Текст книги "Сэвилл"

Автор книги: Дэвид Стори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

Усадьба стояла у подножия холма, за ручьем, и к дому надо было идти через мостик. Фамилия фермера тоже была Смит.

– Придется тебе одному потрудиться, – сказал он. – Разве что я завтра кого-нибудь подыщу. Мне два поля надо сжать, а копнить некому.

Однако на следующее утро у ворот стояли двое мужчин в темно-коричневой военной форме – один высокий, худой, с длинными черными волосами, другой маленький, широкоплечий, коротко остриженный блондин с белесыми глазами.

– Это Фриц, – сказал фермер, показывая на низкого, – а это Луиджи, – добавил он, указывая на черноволосого, который согнулся и потряс ему руку. – Оба военнопленные, так что, если они попробуют сбежать, ты уж мне скажи. – Фермер засмеялся, и несуразная пара засмеялась вместе с ним. – К шести им надо быть в лагере, так, коли они упрутся, тащи их к воротам. – Он повернулся к нему, подмигнул и сказал быстро и невнятно: – Они ничего, я их и прежде брал; только не гляди, как они работают.

Следующие две недели он копнил с итальянцем и немцем. Первый был пехотинцем и попал в плен в пустыне, второй – летчиком, и его сбили над южной Англией. При нем они объяснялись знаками и жестами, но, оставаясь с ним с глазу на глаз, и тот и другой начинали говорить по-английски – довольно бегло и лишь с легким, словно насмешливым акцентом.

Как-то на поле приехал отец. Колин увидел, что он прислонил велосипед к калитке и стоит возле изгороди.

Он медленно пошел к нему, утирая лицо.

– Вот, значит, где ты работаешь.

Поле было на нижнем склоне холма, за усадьбой. В ясную погоду на горизонте виднелся город – шпиль собора, башня ратуши с конической крышей. Но этот день был пасмурным, и дальний край широкого поля терялся в тумане.

– А это твои военнопленные? – Отец посмотрел на поле между копнами, туда, где высокий итальянец и коренастый немец поднимали снопы, кричали друг на друга, бросали их на землю. У них была манера разбирать готовые копны, потому что один утверждал, что другой забрал его сноп. Они всегда работали каждый сам по себе, но обязательно почти рядом.

И теперь они начали ссориться.

– Ты никуда не годишься.

– Это ты никуда не годишься.

– Ты дрянь.

– Это ты дрянь.

– Schweinhund [3]3
  Мерзавец (нем.).


[Закрыть].

– Bastard [4]4
  Ублюдок (итал.).


[Закрыть].

Они подрались, и движения их были такими же нелепыми, как перебранка.

Отец засмеялся. Он с недоуменным интересом смотрел, как длинное, словно бескостное тело итальянца извивается вокруг приземистой, плотной фигуры белобрысого немца.

– Ах ты! – Он вытер глаза. – Непонятно, как они хоть что-нибудь делают, – добавил он.

– Почти все делаю я, – сказал Колин. Ему хотелось, чтобы отец посмотрел на копны, на их прямые ряды, на то, как они правильно выстроились по склону. Отец улыбнулся.

– Я смотрю, головы у них крепко привинчены, – сказал он.

Оба теперь катались по земле, скрывались за снопами, снова появлялись – то немец наверху, то, через секунду-другую, итальянец.

– А часового к ним не приставляют? – сказал отец.

– Я никаких часовых не видел, – сказал Колин.

– Так ведь они сбегут.

– По-моему, они сами бежать не хотят, – сказал он и мотнул головой.

Лагерь для военнопленных находился в миле оттуда, возле шоссе. Как-то он проехал мимо, возвращаясь в Сэкстон, – почти от самого шоссе начинались ряды деревянных бараков, окруженных колючей проволокой и буйной живой изгородью. Часовых не было видно, только какой-то солдат, сняв рубаху, возился в моторе автомобиля.

– Они что, весь день вот так и куролесят? – сказал отец.

– Иногда работают понемножку, – сказал он. – Только зачем им это нужно? – добавил он.

– Да ведь они воевали против нас, малый. Ты что, забыл? – сказал отец.

Военнопленные поднялись на ноги. Они отряхнули друг друга и в заключение с церемонным поклоном обменялись рукопожатием.

– В театре это, может, и сгодилось бы, но ведь они должны вкладывать свою долю в общие усилия. – Отец обвел рукой поля вокруг. – Каждый сноп, сжатый здесь, высвобождает место в судовых трюмах.

Он крепче сжал столбик калитки.

– А если они не хотят помогать, так пусть бы те, кто их охраняет, сажали их под замок, вот как я на это смотрю, – сказал отец. Внезапно на его лице мелькнула нервная, полная предвкушения улыбка: военнопленные увидели его и, окликнув Колина, пошли к ним.

– Это мой отец, – сказал Колин и добавил с некоторым вызовом: – Он приехал поглядеть, как вы работаете.

– Как работаем? – Широкое загорелое лицо немца повернулось к длинному печальному лицу итальянца.

– Как работаем? – сказал итальянец, передразнивая его акцент.

– Мы оставляем всю работу Колину, мистер Сэвилл, – сказал немец почти без акцента, с такой небрежностью в голосе, что отец поглядел на него с некоторой тревогой и даже словно чуть было не вытянулся и не отдал честь.

– Он сил не жалеет, – сказал отец и поглядел на поле. После его первой рабочей недели отец без конца повторял: «Тебе платят как подростку за работу взрослого мужчины. Фермеры своей выгоды не упустят, я уж знаю», и теперь добавил: – Плохо только, что он-то сил не жалеет, а другие этим пользуются. – Он повторил: – Да, пользуются, – словно опасаясь, что немец его не понял.

– О, мы ему помогаем как можем, – сказал немец и добавил: – Мы помогаем Колину как можем, Луиджи. Помогаем.

– Помогаем, – сказал итальянец и медленно поклонился отцу, с некоторым смущением уставив на него темные глаза.

– Назад, за работу, Луиджи, – сказал немец и добавил: – За работу!

Итальянец поклонился, еще несколько секунд смотрел на отца, потом повернулся и медленно пошел по полю.

– Пожалуй, их тоже понять можно, – сказал отец. – Будь мы с тобой военнопленными у них, так, наверное, тоже не очень бы старались. Что-то ведь они все-таки делают, – добавил он и повернулся к своему велосипеду.

– Ну, так я поеду, – сказал он.

Колин смотрел, как отец выезжает на проселок. Несколько минут спустя он увидел его на дороге, которая вела через поля. Его маленькая фигура низко наклонялась над рулем. Возможно, он не сообразил, что его еще видно с поля, потому что ни разу не оглянулся.

– Ваш отец тоже фермер? – сказал немец, когда он вернулся к снопам.

– Шахтер.

– Шахтер? Он не фермер, Луиджи. Он работает под землей. – И, опустив руку с растопыренными пальцами, он взмахнул ею, словно лопатой.

– А… – сказал черноволосый и заговорил по-итальянски.

– Луиджи говорит: он копает золото?

– Уголь, – сказал он.

– Уголь, – сказал немец и добавил: – Карбон.

– А… – снова сказал итальянец и печально покачал головой.

– Когда вы станете старше, вы тоже будете шахтером? – сказал немец.

– Нет.

– Кем же вы будете? – Его белесые глаза пристально смотрели на него.

– Я пока не решил, – сказал он.

– Фермером?

– Нет, – сказал он.

– Солдатом?

Он мотнул головой.

– Вы расстанетесь со своей прекрасной страной? Поедете путешествовать по свету?

– Не знаю, – сказал он.

– В Италию не ездите, Италия плохо, – сказал немец.

– Германия плохо, – сказал итальянец.

– Поезжайте на Средиземное море, – сказал немец. – Синие волны, синее небо. – Он взмахнул рукой. – Совсем не так, как у вас тут. Поезжайте в Африку. Поезжайте в Грецию. Только не в Италию. Италия – плохо.

– Германия плохо, – сказал итальянец, и, когда Колин нагнулся к снопам, они снова подрались.

С этой фермы он ушел за два дня до начала занятий в школе. Вечером он завернул в усадьбу, чтобы получить свои деньги. Дверь на кухню была открыта, жена фермера что-то пекла в духовке.

Это была невысокая полная женщина, ее лицо пылало от жары. Иногда по вечерам, когда он работал сверхурочно, она приносила на поле чай и горячие булочки. Чай был в бидоне, уже подслащенный и с молоком. Теперь она подошла к нему с большим круглым пирогом в руках.

– Это я для тебя испекла, голубчик. На память о нас.

– Он от одного свежего воздуха раздобрел, – сказал фермер. – Погляди-ка, какими мускулами обзавелся. И вырос за это время на фут, не меньше.

Пирог она засунула в бумажный пакет. Колин положил его к себе в сумку вместе с деньгами.

– И он еще военнопленных сторожил, – добавил фермер.

– Да неужто? – Жена фермера пошла проводить его до двери.

– Заправский был часовой, – крикнул фермер из полутьмы кухни.

С мостика он оглянулся на дом. Фермер тоже подошел к двери.

– Понадобится тебе работа, так приходи.

Когда Колин выбрался на шоссе, он все еще стоял в дверях и махал.

15

– Сколько тебе заплатили? – спросил Стэффорд.

Он рассказал ему про ферму и про военнопленных.

– Я на каникулах много не работаю, – сказал Стэффорд и добавил: – Туда я на один день приехал. К Торнтонам. Они живут в том доме за деревьями.

Он шагал рядом с ним, держа парусиновую сумку под мышкой, и насвистывал сквозь зубы.

– В регби ты в этом триместре играть будешь? – спросил Колин.

– На этой неделе я получил травму. – Стэффорд мотнул головой. – Может, попозже. Еще ничего не решено.

Когда они дошли до проулка, ведущего к вокзалу, Стэффорд сказал:

– Если хочешь, я провожу тебя до остановки. Поеду со следующим поездом.

Они свернули под арку к центральной площади. Со стороны школы толпами шли мальчики, к ним присоединялись стайки девочек в школьной форме.

Стэффорд вдруг кого-то окликнул, и с тротуара напротив ему помахали две девочки. Одна что-то крикнула и показала назад, в сторону вокзала.

Стэффорд улыбнулся и помотал головой.

– Погляди-ка. – Он схватил Колина за локоть и показал на витрину. – Как они тебе? – сказал он.

В центре витрины была установлена деревянная дощечка с гербом их школы, а рядом лежали цветные шарфы.

– А есть и ничего. – Стэффорд наклонился к витрине и прижался лбом к стеклу.

Потом открыл дверь и придержал ее.

Пожилой лавочник уже заметил их. Он, по-видимому, узнал Стэффорда, так как быстро вышел из-за прилавка.

– Чем могу служить? – сказал он, когда Колин вошел следом за Стэффордом.

– Мы хотели бы посмотреть шарфы, – сказал Стэффорд. – Те, которые на витрине. – А когда хозяин отодвинул стеклянную панель, вынул поднос с шарфами и вернулся с ними к прилавку, он добавил: – Нет, не школьные, мистер Уэйнрайт, а вон те, штатские. – И сам засмеялся своим словам.

– Ах, штатские, – сказал хозяин и заулыбался.

Они были шелковые. Он расстелил их на прилавке.

– А талоны у вас с собой, сэр? – сказал он.

– Они разве продаются по талонам?

– К сожалению. – Лавочник покачал головой.

– А что продается без талонов?

– Да очень многое, – сказал лавочник. – Булавки для галстуков, например. Вот такие вам подойдут? Ведь вы ищете кому-то подарок? – добавил он.

– Да, – сказал Стэффорд и покосился на Колина.

Лавочник поставил перед ними подносик с булавками.

– Как тебе вот эта? – сказал Стэффорд и взял булавку двумя пальцами.

Она была серебристая, в форме гусиного пера. Колин увидел, что кончик сужен и раздвоен, словно его заточили и расщепили для употребления.

– Тебе нравится?

– Да, – ответил он. Ему хотелось поскорее уйти из лавки.

– Так я ее беру, Уэйнрайт, – сказал Стэффорд и достал из внутреннего кармана бумажник.

– Она довольно дорогая, – сказал лавочник.

– Я так и подумал, – сказал Стэффорд. Он вынул деньги. – А можете вы ее завернуть? То есть как следует, в коробочке.

На улице Стэффорд взглянул на свои часы и добавил:

– Мы не опоздали к твоему автобусу? Когда он отходит?

– Еще можно успеть.

– Ну, так бежим, – сказал Стэффорд.

Они побежали через площадь. Стэффорд, увертываясь от машин, держался с ним рядом.

– Беги, я не отстану, – сказал он.

Автобус уже подошел к остановке.

Стэффорд встал рядом с Колином в очередь и, когда они были почти у самых дверей, сказал:

– На вот, бери. Надеюсь, она тебе пригодится. – Он протянул ему коробочку. – Ну, бери и садись. Не то автобус уйдет.

Он сунул коробочку ему в руку.

– До завтра! – крикнул Стэффорд, уже вернувшись на тротуар.

Он смотрел, как светлая голова Стэффорда мелькает в потоке прохожих, быстро удаляясь к центральной площади – еще секунда, и толпа поглотила светловолосую фигуру.

Дома он открыл коробочку.

– Какая красивая! Откуда она у тебя? – сказала мать.

– Подарок, – сказал он и добавил: – От одного моего друга в школе.

– Но ведь до твоего дня рождения еще далеко, – сказала она.

– Я знаю, – сказал он и мотнул головой.

– Что же у вас там, дарят подарки ни с того ни о сего?

– Да, – сказал он. – Дарят.

– А ты ему что-нибудь купил, раз так?

– Нет, – сказал он. – Куплю, наверное.

– Хорошо, голубчик, – добавила она. – Смотри, не забудь.

На следующий день он Стэффорда в школе не увидел. Он заглянул в его класс сразу после последнего звонка, но все уже ушли. Он побежал на вокзал. На платформе Стэффорда не было.

В понедельник он увидел Стэффорда на другом конце площадки, когда они возвращались с большой перемены, но не стал догонять его и не окликнул. В следующий раз они встретились днем во вторник. Стэффорд выходил из павильона, уже переодевшись. Он помахал ему, что-то крикнул и неторопливо побежал через поле.

Он ни разу не упомянул про булавку. Колин ее почти не носил – только иногда по воскресеньям, когда шел после обеда в воскресную школу. Теперь он был уже «христовым воином». Ходил он туда по-прежнему с Блетчли и реже – с Ригеном, который после своего провала на экзаменах часто болел.

Блетчли по воскресеньям надевал костюм – раньше он ходил в церковь в своей школьной форме, но она выцвела, и теперь он носил темно-синий суконный костюм – длинные брюки и двубортный пиджак. Они с Блетчли и Ригеном по-прежнему были в одной группе – к концу их скамьи было прикреплено знамя с рыбой. С ними занимался сам священник – низенький, дородный, в очках с толстыми стеклами, он закидывал голову и говорил в потолок, дожидаясь после каждого слога, чтобы раздалось эхо, и только тогда произносил следующий:

– Я… я– жду… жду– ти… ти– ши… ши– ны… ны.

Он громко пел у пюпитра, а иногда исчезал позади лакированных скамей и поднимался к органу, откуда следил за учениками при помощи зеркала, повернутого под углом.

Без мистера Моррисона, которого можно было обхаживать, Блетчли часто задремывал. Он клал локоть на барьер прямо под знаменем, упирался щекой в ладонь, заслоняя глаза, и принимал позу завороженного внимания. В полумраке церкви невозможно было разобрать, слушает он или нет. Когда священник задавал вопрос, он поднимал руку – медленно, машинально, в полусне, – и, если священник обращался к нему, его приходилось осторожно будить.

Риген за прошедший год сильно вытянулся. По примеру Блетчли он тоже начал носить брюки, и они делали еще заметнее худобу его костлявого туловища, завершающегося массивной луковицей головы. Иногда он проходил через дворы, сунув руки в карманы, заглядывал в окна и открытые двери, но отшатывался и отворачивался, стоило его окликнуть. Он учился теперь в городе, в частной школе: каждое утро мать провожала его на станцию к поезду, каждый вечер встречала на платформе и шла с ним домой через поселок, держа его за руку.

– Прямо жених и невеста, – говорил отец, когда они проходили мимо их окна. – Ригена она до парня и не допускает.

– Просто он очень впечатлительный, – говорила мать. – Он всегда был такой, даже совсем малышом. Вот у нее и вошло в привычку его оберегать, – добавляла она.

– Дать бы ему хорошего пинка, и всю впечатлительность с него как рукой сняло бы, – говорил отец. – Я бы его за неделю от таких чувствительностей-впечатлительностей отучил, будь моя воля.

– Да ты сам у нас впечатлительный дальше некуда, – говорила она.

– Я-то? Когда надо, так конечно, – говорил отец. – И повпечатлительней буду, чем эта бледная немочь.

– Вот-вот. Мы это знаем, Колин, верно, голубчик? Мы знаем, какой у тебя впечатлительный отец, – говорила она ему.

– У меня хватает впечатлительности, чтобы в шахте работать, – добавлял отец.

– Да неужели?

– И всем вас обеспечивать.

– Так уж и всем?

– А какая еще впечатлительность от человека требуется? – говорил он.

Стивен уже ходил в школу. Теперь он почти не бывал дома и забегал, только чтобы поесть. Если бы они не спали в одной комнате, Колин его совсем не видел бы. Брат вел зыбкое существование, легкое, как пушинка. Он перепархивал от одного интереса к другому, все время менял занятия, менял приятелей, и по дворам часто разносился его возбужденный смех – громкий, резкий, как куриное кудахтанье.

На малыша он не обращал внимания, а тот научился стоять много раньше обычного – он твердо упирался ножонками в пол и посматривал по сторонам голубыми глазами. Его переполняла буйная, почти сумасшедшая энергия, и стоило не уследить за ним, как он выползал во двор и куда-нибудь исчезал – его находили то на улице, то на кухне у Батти, а то даже по ту сторону пустыря.

Мать без конца с ним воевала, ее раздраженный голос разносился по всему дому, и Колин, пытаясь учить уроки у себя в комнате, в конце концов кричал ей:

– Мама, я не могу заниматься в таком шуме.

– А что мне, по-твоему, делать? Знаками с ним объясняться? – кричала она с лестницы.

– Но я не могу заниматься под сплошной крик.

– Ричард! Иди сюда! – громко звала она, снова думая только о малыше.

Утром в воскресенье Колин иногда ходил с ним гулять, и к ним порой присоединялся Блетчли, если у него не было ничего интереснее. Они шли в Парк.

– Только в Парк, и больше никуда! – говорила мать. – Мне надо будет пойти по делу в ту сторону, и я погляжу, как вы там.

– Ну, так и взяла бы его с собой, – говорил он.

– Гарри! – кричала мать. – Ты слышишь, как он со мной разговаривает!

– Не распускай язык, когда говоришь с матерью, – добавлял отец.

– С этой коляской я себя просто дураком чувствую, – говорил он.

– Пришлось бы тебе делать то, что мне приходится, ты бы еще и не таким дураком себя чувствовал, – кричал отец, который во время их перепалок всегда находил себе дело в другой комнате.

– Почему его нельзя просто оставить во дворе? – спрашивал он у матери.

– Потому что он там оставаться не хочет, – говорила мать. – И по-моему, ты гордиться должен, что гуляешь с братом.

– Ничего я не горжусь, – говорил он, но совсем тихо, чтобы не навлечь на себя возмездия.

– Не понимаю, почему ты должен с ним нянчиться, – добавлял Блетчли, на ходу пиная колеса коляски.

И все-таки он с Блетчли и Ричардом, а иногда и со Стивеном продолжал по утрам в воскресенье ходить в Парк. Там гуляло много ребят и девочки из школы Блетчли, с которыми Блетчли обменивался обидными кличками, а иногда – если ему удавалось подойти поближе – и тычками. Надежда увидеть девочек и влекла их туда, а позже помогала выдерживать полтора часа скуки в воскресной школе. После школы они уже без коляски бродили по дорожкам Парка или по полевым тропинкам, следуя за тоненькими фигурками в юбках. Нередко девочки оборачивались на насмешливые выкрики Блетчли и сами начинали его дразнить:

– Жирный, Брюхан, – кричали они. – Кто это с тобой, Брюхан? Где он потерял свою коляску?

Блетчли в самых ярких красках описывал свою школьную жизнь, не скупясь на эпизоды в кустах, окружавших их школу – перестроенный помещичий дом, – и на еще более поразительные происшествия в ее стенах. Эта школа была очень не похожа на школу короля Эдуарда, но, по-видимому, еще больше она была не похожа на то, о чем рассказывал Блетчли, которого там, судя по всему, презирали и терпеть не могли точно так же, как в поселке. Но Колин питал по отношению к своему толстому приятелю какую-то непонятную лояльность и вставал на его защиту, если Блетчли при нем дразнили или грозили избить.

– Брюхан – парень хороший, – говорил он Батти, который, завидев эту глыбу жира, тут же начинал вопить: «Покажи-ка свои коленки, Брюхо» или: «Поделись костюмчиком!»

– Реклама он хорошая для пудингов, – отвечал Батти, а как-то добавил: – Ну чего, драться будем? Что хочу про Брюхо кричать, то и кричу.

Они сцепились и дрались полчаса – сначала на улице, потом в чьем-то дворе, потом на пустыре. Он дрался с Батти так, словно готовился к этому не один год. Он был спокоен, сосредоточен, уверен в себе, бил Батти изо всех сил и увертывался от его длинных цепких рук. Лицо Батти покрылось кровью. Краем глаза он заметил братьев Батти на краю пустыря и другие фигуры во дворах и у заборов. Голос мистера Ригена прокричал:

– Бей его! Крепче бей! – Он стоял у забора весь красный, без воротничка, в одном жилете.

Под конец Батти прижал его к земле и бил по глазам и рту. Он махал кулаками, стараясь дотянуться до красной фигуры, но Батти небрежно прижимал его коленом и был недосягаем.

– Бей, бей его! – кричали братья Батти.

Батти поднялся. Его братья продолжали кричать. Он медленно утер рот тыльной стороной руки.

– Давай! Изукрась его как следует! – кричали его братья.

Батти отошел. Он поглядел через плечо, когда Колин поднялся на ноги, но не остановился.

– Валяй, бей его! – кричали его братья.

– Он молодцом дрался. – Отец вышел из дома и стоял теперь у забора.

Мистер Риген уже поднимался к себе на крыльцо.

– Он молодцом дрался, лучше не скажешь! – крикнул отец.

Батти перелезал через забор у дальнего конца домов.

– Ты же мог его побить! – сказал отец. – Надо было поднырнуть ему под руки, а не держаться на расстоянии. С такими надо входить в ближний бой.

– Ну что, доволен? – сказала мать, стоя в дверях. – Из-за чего это вы?

– Так просто, – сказал он.

– Оно и видно, что так просто. Ты погляди на свои глаза: совсем заплыли.

– Да, синяки будут здоровые, – сказал отец.

– Ты на его рот погляди! – крикнула мать.

– Придется ему и завтра помалкивать. – Отец засмеялся. – Ничего не вижу, ничего не скажу. Вот мы и дождались минутки покоя.

Однако позже, когда отец собирался на работу и нагнулся, натягивая башмаки, он добавил:

– Когда дерешься с тем, кто выше тебя, ныряй ему под руки. Можешь мне поверить. Я знаю, о чем говорю. Бей снизу вверх. Так куда крепче получается.

Он уже надел рабочую одежду и теперь принялся приплясывать прямо в тяжелых башмаках.

– Левой, еще раз левой, а потом правой! Раз-два, и бей изо всей мочи. Если бы ты немножко поупражнялся, так справился бы с ним.

Он продолжал говорить о драке и когда уже медленно ехал на велосипеде через двор.

– Все это чепуха, – сказала мать. – Дерись как умеешь, а отца не слушай.

Он услышал голос отца, потом голос матери и топот Стивена, бегущего по коридору. И тут же, словно рассердившись на эту суматоху, заплакал малыш.

Он пошел в спальню родителей и выглянул на улицу. К штакетнику был прислонен красный велосипед с белыми щитками – динамо, электрические фонарики, резиновые манжеты на круто изогнутом руле.

Снизу из коридора донесся голос отца, непривычный, словно придушенный. Что-то сухим вежливым тоном сказала мать. Затем она неожиданно рассмеялась – по-видимому, в ответ на какие-то слова или жест того, кто с ними говорил.

– Заходи! Заходи, малый! – сказал отец и громко добавил: – Колин! К тебе пришли!

На кухне возле очага стеснительно улыбался отец, мать, стискивая руки, стояла у стола, а Стивен – перед стулом, не решаясь сесть. Малыш, утихомиренный кусочком хлеба, ползал по полу.

Стэффорд как будто не замечал их растерянности. Развалившись на стуле, он стянул с рук перчатки, потом небрежно поднял ногу и снял зажим.

– А до вашего поселка дальше, чем я думал, – сказал он. – На автобус я опоздал, ну, и поехал на велосипеде. Подходящих поездов тоже нет: только пятичасовой, а обратный поздно ночью.

Ни кухня, ни ее хозяева, казалось, не вызывали у него ни малейшего любопытства, словно он уже много лет постоянно бывал здесь. Сняв зажимы, он положил их на стол рядом с перчатками и начал расстегивать куртку.

– Холмы у вас тут жуткие, – добавил он. – Хорошо еще, что велосипед у меня трехскоростной, а то бы полдороги пришлось идти пешком.

– Да, чтобы жить в здешних местах, требуется силенка, – сказал отец. – Тут от трехскоростных игрушек толк невелик.

– Я и сам заметил. Надо будет поднатужиться, – улыбаясь, сказал Стэффорд с йоркширским выговором.

Малыш, вдруг распознав в нем чужого, ухватился за стул, встал на ножки и заплакал.

– Ну, будет, будет! – сказала мать и быстро подхватила его на руки. – К тебе гости пришли, а ты плачешь. Как нехорошо!

– А это Стивен, брат Колина, – сказал отец.

Стэффорд кивнул. Мельком взглянув на Стивена, он расстегнул последнюю пуговицу и пригладил волосы.

– Может, чаю выпьешь? – сказал отец.

– С удовольствием. Или просто воды.

Он в первый раз посмотрел на Колина.

– Привет! – сказал он. – Вот я и приехал.

– Нет уж, чаю! – сказал отец. – Не беспокойся. У нас тебе пустую воду лакать не придется.

– Пить, – сказала мать.

– Пить. Лакать, – сказал отец. – Все это слова. Если у человека в горле пересохло, какая ему разница?

Немного погодя Колин пошел показать Стэффорду поселок.

– Он ещё таких мест не видел, – сказал отец. – То есть где люди работают.

– Я ведь живу почти в таком же месте, – сказал Стэффорд. По настоянию отца он откатил свой велосипед через коридор и кухню во двор.

– Где же это? – спросил отец.

– В Спеннимуре, – сказал Стэффорд.

– А, знаю, знаю! – Отец засмеялся. – Там еще большой завод. Как он называется-то?

– Стаффордский. Он принадлежит нашей семье, – сказал Стэффорд.

Отец побледнел и словно еле устоял на ногах.

– А, так ты из этих Стэффордов, – сказал он и взглянул на мать.

Потом, когда они отошли от дома, Стэффорд захлопал в ладоши.

– Твоего отца прямо ошарашило, – сказал он. – Он и правда не знал или только вид сделал?

– Конечно, не знал, – сказал Колин и помотал головой.

– Люди как-то странно к этому относятся. То есть к деньгам. Словно они имеют хоть малейшее значение.

– Для тех, у кого их нет, – сказал он, – наверное, имеют.

– А что, собственно, изменяют деньги? – сказал Стэффорд, взглянул на него и качнул головой. Они шли через дворы – обычным путем Колина. Он не ответил, и Стэффорд начал с интересом смотреть по сторонам. Через открытые двери он заглядывал в темные кухни, освещенные только огнем в очаге. – Меньше денег – меньше забот, – добавил он, словно повторяя чьи-то слова.

Они вышли на улицу.

– Что ты хочешь посмотреть? – сказал он.

– А что ты делаешь по воскресеньям? – сказал Стэффорд.

– Хожу в воскресную школу. – Он неопределенно махнул рукой в сторону церкви.

– Нет, правда? – сказал Стэффорд и с интересом посмотрел туда. – Только сейчас, наверное, уже поздно, – добавил он.

– Если хочешь, пойдем в Парк.

Стэффорд поглядел на дома вокруг.

– Ты всегда тут жил или вы сюда переехали?

– Всегда, – сказал он.

– По дороге в школу я проезжаю вашу станцию, только поселка оттуда не видно, – сказал он таким тоном, словно, сидя у окна вагона, каждый раз этому удивлялся.

Они миновали перекресток и начали подниматься по холму к Парку.

Навстречу им шли Стрингер и Батти. У Батти в руке была палка, и он бил по кустам у дорожки. Увидев Колина, он что-то сказал Стрингеру, и тот подобрал с земли камень. Ружья у него с собой не было. Он задумчиво перебрасывал камень из руки в руку.

– Кто это, твой дружок, Языкатый? – сказал Батти.

– Он из нашей школы, – сказал он и добавил: – Это Лолли, а это Стрингер.

Стэффорд, держа руки в карманах, кивнул и хотел идти дальше.

– А кудай-то ты прешь без разрешения? – сказал Стрингер.

– Куда я иду? – сказал Стэффорд и мотнул головой.

– Да, кудай-то ты собрался? – сказал Стрингер, уязвленный и сбитый с толку его правильным выговором.

– А у когой-то я должен спрашивать разрешения? – сказал Стэффорд, передразнивая Стрингера.

– А это ты нюхал? – сказал Стрингер, поднося кулак к его лицу.

– И не собираюсь, – сказал Стэффорд с запинкой, глядя на стрингеровский кулак.

– Так понюхаешь. Без разрешения туда никому ходе нет.

– А у нас есть разрешение, Колин? – сказал Стэффорд. Он с некоторой тревогой поглядел на Батти, а потом; почти с неохотой оглянулся на Колина.

Стрингер тоже повернулся к Колину и начал размахивать кулаком у него перед глазами.

Решив, что Батти вмешиваться не станет, он изо всех сил ударил Стрингера по носу.

Стрингер попятился и закрыл лицо.

– Поберегись! Поберегись, Языкатый, – сказал Батти.

Он подошел ближе, похлопывая палкой по ладони.

– Поберегись, – сказал он и стал похлопывать реже, переводя взгляд с Колина на Стэффорда и как будто не зная, с кого начать.

– Ну, мы пошли, – сказал Колин.

Секунду все было так, словно ничего не произошло. Колин сделал шаг вперед и краем глаза заметил, что Стрингер замахивается на него. Прежде чем он успел обернуться, Стрингер ударил его ногой, потом кулаком и побежал вниз, что-то крича.

Батти, брошенный в одиночестве, стоял, широко расставив ноги, поглядывал на вершину холма и по-прежнему помахивал палкой.

– Получишь свое, когда пойдешь назад, – сказал он. – Я приведу наших.

Он отступил на несколько шагов, повернулся и пошел вниз, похлопывая палкой по ладони.

– Пойдешь назад, тогда узнаешь!

– Вот узнаешь! – крикнул Стрингер снизу.

– Кто они такие? – сказал Стэффорд.

– Строят из себя главных в поселке, – сказал Колин, но его охватило раздражение, точно Стэффорд вынудил его сделать что-то, чего он не хотел.

– Только грозятся, наверное, – сказал Стэффорд.

– Конечно, – сказал он и свернул ко входу в Парк. Ворота там, как и ограда школьной площадки, были давно сняты.

В Парке по дорожкам прогуливались редкие парочки. У качелей и железной карусели толпились ребята.

День был пасмурный. По небу, поднимаясь из-за шахты, ползли серые тучи. С полей налетал легкий ветер.

– А здорово! – сказал Стэффорд, вдруг опрометью сбежал по склону, окликая его, и взобрался на большую качалку с лошадиной головой.

Колин медленно спустился за ним. Стэффорд стоял на полозе качалки и изо всех сил раскачивал ее.

– Влезай с того конца, – сказал он.

Колин влез.

На спину лошади взобрался еще какой-то мальчик, и Стэффорд засмеялся. Он стремительно раскачивал качалку, нижние перекладины гремели, незнакомый мальчик уцепился за ручку и вопил.

– Давай, Колин, раскачивай! – сказал Стэффорд.

Колин почти машинально встроился в ритм его движений. Возле головы Стэффорда взлетала и опускалась лошадиная морда с выпученными глазами и раздутыми железными ноздрями.

В движениях Стэффорда была непривычная лихость. Куртка билась у него за спиной, лицо раскраснелось, глаза смотрели с непонятной сосредоточенностью.

– Давай, Коль! – сказал он.

Мальчик на качалке привстал.

– Давай! – сказал Стэффорд.

Мальчик соскочил, движение качалки замедлилось.

Она еще не остановилась, а Стэффорд уже спрыгнул и побежал к карусели. Крутившие ее ребята почувствовали его вес и сразу слезли.

– Подтолкни-ка! – крикнул он.

Высокий и широкоплечий мальчик разогнал карусель, вспрыгнул на нее, уселся и заболтал ногами.

Колин стоял и смотрел. Стэффорд взобрался на железную перекладину, ухватился обеими руками за тросы и стоял, широко расставив ноги.

– Разгони ее! Пошибче! – крикнул он мальчику.

Мальчик спрыгнул. В рваной куртке, в тяжелых, подбитых гвоздями башмаках, он бежал по бетонному кругу. Верх карусели гремел, ударяясь о железный столб.