Текст книги "Сэвилл"

Автор книги: Дэвид Стори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Мать прижималась лбом к столу, уронив на него руки, не в силах пошевелиться. Колину вдруг показалось, что она притворяется – что она легко встанет сама, если захочет. Он уже несколько лет почти не прикасался к ней и не помнил, обнимала ли она его хоть когда-нибудь.

Он взял ее под локоть и попытался поднять. Ноги у нее подламывались, руки бессильно свисали по бокам. Он подхватил ее под мышки, повернулся к двери и увидел отца, который в рубашке и подштанниках глядел на них мутными глазами, не понимая, что происходит. Казалось, он сейчас ринется вперед. Потом на его лице появилось недоумение, и, словно проснувшись, он растерянно вошел в кухню, спрашивая мертвым голосом:

– В чем дело, малый? Что случилось?

– Гарри, – сказала мать и еще раз почти крикнула: – Гарри!

– Я здесь, родная, – сказал отец, подхватил ее и резко, почти грубо прижал к себе.

– Она хотела пойти в ту комнату, – сказал Колин. – Прилечь на кушетке.

– Держись за меня, Элин, – сказал отец. – Держись за меня, родная.

Он приподнял ее, протащил через коридор и уложил на кушетку.

– Затопи камин, малый, – сказал он, нагнулся к решетке и добавил, обращаясь не то к нему, не то к самому себе: – Принеси-ка одеяло, надо ее хорошенько укутать.

Колин поднялся наверх и взял одеяло со смятой отцом постели.

Когда он спустился, мать вытянувшись лежала на кушетке, а отец растирал ей ступни. Ее ноги дрожали мелкой дрожью, и он увидел, что руки у нее тоже начинают дрожать. Ее подбородок задергался. Все ее тело сотрясалось.

– Поезжай за доктором. Разыщи его. Скажи, что срочно. – Он закутал мать в одеяло, как будто решил отправиться за доктором сам. – Живее! Бери мой велосипед, – сказал он. Он был без носков, рубашка расстегнута.

Ричард, который играл на кухне, тихонько пробрался в комнату и теперь стоял, прижавшись к косяку.

– Мам! – позвал он. – Мама! – И всхлипнул.

– Да поезжай же, чего ты ждешь! – сказал отец.

Он поехал к врачу на другой конец поселка.

Когда он вернулся, отец сидел на кухне и пил чай. Растерявшись от удивления, он спросил:

– А мама? Ей лучше?

– Угу. Ей сейчас полегчает. А доктор где? – спросил отец.

– Мне сказали, что он приедет, как только сможет.

– Это когда же? Черт подери, когда доктора нужны, так их не дождешься.

Колин прошел в комнату. Мать тихонько постанывала. Она была без очков. Укрытые одеялом ноги мелко дрожали. Вошел отец, держа в руках чашку.

– Не трогай ее, – сказал он и поставил чашку. Руки у него тряслись.

Он присел сбоку и начал медленно растирать ей ступни, а когда она застонала громче, выпростал из-под одеяла ее руки и принялся тереть их, повторяя испуганно и хрипло, словно тоже постанывал про себя:

– Тебе сейчас полегчает, родная. Сейчас доктор придет. Тебе сейчас полегчает, родная. Надо только потерпеть немножко.

Доктор приехал через час, Колин сидел на кухне с Ричардом. Доктор что-то говорил с шотландским акцентом, потом он услышал бормотание отца, тихие, невнятные ответы матери.

Наконец доктор вышел из комнаты, на ходу завинтил колпачок авторучки и сунул ее в нагрудный карман. Отец проводил его на крыльцо.

Минуту спустя с улицы донесся удаляющийся шум автомобиля.

– Сходи-ка в аптеку, – сказал отец, возвращаясь с листком бумаги в руке.

Когда он вернулся, мать лежала наверху в постели.

– Говорил же я, что она ничего не должна делать, – сказал отец. – Ей нельзя поднимать ничего тяжелого, и вниз нельзя спускаться, пока доктор не осмотрит ее еще раз. Ну, только в туалет. Видишь, что получается, если не выполнять указаний.

Ее припадок напугал отца. И придал ему сил. Он снова сам взялся за домашнюю работу и, не успев войти в дом, начинал выискивать, что еще не сделано: гладил свою одежду, стирал, мыл полы, протирал окна, охотно, старательно, без следа недавнего раздражения. Теперь, когда она не выходила из спальни и доктор навещал ее через день, когда над ними опять нависла угроза больницы, их жизнь снова почти вошла в прежнюю, привычную колею. Теперь отец знал, что от него требуется, и стряпал матери еду, носил наверх подносы, спал на кушетке, насвистывал, когда возился на кухне, и каждый вечер, перед тем как уехать на работу, поднимался в спальню поцеловать мать на прощание.

– Ухаживай за ней хорошенько, – говорил он Колину, когда спускался. – Следи, чтобы у нее все было, что ей может понадобиться. И присмотри, чтобы Ричард не вскакивал и не плакал, когда ты его уложишь.

Перед тем как лечь спать, Колин заходил к матери. Она лежала, откинувшись на подушку, иногда читала газету, а иногда дремала. Спокойно посмотрев на него, она говорила: «А ты уже умылся, голубчик?» или «Двери ты запер? Отец ведь не забыл взять ключ?» В ее словах слышалась растерянность, точно он был не он. Она вдруг привставала, трогала его волосы, приглаживала челку странным вопросительным движением, как будто не могла сразу вспомнить, кто это.

По утрам, если отец задерживался на шахте, он относил в спальню чашку чая, тихо ставил поднос на стул у кровати, прислушивался к дыханию матери, но не будил ее и не отдергивал занавески. Потом, подняв с постели Стивена и Ричарда, он на цыпочках спускался по лестнице. Иногда она сонно окликала его:

– Это ты, Колин? Который час? – ждала, чтобы он вошел в спальню, и добавляла: – Ты не отдернешь занавески, голубчик?

А иногда она говорила:

– Подай мне пальто, я сойду вниз.

Она шла сама через двор к уборной, бледная, исхудавшая, и даже не поднимала глаз, если кто-нибудь с ней здоровался, а потому миссис Шоу и миссис Блетчли только смотрели на нее с крыльца, скрестив руки на груди.

– Как мама себя чувствует, Колин? – спрашивала миссис Шоу и покачивала головой, не дожидаясь его ответа. – Она плохо выглядит, ей бы лечь в больницу, – говорила она ему.

Как-то в воскресенье, когда отец работал в утреннюю смену, Колин взял вечером его велосипед и поехал к церкви святого Олафа. Служба еще не кончилась. На ступеньках террасы старого господского дома сидели солдаты, двое-трое гоняли мяч между деревьями, из окон со старинными каменными переплетами свешивались солдатские головы, перекликающиеся голоса будили эхо в церковном дворе.

Он ездил взад и вперед по шоссе напротив церкви, пока не увидел, что причетник отворил дверь и заложил в петли крюки на створках. Тогда он остановился под деревом и начал ждать. Из церкви выходили девочки и мальчики. Люди постарше задерживались у калитки, разбившись на небольшие кучки, и разговаривали. Он увидел Одри, Мэрион и других девочек, которых знал в лицо. Они собрались в кружок у каменной ограды и смеялись, поглядывая на мальчиков. Наконец двое-трое мальчиков неторопливо направились к шоссе. И несколько девочек тоже.

Колин еще немного постоял под деревом, потом, когда первая группа ребят скрылась за поворотом, он медленно поехал следом. Одри посмотрела на него, и Мэрион тоже, и обе оглянулись на шоссе, наверное, решив, что он приехал со Стэффордом. Увидев позади только компанию мальчиков, они опять повернулись к подругам. Колин в нерешительности остановился, но других знакомых у него тут не было, и он медленно поехал дальше. Впереди показались дома, он спрыгнул с велосипеда, снял зажимы и подождал, пока девочки не прошли мимо. Ни Одри, ни Мэрион не оглянулись на него. Правда, Мэрион бросила быстрый взгляд в сторону шоссе, но обращен он был ко всему миру, ехидный и язвительный – суженные глаза, вздернутые брови и губы, растянутые в усмешку.

Когда прошли нагоняющие их мальчики, Колин влез на велосипед и медленно поехал за ними. На автобусной остановке они столпились у деревянной скамьи, разговаривали и смеялись. Иногда какая-нибудь девочка бросалась бежать и под науськивание остальных за ней кидался мальчик, догонял ее, она визжала, прижатая к живой изгороди, а он ухмылялся и не давал ей вырваться.

Парочка убежала в проулок, два-три мальчика принялись их окликать, и между движущимися фигурами он увидел на скамье Одри. Она вдруг улыбнулась и покачала головой.

Через некоторое время стоявшие расступились, и он увидел Мэрион. На ней была оранжевая шляпа и туфли на высоком каблуке. Она подошла к изгороди, где он стоял, придерживая велосипед, и, оглянувшись на мальчиков, которые смотрели на них, сказала:

– Одри велела тебе передать, что не хочет больше тебя видеть. Я бы не пошла, только она просила.

Мальчики на остановке что-то сказали про них и засмеялись вместе с девочками. Мэрион, чувствуя взгляды зрителей за спиной, пожала плечами и вздернула голову.

– Что-нибудь передать ей?

– Я бы хотел с ней поговорить, – сказал он. – Если, конечно, она сможет оторваться от этих зубоскалящих дурней.

– Зубоскалящие дурни, как ты их назвал, входят в число моих друзей, – сказала Мэрион.

– Если она сможет оторваться от некоторого числа твоих друзей, – сказал он, получая удовольствие от саркастической витиеватости, которая давала выход его чувствам.

– Но она же не хочет! Ну хорошо, я ее спрошу, – сказала она, пошла к остановке и громко повторила его слова Одри, которую заслоняла живая стена.

Одри что-то тихо ответила.

Мэрион обернулась и крикнула:

– Она не хочет с тобой разговаривать, лапочка. Я же тебе сказала.

Ее лицо под оранжевым колоколом шляпы казалось бледным.

Он сорвал травинку с обочины и прихватил ее краешком губ. Он увидел, что рука у него трясется. По всему его телу пробегала дрожь.

Минуту спустя несколько мальчиков и две девочки пошли по шоссе и свернули в проход между домами. Из-за поворота показался автобус и, громыхая, подъехал к остановке.

Сошел один человек. Мэрион и Одри, а за ними остальные мальчики влезли внутрь. Он увидел их в заднее стекло, когда автобус проехал мимо: машущая рука, а за ней на миг – чуть улыбающееся лицо Одри. Автобус скрылся в облаках пыли.

Он вскочил на велосипед и погнался за автобусом. Он снова проехал мимо церкви – солдаты теперь сидели на ограде, – заметил клубящуюся на боковом шоссе пыль, решил, что ее поднял автобус, и свернул туда же.

Полчаса спустя, не догнав автобус ни на одной из остановок, он лениво развернулся, покатил назад под уклон, снова увидел церковь – на ограде уже никого не было – и поехал в сторону поселка. Когда он добрался до дома, уже совсем смерклось.

– Ну, и как там Стэффорд? – сказал отец, когда он вошел в кухню. – Тебе что, опять учебник понадобился?

– Я передумал, – сказал он и мотнул головой.

Когда он брал у отца велосипед, то сказал, что ему нужно съездить к Стэффорду.

– Так где же ты столько времени пропадал? Тебе уже давно пора спать.

– Так, катался, – сказал он. – Подумал, что надо бы в церковь зайти.

– В церковь? – сказал отец.

– Я опоздал, – сказал он и мотнул головой.

– А чего это тебя вдруг в церковь потянуло? – сказал отец так, словно решил, что это как-то связано с болезнью матери.

– Ну, я подумал, что хватит мне туда днем ходить. По вечерам лучше, – сказал он. – Я уже велик становлюсь для воскресной школы, – добавил он.

– Это ты сам решай, – сказал отец. – А может, ты камеру проколол или еще что? – добавил он.

– Нет, – сказал он и добавил: – Хочешь, я встану пораньше и приготовлю тебе завтрак?

– Не надо. Я же по утрам и не ем ничего, – сказал отец и пошел к лестнице, тревожно на него поглядывая. – Ты все-таки не задерживался бы так поздно, – добавил он.

Потом у себя в комнате он услышал, как отец сказал:

– А Колин-то вроде на свидание ездил. Уж очень вид у него обалделый. Я его таким никогда не видел.

Дверь закрылась, и ответ матери слился в неясное бормотание.

Потом из спальни донесся тихий смех, скрипнула кровать. А он провалился в сон, больше всего измученный ездой на велосипеде.

19

Он начал ходить в церковь вечером в воскресенье с Блетчли и Ригеном. Миссис Блетчли и миссис Риген с сыновьями, но без мужей ходили в церковь в воскресенье утром. Однако по вечерам он, Блетчли и Риген садились в глубине северного придела, подальше от кафедры и прямо за скамьей, на которой сидели девочки из школы Блетчли. Они обменивались записочками, вложенными между страниц молитвенника, и Блетчли, когда во время молитвы девочки опускались на колени, часто хватал какую-нибудь перчатку и передавал Ригену, а Риген, весь красный, закрыв глаза, совал ее в карман.

Риген стал теперь бледным узколицым подростком. У него был выпуклый лоб, но главенствовал на его лице длинный нос с плоским вздернутым кончиком. Падающие на шею волосы, которые он отпустил, чтобы замаскировать вытянутый затылок, постоянно раздражали его отца. Часто по вечерам, заглушая звуки уже совсем большой скрипки, на которой теперь упражнялся Риген, над дворами разносился крик:

– По-твоему, это красиво, а по-моему, вид у него самый слюнтяйский. По-твоему, он умеет играть на скрипке, а по-моему, мяучит хуже кошки. По-твоему, он выглядит благородно, а по-моему, как девка.

Потом мистер Риген выходил во двор и снова кричал:

– Ты его не оставляй одного дома, а то сразу их обкорнаю!

Он сердито шагал мимо дверей и садился рядом с отцом на крыльце или рассеянно проходил через свой огород к забору и кричал шахтерам, которые играли на пустыре в крикет:

– Бей! Бей сильнее! – Его лицо краснело, шея вздувалась так, что воротничок, казалось, вот-вот лопнет. – Да сильнее же, черт подери! Так у вас ничего не получится.

В присутствии Блетчли Риген хранил почтительное молчание. Блетчли завел манеру, сказав что-то, вдруг замедлять шаг и ждать, чтобы Риген повернул голову, остановился и – как бы он ни спешил – наклонился всем телом в его сторону или даже шагнул назад. Лицо Ригена выражало тогда терпеливую усталость, и он смотрел не на Блетчли, а куда-то поверх его головы. Если же, как бывало не так уж редко, Риген продолжал идти, не заметив, что Блетчли остановился, Блетчли продолжал стоять с пренебрежительной усмешкой на губах. Обнаружив, что его друга нет рядом, Риген с тем же выражением терпеливой усталости возвращался к тому месту, где ждал Блетчли, уже подняв брови, изнывая от желания продолжать свои словоизлияния. Все это время Риген не произносил ни слова, но одного его присутствия и привычно выжидательного взгляда было достаточно, чтобы вдохновить Блетчли на бесконечные описания его школьной жизни, подвигов его отца на войне, блистательных успехов каких-то дальних родственников или же на рассуждения о последних политических событиях.

В этом году кончилась война – раньше, еще весной. Праздновала вся улица. На пустыре были сдвинуты переданные через заборы разнокалиберные столы, застланные скатертями всех цветов и уставленные всевозможными тарелками с угощением. На стуле стоял патефон, и после еды начались танцы на траве. Пары спотыкались о кирпичи и бутылки, звуки их голосов отражались от стен, сливались с однообразным, почти тоскливым ритмом музыки.

Дети бегали у столов, хватали угощение, смотрели на танцующих, сбившись в кучки, и передразнивали их движения. Потом шахтеры расчистили место в стороне от столов и устроили состязания: жены наперегонки везли в тачках своих мужей; связанные по двое, бежали, спотыкаясь, на трех ногах, визжали и хохотали; мужья таскали жен на руках, а жены – уже к вечеру – пытались поднимать мужей. Среди всех этих мечущихся фигур, заложив большие пальцы в карманы жилета, со свежим белым носовым платком в нагрудном кармане, но на этот раз без котелка, расхаживал мистер Риген. Иногда он отделялся от толпы зрителей, вынимал из кармана брюк еще один белый носовой платок и объявлял, что подаст сигнал к началу следующего состязания. Он проверял, не переступил ли кто-нибудь из участников линию старта и правильно ли они стоят – кого-то отодвигал назад, кого-то подталкивал вперед, обеспечивая заметное преимущество тем, кто, по его мнению, не мог выиграть, а затем под визг и крики готовился торжественно подать сигнал к новому взрыву визга и криков.

– Когда я махну платком – вот так. Но прежде я скажу: «Готовы? Внимание!»

Он неторопливо, почти насмешливо потряхивал платком у себя над головой и взмахивал им только тогда, когда недовольные выкрики становились совсем уж оглушительными.

Потом, убедившись, что все съедено и небольшой запас напитков истощился, он всецело посвятил себя этой обязанности и даже трусил рядом с участниками по пустырю и давал советы, если же продвижение их по характеру состязания было медленным, бежал к финишной черте и оттуда подсказывал тем, кому симпатизировал, как им лучше обойти ближайших соперников, а то и будто случайно оказывался на пути тех, кто, но его мнению, жульничал или заведомо превосходил остальных.

У нескольких дверей колыхались флаги, поперек улицы были протянуты шпуры с маленькими треугольными флажками. Кое-где на фасаде висели плакаты, приветствующие возвратившихся домой демобилизованных членов семьи, и по пустырю там и сям неприкаянно бродили фигуры в форме – цвета хаки, голубой и темно-синей. Один солдат, закатав рукава рубашки, принимал участие в первых состязаниях, но потом растянулся на траве под забором и заснул с открытым ртом.

Вечером шахтеры сидели небольшими группами на пустыре, пожевывая травинки, собирались темными кучками у дверей. Двое-трое передавали столы назад через заборы, а женщины стояли во дворах, скрестив руки, или разбирали тарелки, чашки и блюдца. Все вокруг сковало вялое оцепенение, только миссис Шоу, до конца праздника без устали хлопотавшая у столов, переходила от двери к двери и спрашивала, не надо ли помочь перемыть посуду. Батти и его братья, которые днем ни в чем не участвовали и только смотрели, теперь, устроившись в центре пустыря с отцом Стрингера и еще двумя-тремя мужчинами, лениво подбрасывали монеты, и время от времени до открытых дверей долетали их возгласы: «Фиг тебе, Джефф!», «Ну, бросай», «Выиграл! Выиграл!», а вокруг, глазея, стояли ребятишки.

– Такого теперь долго ждать придется, – сказал отец, когда он наконец притащил стол и с помощью Колина внес его в кухню. – Здешнее радушие года на два истощилось. Ты видела, как миссис Маккормак переживала, что ее тарелки перебили? А женщина, которая умяла фруктовый рулет, вовсе даже не с нашей улицы.

– А по-моему, такие праздники надо бы устраивать почаще, – сказала мать, – и собираться вместе, не только когда война кончается. Вот теперь видно, что можно сделать, если захотеть.

– Угу, – сказал отец, тяжело опускаясь на стул у стола. – Они так перепились, что завтра половина на работу не выйдет.

– Ну, он, по обыкновению, преувеличивает, – сказала мать, повернувшись к Колину. – Раз в жизни повеселился от души и не хочет в этом признаться.

Действительно, во время состязаний отец был не менее заметен, чем мистер Риген, но как участник – он то бежал через пустырь, связанный с миссис Блетчли, то полз через него на руках, а миссис Шоу держала его за ноги и, заливаясь смехом, толкала перед собой, точно тачку. Возможно, теперь он потому старательно отрекался от радости, которую все это ему доставляло, что мать почти весь праздник суетилась у столов, обходила кухни, собирая бутерброды, и пыталась унимать детей, которые хватали пирожные, едва их успевали положить на тарелки. Теперь она, вся красная, стояла у раковины и составляла вымытую посуду.

– Чем ворчать, ты бы лучше вытер все это, – добавила она.

Отец взял полотенце, посмотрел в окно, протер одну тарелку, увидел кого-то во дворе, сказал: «Погоди-ка, я сейчас», бросил полотенце и исчез за дверью.

Некоторое время спустя они услышали его хохот, его голос, что-то отрицавший, голос миссис Маккормак, голос миссис Блетчли, а потом громкий визг – они не сразу узнали голос миссис Шоу.

– Да, уж он, конечно, совсем не веселился, – сказала мать, протягивая полотенце Колину. – Ему что одна война кончилась, что другая началась – лишь бы расхлебывал кто-нибудь другой.

Вид у матери был усталый и поблекший. С тех пор как он ее помнил, она постепенно, понемногу угасала – рождение Стивена, рождение Ричарда, болезни по очереди отнимали у нее что-то невосполнимое, и хотя она каждый раз как будто поправлялась, но становилась все более слабой, опустошенной, растерянной. Словно ее жизнь неведомо для них иссякала, и она, не в силах что-либо изменить, беспомощно наблюдала происходящее с тайным гневом, виновато, со стороны.

– А вот ты не очень-то праздновал, – сказала она. – Не то что Батти и стрингеровский парень – они за обе щеки уписывали. Уж они не только своего, но и чужого не упустят.

– Ну, я больше дома был, – сказал он, пожимая плечами.

– Конечно, вы с Йеном и Майклом Ригеном чувствуете себя выше всего этого, – сказала она.

Однако Блетчли и Риген, хотя и не принимали участия в развлечениях на пустыре, нанесли заметный ущерб угощению, утащив несколько полных тарелок на кухню к Блетчли, где и съели все без помехи, пока миссис Блетчли хлопотала на пустыре.

– Ты все-таки чувствуешь себя выше? – спросила мать.

Он покачал головой.

– Скорее я чувствую себя чужим.

– За это мы должны благодарить твою школу? – сказала она.

– Вы же сами хотели, чтобы я там учился, – сказал он.

– Да, – сказала она. – Не сердись, голубчик. Я ведь не жалуюсь.

– Если на то пошло, – сказал он, – я и там себя своим не чувствую.

Он взял еще одну тарелку и вытер ее. Мать, наклоняясь над раковиной, подлила горячей воды из чайника, который стоял рядом, и провела ладонью по груде грязных тарелок. Потом выпрямилась, перемыла их и составила рядом с раковиной.

– Просто это твой возраст. – Она поглядела на него и улыбнулась. – Разве ты там один такой?

– Наверное, нет.

– И другие мальчики тоже себя своими не чувствуют?

– Откуда я знаю!

– Вот ты убедишься, что от жизни нельзя получить больше, чем ты в нее вкладываешь, – сказала она.

– Да, – сказал он. – Наверное, это так.

– А разве сегодня ты не мог быть со всеми? – спросила она.

– Нет, – сказал он и мотнул головой. – То есть, наверное, мог бы. Но только, – он оглянулся на кухню, – я остался здесь.

Потом вернулся отец, потирая руки, раскрасневшийся, с блестящими глазами.

– Ну, будет чем вспомнить этот день, – сказал он, словно веселой бодростью набрасывая покров тайны на то, чем сейчас занимался. – Когда вместе столько пережито, так и попраздновать в самый раз. – Он удивленно обвел взглядом чистую посуду на столе и добавил: – Это как же, девочка? Ты что, всю ее уже перетерла?

В его жизни выделилась третья – и последняя – часть. Сперва была его жизнь в поселке, потом его жизнь в школе, но теперь вступила в свои права важнейшая сторона его бытия, которую он прежде не осознавал, – жизнь в самом себе, и она заслонила остальные две. В школе он начинал ощущать, что значит учиться в привилегированных старших классах, принадлежать к иерархической верхушке, которая пользуется всеми благами и не испытывает никаких притеснений. Его продвижению из класса в класс сопутствовал переход из одной возрастной группы регбистов в другую. Летом ему предстояли первые экзамены, а потом – если он их сдаст – шестой, выпускной класс. Стэффорда он почти не видел. Затянутые водоворотом классических языков, ограждаемые на матчах и тренировках свитой поклонников, они теперь встречались редко, но и эти мимолетные встречи были отмечены скорей враждебностью, чем памятью о прежней короткости. В школе Колин держался особняком, а в каникулы работал на разных фермах, но гораздо ближе к поселку, чем в то первое лето. Несколько раз он видел в городе Одри, а также Мэрион – они болтали с мальчиками на центральной площади. Они слегка кивали ему, во всяком случае Мэрион, но, как и Стэффорд, словно совсем забыли о их прежнем знакомстве. Одно время он сблизился с красноносым Уокером, но тот ничем не интересовался и умел только увиливать от занятий, а потом с Берсфордом, другим своим одноклассником, и Берсфорд познакомил его со своей сестрой, которая была немного старше их. Колин иногда шел с ней до ее автобусной остановки, обсуждая книги, которых не читал, и международное положение. У нее были темные волосы и крупный римский нос. Больше всего она, пожалуй, привлекала его полным отсутствием интереса к своей внешности. Как-то они условились встретиться в городе в субботу и после кино пошли погулять в городском парке. Почему-то после этого они, точно по обоюдному согласию, перестали встречаться вовсе, а потом он мало-помалу разошелся с Берсфордом и снова остался в полном одиночестве, если не считать случайных разговоров с мальчиками вроде Коннорса, с которым он иногда ехал из школы в одном автобусе.

Как-то вечером они с Блетчли, возвращаясь домой из поселкового кинотеатра, нагнали девочку в темном пальто и темном берете. Она обернулась на их шаги, увидела Блетчли и сказала:

– А, Йен! Каким ветром тебя сюда занесло?

– Я здесь живу, Шейла, – сказал Блетчли. По-видимому, этот вопрос его задел, так как он добавил воинственно, почти язвительно: – А тебе-то что тут понадобилось?

– А я тоже тут живу, – просто ответила она, сняла берет и встряхнула волосами. На берете был аист – эмблема школы, где учился Блетчли.

Блетчли курил. Его отец некоторое время назад демобилизовался, и после его возвращения домой Блетчли внезапно начал разыгрывать из себя взрослого. Он не только курил, но и попытался – хотя и не очень успешно, так как еще почти не брился, – отпустить усы. В результате с соседнего крыльца могло показаться, что двое мужчин соперничают из-за внимания одной женщины, и миссис Блетчли не только не зачахла от этих нежданных перемен, но, наоборот, обрела новую жизнь и энергию. И, словно бы утверждая новое положение, начала курить сама.

Теперь Блетчли демонстративно сунул в рот зажатую в кулаке сигарету, выпустил облако дыма и прищурился сквозь него на Шейлу.

– Я думал, ты живешь в Шафтоне, – сказал он.

– Мы там и жили, – сказала она. – А сюда переехали неделю назад. Я зашла к Джеральдине Паркер. Вот и задержалась. – Она встряхнула волосами. – А вы-то где гуляли? – добавила она.

– Были в киношке, – сказал Блетчли и выпустил еще одно облако дыма, придерживая сигарету в уголке рта. Он махнул рукой в ту сторону, откуда они шли. Кинотеатр, построенный за несколько месяцев до начала войны, стоял на краю пустыря напротив Шахтерского клуба. Девочка тоже шла откуда-то оттуда.

Глаза у нее были темные, как и волосы, на которые она старалась обратить их внимание, а лицо худое, бледное, почти белое, отчего губы казались еще краснее, и сосредоточенное, даже суровое. Она держалась с невозмутимостью взрослой женщины и шла рядом с Блетчли так, словно они весь вечер провели вместе.

– Это Колин, – сказал Блетчли, когда она наконец поглядела на него.

– Он ведь в школе короля Эдуарда учится? – спросила она.

– А вы что, знакомы? – сказал Блетчли, вынул изо рта сигарету и тоже поглядел на Колина, словно заподозрив, что эта встреча вовсе не так уж случайна.

– Я про него слышала, – сказала она.

– Шейла из нашего класса, – сказал Блетчли таким тоном, точно это делало его судьей всего, что она могла бы сказать. – Ее к нам из другого города перевели.

– Да, мы в разных местах жили, – сказала она, кивнув, и показала на поперечную улицу. – А сейчас вот тут живем. Ну, наверное, теперь мы будем часто встречаться. Ты в какие дни обычно ходишь в кино?

– Как когда, – сказал Блетчли, словно среди множества разнообразных занятий не всегда мог выбрать время для кино.

– Ну, наверное, встретимся в автобусе, – сказала она и кивнула Колину. На ходу она обернулась, крикнула: – Спокойной ночи! – и помахала рукой. Блетчли вынул сигарету изо рта и небрежно подвигал ею возле уха.

– Как ее фамилия? – спросил Колин.

– Ричмонд, – сказал Блетчли. – Она к нам поступила в прошлом году, и их с этой Джеральдиной Паркер водой не разольешь.

Больше он ничего не прибавил, пока они не дошли до дома, а тогда сказал, остановившись на крыльце, чтобы закурить еще одну сигарету:

– По-моему, она за тебя зацепилась. Верно?

– Не знаю, – сказал Колин. – Я ничего не заметил.

– Наверное, мне следует тебя предупредить, – сказал Блетчли. – Мать у нее разводка. Некоторые ребята, с которыми она гуляла, ее того. – Ну, да конечно, – сказал он, – такое всегда преувеличивают.

– Угу, – сказал он.

– Ну, пока, что ли, – сказал Блетчли.

Он пнул дверь носком ботинка, толкнул ее плечом и исчез за ней, держа руки в карманах.

Через минуту сквозь кухонную стену донесся голос мистера Блетчли, окрепший, если не полностью обновленный за то время, пока он воевал:

– Сам выбросишь сигарету или хочешь, чтобы я ее выбросил?

– Ничего моего ты не выбросишь! – крикнул Блетчли, но на один-два децибела тише.

– Все выброшу, что захочу. И не только сигареты. – Секунду спустя раздался настоящий вопль: – Сколько их еще у тебя в кармане?

– Не твое дело.

Послышалось шарканье, потом снова вопль.

– Прекрати! Прекрати, Артур, – донесся голос миссис Блетчли.

– Я прекращу! Я ему по морде прекращу, если он еще попробует мне дерзить! – раздался крик мистера Блетчли.

– Вот ему война хоть какую-то пользу принесла, – сказал отец, отрываясь от газеты, которую читал у очага. – Не то что Йену и его матери.

– Живи и жить давай другим, – сказала мать, наклоняясь над раковиной.

– Не беспокойся, я столько времени этого дожидался так, по мне, чем он больше их прижмет, тем лучше, – добавил отец, сложил газету и подошел к стене. – Давай! Давай! Добавь ему, Артур, – крикнул он, точно мистер Риген, но за стеной почти сразу же воцарилась полная тишина.

Он увидел, что она сходит с автобуса, пробежал через двор пивной и оказался впереди нее, когда она завернула за угол.

– Ты далеко собралась? – сказал он.

Она поглядела на него спокойно, как и в тот раз, словно давно уже шла рядом с ним, словно они только что вместе ехали в автобусе и всю дорогу разговаривали. Потом сняла берет, встряхнула волосами с инстинктивным кокетством и посмотрела мимо него на магазины напротив.

– Мне нужно к Бенсону, а потом я пойду домой.

– Ну, так нам по дороге, – сказал он.

– Я сейчас, – сказала она. – Мне только лекарство взять. Оно уже готово.

Она вошла внутрь и с независимым видом встала в очередь, но почти тут же что-то спросила у человека за прилавком, подошла к нему и после короткого разговора достала деньги из кошелька.

Ее лицо выглядело еще более худым, кожа обтягивала скулы. Они словно встретились во время путешествия. Она перехватила его взгляд и улыбнулась.

– Тебе что, не нравится учиться? – сказала она.

– Нет, – сказал он. – По-настоящему, пожалуй, нет.

– Так почему ты не бросишь школу? – сказала она.

– Ну, я обязан учиться.

– По-моему, никто ничего делать не обязан, – сказала она и снова улыбнулась – спокойно, глядя вдаль, туда, где улица разделялась на шоссе, которое вело к станции, и дорогу, уводившую в Долинку. – А где ты живешь? – добавила она, словно решив переменить тему.