Текст книги "Сэвилл"

Автор книги: Дэвид Стори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

– Ты представления не имеешь. – Какой-то части ее жизни был нанесен непоправимый ущерб: этот человек зажег у них в доме пожар, которого ни она, ни он погасить не могли. – Ты представления не имеешь, что означает брак, и если кто-то в нем спотыкается, ни один человек, ни один порядочный человек никогда этим не воспользуется.

– Я привезу ее, – сказал он, – и ты увидишь, что все совсем не так.

– Чтоб ноги ее здесь не было, – сказала мать с такой горячностью, с таким негодованием, словно Элизабет вошла на кухню вместе с ним. Она быстро повернулась к очагу и начала энергично мешать в нем, сутуло нагибаясь к самому огню. Потом насыпала еще угля и загасила пламя.

Густой дым повалил в трубу.

Колин словно выдержал свой последний бой в этом доме: он почувствовал, как все это отдаляется от него – младший брат, сидящий за столом, мать, которая выпрямилась, отвернулась, пошла с ведром во двор.

– Я принесу, мама, – сказал Ричард.

Он подумал, что мог бы сейчас уйти отсюда, уйти навсегда, но продолжал стоять и смотреть на клубящийся в очаге дым.

Во дворе брат шуршал углем. Мать вернулась на кухню.

– Надеюсь, что ты с ней порвешь, – сказала она.

– Нет, – сказал он. – С какой стати.

Некоторое время мать молчала.

– А что ты будешь делать, – сказала она наконец, – когда он снова явится? По всей улице было слышно, как он кричал. Что подумает Ричард? Как это на него повлияет?

– Да никак, – сказал он. – Почему, собственно?

– Он же тебя примером считает, – сказала она. – И Стив тоже.

– И Стив?

– По-моему, да, как бы дурно ты с ним ни обходился.

И по странному совпадению, словно в доказательство ее слов, со двора донеслось веселое посвистывание, а затем Стив окликнул младшего брата, который поднялся на крыльцо с углем:

– Как делишки, Дик?

Потом, стоя на пороге освещенной кухни, он бодро обвел их взглядом и добавил все еще весело:

– Здравствуй, мама. Что у вас тут такое?

30

Когда он рассказал Элизабет о приходе ее мужа, она обеспокоилась, но, пришло ему в голову, главным образом из-за того, как отнесся к случившемуся он.

– Неужели тебя это нисколько не тревожит? – сказала она, а потом добавила: – И что подумала твоя мать!

Он засмеялся.

– Почему тебя вдруг стала заботить моя мать? – сказал он. – Мне казалось, что уж это тебя никак не беспокоит.

– Не знаю, – сказала она. – Она, по-видимому, незаурядная женщина. Не могу себе представить, как она выдерживает такую жизнь, как она ее выдерживала. Грустно, что теперь уж мне нельзя с ней познакомиться.

– Отчего же? Поедем, раз так. Не стоит принимать ее запрет столь буквально.

– Нет, – сказала она. – Я не хочу насильно ей этого навязывать.

Но не объяснила, что именно она не хотела навязывать его матери.

– Нет, его появление меня нисколько не тревожит, – сказал он. Собственно говоря, задним числом он скорее испытывал облегчение. Ему нравилось наблюдать сильные чувства, это его успокаивало: тревогу у него вызывало отсутствие таких чувств в себе и в других. Иногда, как в разговоре с Коркораном перед увольнением из школы, он нарочно провоцировал людей, чтобы разобраться в себе: он больше не мог смиряться с трезвой бесцветностью жизни, он хотел быть исключением. Мысль о том, что Уолтон что-то чувствует бурно, служила ему утешением несколько педель. Он даже надеялся, что Уолтон опять приедет, еще более разъяренный, еще более неистовый.

Но Уолтон больше не появлялся. Каждый вечер, возвращаясь домой, Колин ожидал увидеть автомобиль, невысокую фигуру, но напрасно. Только несколько недель спустя он узнал причину – Элизабет сама увиделась с мужем.

– Что он говорил? – спросил он ее позднее.

– Мне кажется, он с самого начала только этого и хотел, – сказала она. – Чтобы я увидела, какие страдания я ему причиняю. Он был очень холоден. Но ведь, – добавила она, – ты же его по-настоящему не знаешь.

Он не был в этом уверен. Уолтон был ничтожен, и она умалила себя, встретившись с ним. Он начинал убеждаться, насколько она в действительности ординарна, несмотря на свою независимость, на свою решимость хотя бы какое-то время жить самостоятельно. Быть может, размышлял он, дело было в какой-то ее внутренней недостаточности: то, что она бесплодно к чему-то стремилась, делало ее угрюмой. Возможно, она никогда ни в кого не поверит, никого не признает тем, кто ей нужен. Она вечно подыскивала для всего причину.

– Мы два законченных эгоцентриста, – сказала она как-то. – Не думаю, чтобы из этого могло что-нибудь выйти.

Теперь она сказала:

– Он получил распоряжение от своего отца предложить мне долю. То есть в фирме, хочу я сказать. Он рассчитывал, что меня это может соблазнить.

– По-видимому, он действительно дошел до крайности, – сказал он.

– Не думаю. И уж во всяком случае, не из-за меня. По-моему, на этом настояло его семейство, и до крайности он дошел из-за них. Кричал он, в сущности, вовсе не на тебя. Мне кажется, он предпочел бы, чтобы у него вообще не было никакой жены. Я предложила развестись с ним. А они добиваются от него, чтобы он либо заставил меня вернуться, либо подал на развод сам, назвав в качестве соответчика тебя.

Ей было трудно говорить с ним об этом: она все время со страхом ждала чего-то подобного. С самого начала она заверила его: «Тебе ничего не надо опасаться». А когда он спросил, чего, собственно, она ответила: «Со мной – ничего. Что тебя как-то используют». Теперь она сказала:

– Это было единственное, чем они по-настоящему мне грозили, – что тот, с кем у меня возникнет близость, будет втянут в бракоразводный процесс. По-моему, Фила в конечном счете как раз это и остановило. Но тут даже Дерек не пошел у них на поводу – так что все, пожалуй, оказалось не без пользы. Он настоял, чтобы тебя не трогали.

– Тем не менее, если уж они решатся, это их не остановит.

– Да.

– Возможно, так им посоветует адвокат.

– Возможно.

Она внимательно смотрела на него.

– Прямо-таки помолвка. Пожалуй, я должен буду на тебе жениться.

– Какой абсурд, – сказала она. – Ты появился намного позже.

– Ну, не так уж намного.

– Нет, намного, – сказала она. – Во всяком случае, для их целей.

Однако, быть может, муж и его семья с самого начала добивались именно этого – охладить его, лишить его отношение к ней непосредственности, ограничив тем самым ее свободу. Откровенность между ними вдруг исчезла – он стал уклончивым. У него появились другие женщины, в том числе учительница в одной из школ, где он работал. Она была моложе, ближе ему по возрасту, но, как он обнаружил, пустенькая и даже глупая. Ей нечего было противопоставить серьезному уму Элизабет. Их отношения оборвались столь же внезапно, как начались, и он вновь вернулся в квартиру на Кэтрин-стрит.

– Что же, мальчик мой, – сказала она, когда он рассказал ей про учительницу. – Их я жалею больше, чем тебя.

– Почему?

– Потому что ты становишься все сильнее и сильнее. Ты выедаешь все мясо. Ты выжимаешь этих женщин досуха, точно так же, как постоянными нападками – свою мать.

– Я ее не выжимаю, – сказал он.

– Ты думаешь? – сказала она, словно близко знала его мать и понимала ее лучше, чем он.

Тем не менее в ней была судорожность, отчаяние: она боялась, что теперь он уйдет от нее навсегда.

Потому что он действительно обретал силу. По мере того как и мир вокруг него, и люди, и узы, связывавшие его с семьей, становились все более призрачными, он ощущал, как в нем растет новая бодрость и энергия.

– Ты меня скоро бросишь, – сказала она как-то вечером, когда они лежали рядом в постели. Но произнесла она эти слова не с грустью, а скорее с облегчением, оттого что тоже сможет найти что-нибудь иное.

Они были словно в тюрьме. Он не понимал, откуда взялась эта их новая уверенность в себе, и втайне недоумевал, на что надеется она. Она по-прежнему работала в отцовской аптеке, хотя и упомянула как-то, что со своим дипломом фармацевта может в более крупной фирме стать заведующей отделом.

– У меня есть опыт административной работы. Я не такая глупая, какой кажусь.

– Я никогда не считал тебя глупой.

– Конечно! – Она, по-видимому, не сомневалась, что знает, как он ее оценивает. – Ты оппортунист, Колин. Ты будешь ловить один удобный случай за другим.

– Страшно слушать, – сказал он.

– Ты не знаешь, что такое сила, – сказала она, а потом добавила: – И какой силой обладаешь ты сам. Думаю, тебя ничто не остановит. Дело в том, что с тебя сняли путы. К большому твоему огорчению, а может быть, и к значительному ущербу. Но, насколько я могу судить, иного выхода у тебя нет. Ну, а когда ты окончательно освободишься… – Она помолчала. – Надеюсь, я об этом услышу, хотя надеяться на то, что я увижу все своими глазами, мне нечего.

Тем не менее ее мнение о нем оставалось неясным. Таким способом она парировала его выпады и угрожала ему будущим, которого сам он не видел. Инстинкт вынуждал его крепче держаться за нее.

– О, ты уйдешь, мальчик мой, – сказала она в другой раз, когда, не выдержав ее непоколебимой уверенности, он бросился в нападение. – Ты уйдешь, мальчик мой. Но я тебе в этом способствовать не собираюсь.

Они постоянно вступали в бой друг с другом – главным образом он с ней. В ней было спокойствие, в ней была стойкость – хмурая и слепая убежденность, которую необходимо было сломить. Он непрерывно мерился с ней силами.

– Ну, брось меня, мальчик мой! – восклицала она, когда он уже не выдерживал собственного гнева, и дерзость ее вызова, рассчитанная снисходительность обращения «мальчик мой» только сильнее его подстегивали.

– Я хочу, чтобы ты знала, что можешь положиться на меня, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты мне доверяла. Я люблю тебя. Я сделаю все, что ты захочешь. – И в заключение, чтобы ощутить, что он все-таки существует, он добавил: – Я женюсь на тебе, если хочешь.

– Это предложение или угроза?

– Предложение.

– Но оно больше напоминает вызов на дуэль. Я отказываюсь его принять. Отказываюсь ради тебя. Ты ведь не любишь.

– Нет, люблю, – сказал он ей. – Объясни, чего я не сделал?

– Ты никогда меня не любил, – сказала она. – Ты этого не понимаешь, но я-то знаю.

Он терзался из-за этого обвинения.

– Докажи, – говорил он. – Как так я не любил тебя?

Он предложил ей уехать вместе.

– Куда? – спросила она.

– В отпуск, – сказал он.

– А-а! – сказала она с внезапной насмешкой. – Но не навсегда?

Он не ответил. Она выявляла в нем слишком много того, что ему не нравилось. И он снова срывал свое раздражение на брате.

– Почему ты не хочешь жить, Стив? – говорил он, когда видел, как брат корпит над заданиями. – Почему ты не хочешь жить?

– А я живу, – отвечал брат с полным спокойствием.

– Ты кончишь в шахте, как отец. А мне они даже думать об этом запрещали.

– Ну нет, он-то кончит управляющим, – сказал отец. Его самого шахта уже совсем высосала. Каждый раз, возвращаясь с работы, он словно становился физически меньше. Он съеживался у них на глазах. Он лежал в прострации у очага, слишком обессиленный, чтобы пойти спать, слишком измученный, чтобы съесть хоть что-нибудь. Его присутствие было постоянным упреком, и он старательно это подчеркивал, демонстрируя им себя – свою усталость, свое угасание. – Таким, как я, он не будет, – добавил он, указывая на могучие плечи Стивена, на его добродушное лицо. Бесспорно, его брат пользовался всеобщей симпатией. Из школы он ушел и был на шахте учеником механика, а в свободное время посещал местный колледж. Тем не менее он ни в чем не рвался вперед. В нем ощущалась неизмеримая сила, которой Колин завидовал.

– Не понимаю, как ты позволил, чтобы он обрек себя на такое, – говорил он отцу, подразумевая то, что с ним сделала шахта. – Одно время ты утверждал, что он никогда под землю не спустится.

– Он спустился потому, – сказал отец, – что сам захотел. И спустился со специальностью. Я-то начинал без всего. Прямо с поля – и в шахту. А он этому обучен, у него специальность, – добавил он.

Снова начались привычные споры, но злость у него вызывал только Стивен, его покладистость. Он видел в брате намного больше, чем видел в себе сам Стивен.

– Да я-то ведь не жалуюсь, – говорил Стивен, покачивая массивной головой. На его плечах бугрились мышцы. Он начал серьезно играть в регби и был очень популярен – не только девушки, но и ребята его возраста постоянно забегали к нему. Из уважения к матери он разговаривал с ними на крыльце, а в кухню допускал, только если ее не было дома.

– Не понимаю, к чему ты клонишь, – добавил он в другой раз, когда они с Колином были дома одни.

– Но что, по-твоему, тебе все это даст?

– Заработок. Ну, как ты зарабатываешь тем, что учишь в школе, – ответил брат.

– Но это же рабство, – сказал он. – Отец – раб. Ты – раб. Людям платят достаточно, чтобы они могли работать в шахте, но не столько, чтобы из нее выбраться. Словно морковка – каждый год поднимают чуть выше. И они трудятся, как покорные ослы.

Брат покачал головой и пригладил растрепанные волосы.

– Для того чтобы жить с рабами, ты развиваешь в себе мышление раба. Смиряясь с рабством, ты его укрепляешь.

– Так ведь шахты национализировали, – сказал брат.

– Ну, и в чем разница? – спросил Колин и выжидающе замолчал.

Брат еще раз провел рукой по волосам.

– Так я же доволен! – Он поглядел на него и улыбнулся, но застенчиво, словно смущенный тем, что Колина заботит его судьба. – А раз я доволен, так не понимаю, чего ты волнуешься.

– Ну, а я недоволен, – сказал он с горечью.

– А коли так, – сказал брат, – так ты бы попробовал изменить чего-ничего.

– Я пробую, – сказал он. – И начинаю с тебя.

– Не с того конца начинаешь. Надо с головы.

– Ты ближе. Я тебя люблю, и ты рядом. Ты молод, ты не закоснел, ты доступен новым представлениям. Тебя не оболванили, как отца.

– Кому-то же надо работать под землей, – сказал Стивен. – А мне это больше по плечу, чем многим другим. Я могу облегчить условия работы. Могу добиться большего. Мы все время что-то меняем. Так чего ты от меня хочешь? Чтоб я стал коммунистом?

– Нет, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты выбрался оттуда.

– Я там, – сказал брат просто. – И выбраться не могу. Мне моя работа нравится.

– Она же тебе ничего не даст, – сказал он. – Кроме тупой покорности.

– Ну, предположим, я выберусь. А с другими рабами что будет?

– Оставишь их там.

– И отца?

– И отца тоже. Он смирился. Посмотри, что это ему дало. Что это дало им всем, – добавил он, обводя рукой поселок.

– Отцу не по возрасту работать внизу, только и всего.

– И тебе не по возрасту работать внизу. Покажи пример, выберись оттуда.

– Черт подери, ну не понимаю я, чего тебе нужно, – сказал Стивен. Он сидел такой могучий и такой растерянный, что Колин улыбнулся, ошеломленный силой и бестолковостью брата. – По-моему, ты запутался и увяз сам не знаешь в чем. Ты врешь и обманываешь. Ты наврал про Клэр. Ты вот говоришь, что никаких обязательств на себя брать не нужно.

– Нет, нужно, но только по отношению к себе.

– Брать обязательство по отношению к себе – значит брать его по отношению к другим, – сказал брат медленно, обдумывая эту мысль.

– Вот именно, – сказал он. – А не наоборот.

Он засмеялся, глядя на брата с торжеством.

– Ты должен испробовать все, что в тебе есть, Стив. Ты должен уйти отсюда и жить.

– А ты лицемер. Предатель и лицемер, – сказал Стивен, багрово краснея, и отвел глаза.

– Но не только, – сказал он. – Во мне есть много другого. Хорошего. Я могу тебе помочь. Я ведь не только плохой. Во мне есть много такого, что ты мог бы принять. Что ты должен принять. И я знаю что.

– Какого такого? – сказал Стивен.

– Того, что ты сам никогда не испытаешь, чего нельзя испытать, смиряясь.

– Прямо как Христос в пустыне, – сказал брат.

– Разве?

– А когда ему предлагали все царства мира. Я верю в то, что делаю. Что это приносит добро.

– Добро. Но какое добро? Добро Христа. Не добро понимания, не добро принятия зла, а только добродетель, ханжество, чурание зла.

– А знаешь, – сказал брат медленно, не спуская с него глаз, – зло-то – оно в тебе, Колин.

– И в тебе, – сказал он. – Я стараюсь, чтобы ты это осознал.

Но брат продолжал смотреть на него исподлобья, сдвинув брови. В его взгляде была растерянность, тревога. Он мотнул головой.

– Нет, – сказал он, – не понимаю я тебя.

– Но ведь ты чувствуешь, Стивен, – сказал он, – что я желаю тебе добра? Не «добра» Христа, а подлинного добра, которое делает тебя по-настоящему живым.

– Ну… – сказал брат.

– Ты ищешь «добра», которого хотят для тебя наши родители, потому что боятся. Ты должен избавить их от этого страха. Ты должен вырваться на волю.

– Угу. – Но он его больше не слушал. Со двора вошел Ричард. Он уже учился в классической школе и был первым учеником в классе. – Ты лучше Дика спроси. Идеи – это по его части.

– А, у Ричарда хороший интеллект, но не идеи. Интеллект порождает рабство не меньше, чем все остальное. Он поступит в университет и погибнет навеки. Его выпотрошат дочиста, а «интеллект» станет для него панацеей.

– Ты думаешь? – сказал Ричард. Его худое лицо было бледным, но этот вызов он принял словно с дерзким задором.

– Люди всякие бывают, – сказал Стивен. – И мы вовсе не хотим все обязательно быть такими, как ты.

– Не как я, а благодаря мне, – сказал Колин.

– И не благодаря тебе. По-моему, ты только из одного стараешься: как бы для себя ухватить побольше.

Ах, Стив, – сказал он угрюмо и посмотрел на своих младших братьев так, словно решил никогда больше с ними по-настоящему не разговаривать.

Это была лишь одна из многих ссор, которые он затевал с братом. Они выводили Стивена из равновесия, но Колин особенно не терпел его невозмутимости. Он смотрел, как Стивен играет в регби – та же физическая мощь, то же упорство, то же теперь почти сознательное добродушие, с какими он встречал натиск первых настоящих волн жизни. Он надеялся, что брат всплывет над ними, а не станет упрямо прорываться сквозь них, что он вынырнет, уплывет, а не будет стоять неподвижно, словно скала, принимая свое спокойствие как благо, а не как порок.

Как-то на обратном пути после матча он сказал:

– Я слышал, тебе предлагают контракт. Представитель городской команды.

– Ага, – сказал Стивен, все еще красный после игры. Разбитый нос был заклеен пластырем.

– Ты согласишься? – спросил он.

– Да ведь, – сказал он, – деньги неплохие.

– Значит, из тебя колбасу сделают?

– Какую еще колбасу? – сказал Стивен и засмеялся.

– А такую, что ты будешь играть за деньги.

– Чего это ты вдруг деньги начал ругать? Работать будешь, а деньги получать не захочешь?

– Но не за это же! – сказал он. – Если получать деньги за игру, они становятся самоцелью.

– Ну, не думаю, – сказал Стивен.

Несколько дней спустя к ним приехали двое на автомобиле с шофером.

Эти двое прошли с отцом в нижнюю комнату. Потом туда позвали Стивена.

– Мне с тобой пойти? – спросил Колин.

– Я ж покрупнее их всех троих вместе, – сказал брат. – Как-нибудь я и сам за собой пригляжу.

Дня через три у дома остановился тот же автомобиль, и отца со Стивеном увезли в город. Стивен надел костюм, отец тоже начал было надевать костюм, но потом сказал: «Стану я перед ними хвостом вилять!» – и в конце концов поехал в спортивной куртке Ричарда.

Они вернулись только через четыре часа.

Лицо у отца раскраснелось. Войдя в дом, он хлопнул в ладоши.

– Ну, покончили, – сказал он.

Стивен вошел за ним не так быстро и, улыбаясь, поглядел по сторонам. Почему-то он наклонил голову, словно опасался задеть потолок: казалось, он заподозрил, что на самом деле крупнее, чем думал.

Отец пошарил во внутреннем кармане куртки, вынул чек и положил на стол.

– Двести фунтов, – сказал он медленно, ведя пальцем по буквам, пока не упер его в цифры. – И все, – добавил он, – мое умение убеждать.

– Ну что же, – сказала мать и поглядела на Стива так, словно то в нем, о чем она всегда знала, стало теперь явно для всех. У ее сына был какой-то дар, какая-то редкая сила, о которой прежде никто не подозревал, и он вернулся с ней в их дом невозмутимо, не потеряв головы от радости и даже не очень удивившись.

– Но ведь это только крепче его связывает, – сказал Колин. – Почему ты его продал за столько?

– Да не обращайте внимания, – сказала мать. – Уж конечно, он промолчать не может.

Половину положили в банк на имя родителей, половицу – на имя Стива. Родители купили телевизор и ковровую дорожку на лестницу. В камин нижней комнаты вставили нагревательную электроспираль.

Весной Шоу переехали на другой конец поселка. В опустевший дом въехала семья с двумя маленькими детьми. Сначала это было очень странно: детский плач за стеной по утрам, а вечером раздраженный голос мужчины.

И Майкл окончательно исчез из ригеновского дома. По слухам, его видели в одном приморском городе: он работал официантом, а потом сторожем в кино. Явились рабочие и убрали мусор из нижней комнаты. В доме поселилась пожилая пара: шахтер, еще работавший на шахте, и его жена, а несколько дней спустя и мать кого-то из них – старуха с белоснежными волосами и красным лицом, которая, как ни странно, часто выходила в огород и стояла там, словно мистер Риген много лет назад. Она смотрела на детей, бегавших по пустырю, иногда подзывала их и протягивала через деревянный забор конфеты.

– Вспомнить войну и все, что мы тут пережили вместе, – говорил отец. – А теперь остались только Блетчли да мы, – Батти тоже год назад уехали из поселка: мистер Батти из-за болезни легких должен был уйти с шахты, многочисленные сыновья и дочери перебрались в город. – И долго еще мы будем здесь торчать? – добавлял он. – Уборная во дворе, ванны нет, а людей, которые тут живут без году неделя, селят в новые дома.

Инерция радости, некоторое время поддерживавшая отца после того, как Стивена взяли в городскую команду, постепенно иссякла, и он вернулся к прежнему угасанию. Он уже не ездил смотреть каждый матч, а подыскивал предлоги остаться дома, и, хотя по субботним вечерам нетерпеливо ждал возвращения Стивена, это уже было только привычкой, и от недавнего упоения не осталось и следа. Он сидел с застывшей улыбкой на лице, слушая описание игры, о которой Стивен всегда готов был охотно рассказывать со всеми подробностями. А если отец все-таки ехал на матч, то неизменно возвращался в скверном настроении и ворчливо жаловался на холод или на то, как Стивена затирали и подводили другие игроки. Инерция жизни его сыновей больше не властвовала над ним, и он остался без опоры и цели. Он просматривал тетради Ричарда и сомневался в верности оценок, смотрел на прекрасные отметки и похвальные отзывы в дневнике и говорил что-то неопределенное, разочаровывая Ричарда и в то же время заставляя его стараться еще больше. Из школы приехал учитель поговорить о том, что у Ричарда есть все основания готовиться в университет.

– Подумать только! – сказал отец, когда учитель ушел. – Кто бы этого ждал: с чего мы начали и чего добились!

Как-то в субботу домой приехал Блетчли. Колин пошел к нему.

– А, заходи, заходи! – сказала миссис Блетчли, открывая ему дверь. – Он в гостиной.

Йен был теперь огромен. Шея у него стала совсем бычьей, обвислые щеки скрывали подбородок, красновато-коричневый жилет еле сходился на животе. Он сидел без пиджака, но, едва Колин вошел, быстро встал и натянул его. Он смотрел телевизионную передачу и не выключил телевизора. Он выглядел хмурым, словно злился, что вынужден был приехать домой.

– Ну, я ухожу, чтобы не мешать вам, – сказала миссис Блетчли, улыбнулась Колину и закрыла дверь.

Блетчли, казалось, заполнял собой всю комнату. Он махнул Колину на второе кресло, и они сели. Блетчли досадливо повернулся к телевизору.

– Ну, как живешь? – спросил он, глядя на экран. – Я слышал, городская команда предложила твоему брату контракт.

Колин рассказал, как работал в этом году: он оставался подменяющим, и его переводили из школы в школу.

– А тебе не хотелось бы чего-нибудь более постоянного? – сказал Блетчли. – Ну, да в любом случае у учителя особых перспектив нет. – Он достал трубку и быстро разжег ее. – Я сейчас на административных курсах. Потому я и дома. Еще три недели лекций и никакой работы. Меня ждет место в главной конторе. Не позже чем через три года мне дадут отдел, а уж тогда путь открыт.

– Я скоро уеду, – сказал Колин.

– Куда?

– Не знаю, – сказал он. – Куда-нибудь за границу.

– Учителем?

– Что подвернется.

Блетчли некоторое время молчал, явно утратив к нему всякий интерес. Потом, словно по ассоциации идей, он сказал: – А как там Риген?

– Работал в кинотеатре, когда я о нем последний раз слышал.

– Его мать умерла. Он тебе говорил?

– Нет, – сказал он.

– Моей матери сообщили из клиники.

– Бедняга Майкл, – сказал он.

– Ну, не знаю. Для него-то так лучше. Помнишь эту его скрипку? И воскресную школу? Как подумаешь, странно становится. – Блетчли смотрел в окно на улицу, словно был проездом в незнакомом городе. Его ничто не связывало с поселком.

Миссис Блетчли вошла с чайным прибором на подносе.

– Вы куда-нибудь пойдете? – сказала она.

– А куда? – сказал Блетчли.

– Да куда-нибудь. Ну, куда ходят молодые люди, – сказала она и расставила чашки на крохотном столике. Комната сверкала чистотой, даже еще более безупречной, чем у миссис Шоу.

– Ну, – сказала миссис Блетчли, подавая чашку Колину, – не буду вам мешать.

– Жуткое место. Не понимаю, почему они не хотят отсюда уезжать, – сказал Блетчли. Колин услышал за стеной голос Ричарда, зовущего мать, и задумался о том, какую часть их жизни можно было подслушивать за стеной и какое впечатление она оставила у Блетчли. – Я уговариваю их переехать, но они ни в какую. Помнишь Шейлу, с которой ты одно время гулял? У нее семеро детей. Семеро! – Он слепо взял чашку, продолжая смотреть на экран.

Он все еще смотрел на него час спустя, когда Колин встал, собираясь уходить.

– Ты что, уже уходишь? – сказал Блетчли, тоже встал и сунул ему руку. – Ты говорил, что куда-то едешь?

– За границу, – сказал он, сжимая пухлые пальцы.

– И что ты там будешь делать?

– Не имею ни малейшего представления.

Блетчли слепо поглядел на него и кивнул.

– Что-то не слишком обнадеживающе.

– Да, – сказал он.

– А что сталось с этим Стэффордом?

– Не знаю, – сказал он. – Ничего о нем не слышал.

– Кланяйся от меня матери, на случай если я ее не увижу перед отъездом, – сказал Блетчли и повернулся к экрану, прежде чем он подошел к двери.

– Как себя чувствует твоя мама? – сказала миссис Блетчли, а когда он взялся за ручку наружной двери, добавила: – Жалко, что вы никуда не пошли. Я иногда очень тревожусь за Йена.

– Почему? – сказал он.

– У него все идет отлично, но ему следовало бы жениться.

– Ну, он непременно скоро женится, – сказал он.

– Ты так считаешь? Но он никуда не ходит с девушками.

– А с кем же он ходит? – сказал он.

– Ну, – сказала она, – он много пьет и еще занимается. И работа, – добавила она, – берет у него много сил, Управляющий прочит его на свое место, когда уйдет на пенсию. А это, Йен говорил нам, будет не позже чем через десять лет! – Она указала на кухню, где мистер Блетчли читал газету. – Мы иногда сидим тут, вспоминаем время, когда вы с Йеном были мальчиками, и удивляемся, каких только невероятных вещей не произошло. Ведь ты тоже скоро уедешь.

– Да, – сказал он.

– Ну, – сказала она, глядя на него, – передай от меня привет твоей маме.

Как-то вечером, когда он возвращался домой, из прохода в дальнем конце улицы появился человек и окликнул его по имени нерешительным голосом, словно не был уверен, что это он. Сначала он было подумал, что это Риген, но потом увидел под фонарем рыжие волосы.

– Привет, Языкатый, – сказал Батти. – Как скрипишь?

– Ничего, – сказал он и добавил: – А ты откуда взялся?

– Думал повидать Стрингера, а он, оказывается, уехал. – Он обвел пустую улицу бесцельным взглядом, почти как Блетчли.

– Они уехали не то два, не то три года назад, – сказал он и добавил: – Где ты-то был?

– В тюряге.

– За что?

– За кражу. – Батти поглядел на него с раздражением. Его высокая фигура ссутулилась. Он отошел от фонаря.

– Пойдем выпьем, – сказал Колин.

– Куда? – сказал Батти.

– Куда хочешь.

Они пошли рядом к центральному перекрестку.

– Деньжат у тебя перехватить нельзя? – спросил Батти.

– Можно, – сказал он. – Сколько тебе надо?

– А сколько у тебя есть?

– Фунта два-три.

– А чековая книжка имеется?

– Да, – сказал он.

Батти некоторое время молчал. На углу он быстро вошел в бар, точно торопясь оказаться под крышей, и прямо направился к свободному столику.

Колин пошел к стойке, окликнув Батти, чтобы узнать, что он будет пить.

– Виски, – сказал Батти и добавил: – Двойное. – Он медленно оглянулся на стойку и прикрыл лицо.

Колин подошел со стаканами к столу.

– Сколько тебе все-таки надо? – спросил он.

– Столько, сколько дашь.

– Но что-то у тебя ведь есть?

– По правде говоря, – сказал Батти, избегая его взгляда, – я совсем сухой. Только сегодня вышел. Вот что на мне, и все.

– А что ты украл? – сказал он.

– Ты спроси, чего я не крал, – сказал Батти и выпил свое виски одним глотком.

Колин принес ему еще. На землисто-бледных щеках Батти проступили два красных пятна.

– У меня весь расчет был на Стрингера.

– Я могу одолжить тебе десять фунтов, – сказал он.

Батти отвел глаза.

– Ну, все лучше, чем ничего, – сказал он.

Когда он заполнил чек, Батти внимательно его прочел и только тогда спрятал в карман.

– Я ведь мог бы его подправить на сто, – сказал он.

– Ну, и что тебе мешает?

– Ты что, подначиваешь меня?

– А это уж как хочешь. Если не попадешься, оно, может, того и стоит. Только у меня на счету таких денег нет, – сказал он.

– А что ты-то поделываешь? – спросил Батти так, словно Колин его глубоко разочаровал.

– Учу ребят.

– Игрушки для дураков.

– Как и в тюрьме сидеть.

– Я сел потому, что мне чужое дело пришили. Больше уж я не попадусь. – Он поглядел на свой уже пустой стакан.

– Хочешь еще?

– Не откажусь.

– У своих ты был? – спросил Колин, вернувшись от стойки.

– Это еще зачем?

– А где ты будешь сегодня ночевать?

– Найду где, – сказал Батти. – Они в городе живут. Отец то есть. Я к ним сегодня зашел. Они меня на порог не пустили. Приди с пустыми руками, так кому ты нужен?

– Ну, а твои братья?

– Двое уже сидят, а их супружницам я ни к чему.

Когда они вышли, он дал ему фунт и подождал с ним на остановке автобуса в город.

– А помнишь нашу хижину? – сказал Батти и оглядел освещенную фонарями пустынную улицу. – Ну и дыра, – добавил он.

Когда подошел автобус, он молча влез в него, поднялся наверх и исчез.

Как-то в городе он вышел из бара и посмотрел вокруг смутным взглядом. Вечер еще не наступил, в небе не было ни облачка, и крыши над его головой озаряло солнце. С центральной площади доносился шум машин. Дальше по улице виднелись темные колонны Дома собраний. Слышались тихие звуки музыки.