Текст книги "Сэвилл"

Автор книги: Дэвид Стори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

25

Школа была расположена на краю одного из соседних поселков – большое одноэтажное здание из красного кирпича с высокими окнами в металлических рамах и зелеными дверями. С трех сторон к нему примыкала площадка для игр, а неширокий газон перед фасадом отделял его от шоссе. Прямо перед окнами директора была клумба в форме ромба.

Позади школы вересковая пустошь тянулась до гребня холма, где виднелся ряд низких блокированных домиков. Ниже школы в глубокой ложбине, также обрамленной блокированными домами, была шахта с тремя большими копрами.

Мистер Коркоран, директор, невысокий коренастый человек с коротко подстриженными волосами и массивным лбом, в первое же утро пригласил Колина к себе в кабинет и сказал:

– Мы здесь поэзии не обучаем. А только простому практическому языку. Поэзией пусть сами занимаются. Мы, так сказать, обеспечиваем их орудиями, а остальное решают их склонности. Мы, если вам угодно, то, чем кузница была для шахты: инструменты они получают от нас, но уголь добывать должны сами.

Собственного класса ему не дали. В списке учителей он значился «подменяющим» и шел то в один класс, то в другой, куда его посылали, – чаще всего в самые слабые. Эта школа была совсем не похожа на школу короля Эдуарда.

Мальчики напоминали ему Батти и Стрингера, девочки были послушнее, хотя иногда огрызались, как те, за которыми они с Блетчли когда-то ходили в Парке. То, что он им объяснял, их не интересовало – ни мальчиков, ни девочек; со скучающим видом, развалившись на парте, они покорно списывали слова, которые не понимали и не могли даже правильно прочесть.

Он с удивлением встретил тут Стивенса – горбуна, позади которого сидел все свои школьные годы и который однажды, может быть из сочувствия, предложил дешево продать ему любую из краденых ручек. Стивенс каждое утро приезжал в школу на мотоцикле с коляской, одетый в коричневую кожаную куртку, всю в складках и трещинах на спине, в кожаном шлеме, защитных очках и шарфе, прикрывающем нижнюю часть лица. После конца занятий он иногда подвозил Колина до автобусной остановки.

– Пойми же, они принадлежат к рабочему классу, – сказал Стивенс как-то вечером, когда они шли к его мотоциклу, стоявшему позади школьного здания. – Ничто из того, чему нас обучали в школе короля Эдуарда, здесь неприложимо. – Рука в кожаном рукаве указала на мутные от сажи стекла. Во дворе гоняли мяч двое-трое школьников, задержавшихся после конца уроков. У стен громоздились кучи угля. Стивенс отбросил куски, рассыпавшиеся у колес мотоцикла. – Я просто вообразить не могу, – добавил он, – чем их можно было бы увлечь. Но во всяком случае, все, чему нас учили в школе и колледже, здесь абсолютно лишнее.

Он проверил мотоцикл, энергично нажал на стартер, взбросил свое маленькое тело в седло, затянул ремень под подбородок и подождал, чтобы Колин сел сзади. Его голос продолжал жужжать, прорываясь сквозь рев мотора. Колин не разбирал слов. Он крепко держался за Стивенса. Мотоцикл развернулся, едва не задев играющих мальчишек, и вылетел на улицу.

Время от времени Стивенс оглядывался – он продолжал говорить, спустив на шею шарф, которым обычно прикрывал рот. Но шум мотора заглушал все.

Они быстро неслись вниз к шахте и к автобусным остановкам у бетонных барьеров возле входа в шахту. Четыре года назад тут работал его отец.

Он слез с мотоцикла и поднял подножки. Стивенс посмотрел вниз, проверяя, все ли в порядке.

– Ты должен понять, – добавил он, заглушая мотор и, очевидно, продолжая речь, которую произносил, пока они ехали от школы, – что рабочий класс – явление относительно новое. Двести лет назад и даже меньше огромные скопления людей в городах и поселках вроде этого и гигантские предприятия, такие, например, как эта шахта, были бы немыслимы. По моему мнению, рабочий класс, как таковой, скоро вообще исчезнет, заменится техническими специалистами в разных областях. И весь революционный пыл, который мы одно время ассоциировали с этим классом, исчезнет навсегда. Так я оцениваю положение. – Он посмотрел на шахтеров, ожидающих в очереди автобусов. – Рабочий класс, боюсь, всего лишь временное явление, а наша работа, увы, заключается в том, чтобы отвлекать и по возможности развлекать это временное явление, пока оно по естественному ходу событий не исчезнет.

Он прибавил газа, и мотор взревел. Шахтеры оглядывались на странную фигуру в седле мотоцикла, маленькую и бесформенную.

– Вот что нас обучили делать. И за что нам платят. Но все равно в конечном счете это напрасная трата времени. Каков, собственно, итог? Еще несколько шахтеров в шахте, еще несколько разбитых голов, еще несколько сломанных рук, еще несколько трупов, извлеченных на поверхность. – Он кивнул. Теперь ему хотелось услышать ответ.

– По-видимому, я не могу смотреть на них на всех как на нечто единое, – сказал Колин. – Как на членов класса.

– Но они же сначала члены класса, а уж потом все остальное, – сказал Стивенс. – Они мыслят, они чувствуют, они презирают, они разрушают, они хитрят, они плодятся и размножаются, они задаются вопросами, они действуют и существуют в первую очередь и всегда как члены одного класса. Рабочего класса. Другими словами, – добавил он, ехидно поглядывая на Колина из-под кожаного шлема, – не стоит уверять меня, будто ты видишь в них личности. – Он засмеялся и снова заставил мотор взреветь. – Боже великий! Они так же лишены чувствительности, как уголь, который будут рубить через несколько лет, и так же тупы, как подпорки вон в той шахте. – Он снова засмеялся, блеснув зубами под шарфом. Потом кивнул и поднял шарф к глазам. – Ну, пока, – сказал он сквозь материю, посмотрел назад, развернулся и умчался в обратном направлении.

Полин перешел к остановке и встал в очередь – единственный человек в чистом костюме среди ждущих автобуса.

Кто-то сплюнул. Кто-то впереди засмеялся. Над головами плыли облачка табачного дыма.

Он стоял, засунув руки в карманы, и постукивал носком ботинка по пыльному асфальту.

Год назад Стивен провалился на проверочных испытаниях. Это был его последний шанс поступить в классическую школу. Теперь он ходил в среднюю школу у них в поселке. Весь прошлый год, приезжая домой из колледжа, Колин занимался с братом, как когда-то отец с ним самим. У отца уже не было ни прежних сил, ни прежнего интереса, и всю оставшуюся энергию он тратил на то, чтобы убеждать Колина заниматься с братом – учить его правописанию, математике, правильному употреблению слов. Он и слушать не хотел, если Колин терял терпение, пытался отложить занятия или ссылался на то, что у него нет времени.

– Ему надо дать ту же возможность, какую дали тебе, – говорил отец. – Ты это все знаешь лучше меня, и значит, ему будет легче. Нельзя же упускать такой шанс, когда мы столько трудились, чтобы чего-то добиться, – добавлял он.

Тем не менее его брат, как и ожидал Колин, как ожидали все они, провалился. У него не было склонности к умственным занятиям. Как и у детей, которых теперь учил Колин. Через два года предстояла очередь Ричарда. Младшие братья были совсем разными. Стивен, крупный и неторопливый, с мощными прямыми плечами, внешне напоминал Колина, но отличался от него характером – более открытым, бесхитростным и прямодушным. Он словно не заметил своей неудачи и продолжал ходить в школу с прежней спокойной покладистостью, а Ричард сопротивлялся, соображал нарочито туго, как будто не мог стерпеть, что от него чего-то требуют. Лицо у него было более тонким, чем у старших братьев, с отцовскими голубыми глазами. И он унаследовал что-то от отцовской натуры.

По вечерам Колин читал с Ричардом: мальчик, скорчившись у его плеча, водил пальцем по строчкам и злился всякий раз, когда его поправляли. Или писал за столом, то и дело косясь по сторонам с глухой досадой. Он зажимал карандаш в зубах, спорил и тоскливо глядел в окно на пустырь, где играли его приятели.

– Делай, что тебе велит Колин, – говорил отец, но отчужденно, уже не разделяя жизни своих сыновей; день ото дня его все больше выматывала ответственность за забой и тесное соседство людей, с которыми он работал, необходимость блюсти свое положение начальника даже вне шахты. Шоу работал в его забое, и, потому что он каждую неделю замерял его выработку, определяя, сколько ему следует получить, они совсем перестали разговаривать. – Видишь, что получилось со Стивеном, – добавлял отец. – В школе плохо слушал, дома уроков толком не учил. Вот и попадет в шахту, как я.

– Ну, сколько можно повторять одно и то же, – говорила мать, которая не меньше отца устала от этой вечной борьбы. – Хотят этого добиться, пусть сами добиваются. А нет, так какой смысл их заставлять?

Однако время от времени Ричард поддавался настояниям отца: хотя ему только исполнилось восемь лет, он иногда по часу прилежно писал, решал примеры и терпеливо ждал, пока брат проверял его работу, аккуратно переписывал исправления, а потом чинно спрашивал:

– Можно я пойду? Я ведь уже все сделал, Колин.

Иногда Колин занимался и со Стивеном: отец все-таки подумывал о том, чтобы через год попробовать перевести его в классическую школу. Однако Стивен глядел на задание с добродушной покорностью, некоторое время пытался в нем разобраться, а потом мотал головой, отодвигал тетрадь, глядел на Колина, улыбался и говорил:

– Это мне не по зубам. В жизни не пойму.

Мало-помалу занятия свелись к тому, что они иногда читали вместе. Стивен внимательно вслушивался и повторял каждое слово, пока не начинал произносить его правильно, а потом, натыкаясь на него в следующей же строчке, снова перевирал. Он безмятежно освобождал себя от необходимости что-нибудь учить.

Как-то в субботу на Майкла Ригена в городе напали грабители, и он две недели пролежал в больнице. Они отобрали у него сорок фунтов и сломали ему челюсть – теперь он заикался. По странному совпадению на следующей неделе в больницу забрали его отца: он упал на улице без сознания. Пролежал он дольше Ригена, потому что у него был инсульт, а когда его наконец выписали, пошли слухи, что ему придется сменить свои обязанности, которые он выполнял тридцать лет, на что-нибудь менее трудное и требующее меньше времени.

Риген по настоянию матери оставил свой оркестр и вернулся в бухгалтерскую контору на полный день. Порой, проходя мимо их дома, Колин видел и слышал, как Майкл в нижней комнате обучает игре на скрипке маленьких мальчиков, но несколько месяцев спустя эти уроки прекратились, после того как у него вышли неприятности из-за его поведения с одним из учеников. Он бродил по улицам поселка – тощая призрачная фигура в длинном пальто и надвинутой на глаза кепке, которая еще увеличивала выпуклость на затылке. Иногда за ним увязывались мальчишки и дразнили его, но он как будто не замечал того, что происходило вокруг, и даже не останавливался, когда Колин заговаривал с ним, а только поднимал измученные глаза, тряс головой или медленно кивал в ответ на какой-нибудь вопрос, словно не хотел или не мог произнести хотя бы слово, и длинные тощие ноги быстро уносили его прочь, точно он вовсе не узнавал никого из прежних знакомых. Его отец иногда выходил, шаркая, на заднее крыльцо, исхудалый, ссохшийся. Одна сторона у него была частично парализована.

– Да, судьба их не помиловала, – говорил отец. – На эту семью точно проклятие легло. Беда никогда не приходит одна. Теперь очередь за хозяйкой. Что-нибудь с ней да приключится, это уж так.

Однако миссис Риген словно приободрилась от этих несчастий. Худая, зеленовато-бледная, почти тень, всегда в одежде блеклых тонов, она теперь разговаривала с соседками у себя на крыльце или на крыльце миссис Шоу, а то даже на крыльце миссис Блетчли и расхаживала от двери к двери, сообщая новости о здоровье мужа, но про сына почти не упоминала. И начинало казаться, будто Майкл вообще никогда не существовал – из дома больше не доносились звуки его скрипки, и на бельевой веревке не сушились его рубашки, которые прежде она с такой гордостью шила для него.

Как-то вечером Колин увидел Майкла на пешеходном мостике над станцией. Прислонившись к парапету, он смотрел вниз на рельсы.

– Ты идешь домой? – спросил Колин.

Риген не ответил. Его худая, задрапированная черным пальто костлявая фигура с плоской кепкой на голове вжималась в камень, словно деревянная подпорка.

– Ты идешь домой? – спросил он еще раз.

Лицо Ригена скрывала тень от козырька. Его пальцы судорожно переплелись.

– Ты идешь домой? – сказал он снова. – Если хочешь, – добавил он, – мы могли бы завернуть куда-нибудь выпить.

– Я не пью, – сказал Риген так тихо, что это могло ему только почудиться. – Я не пью, ты же знаешь, – повторил Риген более внятно.

– Ну, я пошел домой, – сказал Колин.

– Я пойду с тобой, – сказал Риген, глядя туда, где шоссе, огибая станцию, исчезало среди полей за домами, Колин повернулся. Риген, все еще прислоняясь к парапету, продолжал смотреть в сторону, противоположную от поселка.

– Я видел, как ты сошел с поезда, – сказал он опять так тихо, что Колин еле расслышал. От дальнего конца выемки все еще доносился стук колес. – Ты ездил в город? – добавил он и, повернув голову, посмотрел прямо на Колина.

Его лицо было все в слезах. Он смигнул пх с глаз и подождал ответа.

– Я был в кино.

– Один?

– Да, – сказал Колин.

– А куда делась твоя девушка?

– Уехала, – сказал он и замолчал.

– Йен говорил, что она уехала со Стэффордом.

– Да, – сказал он.

– А ты жалеешь, что она уехала?

– Да, – сказал он.

Риген смотрел на него с возрастающим интересом. Он дернул козырек кепки и наконец отошел от парапета.

– Где ты учишь?

– В Роклиффе, – сказал он. – По-моему, я тебе уже говорил.

– Это где прежде работал твой отец?

– Да, – сказал он.

Колину вдруг бросилось в глаза сходство Майкла с миссис Риген. Он словно увидел перед собой ее тощую фигуру, ощутил ту механическую сосредоточенность, которую привык ассоциировать с ней в прошлом.

– А ты думал о том, чтобы уехать из поселка? Переселиться в город или хотя бы в другой поселок?

– Думал, – сказал он.

– И я думал, – сказал Риген. – Мне тут никогда хорошо не было, ты же знаешь.

Он вышел на шоссе, остановился, словно и сейчас его тянуло пойти в противоположную сторону, потом медленно зашагал к поселку.

– Ты слышал, что мой отец болел? – сказал он.

– Да.

– Наверно, он никогда уже не поправится. Не будет таким, как прежде.

– Я его несколько раз видел, – сказал Колин.

– Он все хочет уйти. У него в голове мешается. Все спрашивает, где его котелок и перчатки. – Он постепенно замедлял шаги, словно, чем ближе они подходили к поселку, тем сильнее становилось его желание повернуть обратно. – Иногда ему кажется, будто он в конторе, начисляет заработную плату. Он всегда спорил с шахтерами из-за каждого шиллинга. И теперь вдруг начинает с матерью спорить. Принимает ее за шахтера и ругает штейгеров – как они замеряют выработку, ну и вообще.

– Я давно не слышал, как ты играешь на скрипке, – сказал Колин. – Во всяком случае, порядочное время, – добавил он.

– Да. – Риген мотнул головой. Вид у него был нарочито дурашливый, словно пальто и кепка служили личиной, которую он сознательно для себя выбрал. Он поглядел на Колина и еще раз мотнул головой. – Я ее отдал, знаешь ли.

– Кому? – спросил он.

– А! – Риген пожал плечами. – Понятия не имею. Собственно говоря, ее мать отдала. И контору я тоже бросил. Меня предупредили за две недели. А полагалось бы за месяц. Врач сказал, что мне нужен отдых, ну, и это, пожалуй, вышло к лучшему.

– А полиция так и не выяснила, – спросил он, – кто тебя ограбил?

– Да Батти же, – ответил Риген. – Хотя я, естественно, не мог об этом сказать. Батти, Стрингер и еще двое. Понимаешь, они в тот вечер были в зале. Я всегда забирал в субботу выручку с собой, чтобы отнести в банк в понедельник, а на следующей неделе платил служащим. Зал теперь закрыли. А я думал снять его под школу, знаешь ли. Дневные классы бальных и классических танцев, для детей, знаешь ли. Но плата, пожалуй, не покрыла бы расходов. Когда я немножко поправлюсь, то, возможно, снова буду устраивать танцы по субботам.

Он теперь говорил быстро, больше не обращаясь к Колину, его шаги стали размашистее, глаза под козырьком кепки смотрели рассеянно. Слезы у него на лице высохли, оставив темные потеки.

– Ну, и конечно, я всегда могу устроиться в оркестр. Сейчас большой спрос на оркестрантов. Во время войны, знаешь ли, мало кто учился музыке. Передо мной открыта широкая сфера. И совсем не нужно переучиваться. Даже Прендергаст несколько лет назад советовал мне пойти в оркестр. Он очень огорчался, что я выбрал танцевальную музыку. Но конечно, эта область обещала больше. – Он замолчал и остановился. До первых домов поселка было уже совсем близко. В окнах горел свет, а выше тускло багровело зарево над шахтой. – Маятник, очевидно, качнулся в другую сторону.

Колин тоже остановился и молчал.

Риген словно не знал, куда повернуть. Его глаза были бессмысленно устремлены в одну точку, пальцы вяло нереплетены. По щекам опять поползли слезы. На глаза падала тень от козырька.

– Пожалуй, я вернусь на мост. Я там о чем-то думал. Только не помню о чем.

Однако он продолжал стоять посреди шоссе, точно пригвожденный к месту.

– Я пойду с тобой, – сказал Колин.

– Незачем, – сказал Риген, снова говоря так тихо, что он едва расслышал.

– Я с удовольствием прогуляюсь, – сказал он.

– Я предпочту пойти один, – сказал Риген, и в его голосе вдруг появилась та корректная непринужденность, с какой он разговаривал в танцевальном зале.

– А может быть, зайдем ко мне? – сказал Колин. – Выпьем чаю.

– О, я ни к кому в гости не хожу, – сказал Риген.

– Ну, хоть до дверей-то можно. – Но Риген уже повернулся и пошел назад, шагая размашисто и быстро, словно вспомнил, что у него назначена важная встреча.

Колин смотрел, как он спускается по склону. Потом он дошел до поворота перед станцией и скрылся в сгущающемся сумраке.

Он чуть было не побежал за ним, но потом повернулся и пошел к поселку.

– Ведь вы Сэвилл? – спросил более высокий из двух учителей, хорошо сложенный блондин, примерно ровесник Колина. Его крупное худое лицо с румяными щеками слегка побронзовело от загара. Со вторым учителем, по фамилии Кэллоу, который был старше их обоих, он познакомился еще в первый день. Он носил вельветовый пиджак, брюки спортивного покроя и рубашку в клетку. Лицо у него было бледное, с резкими чертами, рот большой и тонкогубый. Теперь он шагнул вперед и сказал, обращаясь к высокому:

– Ну да, Сэвилл. Я же вам говорил. Только вот имени его я не знаю.

– Колин, – сказал он.

Они стояли перед школой, там, где он обычно ждал Стивенса, чтобы доехать с ним до остановки. Кэллоу тоже преподавал литературу; другого Колин часто видел в школе, но фамилии его не знал. Мимо, огибая их, толпами шли дети.

– Это Джерри Торнтон, – сказал Кэллоу. – Он мне говорил, что знает вас, хотя не объяснил откуда.

– Вы ведь приятель Невила Стэффорда? – сказал Торнтон.

– Да, – сказал он.

– Помните, вы работали на ферме Смита? Лет десять назад, если не больше, – добавил он. – Как-то утром я видел, как вы косили бурьян на лугу. И помните троих мальчиков с яликом, которые купались в пруду, когда вы работали в поле? – Улыбаясь, он подождал, чтобы Колин ответил. – Это были Невил, мой брат и я. – Он простодушно засмеялся выражению лица Колина. – Через две-три недели я иду в армию, – добавил он. – Мне дали отсрочку и словно забыли про меня. Ну, я и решил поработать здесь месяц-другой. – Он неопределенно повел рукой в сторону школы. – Немного, но все-таки кое-что для начала.

Колин увидел, что Стивенс появился из-за угла, и помакал ему, а когда Стивенс притормозил рядом, сказал:

– Я сегодня пройдусь пешком.

Стивенс, чье лицо было уже плотно закутано шарфом, пожал плечами и посмотрел на остальных двоих.

– Хотите, подвезу, – сказал он Кэллоу, отогнув шарф.

– Нет, я тоже прогуляюсь, – сказал тот, взглянув на второе седло, и добавил: – А это безопасно?

– О, вполне безопасно, – сказал Стивенс и умчался, смешной, похожий на маленького мальчика, забравшегося на большую машину.

– Наверно, мне следовало бы поехать с ним, – сказал Колин, заметив, как резко Стивенс рванул мотоцикл.

– Вы ведь вместе учились? – сказал Кэллоу.

– Да, – сказал он. Мотоцикл скрылся за поворотом – на таком расстоянии казалось, что он мчится без седока.

Они молча пошли вниз по склону.

– Вы ведь, наверно, знаете про Невила, – сказал Торнтон, когда они дошли до автобусных остановок. Он остался стоять рядом с ними, хотя его остановка была на другой стороне.

– Нет. – Колин поглядел на светловолосого учителя. В нем была та же беззаботность, почти то же «обаяние», что и в Стэффорде.

– Он решил жениться. Его родители просто вне себя. Он ведь должен был вот-вот начать занятия в Оксфорде. Они убеждены, что он намерен все бросить.

– Но ведь это же совершенно в духе Стэффорда, – сказал Колин.

– Разве? – Торнтон взглянул на него и покачал головой. – Я не помню случая, чтобы Невил поступил необдуманно, – сказал он. – Он всегда казался мне предельно расчетливым. – И, словно это прозвучало слишком уж беспощадно, добавил: – Ну, не то чтобы расчетливым, но рассчитывающим все наперед.

– А кто такой Невил? – сказал Кэллоу. Он следил глазами за проходящими мимо школьниками. Вне школьных стен они словно отрекались от тех, с кем в классе могли ощущать определенную близость. Только двое или трое хотя бы поглядели в их сторону.

– О, в сущности, он порядочный пижон, – сказал Торнтон, но без всякого убеждения, словно не берясь передать свое впечатление от Стэффорда. – Блистает во всем, за что бы ни взялся.

– Я в этом особого пижонства не вижу, – сказал Кэллоу и, поморщившись, отвернулся от проходящих мимо школьников.

– Как бы то ни было, он действительно блистает, – сказал Торнтон. – Не знаю, кто его невеста. Но во всяком случае, его родители от нее не в восторге.

– А, – сказал Кэллоу и, возможно, хотел добавить что-то еще, но вместо этого снова поморщился, взглянув на проходящих школьников, и опять отвел глаза.

– Он что, отказывается от Оксфорда? – сказал Колин.

– Не думаю. Невил от очень многого отказывается, но обычно это только прелюдия перед тем, как взяться и сделать. Одно время он говорил, что, может быть, пока останется в армии. Сказал, что выйдет в отставку майором. Наверное, – задумчиво добавил Торнтон, – у него это получилось бы. Ведь Невил такой: стоит ему захотеть, и он добьется. – Он поглядел на шоссе. – А, вон мой автобус! – Он перебежал на другую сторону, помахал им и встал в очередь школьников.

– Я слышал, вы пишете, – сказал Кэллоу. Его бледное лицо чуть потемнело, словно он заговорил о том, что было ему очень близко или причиняло боль.

– Нет. По-настоящему нет.

– Мне говорили, – сказал Кэллоу небрежно, но с заметным облегчением. – Об этом Торнтон упомянул. – Он оглядел поселок, ряды блокированных домов, тянущиеся вверх по склону, мрачную впадину внизу, где торчали копры шахты. – Все-таки скрашивает серость.

– А по-вашему, это все серость?

– Ну, не совсем. Но ведь я не так оптимистичен, как вы.

– Оптимистичен? – Колин посмотрел на него и засмеялся.

– Ведь у меня за спиной уже несколько лет. И не только тут. – Он указал на низкий силуэт школы над гребнем. – Еще в двух. Если у вас нет ничего другого, можно свихнуться.

– Но мне казалось, что вы смирились, – сказал Колин. – Я имею в виду, с необходимостью преподавать тут или в таких же школах.

– А вы смирились?

– Нет.

– Другими словами, – сказал Кэллоу, вновь на мгновение темнея, – предполагаете ли вы остаться тут навсегда?

Он мотнул головой. Уныние поселка, уныние Кэллоу вдруг надвинулись на него. Он почувствовал в Кэллоу разочарование, которое скрывало другое, более глубокое недовольство. Но он еще не понял какое.

– Вы молоды, вы оптимистичны, и у вас еще все впереди, – сказал Кэллоу. Он словно робел перед ним. Вельветовый пиджак, короткая стрижка подразумевали твердость, упорство, даже физическую силу и духовную агрессивность, но его манера держаться опровергала все это.

К остановке подъехал автобус. Его тень упала на них, и Кэллоу вздрогнул.

– Вы поедете? – спросил Колин, двигаясь вместе с очередью.

– Нет, я пойду пешком.

– Вы живете близко?

– У меня тут родственники. Я иногда их навещаю.

Казалось, он ссылается на предлог, который только что придумал. Однако Колин редко видел его по вечерам на остановке.

– Ну, до завтра, – сказал Кэллоу и, ничего не добавив, быстро пошел по тротуару.

В течение следующих нескольких недель он часто разговаривал с Кэллоу. Хотя они ни разу не уехали на одном автобусе – и он так и не узнал, где живет Кэллоу и даже женат ли он, – вниз к остановке они теперь обычно шли вместе. На другой день после первого их разговора, когда он ждал Стивенса у ворот, его друг подъехал на мотоцикле и, заранее отогнув шарф, сказал:

– С твоего разрешения я тебя больше подвозить не буду.

– Конечно, мне вчера не следовало отказываться, – сказал он.

– Если другие люди тебе интереснее, а на меня ты смотришь просто как на источник услуг, то какой мне смысл затрудняться, – добавил Стивенс.

– Как хочешь, – сказал он.

– Наверно, Торнтон распространялся про Стэффорда.

– Да.

– Он мне так и ответил. То есть я его про это спросил, – сказал Стивенс. – Кажется, он женится на твоей бывшей подружке.

– Мне он этого не говорил, – сказал он.

– А я навел справки. – Он прибавил газу, мотор взревел, и между ними проплыло облако сизого дыма. – На твоем месте я бы держался подальше от этих сукиных детей.

– Каких сукиных детей?

– Из школы короля Эдуарда. Они меня измордовали. И тебя тоже.

Он промолчал.

– Если хочешь, я тебя подвезу, – сказал Стивенс. – У меня был скверный день. – Он нагнулся и откинул подножки.

Колин сел в седло. Они покатили под гору. Когда он слез, Стивенс добавил:

– Я бы все это бросил, только у меня ничего другого нет.

– А почему бы тебе не уехать за границу?

– За границу? – Он снова прибавил газу, словно готовый сразу туда умчаться. – А ты почему не едешь?

– Я помогаю семье, – сказал Колин.

– «Я помогаю семье», – сказал Стивенс. – Значит, семья так тебя навсегда к месту и пригвоздила?

– Я у них в долгу, – сказал он.

– Долги для того и существуют, чтобы их не платить, Я в долгу перед всеми, – сказал Стивенс. – И был бы последним идиотом – и они сочли бы меня последним идиотом, – если бы попытался расплачиваться.

– Ну, а верность обязательствам?

– Обязательствам перед кем? – Стивенс помолчал, ожидая ответа. – У человека есть обязательства только перед самим собой, – добавил он.

Колин отвел глаза. От школы спускались Кэллоу и Торнтон. Торнтон помахал рукой.

– Ну ладно, оставляю тебя твоим друзьям, – сказал Стивенс и уехал, больше ничего не добавив.

– Он обиделся? – спросил Торнтон. – Из-за вчерашнего?

– Да, – сказал он.

– По-видимому, вы раньше были дружны с невестой Невила.

– По-видимому, – сказал он.

– Вероятно, я с ним скоро увижусь. Собственно говоря, он советовал мне, когда меня призовут, поступить в его часть. Не знаю, насколько просто это можно устроить. Но если все-таки можно, то он, конечно, все устроит.

Больше ничего не добавив, Торнтон помахал рукой и побежал через дорогу к своему автобусу.

26

– Ты их когда-нибудь видел? – сказал отец. Он протянул ему квадратный альбом. На сероватых листах цветными карандашами были нарисованы фрукты и цветы. Их яркие контуры отпечатались на папиросной бумаге, проложенной между листами. Рисунки были сделаны без исправлений, со взрослой уверенностью, словно бы без малейших усилий.

– Кто это рисовал? – спросил он, рассматривая три яблока в вазе. Их краснота незаметно переходила в зеленоватость.

– Твой брат. – Отец засмеялся. – Эндрю. – Он показал обложку. На ней были написаны название поселковой школы и непривычное имя его брата «Эндрю Сэвилл». – Ему было только семь лет.

– А как он умер? – спросил Колин, вдруг вспомнив.

– В одночасье. От воспаления легких, – сказал отец. – Еще вчера был здоров, и вдруг – нет его. У него перед тем была операция. Вот он и ослаб, наверно. Я бы все отдал, чтобы он жив остался.

– А что тут можно отдать? – сказал он.

– Ну-у… – Отец замялся и отвел глаза.

Как-то раз, несколько лет назад, он ходил с отцом поставить цветы на могилу брата. Маленькое кладбище у шоссе, ведущего к шахте, пряталось за высокими живыми изгородями. Из могилы торчал закругленный маркировочный камень с написанными краской инициалами отца «Г.Р.С.» и номером. Они обломали плети куманики, выпололи бурьян с продолговатого холмика, вкопали в его центре банку из-под варенья и поставили в банку цветы. «Надо бы каждую неделю сюда приходить, приводить ее в порядок», – сказал тогда отец, но ни он, ни мать, насколько было известно Колину, там больше не бывали. Теперь, глядя на яркие рисунки в альбоме, отец сказал:

– Надо бы сходить посмотреть, как там могила. Времени-то прошло уж порядочно.

– А на маму как это подействовало? – спросил он.

– Ну-у… – Отец заколебался и сосредоточенно уставился на альбом. – Наверно, полпричины в этом.

– Какой причины?

– Да то, что Эндрю умер… – сказал отец.

В доме стояла тишина. Мать уехала навестить сестру и взяла с собой Стивена и Ричарда – после долгих приставаний и хныканий.

– Вот ты и бываешь такой молчаливый и угрюмый.

– Разве я молчаливый и угрюмый?

– Ты сам должен знать, – сказал отец.

– А я не знаю.

– Не я же первый тебе об этом сказал. – Отец покраснел.

– Я не думал, что я угрюмый.

– Да не всегда, – добавил отец. – Так, в последнее время. – Он все еще смотрел на рисунки.

Чашка на блюдце. Колин со странным ощущением, словно кто-то вдруг дотронулся до него, увидел, как точны и совершенны эти эллипсы, безупречно нарисованные его семилетним братом: почти ни единой неправильности ни в линиях, ни в растушевке голубого узора.

– Твоя мать была на четвертом месяце. Вот, наверно, почему. Она тогда в полное расстройство впала. – Отец словно невзначай закрыл альбом. – Ну, в полное, можешь мне поверить. – Некоторое время он молчал. – Тогда все это таким странным казалось.

– Почему странным?

– Ну, как будто он ушел. – Отец поглядел на него. – А потом опять возвратился.

Лицо отца обрело свежесть, словно на миг он вернулся в те дни, когда сам был молод. Он посмотрел на Колина.

– Но я же все-таки не Эндрю, – сказал он.

– Нет.

Колин снова поглядел на альбом – только в буквах имени и фамилии ему почудилась какая-то смутность: словно его брат, несмотря на ясность рисунков, был не вполне уверен, что он – это он.

Отец тоже посмотрел на альбом, который лежал между ними, точно завещание, а может быть, беда или непонятное отрицание – он не знал.