Текст книги "Сэвилл"

Автор книги: Дэвид Стори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Возможно, это был отголосок стычки, которая произошла, пока они гуляли по поселку.

– Налить вам еще чаю, голубушка? – сказала мать, протягивая руку за чашкой Маргарет и решительно кладя конец этому разговору.

Позже возник новый спор – из-за мытья посуды.

– Сидите, сидите, голубушка. Это я сама сделаю, – сказала мать, когда Маргарет начала убирать со стола, едва они кончили есть.

– Но должна же я как-то отплатить за ваше гостеприимство, миссис Сэвилл, – сказала Маргарет и отнесла к раковине стопку грязных тарелок. Увидев, что крана горячей воды нет, она налила чайник и пошла с ним к очагу.

– Гостям черную работу делать не положено, – веселым тоном сказала мать, быстро забрала у нее чайник и сама поставила его к огню.

– Нет, мы все этим займемся, – сказал отец, снимая пиджак и закатывая рукава. – Черт меня подери, Элин, неужто я буду посиживать и смотреть, как ты посуду моешь? Стив, бери-ка ведро и сбегай за углем! – Он открыл кран и принялся ополаскивать тарелки под шумной струей.

– Я сама все сделаю, голубчик, когда Маргарет уедет, – сказала мать сердито. – И ни к чему все это устраивать.

– Устраивать? Что устраивать? – сказал отец и посмотрел на Маргарет. – Не любоваться же нам на грязные чашки и блюдца. Вот уберем и посидим в чистой комнате.

– Иди-ка с Маргарет в гостиную, – сказала мать Колину. – А мы с отцом вымоем посуду.

В конце концов они ушли оттуда и молча сидели в тесной комнатушке, глядя на улицу. Сквозь стену до них доносились голоса его родителей, потом заплакал Стивен.

Колин пошел на кухню.

– Пусть идет играть, – сказал он. – Оттого, что Маргарет приехала, ему вовсе не надо сидеть дома.

– Нет, голубчик, никуда они не пойдут, раз у нас гостья, – сказала мать.

Стивен насупившись сидел возле двери, а Ричард уже возился на полу под столом.

– Столько хлопот! Ну, ради чего она мучается? – сказала Маргарет, когда он вернулся. Она стояла у окна, скрестив руки на груди, и смотрела на улицу. Блетчли, словно он догадывался обо всем, а может быть, даже прислушивался за стеной к бурлению голосов, медленно выписывал на велосипеде петли перед домом, и его широкое красное лицо ежеминутно поворачивалось в сторону двери – он, несомненно, знал, что Маргарет стоит за занавеской, и словно бы предлагал ей свое общество и свою личность в качестве достойной замены.

– Она просто разнервничалась, – сказал он. – Ей хотелось произвести хорошее впечатление. Ты же первая девушка, которую я пригласил к себе домой, – добавил он и умолк, но она по-прежнему смотрела в окно. – Потребность гордиться своим домом намного превосходит те возможности, которые у нее есть. Она ведь искренне считает вот это гостиной. – Он указал на ветхую мебель, на плохо настеленный линолеум.

– Это ужасно. Это невыносимо! Нет, не думай, – сказала она, – я ей сочувствую. Но быть вынужденной жить так!

– Вот побываешь у нас еще раза два, – сказал он, – и она перестанет напрягаться. И может быть, даже обрадуется, когда ты предложишь перемыть посуду.

– Ты считаешь, что это будет хорошим признаком, шагом в нужном направлении? – сказала она, наконец отвернувшись от окна.

– Все зависит от того, чего ты хочешь, – сказал он и умолк.

Она опять смотрела на улицу. Блетчли возникал за окном и исчезал то в одну сторону, то в другую, точно маятник метронома.

– Как, ты сказал, его зовут? – спросила она.

– Йен.

– Ты его давно знаешь?

– Почти всю жизнь. Нет, просто всю жизнь, – сказал он. – Хотя познакомился с ним по-настоящему, только когда поступил в школу.

– А он еще учится в школе? – сказала она.

– Да, решил окончить и выпускной класс. Думает поступить в университет, – сказал он.

– Ну, хотя бы еще один спасется, – сказала она. – А в поселке есть другие вроде вас?

– Двое-трое, – сказал он. – Но как правило, они все равно кончают шахтой. Хотя и не обязательно этой, – добавил он, показывая на облако дыма, плывущее над улицей со стороны копра.

Когда вопрос о мытье посуды был разрешен и его родители несколько минут чинно посидели с ними, они все вместе вернулись в кухню играть в карты. Ричарда уложили спать пораньше, а Стивену после новых препирательств все-таки позволили пойти гулять, и теперь его голос доносился с пустыря. Они опять выпили чаю и продолжали играть – отец тасовал, торговался громким хриплым голосом, хохотал, пока не начинал кашлять, и играл так небрежно, что Маргарет каждый раз выигрывала.

– Она ж меня прямо ослепляет! Ума-то, ума – с первого взгляда видно.

– Но вы даже не стараетесь, мистер Сэвилл, – говорила Маргарет.

– Не стараюсь? Еще как стараюсь! Но где мне тягаться с такой умницей!

Когда Колин пошел проводить ее до автобуса, было уже темно. На углу она взяла его за руку.

– Ты не жалеешь, что приехала? – спросил он.

– Конечно, нет. Меня же интересуешь ты, а не твои родители.

– Но они часть всего этого.

– Часть, а не целое, – сказала она. – Через две недели я снова приеду, и посмотрим, не станет ли лучше.

В конце концов она освоилась у них много легче, чем он ожидал. Мать не только начала смотреть на цветы и мытье посуды как на нечто само собой разумеющееся, по уже сама давала ей всякие мелкие поручения – сходить за покупками или погладить белье, а как-то, вернувшись из колледжа днем в субботу, Колин застал Маргарет одну на кухне. Повязав волосы шарфом вместо платка, она подметала пол. Стивен с Ричардом играли на пустыре, и, кроме нее, в доме как будто никого не было.

– Твоя мать пошла в магазин, а отец спит, – сказала она. – Стивен с Ричардом где-то бегают. Я их больше часа не видела.

Он помог ей кончить уборку и расставить мебель по местам.

– Ты давно здесь? – спросил он.

– С утра, – сказала она. – Чтобы успеть помочь с обедом. У нас дома осталось мясо. Не пропадать же ему.

– Мы все-таки не настолько бедны.

– Конечно, – сказала она. – Но я подумала, что лишним оно не будет. Ты не сердишься? – добавила она.

– Нет, – сказал он. – Но я не хочу, чтобы твоей помощью злоупотребляли.

– А если и так, ну и что? Раз я приехала, значит, меня это устраивает.

– Но мне кажется, что ты против всего этого, – сказал он.

– Я и против, – сказала она. – Но менять одну тиранию на другую не собираюсь, – добавила она. – Не заниматься домашней работой только из принципа – это ведь тоже тирания.

Когда мать вернулась, они пошли гулять. Теперь все их встречи следовали одному образцу: длинные неторопливые прогулки, а время от времени кино – либо в маленьком поселковом кинотеатре, либо в одном из трех городских. Их одиночество редко нарушал кто-нибудь третий. Он познакомил ее с Ригеном, когда они столкнулись с ним на станции, с миссис Шоу, которая как-то днем зашла к ним на кухню, с миссис Блетчли во дворе. Если не считать таких случайных встреч, они гуляли в молчании, полном ощущения странной, почти торжественной близости, по которому он томился всю неделю в колледже. Их споры, когда они вспыхивали, завершались поцелуями под деревом или в глубине пустынного леска, а ожидая на автобусной остановке или отдыхая на обратном пути возле какого-нибудь скучного пустыря, она рассказывала ему про свои занятия в школе, а он ей – про колледж. Внешний мир почти не вторгался к ним.

В конце года она подала заявление в университет в городе, до которого было около сорока миль, и была принята – пока еще условно, в зависимости от результата последних экзаменов. Он подал заявление о досрочном прохождении медосмотра для воинской службы. Теперь они иногда говорили о своих планах на будущее, о том, чтобы пожениться, прежде чем качнутся занятия в университете. Как-то вечером, когда он зашел за ней, ее отец сказал, что хотел бы обсудить с ним их намерения.

– Пойдемте ко мне в приемную, – сказал он. – Там нам никто не помешает.

Он открыл дверь в глубине прихожей, провел его по коридору в кабинет и зажег свет. Колин сел в предназначенное для пациентов кресло перед письменным столом. Доктор сидел напротив, курил трубку, выбивал пепел, наклонялся вперед, но говорил о погоде и о разных спортивных событиях. Их окружали стеклянные шкафчики, в углу на белом эмалевом подносе выстроились пустые пузырьки и флаконы, у двери стояли медицинские весы с вертикальной шкалой.

– По словам Маргарет, – сказал доктор, – вы думаете пожениться.

– Да, мы это обсуждали, – сказал он.

– Я не собираюсь накладывать никаких запретов. – Доктор Дормен улыбнулся. – Мне просто хотелось бы кое-что уточнить. В общем плане ее жизни. – Он снова принялся неторопливо набивать трубку табаком. – Ведь Маргарет будет всего только девятнадцать, когда она начнет заниматься в университете, – добавил он, подчеркнув последнее слово, точно для него оно было исполнено особого смысла. – Ваши перспективы на ближайшие два года равны, собственно говоря, нулю. С практической точки зрения, имею я в виду. – Он взял спички, резко чиркнул и энергично раскурил трубу. По кабинету поплыли облачка дыма. – Если, например, Маргарет вынуждена будет уйти из университета – что неизбежно, если она будет ждать ребенка, – то она останется без специальности, а мало ли какие неожиданности случаются в жизни! Кроме того, с возрастом ум утрачивает восприимчивость, и если она попробует продолжать образование позже, то обнаружит, что это очень трудно, а то и вовсе невозможно. Ведь в настоящее время для людей в таком положении не существует никаких курсов или специальных программ. А после первого ребенка может появиться второй. И к чему она будет годна в зрелом возрасте? – Он помолчал, глядя на Колина сквозь колеблющийся дым. – Только стоять за прилавком.

– Все это, – сказал Колин, – неприложимо к Маргарет – к такой, какая она есть. По-моему, она твердо решила в любом случае получить университетское образование. Если мы и поженимся, – убежденно добавил он, наклоняясь вперед, – то подождем с детьми. Во всяком случае, до тех пор, пока она не выйдет на свою дорогу, а я не отслужу в армии.

– Тут ни в чем нельзя быть уверенным, – сказал доктор. – И я говорю это не только как отец, но и как врач, – добавил он с улыбкой. – Было бы глупо отмахиваться от общечеловеческого опыта. В конце-то концов для чего существует будущее? Чтобы строить планы, чтобы готовиться к нему. Когда она получит диплом, а вы найдете место, не вижу, что может помешать вам вступить в брак. Не исключено даже, что к тому времени и вы и она найдете кого-то другого. Человеческое сердце очень непостоянно, и в вашем возрасте вас обоих в ближайшие несколько лет могут ожидать самые неожиданные сюрпризы.

Колин молчал. Он не только не был готов к этому разговору, по еще и чувствовал, что его связывают обязательствами, которые он отверг бы, будь у него время обдумать их. Идея о том, чтобы добиваться заранее заданной цели, была не только омерзительна из-за положения, в которое она ставила и Маргарет, и его самого, но он по-прежнему не находил в ней никакого смысла. Он смотрел доктору в лицо и чувствовал, что, услышав еще один-два довода против их брака, женится на Маргарет завтра же.

– Вот несколько мыслей, пришедших мне в голову, – сказал доктор. – Может быть, вы примете их во внимание. Обсудите с Маргарет. А потом мы поговорили бы втроем. Видите ли, мы с ее матерью убеждены, что университетская жизнь сама по себе предъявляет достаточно много требований. И без осложнений и трудностей, связанных с браком. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Колин глядел на пустые пузырьки. На стене за головой доктора висел рисунок человеческого тела – путаница разноцветных линий и мышц. В большом стеклянном сосуде с узким горлышком вдруг затрепыхалась ночная бабочка или какое-то другое насекомое.

– Ведь какова продолжительность брака? Тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят лет. Так что такое три года ожидания и полезных занятий в его преддверии? Если у вас обоих будет ради чего стараться, это только поможет вам. Вы оба благоразумны. Другое дело, если бы я говорил с человеком, не способным видеть ничего, кроме сиюминутных радостей.

Колин встал. Кресло давило его.

– Я поговорю с Маргарет, – сказал он. – Хотя с практической стороны мы этого никогда не обсуждали.

– Конечно. В вашем возрасте о практической стороне думают мало. И заниматься ею должны старики вроде нас, – добавил доктор.

Он тоже встал, направился к двери, открыл ее, словно перед пациентом, и, лишь на секунду задержавшись, чтобы оглядеться, погасил свет.

Когда они вошли в гостиную, Маргарет сидела у огня и шила, а рядом ее мать заканчивала на большом листе бумаги не то плакат, не то объявление для собрания, на которое собиралась пойти вечером.

– Чаю? – сказала миссис Дормен и поглядела на лицо мужа, стараясь угадать, чем кончился их разговор.

– Я с удовольствием. А вы, Колин? – сказал доктор, засмеялся, выдохнул последнее облако дыма и, небрежно наклонившись, выбил трубку об угол печки.

Маргарет посмотрела на Колина. Он промолчал. Тихое спокойствие дочери и матери порождало ощущение домашнего уюта, и оно еще усилилось, когда доктор с добродушной улыбкой взял газету и опустился в кресло.

– А сухарики к чаю найдутся? – спросил он жену, которая направилась к двери, и, посмотрев поверх газеты на Маргарет, добавил: – Вы идете гулять или посидите сегодня дома?

– Мы пойдем пройдемся, – сказала Маргарет и снова посмотрела на Колина. – Как ты?

Они ушли, когда миссис Дормен принесла чай.

Они свернули на темное поле для гольфа. Когда они гуляли, он теперь всегда держал ее за руку. Через некоторое время он снял пальто, и они легли на траву. Он уже рассказал ей, о чем говорил с ним ее отец.

– Я согласна бросить школу, чтобы мы сейчас же поженились, – сказала она. – Я не чувствую себя обязанной делать то, чего хотят они. Хотя, естественно, – добавила она, – выслушаю их доводы.

– И все-таки лучше, чтобы ты получила специальность, – сказал он.

Еще в прошлом году она решила, что не будет заниматься медициной, не пойдет по стопам отца, и выбрала языки – главным образом потому, что курс можно было окончить за более короткое время. Даже из-за этого они тогда поспорили. Теперь она отодвинулась от него в темноте и села.

– Разве это не идет вразрез с тем, что ты всегда говорила? Что ты должна быть независима? Что у тебя должна быть своя жизнь? С какой стати тебе отказываться от этого? Что изменилось по сравнению с прошлым годом? – добавил он.

– Не понимаю, почему одно обязательно исключает другое. Если мы поженимся в этом году, я все равно смогу получить диплом. Почему брак должен быть такой уж помехой? Наоборот, он даст определенность, а это только поможет занятиям.

– Ну, а если у нас будет ребенок? – сказал он.

– Разве мы не можем спланировать свою семейную жизнь?

– Можем, конечно. – Он выжидающе замолчал.

– Так что же нам мешает?

– Все это как-то продуманно и взвешенно, – сказал он. – Точно речь идет о покупке костюма или дома. Я всегда искал непосредственности, мгновенных решений. А мы сейчас предопределяем нашу совместную жизнь, точно расстилаем ковер. Мы знаем, когда и что будет, хотя она даже еще не началась.

Он встал, и они пошли дальше. Она взяла его за руку.

– Вот ты все время рассуждаешь про независимость, – сказал он. – Но ведь на деле ты ничего не осуществишь. Ты говорила, что так произошло с твоей матерью, но что ты совсем другая. Я не хочу, чтобы ты выходила за меня замуж, словно это само собой разумеется. Так – нет. Уж лучше поженимся завтра. Или вообще никогда. Я предпочту, чтобы у нас все оставалось как есть, а они пусть прикидывают и рассчитывают.

– Ну, так пусть все остается как есть, – сказала она.

Она пошла проводить его до остановки. Когда автобус тронулся, он оглянулся и увидел, что она стоит под фонарем у обочины. Он чуть было не выпрыгнул из дверей и не бросился назад к ней – такой она казалась тоненькой, хрупкой, почти бестелесной. И это ее страстное желание стать чем-то, желание, которое никогда не сбудется!

Всю ночь, скорчившись под одеялом, он ощущал, что ее нет рядом. Утром в понедельник он не вернулся в колледж и ждал ее у ворот школы. Он заметил ее еще издали, но в школьной форме она казалась непривычно чужой. Она поглядела на него с удивлением, даже с каким-то страхом и, не обращая внимания на любопытные взгляды других девочек, быстро подошла к нему.

– Что-нибудь случилось? – спросила она.

– Нет. – Он мотнул головой. – Просто мне захотелось тебя увидеть, – сказал он.

И все-таки она продолжала смотреть на него со страхом – ее глаза потемнели, рука судорожно сжимала кожаный портфель.

– Я подумала, что-то случилось. – Она вглядывалась в его лицо, словно проверяла, не скрывает ли он чего-нибудь.

– Нет, вроде бы ничего не случилось. Ничего, – сказал он и добавил: – А ты как? Все хорошо?

– У меня? Да, – сказала она неопределенно и перевела взгляд на школьный двор, на других девочек, на учительницу, которая сердито прошла мимо них в калитку. – Они не любят, чтобы мы разговаривали с посторонними около школы, – добавила она.

– Ну, так отойдем, – сказал он.

– Времени нет.

В здании школы прозвенел звонок. Девочки во дворе быстро пошли к дверям. Они окликали друг друга, взвизгивали. Кто-то позвал ее.

– Они, конечно, спросили меня, как мы решили, – сказала она и добавила: – Я сказала, что у нас все остается по-прежнему. Если ничего не произойдет. По-моему, они просто боятся.

– Или озабочены твоей судьбой.

– Вот видишь, – сказала она, – ты тоже непоследователен, как и я. То ты на их стороне, то на нашей.

– Все равно я рад, что повидал тебя, – сказал он. – Целой недели я бы не выдержал.

– Я тоже. Я собиралась позвонить тебе в колледж сегодня вечером.

– О чем? – спросил он и улыбнулся.

– Да так просто, – сказала она и пожала плечами. – Ну, мне пора. Я все равно позвоню, – добавила она и, быстро оглянувшись на школьный двор, поцеловала его в губы.

23

Здание было большое и квадратное, похожее на фабрику или склад, кирпичные стены покрывала желтоватая штукатурка, вся в разводах и пятнах копоти, зеленая краска на рамах окон, протянувшихся длинными рядами, облупилась – оно выглядело так, словно его долго держали в духовке, и казалось безжизненным, пока он не поднялся по бетонным ступеням и не вошел в обыкновенную дверь, выкрашенную в зеленый цвет. Его остановил человек в армейской форме.

Он назвал свою фамилию, показал повестку и был направлен в комнату на третьем этаже, в конце коридора с бетонным полом. Тридцать-сорок молодых ребят сидели там на скамьях лицом к деревянной перегородке с окошком. Едва он вошел, стеклянная панель в окошке отодвинулась, из него высунулась мужская голова с коротко остриженными волосами и скомандовала:

– Комната Эл-двадцать шесть на четвертом этаже, и живо!

Ребята встали. Некоторые курили, другие продолжали переговариваться, равнодушно поглядывая на открытую дверь.

Из-за перегородки, докуривая сигарету, вышел солдат с более длинными волосами и гнусавым голосом начал читать фамилии по списку.

Колин своей фамилии не услышал. Под понукания солдата со списком последние ребята медленно вышли в коридор.

– Комната Эл-двадцать шесть на четвертом этаже, и живо! – крикнул солдат, повторяя слова первого солдата за перегородкой. Он встал в дверях, замахал руками и добавил: – Да нет же! Вверх по лестнице, а не вниз!

Потом вернулся в комнату, с треском захлопнул за собой дверь и сказал первому солдату – сержанту, как увидел Колин, когда тот вышел из-за перегородки:

– Ну и дурачье!

Колин показал сержанту повестку, и ему было велено сесть на скамью. Он прождал двадцать минут. В комнату один за другим входили другие ребята, озирались вокруг, подходили к окошку, показывали повестки и, позевывая, усаживались на скамьи. Двое-трое закурили. За покрытыми копотью стеклами двух окон виднелось пустое небо.

Через некоторое время скамьи заполнились, из-за перегородки снова вышел солдат с волосами подлиннее, прочел новый список, и все, кроме Колина, потянулись в коридор.

Потом скамьи опять мало-помалу заполнились и вновь опустели, когда сержанту позвонили по телефону и он отправил всех в комнату на четвертом этаже.

Сержант вышел из-за перегородки и сел рядом с солдатом.

Он достал сигареты, одну дал солдату и растянулся на скамье, подложив руки под голову. Зазвонил телефон, он медленно поднялся и пошел за перегородку. Его круглая голова с тяжелым подбородком кивала за стеклянной панелью. Щеки у него стали багровыми. Потом он вернулся, сунул сигарету в рот и снова лег на скамью.

– А ты что здесь делаешь? – сказал солдат с волосами подлиннее, вдруг заметив Колина.

Он показал повестку. Его фамилия была в одном из списков.

– Так после уже две партии прошло!

– Мне велели ждать здесь, – сказал он.

– Кто велел? – спросил сержант.

– Да вы же, – сказал он.

– Плохо слушал! Из них половина на ухо туга, – добавил он в сторону солдата. – «В Эл-двадцать шесть», вот что я сказал. Ну, так иди, да поживее!

Он вышел в коридор. Сзади раздался хохот и оборвался, потому что зазвонил телефон.

Он поднялся по лестнице на четвертый этаж и медленно пошел по коридору с бетонным полом мимо совершенно одинаковых дверей. Наконец он дошел до комнаты Л-29 – кто-то явно перевернул шестерку. Он громко постучал, не услышал ответа и вошел.

Внутри стояли ряды деревянных столиков. За большим столом лицом к столикам сидел солдат с двумя нашивками на рукаве. Он снимал резинку с пакета, в котором были бутерброды, и посмотрел на Колина с удивлением.

– В чем дело? – спросил он. Рядом на столе стоял большой термос.

– Меня прислали снизу, – сказал Колин.

– Наверно, какая-то ошибка. Я только что отправил последнюю партию.

Колин показал ему повестку с фамилией, номером и часом.

– А я уже собрался перекусить, – сказал капрал и начал натягивать резинку на пакет. – Сколько вас там еще осталось? – добавил он.

– Я один.

– Всего один? – Он наклонился, взял из-под стола портфель, уложил в него пакет и термос, застегнул и опять поставил под стол.

– Не понимаю, почему нельзя было подождать. Я уже собрался перекусить, – сказал он еще раз.

Он протянул Колину карточку.

– Не заглядывайте в карточку, пока я не разрешу, – сказал он, показал на столики и добавил: – Я бы сел подальше. Не впереди. Есть у вас карандаш? Ну, найдете на столике.

В конце концов Колин выбрал столик в середине, поглядел, нет ли у капрала каких-нибудь возражений, увидел, что тот снова наклонился к портфелю, и, сев за столик, положил карточку перед собой.

– Готовы? – сказал капрал. Он вынул из портфеля часы и многозначительно поднял их, глядя на него. – Когда я скомандую начинать, у вас будет десять минут, чтобы ответить на вопросы в карточке. У меня ни о чем не справляться. Если ответить не можете, оставьте пустое место.

Он подчеркнутым жестом положил часы перед собой и кивнул.

– Это значит, – добавил он, раздраженно повышая голос, – что вы можете начинать.

Колин взял лежавший на столе карандаш, увидел, что вопрос номер один, как и в первой его экзаменационной работе столько лет назад, связан с определением закономерности ряда последовательных чисел, а потому требует некоторых размышлений, и решил для экономии времени сначала ответить на следующие. Он перешел ко второму вопросу, потом к третьему, вписывая краткие ответы в прямоугольники сбоку, но, ответив на последний вопрос, обнаружил, что нижний прямоугольник остался пустым.

Он проглядел столбец с ответами снизу вверх. Оказалось, что ответ на второй вопрос он нечаянно вписал в прямоугольник, предназначенный для первого. Ответ на третий был в прямоугольнике для второго и так далее. То есть ответы на все тридцать два вопроса, за исключением первого, на который он вообще не ответил, были вписаны на прямоугольник выше нужного.

Он начал старательно рисовать стрелки на полях от вопросов к верным ответам, но тут капрал за столом скомандовал:

– Карандаши положить. Карточки больше не перечитывать и не трогать!

– Я неточно вписал ответы… – начал он, но капрал крикнул:

– Без разговоров, пожалуйста! Если вам надо что-то спросить, поднимите руку.

Он поднял руку. Капрал несколько секунд словно не замечал ее, сосредоточенно глядя на нож, которым чинил красный карандаш.

– Ну, в чем дело? – спросил он наконец, поднимая голову.

– Я хотел указать, что вписал ответы не в те прямоугольники, – сказал он.

– Экзаменационная работа никаким исправлениям не подлежит. Будьте добры, сдайте ее.

Он вылез из-за столика и отнес карточку капралу.

– Карандаш на место положили?

– Да, – сказал он.

– Только зазевайся, и на столах ни одного карандаша не останется. Будьте добры пройти в комнату Эс-двадцать семь на следующем этаже.

– Я просто хотел указать, – сказал он, кивнув на карточку, над которой уже был занесен красный карандаш, – что ответы вписаны неверно. Что ответ на первый вопрос…

Капрал медленно повернулся и посмотрел ему в лицо.

– А ну, катись отсюда! – сказал он.

В дверях он оглянулся и увидел, что капрал ставит по краю карточки аккуратные столбиком красные крестики, автоматически сверяя ответы с лежащим перед ним листом. Капрал поставил еще один крестик и удивленно поднял на него глаза. Он вышел в коридор.

Комната С-27 оказалась обширным залом на верхнем этаже. В середине зала двое-трое пожилых людей в белых халатах стояли возле чугунной печки. Ее железная труба была выведена наружу через широкую, небрежно пробитую дыру в потолке.

По трем стенам зала тянулись занавешенные кабинки, достаточно большие, чтобы в них могли уместиться письменный стол и кушетка. Возле одной из кабинок кучкой стояли ребята из последней партии. Почти все они были раздеты, двое завернулись в полотенца. Они по очереди входили в кабинку, а выйдя из нее, шли в соседнюю. У четвертой стены стоял письменный стол, за которым сидел офицер и два солдата.

Третий солдат отвел его в первую кабинку. Ему велели раздеться. Затем его, голого, отвели во вторую кабинку, дали ему стеклянную баночку и велели помочиться в нее над жестяным ведром, уже полным почти до краев. Выйдя, он отдал баночку солдату, и ее молодцевато отнесли в дальний конец зала, где она получила бумажный ярлычок и была поставлена на деревянный стол среди других таких же баночек.

В третьей кабинке седой человек в белом халате и в очках читал книгу. Он удивленно посмотрел на Колина.

– Я думал, все уже прошли, – сказал он.

– По-моему, я последний, – сказал Колин.

– Садитесь на стул, и посмотрим ваши уши, – сказал врач.

Парусиновый чехол стула был холодным. Врач посветил крохотной лампочкой в одно его ухо, в другое, потом наклонил его голову набок, влил ему в уши какую-то жидкость, заткнул их ватой и сказал громко, приблизив губы к самому его лицу:

– Вернетесь, когда пройдете проверку зрения.

В соседней кабинке подверглись осмотру его зубы и горло. В следующей – живот и ноги, а затем грудь, по которой пожилой врач, сутулясь, водил стетоскопом. В следующей его посадили на стул перед множеством цветных диаграмм. Он называл цифры и фигуры – чтобы расслышать, что говорит врач, глуховатый старичок, ему пришлось вытащить вату из одного уха. Потом он вернулся в кабинку к ушнику.

– Что-нибудь не в порядке? – спросил он.

– Боюсь, это просто грязь, – сказал врач.

– Грязь?

– Вы, богема, все на один лад, – сказал врач, кивнув на его длинные волосы.

Когда он оделся, в зале уже никого не было, кроме людей в белых халатах у печки – их стало заметно больше – и офицера с двумя солдатами за письменным столом.

– Вы не могли бы сказать мне результаты осмотра? – спросил он у офицера, остановившись возле двери.

– Вам сообщат в надлежащее время, – сказал офицер.

– А не мог бы я узнать теперь? – сказал он. – Видите ли, я подавал заявление о досрочном медицинском осмотре.

– А зачем вы его подавали? – сказал офицер.

– Чтобы меня призвали сразу после окончания колледжа, не то мне пришлось бы ждать несколько месяцев.

– Боюсь, я вам ничем помочь не могу, – сказал офицер. – Вам придется ждать, как и всем остальным. Вам сообщат, – добавил он еще раз, – в надлежащее время.

Он вышел и увидел, что на площадке в конце коридора около стола толпятся ребята – некоторые еще застегивали пиджаки и рубашки, другие зашнуровывали ботинки. За столом сидел солдат. Он выкликал фамилии, номера и раздавал какие-то карточки.

Колин остановился и подождал. Через несколько минут он услышал свою фамилию.

– Ограниченно годен, – сказал солдат, взмахивая карточкой над головой. Колин взял карточку, но солдат даже не взглянул на него. У стола уже почти никого не оставалось. Когда солдат отдал последнюю карточку, Колин снова подошел к столу.

– По-моему, тут какая-то ошибка, – сказал он.

– Фамилия? – сказал солдат.

Он показал карточку.

– Фамилия правильная, и номер тоже, но мне кажется, годность поставлена неверно.

– Третья категория – ограниченно годен, – сказал солдат, справившись со списком на столе. – Плоскостопие. Есть у тебя плоскостопие?

– Не замечал, – сказал он.

– Очень многого вы не замечаете, пока не попадете сюда, – сказал солдат.

– Это что, освобождает меня от призыва? – спросил он.

– Совершенно верно. – Солдат заглянул в папку. – С третьей категорией сейчас не призывают. Иди гуляй.

В колледж он возвращался на трамвае. Он сидел на деревянной скамье впереди и рассматривал карточку: его фамилия и имя полностью, а рядом категория – римской цифрой. Трамвай дергался и лязгал на поворотах, стекла дребезжали в деревянных рамах, откидные сиденья стучали о металлические скобы. Он смотрел на улицу, на гладкую ленту асфальта, прорезанную сверкающими рельсами, на блокированные дома по сторонам, на гармоники крыш, на далекие огромные печи в металлической облицовке, на низкий полог дыма, озаряемый отблесками пламени, и вдруг увидел на юге над самыми дальними крышами силуэт холмов, за которыми лежал город, где он учился в школе, а еще на двенадцать миль дальше – поселок. Трамвай покатил вниз. По сторонам тянулись высокие стены, перемежавшиеся узкими зданиями. Он снова посмотрел на карточку и перевел взгляд на ребристый, усеянный билетами пол у своих ног.

– Я уезжаю в октябре, – сказала она.

Она смотрела на него из-под широких изогнутых полей соломенной шляпы с бледно-розовой лентой вокруг тульи.

За концом платформы, там, где путь нырял в выемку, поднимался полумесяц дыма, возвещая приближение поезда. Все лето после окончания школы она предпочитала ездить не на автобусе, а на поезде. И это тоже вносило напряженность в их отношения – лишние расходы, на которых можно было бы экономить.

Был воскресный вечер. Служба в церкви кончилась, парочки и группы разбрелись по полям за поселком, пухлый огненно-красный солнечный диск тонул в мареве над шахтой.

– Если я поступлю на это место в Роклиффе, – сказал он, – мы, наверное, будем видеться реже. Я смогу выбираться только по субботам.