Бьюри, интеллектуальная ветвь нашей семьи. Юрист, а юристы в иные дни бывают нужны позарез, вот как нам сейчас. Его матушка, моя сестра, написала, что, если мы захотим, он нам поможет. Я тотчас отправила телеграмму с приглашением, а тебе не стала ничего говорить, вдруг что-нибудь помешает ему приехать.
Рене лгала виртуозно, как только может лгать прирожденная и в немалых годах актриса, коей она и была. Время от времени поток речи прерывался мелодичным смешком. Юный, свежий, он вырывался из самого сердца, которое ведь никогда не стареет.
Кампьен поцеловал ее.
– Я очень рад видеть вас, тетушка, – сказал он, и Рене покраснела, как шестнадцатилетняя барышня.
За столом, уперев ноги в носках в перекладину стула, сидел мужчина в сиреневом свитере и ел маринованный лук с хлебом и сыром. Услыхав обращенные к нему слова, он встал и, нагнувшись над столом, энергично протянул руку.
– Рад с вами познакомиться, – отчетливо проговорил он. Маникюр, блеснувшая золотом улыбка, равно как русые, завитые, хотя и сильно поредевшие волосы, вызвали у Кампьена определенные подозрения, которые впоследствии не подтвердились; на добром, довольно красивом лице долгая жизнь оставила не только морщины, но и печать здравомыслия. Рубашка в розовую и коричневую полоску, выглядывающая из треугольного выреза свитера, была аккуратно заштопана там, где уголки воротничка за многие годы протерли ее до дыр.
– Меня зовут Кларренс Грейс, – продолжал он. – Вы, конечно, не слыхали моего имени, – в голосе не было ни тени кокетства или сожаления. – Я играл в Бери[100]100
Город на северо-западе Англии.
[Закрыть] сезон.
– Так то был ланкаширский Бери, а это Бери в Сент-Эдмунд-се, верно, Альберт?
– Да, – ответил Кампьен, стараясь придать голосу извинительные нотки. – Мы живем в таком захолустье.
– Захолустье захолустьем, но законы мой племянник знает не хуже лондонских судей, – вдохновенно сочиняла Рене. – Садись, лапушка, за стол. Ты, конечно, голодный? Сейчас найдем чего-нибудь. Мы здесь весь день мечемся как угорелые. Но могу побиться об заклад, что жизнь никогда не положит меня на обе лопатки. Миссис Ла-ав!
Последние слова, выкрикнутые нараспев, остались без ответа, и Кампьен, воспользовавшись мгновенным затишьем, поспешил сообщить, что сыт.
Рене опять похлопала его по плечу, изо всех сил изображая бурную радость.
– Да садись же! Выпей хоть пива с Кларри. А я пойду приготовлю тебе постель. Миссис Лав! Остальная компания вот-вот явится, капитан во всяком случае. Он сегодня где-то обедает, не сомневаюсь, со своей старой пассией. И сразу пойдет к себе. Не любит сидеть на кухне. Услышишь – хлопнула дверь, так и знай, это он. А потом, мальчики, я попрошу вас помочь мне отнести подносы. Миссис Лав!
Кларри мягко опустил ноги на циновку.
– Пойду поищу ее, – сказал он. – А что Клайти? Час поздний, пора бы ей быть дома.
– Клайти? – Рене взглянула на часы. – Четверть двенадцатого. Давно пора. Будь она моя дочь, я бы уже беспокоилась. По правде сказать, Альберт, не люблю девственниц. Только и делай, что гляди в оба, кабы чего не случилось. И прошу тебя, Кларри, пожалуйста, не сплетничай. Терпеть этого не могу.
– Если я что и скажу этой склянке с нюхательной солью, так, уж во всяком случае, не о племяннице, – отшутился он, но лицо его явно выражало озабоченность.
На короткий миг, пока он стоял у двери, в его непонятного цвета глазах мелькнули растерянность и тревога.
– Это все нервы, но он еще найдет работу, – сказала Рене, выждав, когда захлопнется дверь. Можно было подумать, она защищает Кларри от Кампьена, точно тот нуждался в защите. – Я видела в провинции актеров гораздо хуже Кларри. Гораздо! – И тут же на одном дыхании перешла к тому, что ее мучало.
– Скажите мне, мистер Кампьен, правда, что будут разрывать и другую могилу?
– Честное слово, не знаю, тетушка. Да не волнуйтесь вы так. – Кампьен поглядел на хозяйку с глубоким сочувствием. – Он ведь вам не родственник.
Она выглядела сейчас маленькой и старой. На щеках и носу проступила тонкая сетка красных прожилок.
– Мне все это не нравится, – тихо сказала она. – Яда я не боюсь. Все продукты у меня под замком, глаз с них не спускаю, пока все не съедят. Пиво пейте спокойно, оно не отравлено. Его только что принесла старая служанка, и мы с Кларри вместе его открыли.
Тут-то Кампьен и понял, в каком кошмаре жила Рене эти дни. Как будто она своими словами сдернула с его глаз повязку, и он увидел, что стоит за ее бравадой, жалкими потугами вести праздный, пустой разговор. Кухню точно окутывало густое облако страха, вытеснившее все другие эмоции – волнения, любопытство, интерес к полиции, прессе, публике.
– Я так рада, что вы согласились мне помочь, – продолжала она. – Я знала, что вы согласитесь. У вас в душе есть задор. Я никогда этого не забуду. Но вернемся к нашим делам. Простыни, должно быть, уже проветрились. Миссис Лав!
– Звали меня, мисс?
Из дверей донесся древний, как бы простуженный голос, сопровождаемый довольным фырканьем, и в кухню резво вкатилась маленькая старушка в ярко-розовом комбинезоне. У нее были алые щечки и небесно-голубые глаза, которые, несмотря на ревматическую подслеповатость, смотрели на мир с живым любопытством; на голове, облепленной реденькими кудряшками, красовалась голубая лента. Остановившись в дверях, она вопросительно воззрилась на Кампьена.
– Ваш племянничек? – вдруг выкрикнула старушка. – А? Несомненное семейное сходство. Семейное сходство, говорю.
– Очень рада, – тоже прокричала в ответ Рене. – Пойдем постелем ему постель.
– Постелем ему постель, – повторила миссис Лав, точно сама давала распоряжение, причем в ее голубеньких глазках прыгал какой-то невысказанный вопрос. – Я сварила овсянку, – продолжала она басом. – Сварила овсянку, говорю. И поставила упревать в «стеганый» ящик. Да, заперла на замок. Вот ключ, – и она похлопала себя по тощей груди. – Когда понадобится, скажете.
Вошедший за ней Кларри не выдержал и прыснул. Старушка повернулась и укоризненно глянула на него. Вид у нее был как у котенка, которого дети нарядили для забавы, как куклу. Кампьен смотрел на нее во все глаза.
– Вам смешно, а я говорю: береженого Бог бережет, – прогудела миссис Лав. – Да, мил человек, бережет!
Она повернулась к Кампьену и, перехватив его восхищенный взгляд, так и засветилась чисто женским удовольствием.
– Вам этого не понять. Мужчины многого не понимают. Знаете, почему я здесь? Да потому, что мои друзья думают, что я веселюсь в кабачке. Они говорят, нечего впутываться в эту историю. Не ровен час, еще и в газетах пропишут. От полиции так и так надо держаться подальше. Но не могу же я оставить ее одну. Как стало темнеть, я и пришла. К вечеру, говорю, но пришла.
– Что верно, то верно, пришла, старая шутиха, – ответила со смешком Рене, но в голосе у нее слышалось явное недовольство.
– Я у нее работала еще в старом доме, – громыхала миссис Лав. – Иначе здесь сейчас и духу моего бы не было. Да, не было! Я не трусиха, но и на рожон не полезу.
Разыграв одну сценку, она тотчас начала играть другую.
– Ах, Боже мой! На мне все еще моя самая нарядная шляпка!
– Миссис Лав сняла с головы ленту и кокетливо махнула ею в сторону Кларри. Тот очерком руки приделал к ленте воображаемую шляпу, как бы принимая ее, и старушка залилась хриплым хохотом, как уличный мальчишка.
– Это лента от шляпки, – обратилась она к Кампьену. – Лента, говорю, от шляпки. А где простыни? Где наволочки? Этаж свой я уже убрала. Этаж, говорю, убрала.
И она вышла со стопкой белья на руках, по-старушечьи печально шаркая сбитыми туфлями. Рене двинулась следом, неся еще одну стопку.
Кларри Грейс опять сел за стол и придвинул гостю бутылку пива и стакан.
– Негде развернуться комическому таланту. Она ведь играла в водевилях, – сказал он. – Ей уже восемьдесят, а энергии и сейчас на пятерых. Целый день на ногах, как заведенная. Боится, верно, что остановится и упадет замертво. Они с Рене всю работу здесь делают. Вы не представляете себе, как она любит наш пансион! Такую преданность поискать!
– Что для одной женщины отрава, для другой отрада, – не нашел ничего лучшего сказать в ответ Кампьен.
– Между прочим, вы попали не в бровь, а в глаз, – заметил Кларри без тени улыбки. – Я сколько раз замечал, вот брякнешь что-нибудь случайно и угодишь в самую точку. Пусть это будет для вас отправным пунктом, если, конечно, вы и правда служитель закона.
– В том-то все и дело, что правда.
Кларри рассмеялся. Когда он смеялся от души, лицо его делалось прекрасно, когда же вымучивал улыбку из вежливости, на него было жалко смотреть.
– Видите ли, – начал он с явным намерением завязать разговор. – Мы с Рене давние друзья. Познакомились – я был еще мальчишкой. И я что-то не помню у нее никакого племянника. А ведь, согласитесь, я должен был бы о вас слышать, и не один раз. Рене замечательная женщина. Лучше не встречал. – Он немного помедлил. – Вам, наверное, нельзя ничего говорить? Ну и ладно, у каждого своя линия в жизни. Я привык ничему не удивляться. Актерская профессия, знаете ли… Чего только не довелось повидать! Впрочем, ваша профессия в этом смысле мало чем отличается от нашей. За все приходится платить. Ваша матушка ведь не была ее сестрой?
– Смотря как на это взглянуть, – ответил Кампьен, несомненно подумавший при этих словах, что, в сущности, все люди по своему праотцу Адаму – братья.
– «Смотря как на это взглянуть!» Хорошо сказано! Вот это ум! Надо эту фразу запомнить. А вы шутник! С вами тут будет повеселее.
Его неявная тревога, казалось, полностью улетучилась.
– Подкрепитесь же, – сказал он, указывая на стакан. – Закупоренная бутылка для них недоступна.
– Для кого для них?
– Для этого семейства Палиядов. Разрази меня гром, ведь вы не думаете, что Рене, или я, или капитан, что кто-то из нас троих балуется химией? Знаете что, о таких, как мы, королева сказала: «Мозги есть, да инициативы нет». Мы из одной команды. С нами все в порядке. Мы знаем друг друга не один десяток лет. Это, конечно, все они, Палияды… Их рук дело. Но пиво для них недоступно. Да выпейте же, мы с Рене вместе открыли эту бутылку!
Поскольку на карту была поставлена честь, Кампьен осушил стакан с черным пивом, которое терпеть не мог.
– Думается мне, отравитель вряд ли будет действовать методом проб и ошибок, – неуверенно начал он. – К тому же и фактов почти никаких. Два месяца назад умерла одна старая дама, и полиция почему-то вдруг решила ее выкопать. Результатов анализа нет. Дело не возбуждено. По-моему, нет пока никаких оснований считать, что в доме действует отравитель. Ведь до эксгумации никто не боялся, что еда отравлена.
– Мой дорогой друг, – Кларри поставил стакан на стол. – Не хочу вас обидеть, но вы юрист и многое видите не в том свете, в каком видим мы, простые смертные. Я ни капли не сомневаюсь, что всем в доме грозит опасность! Один из нас убийца, а никто пока еще не повешен, значит, надо быть начеку. Ведь есть еще старший брат, он тоже недавно умер.
Кларри взмахнул мужской, жилистой, с накрашенными ногтями рукой, как дирижер палочкой.
– Он умер в марте. Полиция хочет и его выкопать, это понятно. Я первый буду протестовать, если они передумают.
Кампьен не был уверен, что улавливает ход мысли собеседника, но уверенность его в своей правоте была очевидна. Не встречая возражений, Кларри горячо продолжал:
