Текст книги "Сэвилл"

Автор книги: Дэвид Стори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

Несколько дней его мысли занимал только этот брат, так случайно вдруг вторгшийся в них. Теперь он спал в самой маленькой комнате – другая, побольше, перешла к его братьям, – и ему пришло в голову, что спит он, вероятно, на кровати Эндрю. На этой же кровати, вспомнил он, во время войны спал солдат. В его памяти всплыли некоторые эпизоды раннего детства: смутно вспомнилась поездка к морю с отцом и матерью и как он стоял в тележке молочника. Эти картины были щемяще знакомы, как и рисунки в альбоме.

Однажды вечером, когда отец был на работе, он заговорил об Эндрю с матерью, выслушал ее сдержанные ответы, а потом прямо спросил, как он умер.

– Ну, зачем говорить о тяжелом? – сказала мать. – Какое это имеет значение через столько лет? – И добавила: – В конце-то концов в счет идет только хорошее.

– А разве Эндрю не был хорошим? – сказал он.

– Он-то был! – И мать рассказала ему о приходе доктора, о внезапной болезни и о виноватых словах врача, когда он осмотрел его брата, уложенного на двуспальной кровати. – А почему это ты вдруг так заинтересовался? – добавила она.

– Ну… – сказал он и объяснил про альбом.

– И где же это отец его нашел? – сказала она.

– Должно быть, наткнулся на него где-нибудь.

– Должно быть, рылся в моих бумагах.

– Каких бумагах? – спросил он.

– О, я кое-что храню, – таинственно ответила мать, словно этого она открыть все-таки не могла. – Во всяком случае, видно, что он стал бы художником. У него не только дарование было, но и характер такой.

– Какой характер? – спросил Колин.

– Ну, характер. – Мать провела пальцем по спинке стула. – Он был очень своевольный.

– В каком смысле? – спросил он.

– Вопросы. Вопросы! – Мать отвернулась. Потом, словно не выдержав молчания, добавила: – Он все время убегал.

– Куда?

– Не знаю. Он как будто и сам не понимал.

Непроницаемость намерений его брата ошеломила его, как, вероятно, ошеломляла мать. Она, не мигая, смотрела прямо перед собой.

– Во всяком случае, он хотел уйти отсюда, – сказала она.

– Почему?

– Зачем ты спрашиваешь? Неужели ты думаешь, что я не ответила бы на эти вопросы, если бы могла?

Она сняла очки. Их отблески больше не скрывали выражения ее лица. Она вытерла глаза краем фартука. Это был сдержанный жест, почти самоотрицание.

– Я его любила, Колин.

– Знаю, – сказал он.

– Так разве, – сказала она, – этого было не достаточно?

Несколько дней спустя он пришел на могилу своего брата и с удивлением увидел, что ее совсем недавно привели в порядок. В землю опять была вкопана банка, и в ней стояли цветы. Перед его глазами всплыл образ брата: непокорный, упрямый мальчик, светловолосый, голубоглазый, плотный, широкоплечий, идет по шоссе от поселка. На миг, стоя у могилы, спрятанной среди кустов, в тени террикона, рядом с шахтой, изрыгающей свой вечный дым и пар, он ощутил, что связан невидимыми узами с тем, кто погребен в этой земле, словно они вдруг слились воедино.

Он оглянулся на шоссе – его отец каждый день проходил мимо этого места. Вон там, в школе возле шахты, Эндрю, по всей вероятности, изрисовал свой альбом. И он вспомнил то, что уже несколько дней назойливо стучалось в его память, – то, как он впервые пошел. Он сидел тогда рядом с родителями возле плотины – той самой, до которой много лет спустя добрался с Ригеном во время их долгой прогулки, – и встал на ноги, чтобы пойти за курицей – за птицей, которая бежала впереди него к воде. Ему живо припомнилась мысль, мелькнувшая у него, когда он услышал возгласы отца и матери: «Я же уже много раз ходил вот так. Почему они удивляются?» Но важно было не их удивление – важным было возникшее в нем убеждение, что он не только уже ходил, по и уже прожил свою жизнь раньше. Словно из тумана проглянули очертания мыса.

Он испытывал странную отчужденность: какая-то часть его сознания была отторгнута, раздроблена, отметена. Он ушел с кладбища и зашагал к поселку. Дым, лязганье, скрипы и особые, присущие только шахте всхлипывания преследовали его. Словно земля выбросила, извергла его из своих недр. Он оглянулся на кладбище, где был в безвестности погребен его брат: от этого ребенка ему словно передалось ощущение возложенной на него миссии, нового обязательства, уязвимости, и он весь похолодел.

В первую очередь это повлияло на его отношения со Стивеном. Его младшему брату была свойственна невозмутимая уверенность. Он никогда ни в чем не сомневался – детская покладистость сменилась здоровым, ничего не требующим спокойствием. Он играл в регби, но без особого увлечения; во время занятий он всегда был рассеян. Его голос на пустыре разносился над дворами, он ни от кого не принимал ни распоряжений, ни советов.

– Ну, как дела, братик? – говорил он, плюхаясь на кушетку рядом с ним. – Плохо себя чувствуешь? – И его плечо давило на плечо Колина, словно старшим был он.

– Ну, выжал какой-то смысл? – добавлял он, когда Колин писал или исправлял тетради за столом. – И что тут такого гениального? – Он с таинственным видом заглядывал через его плечо, словно искал и не находил в этих строчках ключ к душе брата.

Он был теперь крупнее и тяжелее Колина, с мышцами, развитыми не по возрасту. Мало кто из мальчишек в поселке решался задирать его. Но и с такими Стивен никогда не дрался, а брал противника за локти и поворачивал к себе.

– Ну, и чего ты этим добьешься? – спрашивал он дружески, как будто оберегая его от больших неприятностей. Его натура была словно искуплена, очищена и омыта.

– Почему ты не стараешься заниматься как следует? – спрашивал его Колин.

– А зачем? – отвечал Стивен.

– Ну, я же старался.

– Зачем?

– Чтобы помочь тебе, – говорил Колин.

– А зачем?

– Чтобы дать тебе шанс.

– Какой еще шанс?

– Пробиться.

– Ну, я и пробился. – Он смеялся. – А через что надо пробиваться, Колин?

– Разве ты не чувствуешь, что должен вырваться?

– Куда вырваться?

– Отсюда.

Брат обводил взглядом кухню, смотрел в окно наружу.

– Конечно, тут не ахти как, – говорил он. – Но мы же не обязаны навсегда тут оставаться, верно?

– Не обязаны? Судя по тому, как ты занимаешься, мы так тут и останемся.

– Ну, ты-то можешь уехать, когда захочешь.

– И бросить тебя и Ричарда? Ты должен получить свой шанс.

– Да есть у меня шанс. Сколько требуется, столько и есть.

Невозмутимость Стивена выводила его из равновесия – как и спокойствие, с каким принимала ее мать.

– Разве ты не хочешь, чтобы Стивен получил образование? – спрашивал он ее.

– Он же не такой способный, как ты. То есть к учению.

– Но он даже не старается! У него нет никаких склонностей, никакой потребности что-нибудь делать! Он плывет по течению, и все.

– Просто у него уравновешенный характер, – говорила мать.

– Да? – Только это слово как-то указывало, что она и сама над этим думала. – По-моему, точнее было бы сказать, что он готов мириться с чем угодно.

– С чем мириться?

– Со всем этим.

Он безнадежно обводил рукой вокруг: шахта, мрак, вечный запах серы, промозглость, сажа. Все это парализовало его. И спасения не было.

– Неужели он не хочет ничего менять? Он что, собирается здесь жить всю жизнь?

– Ну, мы-то жили и живем здесь, – говорила мать.

– Но у нас ведь есть шанс изменить что-то. Шанс выбраться отсюда.

– Уехать.

– Не обязательно. Но в духовном смысле. Зачем Стивену сразу хоронить себя заживо?

– Почему это так тебя задевает? – говорила она. – Если он доволен, почему ты требуешь, чтобы он стал другим?

– Не знаю, – отвечал он. – Просто я хотел бы для него чего-нибудь получше.

– Но зачем менять его натуру, если он и так счастлив?

– А он счастлив?

– По-моему, да.

– Как дворовый пес. Тупо, по-воловьи. У него нет воли.

Мать уклонялась от этих нападений. В них крылась какая-то двойственность. Брат вызывал у него злость, но в отношении брата к нему не было ни раздражения, ни враждебности, ни ответной злости. Наоборот, Стивен восхищался им. В детстве он слушал рассказы Колина о школе, а потом о колледже как завороженный. Один раз он побывал у него в колледже – Колин водил его по аудиториям, знакомил с преподавателями и студентами, и брат только изумлялся, только восхищался без всякой задней мысли. Все, с чем бы он ни сталкивался, он принимал без рассуждений.

– Чего ты цепляешься к Стивену? – спрашивал отец.

– Он ничего не делает, – отвечал он.

– Просто он такой.

– Не верю.

С таким же раздражением он наблюдал, как Стивен играет на пустыре. Его покладистость, бесхитростность, отсутствие хоть какого-нибудь расчета были особенно заметны со стороны. Его положительность была беспринципна.

– Он ничего не делает, – повторял он.

– А он что, обязан что-нибудь делать? – спрашивал отец.

– Но от меня же ты требовал! – говорил он.

– Как это я требовал?

– Да во всем. Всегда на чем-то настаивал. Наверно, ты будешь доволен, если он пойдет в шахту.

– А что? Если это будет ему по вкусу.

– Но почему я должен был делать то, что мне было не по вкусу? – говорил он.

– И что же тебе было не по вкусу? – спрашивал отец.

– Да все это! – Он указывал вокруг.

– Я думал, ты сам этого хочешь. Ведь у тебя хорошо получалось, – говорил отец.

– Я этого хотел? Или вы хотели этого для меня? Как раньше для Эндрю?

– Чего мы хотели для Эндрю?

– Сделать его хорошим. Сделать его таким, как я.

– Нет, – сказал отец и отвел глаза. Словно он слишком больно его ранил. – Нет, – повторил он и мотнул головой.

– Разве это не правда?

– Нет. Это не правда. А если бы ты это сказал твоей матери, это ее убило бы.

– Так, может, лучше, чтобы она знала.

– Ты ей ничего не скажешь, – сказал отец непонятным тоном, повернулся и встал перед ним, словно заслоняя от него мать.

– Что же мне делать? – сказал он. – Почему я не имею права на ту же свободу, что и Стивен? Не из эгоизма, но ради вашей же пользы?

– Пользы? Какой пользы? И какая польза говорить об этом? – сказал отец; несмотря на свою усталость, он словно готов был избить его.

– Но почему за все должен был страдать я?

– Как это страдать?

– Почему надо было кроить меня по меркам? Почему вы не были довольны мной таким, какой я есть? – сказал он. – Почему мне не позволили расти свободно, как Стиву? – Словно в нем подавляли и замыкали некое зло, а в Стивене ему дали волю излиться, и оно умиротворилось.

– Ты что же, не хотел поступать в эту школу? – сказал отец, но мягко, стараясь его отвлечь. – Когда ты прибежал домой сказать, что тебя приняли, я еще не видел, чтобы ты так сиял.

– Я думал, что вы этого хотите.

– Мы и хотели.

– Так почему же вы ничего не хотите для Стива?

– Я для Стива многого хочу. Но я не стану его принуждать, раз это ему поперек глотки.

– А меня принуждать было можно?

– Я тебя не принуждал.

– Еще как!

– Ни к чему я тебя не принуждал.

– Не силой, – сказал он. – Любовью.

– Нет, – сказал отец. – Это для меня что-то чересчур тонко.

А позже, словно он мучился от раны и не понимал, зачем Колин нанес ее, отец добавил:

– Мы дали тебе ключ. Мы дали тебе ключ, чтобы ты мог отсюда выбраться.

– А я не могу, – сказал он. – Вам нужны эти деньги. Да и в любом случае с моим заработком мне не по карману жить отдельно.

– Так это же всего на два-три года.

– Разве?

– Пока Ричард и Стивен еще учатся. Сам знаешь, во что нам обошлось дать тебе образование.

– Так зачем было давать?

– Угу, – сказал отец. – Я и сам уже начинаю себя об этом спрашивать.

Через несколько недель, вернувшись из школы совсем измученный, Колин увидел, что брат играет на пустыре, и снова начал тот же спор. Стивен выслушивал его гневные обвинения, стоя с рассеянной улыбкой в углу кухни.

– Ну, – сказал отец, – если ты будешь так продолжать, он тебя стукнет.

– Да? – сказал он.

Мать тоже была на кухне.

– Стивен вовсе не такой кроткий, – сказала она, – как тебе иногда кажется.

– Неужели? – сказал он. – Что-то я этого не замечал.

– У него есть свой ум и свои принципы. – Мать гневно смотрела на него сквозь очки, словно он нападал на нее.

– Никакого ума я не замечал, – сказал он. – А что до принципов, так вряд ли он даже слово такое знает.

– Мне кажется, он знает очень много, – сказала она.

– Откуда бы? Я ни разу не видел, чтобы он что-нибудь учил.

– А ему учить и не нужно, – сказала она загадочно. – Он и так знает. – Она поглядела на Стивена, словно провозглашая то, чего не могла выразить.

– Он знает только, как есть, пить, болтаться без дела и пользоваться свободой, которую ему покупают другие, – сказал Колин.

– Ты ему ничего не покупал, – сказала мать.

– Ах так? А мне казалось, что я немало для него сделал. И для Ричарда тоже.

– Это верно, Элин, – сказал отец. – Он за ними приглядывал прямо по-отцовски.

– Да? – сказала она со странным ожесточением. – Он делал то, что хотел. Мы его не заставляли, – добавила она. – Никогда не заставляли.

– Да пусть себе выговорится, – сказал его брат, словно виноват во всем был один Колин и им троим оставалось только набраться терпения.

Колин отвернулся.

– А если хочешь мне что-то сказать, так говори прямо мне. А не отцу с матерью, – добавил брат.

– Все, что мне надо сказать, – ответил Колин, – я вот этим скажу. – Он поднял кулак.

– Драться? Так я не против, – сказал Стивен, словно своим добродушием мог его переубедить.

– Значит, не против?

– Нет.

– Брось, Стив, – сказал отец.

– Оставь их, – сказала мать. – Может, Колин убедится, что Стив не совсем такой, как он думает.

Замкнутые логикой драки, они пошли на пустырь. Возможно, даже тогда Стивен думал, что сумеет разубедить его своим миролюбием, сумеет показать, что вовсе не искал ссоры. Он стоял перед ним, улыбаясь, непонятно спокойный, почти покорный, и поднял кулаки так, словно рассчитывал, будто этого движения достаточно, чтобы его охладить. Но Колин не испытывал никаких колебаний: с яростью, вырвавшейся из самых глубин его натуры, он ударил Стива кулаком в лицо и увидел беспомощность в глазах брата, когда он ощутил удар, – все ту же бесхитростную покладистость, словно его пассивная уверенность наконец была сокрушена. Лицо Стивена залила кровь, взгляд стал страдальческим, он вдруг физически обессилел. Безжалостно, все с той же яростью Колин швырнул его на землю.

Брат лежал неподвижно, словно оглушенный. Потом попробовал приподняться и повалился на бок. Колин ненавидел Стивена, как никого в мире, ненавидел его беспомощность, ненавидел его боль. И отвернулся, когда отец подошел, чтобы помочь Стивену. Мать стояла в дверях и смотрела мимо него. Отблески в стеклах очков прятали выражение ее лица. Казалось, в эту минуту ее внезапно, без предупреждения, без всякой причины рассекли пополам. Она попыталась заговорить, не смогла, потом сказала:

– Зверь, – но тихо, словно не в силах выразить всю глубину своего гнева. – Зверь, – сказала она опять. – Он ведь тебя даже не ударил.

– Хотя ты его и просила.

– Я не просила. – Она отвернулась. – Что плохого он тебе сделал?

– Гораздо больше, – сказал он, – чем ты можешь себе представить.

Он ушел. Когда он открывал парадную дверь, отец привел Стивена на кухню.

– Я ничего, – говорил брат, но его голос звучал глухо, а движения были неуверенными, словно он не понимал, что произошло.

Колин пошел к перекрестку и вскочил в автобус. Через сорок пять минут он был в городе. Он вошел в пивную. Кровь шумела у него в ушах.

Домой он вернулся за полночь. Он успел только на последний автобус до соседнего поселка и четыре мили шел пешком.

Все окна были темными. Парадная дверь была заперта. Он пошел назад к проходу и через дворы.

Задняя дверь тоже была заперта.

Возле окна его комнаты проходила водосточная труба.

После нескольких неудачных попыток он поставил ногу на подоконник кухонного окна, вскарабкался по трубе, поднял раму и влез внутрь.

В доме стояла полная тишина. Потом из соседней комнаты донесся шорох: Стивен или Ричард перевернулся на другой бок.

Он лег на кровать. Его одежда была выпачкана сажей и ржавчиной. От ладоней пахло затхлой водой.

Кашель, потом за пустырем залаяла собака.

Он лежал неподвижно, закрыв глаза.

От его пиджака пахло пивом и сигаретным дымом: эти запахи заглушали вездесущий запах шахты.

27

– Это Элизабет, – сказал Кэллоу и после некоторой заминки, отступив в сторону, словно он не любил, чтобы их видели вместе, добавил: – Мы решили зайти выпить чего-нибудь.

Она была чуть ниже Кэллоу, с широким грубоватым лицом. Шарф с узором из цветов полускрывал густые темные волосы.

– Идемте с нами, – сказала она и кивнула на бар по ту сторону центральной площади. Уже наступил вечер, и над тротуарами вспыхивали огни.

Ее темные глаза глядели печально, как у врача, осматривающего пациента. Она ждала ответа Колина с легкой улыбкой.

– Вы ведь, кажется, преподаете в той же школе, – сказала она, когда они вошли в бар и сели за столик.

– По мере сил, – сказал он, сбитый с толку выражением ее лица.

– Вот и Фил тоже, – сказала она, говоря о Кэллоу, точно сестра или соседка, но не как близкий друг. – Он постоянно грезит наяву, и никогда нельзя понять, тут он или это только кажется.

– Я не грежу. Школа, в которой мы преподаем, исключает всякую возможность грезить, – сказал Кэллоу. – Наоборот, она уничтожает в человеке любые поэтические склонности.

– Тем не менее ты порой философствуешь, – сказала она. – Запечатлеваешь по вечерам свои мысли и даешь некоторую волю воображению.

Чуть насмешливые отголоски какого-то старого, привычного спора. Она посмотрела на Колина и улыбнулась.

– Колин пишет. И он тебе объяснит, насколько это беспощадное призвание. – Кэллоу поглядел на него, ища подтверждения.

– Неужто двое под одной крышей? – сказала она. По-видимому, она была: ровесницей Кэллоу, если не старше. В уголках ее глаз намечались морщинки. Косметикой она как будто не пользовалась совсем. – Это место, несмотря на твои уверения и его прозаический, чтобы не сказать унылый, вид, обременено поэтическими талантами.

– Я ведь ни на что не претендую. Для меня это просто терапевтическое средство, – хмуро сказал Кэллоу, но, беря рюмку, опять посмотрел на Колина.

– А вы тоже преподаете? – спросил у нее Колин.

– Боже сохрани! – Она покачала головой. В баре она сняла шарф, открыв выпуклый лоб. В выражении ее лица была какая-то невозмутимая уверенность. – Я женщина, ведущая независимую жизнь, – сказала она подчеркнутым: тоном и посмотрела на него в упор, точно приглашая его делать какие угодно выводы.

Кэллоу, угрюмо отгородившись от ее поддразниваний, умолк и медленно допивал свою рюмку, а потом по ее предложению встал и заказал еще по одной.

Через несколько дней он встретил ее на улице. Было субботнее утро, город заполнили толпы людей, приехавших за покупками. Он увидел ее перед входом в магазин, фамильярно взял за локоть и почувствовал, как она вздрогнула от его прикосновения.

– А, это вы, – сказала она, к он решил, что она уже узнала его – увидела издалека и остановилась, поджидая, но сделала вид, будто это вышло случайно.

– У вас какие-нибудь дела? – спросил он.

– Никаких, – сказала она, – которые нельзя было бы отложить.

Они пошли в кафе в проходе под аркой. В том самом проходе, подумал он, пока они ждали за столиком, по которому много лет назад он в первый раз шел с матерью чтобы поглядеть на школу.

– Так вы хорошо знаете город? – сказала она, когда он упомянул про тот день.

– Я здесь получил образование, – сказал он.

– Образование! – Она посмотрела на него прищурившись.

Виски у нее были тронуты сединой, и она рассматривала его так же непринужденно, как вела себя с Кэллоу.

– Вы не придаете ему особого значения? – сказал он.

– Больше, чем многие, – сказала она, – и меньше, чем некоторые.

– Почему вы все время посмеиваетесь над Кэллоу?

– Разве? – Ни его тон, ни само обвинение ее нисколько не удивили. – Он такой надутый старый индюк, – добавила она и, протянув руку через стол, дотронулась до его локтя. – Вы, собственно, тоже, но только несколько более молодой.

Она улыбнулась, темные ресницы прикрыли глаза, узкие веки прятались под выступающим надбровьем.

– Вы замужем? – спросил он напрямик.

– Да, – сказала она. На руке у нее не было кольца.

– Ваш муж здесь? – Он кивнул через плечо на город.

– Не думаю. Однако, – добавила она, по-прежнему улыбаясь ему, – все возможно.

На ней было темно-зеленое пальто с меховым воротником. Коричневый цвет меха придавал ее широкоскулому лицу с узким подбородком выражение скрытой энергии.

– Чем занимается ваш муж?

– В настоящее время ничем.

– Ну, а раньше?

– Это так важно? – сказала она. – По-моему, такие вопросы не слишком вежливы.

В ней была какая-то манерность. Руки у нее были маленькие, пальцы тонкие и красивые. Он смотрел, как она брала чашку: суставы пальцев побелели, на запястье обрисовались голубые прожилки.

– Он работал в фирме своего отца, – добавила она. – Потом ушел, чтобы стоять на собственных ногах. К несчастью, это у него не получилось. Я полагаю, он вернется в фирму и возглавит ее, когда его отец умрет. Видите ли, мы давно не живем вместе.

– Вы развелись?

– Нет, – сказала она равнодушно. – Он хочет, чтобы я к нему вернулась.

Несколько секунд она смотрела на него над краем чашки.

– А вы очень жадный, – добавила она.

– Разве?

– Очень.

Она отвела взгляд. Ее манерность, это внезапное раздражение, казалось разыгранное по каким-то воображаемым правилам поведения, вызвали у него улыбку. Он все еще улыбался, когда она опять посмотрела на него.

– В чем дело? – спросила она.

– Так, ничего, – сказал он.

– Филип, – сказала она, – постоянно поражается. – И добавила – Кэллоу.

– Чему?

– Тому, как вы находите общий язык со своими студентами.

– Но какие же они студенты?

– Он их так называет.

– Это же школьники. Дети.

– Взгляд сверху вниз? – сказала она и опять прищурилась, наблюдая его лицо.

– Пожалуй. – Он снова улыбнулся. – Я ведь и сам почти еще ребенок.

– Нет, – сказала она. – Не думаю.

– Ваш муж живет где-то поблизости? – спросил он.

– Да, поблизости. – Она помолчала. – Я пользуюсь своей девичьей фамилией. – Она покраснела и добавила: – Элизабет Беннет.

Ее тон как будто подразумевал, что эта фамилия должна для него что-то значить. Она секунду вглядывалась в его лицо, потом спросила:

– Что-нибудь не так?

– Кого вы ждали? – сказал он.

– Никого. Я увидела вас и решила подождать, – сказала она. За этим стояло признание, и он подумал, что не может от него уклониться. Секунду спустя, когда она добавила: – Вы хотите еще кофе? – он встал из-за стола и придержал ее стул.

Когда она выходила перед ним из двери, он взял ее под локоть и продолжал идти так по улице.

– Куда вы теперь? – сказал он.

– Домой, – сказала она.

– Это далеко?

– В пригороде. Я живу у сестры. Обычно я возвращаюсь пешком, чтобы размяться.

– Вы где-нибудь работаете? – сказал он.

– В аптеке.

– За прилавком?

– А что?

– Почему вы сегодня не работаете?

– Это аптека моего отца, – сказала она. – Я прихожу и ухожу, когда считаю нужным.

«Аптека Беннета» – вывеска на углу улицы, которая вела к школе.

– Я вас провожу, если хотите, – сказал он.

– Обычно я иду через парк, – сказала она. – Дорога длиннее, зато я выхожу почти прямо к дому сестры.

– А чем занимается ваша сестра?

– Ничем, – сказала она, когда он повел ее через мостовую. – Она замужем. Детей у них нет, и они часто путешествуют. – После паузы она добавила: – Вот и сейчас тоже.

– А у вас детей нет?

– Нет, – сказала она.

Дорога спускалась к реке. Там напротив центрального городского холма из темной массы древесных крон поднималась вершина холма поменьше, на которой виднелась крыша большого старинного дома.

Между деревьями вились дорожки, за стволами поблескивало озеро. В небе кружили птицы. День был ветреный. Словно из-за ветра она плотнее запахнула пальто и прижала руку к груди.

– Ну, а вы? Что вы собираетесь делать?

– А! – Он махнул рукой. Деревья уже заслонили панораму города. – Буду учить.

– До конца своих дней?

– Какое-то время. – Потом он добавил с горечью: – А есть ли у меня выбор? Это предопределено.

– Неужели? Вы не показались мне фаталистом.

Между деревьями мелькали фигуры. Когда они спустились ниже, развалины старого дома справа слились с контуром холма.

– Филип говорил, что читал некоторые ваши стихи.

– Да.

– В журнале.

– Не думаю, чтобы его особенно читали.

– Но кажется, их рассматривали в критическом отделе лондонской газеты.

– Три строчки в конце абзаца, – сказал он.

– Ваши родные были рады?

– Да, – сказал он, хотя отец отнесся к этому безразлично. Только мать читала с интересом, сдвинув очки, чтобы лучше разбирать мелкую печать. Она несколько раз перечитала все стихи, потом подняла голову, покраснев, словно стеснялась своей радости, и сказала «да-да» как-то странно, почти шепотом.

– А вы с Кэллоу близкие друзья? – спросил он.

– Весьма. – Она засмеялась.

Войдя в парк, он отпустил ее локоть, и теперь они шли на некотором расстоянии друг от друга.

– Я была с ним знакома до того, как он стал учителем, – сказала она.

– А когда?

– Он еще учился. Мы оба из этого города, вместе росли и служим друг для друга, так сказать, дублерами – постоянно подменяем кого-то.

Больше она ничего объяснять не стала.

Некоторое время они шли молча. Дорожка огибала озеро. На крохотном островке в беседке между колоннами стояла статуя.

Он часто гулял здесь с Маргарет. Они садились на скамью и глядели на островок, на каменную женщину, закутанную в покрывало, под которым ясно рисовалась ее грудь. Взгляд статуи был устремлен на воду, и ее безмятежное спокойствие, казалось, воплощало самую суть их отношений. А теперь он шел мимо с другой женщиной и даже не повернул головы. Прошлое было словно отторгнуто; трещина была крохотной, незначительной, но заметной; он отбросил столько прежних чувств, что на него нахлынуло уныние, смешанное с отвращением.

И он продолжал молчать, пока они не вышли из ворот на шоссе, которое вело к дальнему пригороду. Напротив стояло несколько больших домов, позади них луга спускались к реке.

– Ну вот, – сказала она, – мы почти пришли. Не хотите ли выпить еще кофе? – добавила она. – Или пойдете дальше?

– Предпочту кофе, – сказал он.

Они пошли по шоссе вдоль осевшей кирпичной ограды, Когда-то она отмечала границу парка, окружавшего старый дом на холме и ставшего теперь городским. В двух-трех местах ограда рухнула, и за проломами виднелся сад и аллеи с трельяжами.

– Район, в котором приятно жить, – сказал он.

– Да? – Она оглянулась на парк. – Пожалуй. Я как-то не обращала внимания.

Дом стоял в стороне от шоссе, в конце подъездной аллеи. Фасад с эркерами выходил на окруженную садом лужайку.

Она отперла дверь, за которой оказался сверкающий полировкой холл. Прямо напротив двери лестница с высокими перилами вела на второй этаж. По сторонам за открытыми дверями виднелись большие комнаты с коврами на полу.

– Идите вон туда, – сказала она, указав на дверь в дальнем конце холла. – Я сейчас к вам присоединюсь.

Он услышал ее шаги наверху.

Окно выходило в сад позади дома. По-зимнему голые клумбы тянулись до живой изгороди, деревянные решетки трельяжей окаймляли аллею. Вдали виднелась гряда холмов по ту сторону долины, а за изгородью мелькали фигуры – там на пожухлой траве играли в хоккей.

Она вошла в темно-коричневом платье. После прогулки ее лицо немного порозовело. Она подошла к камину, где за проволочной сеткой пылал огонь, и подержала над ним руки.

– Сейчас вскипит. В задних комнатах теплее. Вот юг. – Она указала на окно и открывающийся за ним вид.

Позже, принеся кофе, она сказала:

– Если хотите, я могу найти вам что-нибудь поесть.

– Спасибо, не беспокойтесь, – сказал он.

– А что вы обычно делаете по субботам? – спросила она.

– Я много гуляю.

– Разве у вас нет друзей?

– Почти все они, – сказал он, – разъехались.

– Гадкий утенок.

– Вы думаете?

– Не я. Мне казалось, что вы так думаете.

– Нет, – сказал он.

– Странно, – сказала она, снова глядя на него над краем чашки, как раньше в кафе, – но ваше настроение опять изменилось. Оно скачет, как не знаю что.

Он засмеялся и обвел взглядом комнату. Мебель была массивной, стулья и кресла окружали камин, как валуны. Снаружи доносились приглушенные крики и удары клюшек по мячу.

– Вы занимаетесь спортом?

– Раньше занимался.

– А теперь нет?

– Нет.

– Дитя города. Хотя, конечно, не вполне.

– Да, Сэкстон, пожалуй, и не город, и не деревня, – сказал он.

– Отчужденный от своего класса, не находящий, куда идти.

– А я кажусь отчужденным? – сказал он.

– По-моему, Филип употребил именно это слово. Ведь он постоянно ищет героя.

– В каком смысле героя? – спросил он.

– Ну, человека, который поднялся бы от подножия на самую вершину. Видите ли, сам он сменил середину на середину. Его отец был муниципальным чиновником.

– Я бы не стал оценивать продвижение вверх через классовую принадлежность, – сказал он после минутного размышления.

– Да? То есть, – добавила она, – даже как интеллигент?

– И так тоже, – сказал он.

– Ну-ну, – сказала она, а потом добавила: – Иным чудесам несть числа.

– Почему вы все время смеетесь? – спросил он.

– Смеюсь? – Она улыбнулась.

– Это ведь тоже взгляд сверху вниз.

Она промолчала.

– Я не думал, что вы этим страдаете, – сказал он.

– Мальчик мой, – сказала она, – вы еще столького не знаете!

Вскоре он ушел. Она проводила его до двери.

– Назад вы можете поехать на автобусе, если хотите, – сказала она, кивнув на остановку по ту сторону шоссе. Казалось, едва он попрощался, она утратила к нему всякий интерес.

– Нет, я, пожалуй, пойду пешком, – сказал он.

– Благодарю, что вы так любезно меня проводили, – сказала она.

– Может быть, увидимся в следующую субботу?

– Хорошо. – Она пожала плечами.

– На том же месте, если хотите.

– Хорошо. – Она снова пожала плечами.

У калитки он обернулся, чтобы помахать ей, но она уже вошла в дом и закрыла за собой дверь.

– Послушай, – сказал отец, – не орал бы ты на него.

Он занимался с Ричардом: на столе перед ними валялись клочки бумаги, сплошь исписанные цифрами.

Лицо брата сморщилось, покраснело, и, подстегнутый сочувственным тоном отца, он заплакал.

– Послушай, – сказал отец еще раз. – Это уж слишком. – Он хлопнул ладонью по столу, и клочки, кружась, слетели на пол.

Мать, возившаяся наверху, спустилась в кухню.

– Нельзя, чтобы он так на него орал, – сказал отец. – Его по всем дворам слышно. Как он может что-нибудь выучить, раз он на него все время кричит?

– Так не надо ему заниматься, – сказала мать, с отчаянием глядя на захламленный стол. – Уж лучше пусть он улицы подметает, чем нам терпеть все это.

– Нет, он улиц подметать не будет, – сказал отец, кивая на Ричарда. – У него мозги получше, чем у всех у них, как бы он там ни орал и ни говорил, что у него ничего не получится.

– Я не говорил, что у него ничего не получится, – сказал Колин.

Ричард спрятал лицо в ладонях, голова у него дергалась, плечи тряслись, и, когда отец погладил его по спине, он заплакал еще сильнее.