Текст книги "Сэвилл"

Автор книги: Дэвид Стори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

Наверху он остановился и помог ей взобраться по крутому обрыву. За гребнем протянулся узкий луг, а дальше начинался лес, уходивший вниз, к озеру. Но отсюда были видны только вершины деревьев и треугольный провал долины. У горизонта синим мазком на светлой голубизне неба вырисовывался силуэт города.

– Совсем итальянский пейзаж, – сказал он, подразумевая удивительную прозрачность воздуха: цепь лесистых холмов убегала в бесконечную даль, становясь все более голубой. – Ведь до города по меньшей мере пять миль.

Они некоторое время стояли у обрыва и глядели в ту сторону, откуда взобрались на него. Ниже них мужчина с ружьем шел по краю луга, всматриваясь в деревья.

– Наверное, охотится на лесных голубей.

Из дула вскинутого ружья вырвалось облачко дыма, секунду спустя донесся сухой треск выстрела.

– Вот, пожалуй, еще чисто мужское занятие, – добавил он.

– Какое? – Она взглянула на него.

– Охота. И война, – сказал он. – Тоже определенный склад мышления?

– Да, – сказала она. – Безусловно.

Снизу из леса донесся дальний стук топора. Позади них у подножья гряды начиналась всхолмленная равнина с шахтами и перелесками. Она тоже купалась в голубоватой дымке, словно они глядели на далекое озеро.

– Но ведь это же должно быть очень тяжело, – сказал он. – Вот так делить мир, – добавил он.

– Почему тяжело? – сказала она, и ее глаза просветлели.

– Поглядеть хотя бы вот на это, – сказал он, кивнув в сторону долины внизу. – Поля, возделанные мужчинами по законам экономики, сформулированным мужчинами, – работа в основном мужская. Изгороди, посаженные мужчинами, железные дороги, спроектированные и построенные мужчинами для машин, изобретенных мужчинами. Шахты, где работают только мужчины, снабжающие топливом промышленные предприятия, которыми управляют мужчины. Если следовать такому разделению, перечень получается бесконечным.

– Но какая еще тут возможна точка зрения? – сказала она. – Должна ли женщина смириться с положением прислужницы?

– Она вовсе не прислужница, – сказал он. – Она помогает создавать все это.

Маргарет засмеялась.

– Просто удивительно, как глубоко укоренились эти предрассудки! – Она направилась к тропинке, которая вела вниз.

Он последовал за ней, но, когда вышел на поляну, она уже убрала в сумки пустые пакеты и бумагу. Оставшийся в ее термосе апельсиновый сок она вылила в чашку и протянула ему.

– А странно! – сказал он, усмехнувшись.

– Что странно? – В ее голосе, словно предостережение, появилась почти угрожающая нотка.

– Такое переворачивание мира вверх тормашками. Словно у человека там, где полагается быть голове, торчат пятки. Ведь если женщины органически обладают теми качествами, о которых ты говорила, они так или иначе должны были бы их проявить.

– И проявляли! – сказала она. – Просто у них никогда не было ни экономической, ни духовной свободы для достаточного их развития.

– Не понимаю почему. – Он мотнул головой. – В определенных отношениях ты, как и люди вроде Мэрион и Одри, обладаешь гораздо большей свободой, чем я.

– Свободой – для чего?

– Чтобы найти себя.

– Я этого не вижу.

– С тех пор как я себя помню, мою жизнь определяли обязательства других людей. Мне дали образование, чтобы выполнить определенные обязательства. Я работал на фермах из-за чьих-то обязательств. У меня ни разу даже не было возможности сесть и подумать, чем я, я сам, хотел бы заняться. Меня пустили бегать, как заводную мышь, и стоит пружине раскрутиться, как отец, мать или кто-нибудь облеченный соответствующей властью снова ее заводит.

– Может быть, тебя и подавляют, – сказала она. Но по-другому.

– Но я-то не хнычу из-за этого. Не то что ты. Не вижу все в черном свете. – Он неопределенно махнул рукой, в которой все еще держал чашку. – Это же значит глядеть на жизнь одним глазом. И осуждать тех, кто смотрит на нее двумя. Ты и девушки вроде тебя обладаете такой свободой, какая мне и не снилась.

Она засмеялась и встряхнула головой, удивленная вспышкой, которую вызвала.

– Да, мы свободны быть тем, что определено для нас заранее. И никакого другого выбора. Иллюзорная свобода! Ну, а ты… ты можешь быть чем захочешь. У тебя есть свобода работать.

– Разве для этого нужна свобода?

– Ты бы знал, если бы тебя до такой работы не допускали!

– Во всяком случае, я не представляю, как это можно было бы изменить.

– Потому что не хочешь, чтобы кто-нибудь что-нибудь изменял, – сказала она. – Тебе и так хорошо.

– Мне хорошо? – сказал он.

Она засмеялась.

– Людям всегда хорошо в привычной обстановке. Они сопротивляются любой перемене. Слишком большими опасностями она чревата. Даже ты, если будешь честен, должен признать это.

– Что признать? – сказал он нахмурившись.

– А то, что я сказала: что тебя это пугает.

– И пусть пугает, – сказал он и гордо выпрямился, чтобы яснее выразить свои чувства.

– Я ведь не говорю, что тебя пугают трудности или встреча с неведомым! Ты боишься, что твое представление о себе как о мужчине раскроется перед тобой с точки зрения тебе непонятной и неприемлемой. Ведь ты так убежденно видишь себя мужчиной, выполняющим мужскую работу, впитавшим мужское мироощущение. Вот что внушают нам школа и семья, такие, как наши.

– Никакого мужского мироощущения я в себе не замечаю, – сказал он. – Во многих отношениях я восстаю против того, чем мне велят стать, хотя прежде даже сам чувствовал, что так надо.

– Ну, вот пикник и кончился, – сказала она, вдруг испугавшись того, что сама же разбередила, и протянула ему свой маленький рюкзак, который он повесил на плечо. Сам он принес припасы в бумажной сумке: сложив сумку, она подсунула ее под клапан рюкзака. – Пойдем дальше? – добавила она. – Или вернемся?

– Пожалуй, пора возвращаться, – сказал он. Солнце уже спускалось к равнине, на склон позади них легли длинные черные тени.

Они неторопливо пошли, огибая подножие гребня. Когда тропка расширилась и можно было идти рядом, он взял ее за руку.

– Странно! У меня такое ощущение, что в каком-то смысле это встало между нами.

– Но что? – Она медленно раскачивала его руку.

– Все это. – Свободной рукой он обвел вокруг. – Даже лес в свое время был сферой мужской деятельности.

– Однако вовсе не обязательно, чтобы это омрачало будущее, – сказала она. – Должна же между мужчинами и женщинами возникнуть ясность. Ведь они могут стать равными друг другу и все-таки быть вместе, разве нет?

– Равными во всем? – сказал он. – Это что-то нереальное. Даже когда женщины получили свободу, используют они ее очень мало.

– Не надо больше об этом, – сказала она, словно с досады воткнула в него колючку, а теперь раскаивалась и была бы рада ее вытащить.

– Просто это выглядит нереальным, вот и все, – сказал он.

– А что реально? – сказала она вдруг и засмеялась. – Только то, к чему ты привык. Будет ли, например, то, что ты чувствуешь, – добавила она, – реальным для твоего отца? Будет ли то, что чувствует он, реальным для тебя? Новое поколение может стать иным – или ты это отрицаешь? Если детей воспитывать так, чтобы они не принимали ничего, кроме равенства, для них твоя позиция будет столь же далекой и чужой, как для нас, например, обычаи викингов или другие социальные традиции, которые не выдержали испытания временем.

Тропа стала шире. Она вела напрямик через лес. Из-за деревьев появился всадник – фигура в котелке и галифе. Когда лошадь проносилась мимо, всадник кивнул им.

– Мужчина или женщина? – спросил он.

– Женщина.

Она засмеялась, и они повернулись, глядя, как из-под копыт взлетают темные комья земли.

– Существуют другие формы неравенства, – сказал он.

– Через них все можно провести одну прямую. Они словно общая точка на графике, – сказала она. – Все линии неравенства пересекаются.

Тропа вывела их к озеру. Под деревом сидел человек с удочкой. Он поглядел на них, открыл стоявшую рядом корзинку и достал бутерброд. Поплавок неподвижно застыл на воде.

– Стэффорд – фаталист. Он верит, что в конечном счете все сведется к нулю, – сказал он. – Иногда я бываю склонен согласиться с ним. Нет-нет да и подумаешь: а какой смысл? Ну, борешься, а ради чего? Все-таки это высокомерная самоуверенность – считать, будто что-то можно изменить и будто лично ты можешь или должен стать орудием перемен. По временам мне невыносимо трудно смотреть даже на такой вот лес. Любая жизнь в определенном смысле делает смерть еще более ужасной.

– Или еще более упоительной, – сказала она. – Шалость к себе – это вернейший признак эгоцентризма, получившего чувствительный удар. Откуда вдруг у Стэффорда фаталистический взгляд на вещи? Что-то я не замечала в нем фатализма, когда его интересы оказывались под угрозой. Просто многое он получает слишком легко. А еще многое, – добавила она, – ему, наверное, вообще не дано.

– Мне всегда кажется, что ему приходилось вовсе не так легко. Хотя, конечно, это никакого значения не имеет, – сказал он, глядя, как она улыбается, и отпустил ее руку.

Они обогнули озеро и вышли на узкое шоссе. Немного подальше была автобусная остановка, и они примостились на низкой ограде.

Мимо медленно проехал мальчик на велосипеде.

– У тебя есть братья или сестры? – спросила она.

– Два брата. Моложе меня. Одному восемь, – добавил он, – а другому пять. – Он помолчал. – У меня был старший брат, но он умер.

– А что случилось?

Он пожал плечами.

– Воспаление легких.

– А когда это было?

– До моего рождения.

– Задолго?

– За шесть месяцев.

Он помолчал.

– Ты поэтому такой хмурый и такой приверженец традиций?

– Ну нет, – сказал он и засмеялся. – Скорее наоборот, – добавил он неловко.

Подошел автобус. Они поднялись наверх, сели впереди и открыли окно. Ветер ерошил им волосы. Они были единственными пассажирами. Погромыхивая, автобус катил к городу. Небольшие дома на горизонте четко рисовались в почти горизонтальных лучах заходящего солнца.

Он сидел, обнимая ее за плечи. Ветер бил им в лицо, и они не разговаривали – только весело вопили, когда автобус скатывался по склону вниз и взлетал на противоположный склон. К ним поднялся кондуктор, чтобы взять плату за проезд, и они расхохотались.

– Это вам что, ярмарка? – Кондуктор на секунду остановился в проходе, подставляя себя ветру, смеясь его силе, покачиваясь в такт движению автобуса, а потом, все еще смеясь и хватаясь за сиденья, пошел к лестнице. – Может, еще прокатимся? – крикнул он им, когда они сошли в городе.

Он ждал с ней на ее остановке.

– Увидимся только через две недели, – сказала она.

– Это еще почему? – спросил он.

– Родители считают, что мне надо две недели позаниматься, ничем не отвлекаясь.

– В общем-то, это разумно, – сказал он.

– Ты так думаешь?

– Нет. – Он мотнул головой.

– Ну, сегодняшний пикник того стоил. Несмотря на споры, – сказала она.

– Да, – сказал он.

Подошел автобус.

– Ты мне позвонишь? – сказала она. – Если хочешь, через две недели опять куда-нибудь отправимся.

– Такое внезапное послушание как-то не вяжется с твоими же собственными доводами, – сказал он.

– Может быть, я просто забочусь о собственных интересах, – сказала она. – Ведь в определенном смысле образование – это способ избежать ловушки. Конечно, если видишь ловушку заранее, – добавила она.

Он смотрел, как она поднимается в автобус, и, только когда автобус тронулся, вспомнил о ее рюкзаке. Он бросился вперед, она наклонилась из двери, схватила рюкзак, что-то крикнула и помахала рукой. Он стоял на углу у собора и смотрел на ее силуэт, пока автобус не скрылся за поворотом.

Они встречались раз в неделю, а иногда он, кроме того, уезжал из колледжа на полдня, чтобы повидаться с ней. После первого двухнедельного перерыва их встречи вошли в определенную колею. Возможно, ее родители пытались возражать, но он этого не замечал. Почти каждую субботу он отправлялся к ней в пригород и, пока Маргарет переодевалась, разговаривал с ее матерью – ее отец, если у него не было приема, обычно играл в гольф на поле позади дома, и, отправляясь гулять, они иногда видели, как он в спортивном костюме бьет по мячу или курит трубку под деревом, разговаривая с другими игроками. Он оглядывался, махал им рукой и тут же возвращался к игре или к разговору.

– Но ведь твоя мать вполне эмансипированная женщина? – говорил он.

Она была одной из первых студенток, принятых в Оксфорд после первой мировой войны. Иногда, чтобы попасть на какой-нибудь митинг или в клуб, она переодевалась мужчиной. Маргарет слушала рассказы матери о том времени как завороженная, избегая глядеть на нее, а один раз, когда миссис Дормен вышла из комнаты, недоуменно спросила: «Но куда же все это делось?»

– Да, конечно, эмансипированная, – отвечала она. – Как все женщины ее поколения. И отказалась от эмансипации, едва ей представился случай выйти замуж и обзавестись детьми. Все это для нее теперь романтика ее молодости! Потому она и любит рассказывать о том времени. Что-то вроде переходного возраста. Эмоции и мысли периода взросления. А теперь она отдает свою энергию всяким заседаниям – Женская лига, женщины-добровольцы и прочее, словно пичкает порошками больного, когда нужна операция.

Ее воинственность была позой, верой, которая порой изменяла ей, а иногда, стоило ему упомянуть об этом, она говорила:

– Ну, довольно, Колин. С меня и так на всю жизнь хватит. – И если они были одни, покусывала согнутый указательный палец.

Иногда приезжал ее брат. После колледжа он отбывал воинскую повинность и был направлен в офицерскую школу: он носил форму с белой эмблемой на воротнике, вытягивался по стойке «смирно» возле печки и снисходительно улыбался Маргарет, если она затевала спор дома.

– Что такое? А? В детстве она была жуткой тиранкой. До того как подросла. Чуть что – сразу реветь. Ну и, конечно, мальчишкам, которые с ней играли, тут же нагорало. Сколько раз мне устраивали выволочку, потому что Маргарет открывала шлюзы в нужный момент! Если вы думаете, будто видели, как плачут женщины, – забудьте, – добавил он. – Тут с нашей Мэг никто не сравнится.

Ее брат был невысок и плотно сложен, как их мать. Когда он стоял рядом с сестрой, ее высокий рост и стройность вызывали у него досаду.

– Чудненько и мило, – говорил он свирепо, когда миссис Дормен ради общего спокойствия соглашалась с каким-то ее аргументом. – Чудненько и мило! Две женщины в одном доме! – И быстро скрывался за дверью, из-за которой тотчас доносилась заключительная фраза: – Вот кого надо бы в армию призывать, а вовсе не нас!

Ее отец, если он был дома, участия в спорах никогда не принимал. Он сидел с медицинским журналом или газетой и курил трубку, наполняя комнату дымом, пока Маргарет наконец не вскрикивала, отмахиваясь обеими руками:

– Зачем ты куришь эту мерзость? Что, если бы женщины вот так загрязняли воздух? Дышать нечем!

– Точно так же, как от женских словоизлияний, – говорил ее брат, потерпевший очередное поражение от младшей сестры. – Только дым куда предпочтительнее, хотя, к сожалению, выбирать нам не приходится. – Он доставал свою трубку и начинал энергично дымить в ее сторону.

Как-то в субботу Маргарет приехала познакомиться о его родителями. Он обещал встретить ее на автобусной остановке, но, то ли нарочно, то ли что-то перепутав, она приехала раньше и постучалась в парадную дверь, когда он еще только собирался выйти из дома. Мать, недоумевая, пошла открывать. Затем он услышал в коридоре голос Маргарет:

– Я не ошиблась номером? Боюсь, я не рассчитала времени и приехала раньше.

Мать вошла на кухню с цветами в руках.

– Погляди-ка, что привезла Маргарет, – сказала она, порозовев, и показала ему букет.

Колин встал. Он еще, не надел ботинки и был в одних носках. Стивен и Ричард, которые, уже умытые и причесанные, играли на полу, вскочили на ноги.

– Послушай, Элин, – донесся сверху голос отца, – есть у меня чистая рубашка?

Мать вышла в коридор, все еще держа цветы – возможно, как сигнал.

– Гарри! Маргарет уже приехала. Рубашка в ящике комода.

Она умолкла, и наступила многозначительная тишина, затем, словно они обменялись какими-то знаками, отец сказал:

– Ну ладно. Значит, в ящике. – И у них над головой протопали его шаги.

– Я не рассчитала времени, – еще раз сказала Маргарет, поглядела на него и добавила: – А это твои братья?

– Вот Стив, – сказал он, указывая на более высокого. – А это Ричард.

– Здравствуй, Стивен, – сказала она. – Здравствуй, Ричард.

– Здрасьте, мисс, – смутившись, сказал Стивен.

– Да не называй меня «мисс»! – Она засмеялась. – Просто Маргарет.

Вошла мать и посмотрела по сторонам, ища, во что бы поставить цветы. В конце концов она налила воды в кувшин и поставила в него цветы.

– Значит, вы уже познакомились с братьями Колина, – сказала она, словно это была великая честь, которой Маргарет сподобилась только как знакомая Колина. Потом она велела Стивену освободить стул. – Ты уж прибери, голубчик, чтобы Маргарет было где сесть.

Колин тоже сел и надел ботинки. Маргарет была в светлом пальто, которое она сняла, едва вошла в дверь, и теперь положила на стул в дальнем углу. Она села возле очага, где пылала большая куча угля.

Минуту спустя в дверь заглянул отец. Его лицо было красным после бритья, воротничок расстегнут. Он неуверенно вошел, пожал руку Маргарет, когда Колин их познакомил, смущенно кивнул и сказал:

– Галстук куда-то задевался. Он не тут, Элин?

В конце концов мать сдернула галстук со спинки кресла, на котором сидела Маргарет.

– Он вечно все бросает где попало, – сказала она, густо покраснев, а потом добавила: – Гарри, бога ради, неужели обязательно надевать галстук на кухне?

– Вы же не обидитесь, Маргарет, если я при вас галстук надену, верно? – сказал отец, посмотрел прямо на нее, потом нагнул голову к треснутому зеркальцу над раковиной. Однако его лицо по-прежнему оставалось сумрачным, растерянным – он словно не знал, как вести себя с такой гостьей.

– Хотите чаю, голубушка? – сказала мать. – Я думала чуть попозже сделать все как следует. – Она стояла, сжав руки, и смотрела на Маргарет сквозь очки. Линзы отражали свет, скрывая выражение ее лица.

– Очень, – сказала Маргарет и добавила: – Если разрешите, я сама. – И пошла с чайником к раковине. Отец, поправлявший галстук, растерянно посторонился, а она налила воды, посмотрела, где плита, увидела, что плиты нет, пошла к очагу и поставила чайник у самого огня.

– Мы на днях установим газовую плиту, – сказала мать, которую это расстроило так, как давно уже ничто не расстраивало, и торопливо нагнулась к очагу, чтобы поставить чайник как следует.

– Вы так на открытом огне и готовите, миссис Сэвилл? – спросила Маргарет.

– Так и готовлю. И это уже сколько лет, Гарри? – сказала мать.

– Да, мы тут порядочное время живем, – сказал отец, не желая подсчитывать. Он не отрывал взгляда от Маргарет.

– Двадцать лет, если не больше, – добавила мать и посмотрела на Колина. Он было привстал, когда Маргарет взяла чайник, но потом снова сел и только отодвигал ноги, чтобы не мешать братьям, которые, уже забыв о Маргарет, снова затеяли игру на полу.

– Да, без малого четверть века, – сказал отец. – А ведь будто только вчера сюда переехали. Совсем налегке, можете мне поверить. Сначала мы жили дальше по улице. Только потом те дома снесли и построили новый ряд.

– Ну, нам особенно жаловаться нечего, – сказала мать, присаживаясь к столу, словно хотела отвлечь отца. – Многие живут куда хуже, уж поверьте.

– Что так, то так, – сказал отец.

– А вы где живете, Маргарет? – добавила мать. – В городе или за городом?

– На самом краю города, миссис Сэвилл, – сказала Маргарет и посмотрела на Колина.

– Да, в предместье, – сказал он.

– И вы полную среднюю школу кончаете? – сказал отец.

– Да, – сказала она и добавила: – Хотя это, конечно, не многого стоит.

– Ну уж нет, это многого стоит, – сказал отец. – Без образования куда пойдешь, – добавил он. – И на что ты годен? Кому-кому, а уж мне вы можете поверить.

– Полно тебе, Гарри, – сказала мать. – Ты многого добился, сам знаешь.

– Угу. Но если б мне образование, так еще неизвестно, чего бы я достиг, – сказал отец. – Вот тут молодежи вроде вас с Колином очень повезло.

Отцу было почти пятьдесят, в его волосах пробивалась седина. Он давно сбрил усы. Кожа у него стала морщинистой, он весь ссохся и казался изможденным. Хотя, разговаривая с Маргарет, он очень оживился, его движения оставались скованными, а голос медлительным, точно он не мог избавиться от власти страшного сна или видения.

– Ну, да мы все кое-чего добились, – добавил он в заключение, как будто решил стряхнуть с себя этот дурман.

Немного погодя они пошли погулять, пока мать собирала на стол. Маргарет предложила помочь ей, но мать отослала их гулять.

– Ведь не могу же я допустить вас до всех моих секретов, не правда ли? – сказала она чопорно, словно отстраняя какую-то угрозу.

Некоторое время они шли молча. Колин повел ее в сторону Парка. Поселок выглядел унылым и заброшенным. Над шахтой висела тишина, и доносилось только еле слышное гудение электромотора. Была глубокая осень, и вся зелень давно пожухла.

– Можно пойти посмотреть церковь. Больше тут ничего интересного нет.

Он свернул на дорогу, ведущую к темному каменному зданию. Ветер нанес под живую изгородь кучи сухих листьев. Дверь церкви оказалась запертой.

– Ты все еще ходишь в церковь? – спросила Маргарет.

– Иногда. – Он пожал плечами.

По заросшей дорожке они пошли к господскому дому. С конца войны там уже не было сторожа. Дом разрушился еще больше. У парадных дверей валялись камни, обвалившиеся с фасада. Окна зияли пустыми проемами.

– Странно, но я не могу представить себе, что ты живешь здесь, – сказала она, указывая на поселок внизу. Над терриконом висела желтоватая мгла. Дома выглядели безжизненными, только кое-где над трубами курился дымок. Воздух был неподвижен.

– Но почему? – Он поднялся на парадное крыльцо, приглашая ее заглянуть внутрь.

– Не знаю, – сказала она, покачав головой, потом пошла дальше и скрылась за углом. Через секунду он пошел за ней.

Она стояла на заросшем заднем дворе. Под бурьяном еле проглядывали каменные плиты и булыжник.

– Здесь был штаб местной обороны, и мой отец участвовал в учениях, – сказал он, кивнув в сторону уже лишившегося крыши амбара, где тогда стояли столы и стулья и хранилась амуниция. С ветки дерева еще свисала веревка, которой был привязан мешок для отработки приемов штыкового боя. Но лестница, которая вела с черного хода на второй этаж, рухнула. – Я привозил сюда Стивена в коляске, ставил ее под деревом, а сам лазал по дому.

– Вы никогда не думали переехать из этого дома? – спросила она.

– Думали, – сказал он. – Мы включены в список. За поселком должны построить новый район. Только работа еще и не начата, – добавил он. – Впрочем, по сравнению с некоторыми нам жаловаться не приходится.

Они пошли назад к шоссе. Он рассказывал ей про их игры, показал со склона Долинку. Потом они вышли к Парку. По косогору тянулись голые темные деревья, качели и карусели на детской площадке изъела ржавчина. Два-три столба упали.

– И тебя не тяготит ваша бедность? – спросила она.

– Тяготит, конечно, – сказал он. – Но она настолько привычна, что по большей части ее не замечаешь. – Он добавил: – И мы жили лучше большинства. Вот что я осознавал в первую очередь.

Некоторое время они сидели на скамье над откосом. Им больше никуда не хотелось идти. Внизу тянулись голые поля, и по одному из них медленно ползал взад и вперед трактор с плугом. По насыпи прошел паровоз без вагонов и скрылся в выемке перед станцией.

– Все-таки тебе повезло, что ты отсюда выбрался, – сказала она. – Я имею в виду – в город, в школу, подальше от всего этого.

– Я думаю, что выберусь отсюда навсегда, – сказал он. – Собственно говоря, меня здесь ничто не удерживает. То есть прочно.

Она посмотрела на него.

– Видишь ли, когда я начну работать, мне нужно будет помогать семье, – сказал он. – Пока Стивен и Ричард не встанут на ноги. А это еще не слишком скоро будет, – добавил он уже безнадежным тоном и отвел глаза.

– Одна тирания заменяется другой, – сказала она.

– Ты так считаешь? Не слишком ли это упрощенно?

– Научить птицу летать, а потом требовать, чтобы она сидела на ветке! – После паузы она добавила: – И у тебя не возникает желания изменить все это?

– А как? – спросил он.

– Ну, чтобы людям вроде тебя не приходилось жить, вот так.

– Я так жить не буду.

– Ты думаешь? – сказала она и добавила: – Но другие будут.

– Да, – сказал он, глядя на деревья внизу. – Однако положение улучшается.

– Неужели?

Внезапно весь тон их разговора стал ироничным, как тогда в лесу.

– Почему ты все время читаешь мне лекции? – сказал он.

– А потому, что ты такой самодовольный, – сказала она. – Такой закоснелый.

– Я бы себя самодовольным не назвал, – сказал он.

– Разумеется. – Она засмеялась. – Это ты из-за самодовольства так думаешь. – После паузы она добавила: – Разве ты не чувствуешь никакой ответственности перед своим классом?

– Каким классом? – сказал он.

– Этим.

Она указала на поселок.

– Ни малейшей.

Она промолчала.

– А что, я обязан ее чувствовать?

– Чувствуют ведь не потому, что обязаны или должны, – сказала она.

– Да, – сказал он. – Но ты-то хотела услышать другое. – Помолчав, он добавил: – Ответственность, которую я чувствую, словами не опишешь.

Несколько минут спустя, ничего больше не сказав, они встали со скамьи и пошли к шоссе.

В поселке мимо них медленно проехал на велосипеде Блетчли в шортах и спортивной куртке. Когда они подошли к дому, он стоял у крыльца, что-то подвинчивая под седлом. По вечерам в воскресенье они иногда еще ходили вместе в церковь, по только по старой привычке.

Блетчли нагнулся еще ниже, его багровые колени глянцевито поблескивали. Он поднял покрасневшее лицо, и его глаза сверкнули.

– Я так и думал, что это ты, – сказал он, придирчиво оглядывая Маргарет, словно мог лишить ее права войти в дом, если она не будет представлена ему по всем правилам.

– Это Маргарет Дормен, – сказал Колин.

Блетчли молча кивнул.

– А это Йен Блетчли, – добавил он. – Наш сосед.

Блетчли снова кивнул и покраснел еще больше, словно заподозрил, что на самом деле она приехала ради него.

– Мы идем пить чай, – сказал Колин, и Блетчли наконец нарушил молчание.

– Приятного аппетита, – сказал он таким тоном, словно то, что ожидало их внутри, должно было подтвердить его давнюю точку зрения на домашнюю жизнь Сэвиллов. Он приткнул велосипед к стене. Вся его огромная фигура словно пылала после недавнего напряжения, ноги ниже края шортов почти светились. Он толчком распахнул дверь и захлопнул ее за собой.

Мать переоделась. Возможно, вначале ее выбило из колеи именно то, что она не успела привести себя в порядок. Впрочем, у нее было всего два платья – коричневое в мелкую крапинку, которое она надела теперь, и темно-серое, домашнее, которое она носила в перемену с юбкой и джемпером.

Кувшин с цветами стоял посреди стола, окруженный тарелками. Прямо к нему было придвинуто блюдо, на котором лежали сандвичи с мясным паштетом. У раковины стояла вскрытая банка компота.

Его братья уже ждали у стола – Стивен неуверенно переминался с ноги на ногу, а Ричард, который недавно плакал, тер лицо фланелевой тряпочкой. Мать, которая кончила накрывать на стол, встретила их улыбкой. И почти сразу со двора вошел отец, докуривая сигарету.

– Вот и отлично, – сказал он, прихлопывая в ладоши и потирая их, словно перед этим произошла какая-то стычка и он теперь изо всех сил старался заглушить ее отголосок. – Ну как, все наше прелестное селение обошли?

– Почти, мистер Сэвилл, – сказала Маргарет, которая при виде отца немного повеселела. – Можно, я вам помогу, миссис Сэвилл? – добавила она.

– Все готово, голубушка, – сказала мать. – Только вот руки помойте, если хотите.

– Помоем, помоем руки, – сказал отец и пошел к раковине, засучивая рукава. Он открыл кран и бодро запел.

Колин вымыл и вытер руки после Маргарет, потом придвинул ей стул, и они сели. Стульев было только четыре, и мальчики стояли сбоку и глядели на сандвичи, изнывая от нетерпения: блюдо было передано сначала Маргарет, потом матери, после чего отец протянул его Колину.

– Ну-ну, не набрасываться, – сказал отец. – Ешьте не торопясь. Дайте хорошей еде, – добавил он, ласково поглядев на Маргарет, – время перевариться.

Когда сандвичи были съедены и мать спросила Маргарет, не хочет ли она еще, на стол был подан консервированный компот. Мать раскладывала его, близоруко наклоняясь над розетками, стараясь, чтобы в каждую попали разные фрукты: она вынула вишню из одной розетки, подложила в нее кусок груши, потом спросила Маргарет:

– Не хотите ли сливок, голубушка? – А когда отец поставил на стол жестянку с двумя проколотыми дырочками, сказала: – Да перелей же их в молочник, Гарри.

– Сливки в банке, сливки в молочнике – какая разница? – сказал отец.

– В молочнике приятнее, – сказала она строго и покраснела, а отец отошел к буфету и терпеливо ждал, пока из перевернутой жестянки медленно вытекало ее содержимое. – Или хотите сливки, снятые с молока? У меня есть нетронутая бутылка, – сказала мать.

– Зачем же, миссис Сэвилл? Такие хорошие сливки! – сказала Маргарет, внимательно следя за выражением на лице отца, а потом с улыбкой взяла у него молочник.

Когда компот был доеден и младшие братья выскребли свои розетки дочиста – Ричард даже встал на цыпочки, поднял локти и, медленно облизывая ложку, смотрел на Маргарет так, словно все угощение привезла она, – из стенного шкафчика был извлечен бисквитный торт.

– Да где же это он прятался? – сказал отец. – А мыто про него и знать не знали, а? – Он взял нож, готовясь сам его нарезать.

– Ну, если бы ты про него знал, – сказала мать, посмотрев на Маргарет, – так к чаю бы ничего не осталось.

– Верно. Совершенно справедливо, – сказал отец, подавая Маргарет на ноже первый кусок, а мать добавила:

– Неужели нельзя разложить как следует? Ты должен взять тарелку, а не протягивать кусок через стол.

– Ну, в шахте нам времени на правила хорошего тона остается мало, – сказал отец, поглядев на Маргарет.

– Но сейчас ты ведь не в шахте, – сказала мать и добавила, повернувшись к Маргарет: – Хотя, если судить по их манерам, они вовсе из шахты не вылезают.

– Ладно, ладно, – сказал отец, словно ища сочувствия, – некоторые из нас не так всем тонкостям обучены, как другие. Вот я нет-нет да и допущу промашку. Ну, так Маргарет, наверно, меня простит.

– Речь же не о прощении идет, а о том, чтобы поступать в согласии со здравым смыслом, целесообразно, – сказала мать, краснея, но выражения ее глаз не было видно за очками.

– Целесообразно! Еще одно словечко, – сказал отец. – В этом доме за стол без толкового словаря лучше не садиться.