Текст книги "Сэвилл"

Автор книги: Дэвид Стори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

– Да, – сказал он.

– Да… а дальше?

– Да, сэр.

– Однако есть много людей, которые могут с полным основанием сказать, что они работают на угольной шахте. Например, управляющий угольной шахтой имеет право сказать, что он работает на угольной шахте.

Он подождал ответа.

– Да, – сказал Колин и добавил: – Сэр.

– Полагаю, что этой должности он, конечно, не занимает.

Колин молчал, не зная, что ответить.

– Он не управляющий, Сэвилл?

– Нет. – Он помотал головой.

– Нет… а дальше?

– Нет, сэр, – сказал он.

– И по-видимому, не заместитель управляющего?

– Нет, – сказал он.

– Работает ли он в конторе или, как они выражаются, под землей?

– Под землей.

– Он руководит там работой или сам выламывает уголь?

– Он выламывает уголь, – сказал Колин.

– Рубает уголек?

– Да, сэр.

Класс хохотал.

– Другими словами, Сэвилл, он шахтер?

– Да, сэр.

– Почему же он не мог так и написать?

Ходжес нагнул голову и несколько секунд писал в журнале.

– Ну, Сэвилл с двумя «эл», вы можете на это ответить?

– Нет, сэр. – Он помотал головой.

– Что означают слова, написанные на вашей куртке? Ходжес поглядел на эмблему.

– Я полагаю, вам известно, что на вашей куртке написаны слова?

Он не сразу понял, о чем говорит учитель.

– Под этим довольно пышным гербом, символически расположенным у вашего сердца, написаны три слова. Могу ли я предположить, что вы их прочли?

– Да, – сказал он и опустил голову.

– И вероятно, – добавил учитель, – вам известно, что они значат.

Он ничего не ответил.

– Итак, понятны они вам или нет?

– Нет, – сказал он.

– Должен ли я из этого заключить, мальчик, что вы не знаете девиза вашей школы?

Он ничего не ответил.

– Вы думали, что слова эти служат просто для украшения?

– Нет. – Он мотнул головой.

Учитель помолчал.

– Откуда вы, Сэвилл?

– Из Сэкстона, сэр, – сказал он.

– А Сэкстон, по-видимому, расположен где-то в здешних краях?

– Да, сэр.

– Сколько вам лет, Сэвилл?

– Десять, сэр.

– И вы умеете читать?

– Да, сэр.

– В таком случае не будете ли вы так любезны прочесть вслух эти три слова?

Он не мог разглядеть их как следует и почти вывернул шею.

– Лейбор ипс волаптас, – сказал он.

– Боже великий, да вы понимаете, что вы говорите?

Он уже не пытался отвечать. Лицо Ходжеса словно расплывалось в тумане.

– Лабор, лабор, лабор, – сказал Ходжес. – Ипсе, ипсе, ипсе. – Он взмахнул руками. – Волюптас, волюптас, мальчик. – Он застонал. – Садитесь, Сэвилл. Кажется, мне дурно.

Он достал носовой платок и вытер лоб.

– «Лабор ипсе волюптас», – сказал он. – Кто-нибудь знает, что может означать эта фраза?

Поднялось несколько рук.

– Ну, мальчик? Ну, мальчик? – Он помолчал. – Отвечайте правильно. Если не знаете, лучше прямо сознайтесь, как Сэвилл. Итак, мальчик?

– Труд – это удовольствие, сэр, – ответил кто-то.

– Труд – это удовольствие. Совершенно верно. Совершенно верно. – Он снова вытер лоб. – Труд есть удовольствие, Сэвилл. Вы поняли? Вы слышали?

– Да, сэр, – сказал он и встал.

– Труд есть удовольствие, Сэвилл, и – если мы вернемся к исходной теме – это утверждение точно и недвусмысленно.

– Да, сэр, – сказал он.

– Тогда как «работает на горнодобывающем предприятии» никак не может считаться точным и недвусмысленным определением профессии, Сэвилл. Подобное псевдоопределение может скрывать множество грехов.

– Да, сэр, – сказал он.

– Тогда как «шахтер», или, точнее, «углекоп», как определение профессии вносит в вопрос всю необходимую ясность и позволяет избежать недоразумений. Если кто-нибудь говорит мне, что он углекоп, я тотчас понимаю, какую работу он выполняет, даже если, – прибавил он, вновь вытирая лоб, – даже если мне неизвестно, как он эту работу выполняет. Например, пользуется ли он киркой или управляет машиной.

Он помолчал.

– Итак, он пользуется киркой, Сэвилл?

– Да, сэр, – сказал он и добавил: – Иногда.

– Ах так! – Ходжес несколько секунд вперял в него взгляд. – Мне кажется, в этом классе зреют семена мятежности. – Он сделал паузу. – Я замечаю в характере Сэвилла определенную степень непокорности, нежелание принимать наставления. – Он снова сделал паузу. – Мне придется следить за Сэвиллом. А также еще кое за кем, чье поведение на протяжении двух последних часов не укрылось от моего внимания. – Он оглядел класс. – Садитесь, Сэвилл. Я буду с нетерпением ждать возможности выслушать ваши ответы во время арифметической проверки, а также гимн, несомненно помеченный печатью вашей личности.

Раздали еще тетради. Они написали на обложках свои фамилии, класс и название предмета. Снова зазвонил колокольчик.

– Звонят для меня, а не для вас, – сказал Ходжес, когда головы обернулись к двери. – Пятнадцать минут перемены вы проводите на площадке для игр за школой, а не, разрешите вам заметить, на лестнице, туда ведущей. Внутри здания не остается никто. Те, кому положено молоко, найдут его в крытой галерее внизу. Выпив его, сразу отправляйтесь на площадку.

Они выходили из класса по рядам.

Крытая галерея представляла собой заложенные кирпичом арки, выходившие на площадку за школой. Центральная арка была оставлена открытой, и там выдавалось молоко. Снаружи во дворе толпами ходили мальчики. В сумрачном полусвете внутри он различил несколько дверей и мерцающие отблески огня в котельной.

– Значит, тебя все-таки приняли, – сказал кто-то.

Он отвернулся от ящиков с молоком и увидел светловолосого мальчика, который, прислонившись к стене галереи, пил из бутылки.

– Ты в каком классе? – спросил Стэффорд.

– В третьем «А».

– А я в третьем повышенном.

– Где это?

– Напротив вашего.

Стэффорд улыбнулся.

– Нравится тебе здесь? – добавил он.

– Ничего.

– Значит, ты экзамены сдал?

Он кивнул.

– А я провалился.

– Так как же тебя приняли? – спросил он.

– Платным учеником. – Стэффорд пожал плечами. Он выглядел точно так же, как прежде, только куртка была другой. Из кармана торчал серебристый колпачок авторучки.

– А какая разница между третьим «А» и третьим повышенным? – спросил он.

– Ну, у нас, кроме латыни, кажется, есть еще греческий, – сказал Стэффорд. – А у вас только латынь. – Он снова улыбнулся. – Допил молоко? Пошли на площадку, – добавил он.

Они прохаживались взад и вперед.

– Тебя в туалете обмакивали? – спросил Стэффорд.

– Нет. – Он помотал головой.

– По-моему, они никого не обмакивают. Только пугают. Я знаю троих, кого приняли в прошлом году, и они все говорят, что никою не обмакивают.

Мимо пробегали мальчики. Один схватил его, закрутил на месте, что-то кому-то крикнул и, продолжая кричать, побежал дальше. По краю площадки тянулись бомбоубежища, похожие на приземистые домики без окон. Металлическая решетка на низком кирпичном основании отгораживала площадку от улицы. Сбоку стоял желтый кирпичный дом.

– Там живет Циркуль. И еще ученики, которые домой только на каникулы уезжают. Не то двое, не то один, – сказал Стэффорд. Большие окна дома выходили прямо на площадку. – Он, кажется, не очень-то любит учить, – добавил Стэффорд.

– А почему?

– Не знаю. Говорят, когда он наказывает кого-нибудь тростью, то сам плачет.

Колин поглядел на дом. В окне он увидел какую-то фигуру, но на таком расстоянии нельзя было понять, мужчина это или женщина.

– У него две дочки – заглядишься, – добавил Стэффорд.

Зазвонил колокольчик. Гонявшие мяч остановились. Толпа фигур в синих куртках ринулась в школу.

– Ты тут ешь? – сказал Стэффорд.

– Да, – сказал он.

– Ну, так увидимся.

Стэффорд хлопнул его по спине и, кого-то окликая, побежал к каменной лестнице.

День тянулся медленно. На большой перемене он Стэффорда не видел. Они обедали в узком помещении, которое до перестройки было частью галереи – под окнами в заложенных арках стояли столы и деревянные скамьи. Потом он опять пошел на площадку. Там играли в регби, Коннорс бежал с мячом, из-под куртки у него торчал край рубашки. Некоторое время он стоял у края площадки с другими мальчиками, стараясь оттянуть минуту, когда ему все-таки придется пойти в туалет. В конце концов он решился, но там никого не было. Обычные кабинки и умывальники. Судя по цвету раковин, умывальниками никогда не пользовались.

Днем, как и утром, у них было два урока. Но уже настоящих, с другими учителями. Ходжес не то нарочно, не то на самом деле забыл про таблицу умножения. Про гимны он тоже забыл. После большой перемены он только заглянул в класс, чтобы отметить что-то в журнале и объявить, какой у них будет урок.

– По сравнению с мистером Плэттом, который сию минуту начнет обучать вас вашему родному языку, джентльмены, я – сущий ангел. На вашем месте я бы слушал его с величайшим вниманием, и горе тому мальчику, который не сразу выполнит его приказание!

Он быстро вышел, взмахнув мантией, на ходу снимая очки, проводя ладонью по голове.

Некоторое время в классе стояла тишина. Потом впереди зашептались. Кто-то засмеялся. В коридоре снаружи раздались голоса, кто-то что-то сказал, голоса стихли.

Шепот в классе продолжался. Утром многие мальчики, закончив списывать расписание в дневник или выводить свои фамилии на обложках тетрадей и на учебниках, сразу откидывали головы и уставлялись в потолок. И теперь тоже несколько голов было задрано, широко раскрытые глаза смотрели тупо, носы под глазами морщились, губы под носами шевелились.

Из глубины класса появился человек. Он был коротконогий, коренастый, с густыми черными волосами. В стеклах его очков отражался свет, и глаза оставались невидимыми. Стекла были толстые, лицо ниже очков тяжелое, нос короткий, как и ноги, рот широкий, губы мясистые, а подбородок выдавался вперед.

Он выждал, пока мальчики на передних партах не осознали его присутствия. Затем в полной тишине прошел через весь класс, положил стопку книг на стол, откашлялся, вытер рот носовым платком, поглядел вокруг и сел.

– Меня зовут, – сказал он, – мистер Плэтт.

Он вглядывался в них еще несколько секунд.

– Ваших фамилий я не знаю, но вскоре, – сказал он, – я, вероятно, их запомню.

Он снова выдержал паузу.

– Утром вам должны были выдать учебники с зеленым корешком, озаглавленные «Основы английской грамматики». Я попросил бы вас, когда я скажу, тихо вынуть учебник с зеленым корешком. И еще я попросил бы вас, когда я скажу, достать тетрадь в синей обложке с надписью «Английская грамматика». – Он помолчал. – Учебник, тетрадь, ручка, линейка. Чернила для тех, у кого нет авторучек, уже, я полагаю, налиты в чернильницы. Итак, достаньте то, что я назвал.

Урок этот не сохранился в памяти Колина. В классе было жарко, из дыры в полу все еще поднимались запахи стряпни, и его сморила дремота. Он прислонил голову к стене, ощутил прохладу деревянной панели и до звонка, возвестившего окончание урока, не замечал ничего.

Перемена была очень короткой. Фигура мистера Плэтта в черной мантии исчезла из класса, и через минуту-другую на ее месте возник высокий светловолосый человек в костюме спортивного покроя. Он сказал, что его зовут мистер Уэлс. Он преподавал французский язык. Они повторяли за мистером Уэлсом гласные звуки. У него был маленький рот с узкими губами. Глаза были голубые, нос длинный и острый. Он показывал, как нужно произносить французские гласные, и по классу прокатывались смешки, когда он растягивал рот, чтобы произнести «э», опускал челюсть, выговаривая «о», потешно складывал губы трубочкой, показывая, как получается «ю».

Ученики хором повторяли звуки, записывали простые слова, Уэлс вызвал двух-трех человек, и каждый произносил гласные поодиночке – в классе слышался сдавленный смех, но Уэлс его как будто не замечал.

Он, весь красный, стоял у стола и повторял гласные так, словно упражнялся у себя дома перед зеркалом. Этот урок, как и предыдущий, длился три четверти часа. Все уже ждали звонка, и, когда он зазвенел, в классе стало шумно.

Но урок продолжался, и мальчики затихли. Из коридора доносились шум и крики, хлопали двери, шаркали подошвы. Потом крики раздались за окнами.

Уэлс продолжал писать на доске слова, а они списывали. Наконец учитель обернулся на шум снаружи.

– Что, был звонок? – Он обвел их взглядом.

– Да, сэр, – ответили почти все.

– Запишите домашнее задание, – сказал он. – Если не ошибаюсь, завтра я у вас с утра. – Он объяснил, какие слова они должны выучить наизусть.

Уэлс собрал свои книги с таким же рассеянным видом, с каким вошел, и направился к двери. Несколько мальчиков проскочили в нее перед ним.

По дороге к автобусной остановке он посматривал по сторонам, но Коннорса нигде не было. На остановке уже выстроилась очередь. Первые несколько миль он ехал стоя. Когда он поднялся на крыльцо, было уже шесть – он вышел из дому больше десяти часов назад.

Отец спустился на кухню и слушал, сидя за столом, пока мать собирала чай.

– Значит, вы уже начали заниматься?

– Французским, – ответил он и сказал еще про грамматику.

– А на дом вам что-нибудь задали?

– Учить уроки дома нам велели час.

– Ну, тебе пора за них браться, – сказал отец.

– Пусть сначала выпьет чаю. И отдохнет, – сказала мать. Они смотрели, как он ест.

– А учителя у вас какие?

– Их там называют наставниками.

– Наставники. Наставники. А какие они?

– Строгие очень.

– Так ведь иначе, наверное, толку не добьешься.

Он достал свой дневник.

Отец взял его, перелистал страницы.

– А это для чего?

– Чтобы отмечать, кто хорошо трудится, а кто плохо.

– Верят, значит, в труд, – сказал отец.

– У них и девиз такой: «Труд – это удовольствие». – Он потрогал эмблему на куртке.

Отец засмеялся.

– Ну, уж не там, где я тружусь, – сказал он. – Тот, кто написал такое, никогда на шахте не бывал.

Он прочел расписание, низко нагибаясь над страницей.

– Латынь, ага, ага. Химия, физика – порядком для одной недели. Четыре математики. Родной язык четыре раза. Да нет, пять, – добавил он, ведя пальцем по строчкам.

Немного погодя отец начал собираться на работу. Он стоял во дворе, подтягивая седло.

– Регби у тебя, значит, завтра.

– Угу, – сказал он.

– Ты уж выложись по-настоящему.

– Угу, – сказал он.

Отец поглядел на него.

– Они не важничают, не задираются?

– Нет, – сказал он.

– Может, тебе там не по себе?

– Нет. – Он помотал головой.

– Это очень хорошая школа.

– Ну, ладно, ладно, – сказала мать. – Не лучше, чем он того заслужил.

– Пожалуй, что и так, – сказал отец.

Он сел на велосипед.

– Ну, удачи тебе па завтра, если утром не увидимся, – сказал он.

Колин стоял во дворе и смотрел ему вслед. Потом поднялся к себе в комнату. Сидя на кровати, он произносил гласные, заучивал указанные учителем слова.

Через час к нему вошла мать.

– Пора тебе ложиться, голубчик. И так уж засиделся.

– Я еще не все слова выучил, – сказал он.

– Но ведь ты просидел, сколько вам велели.

– Я же их не выучил.

– Я дам тебе записку, что ты учил, сколько положено, – сказала она.

Он начал раздеваться. На пустыре за окном играли Батти и Стрингер. Прежде чем лечь, он спустился вниз.

– Ты не пиши, – сказал он. – Я сам ему объясню.

– Не беспокойся. Я ему напишу. Ты ведь учил, – сказала мать.

– Я сам ему объясню, – сказал он. – А тебе писать не надо.

Она смотрела, как он поднимается по лестнице. Лежа в кровати, он слышал, как она ходит по кухне, и слышал, как Стивен за стеной ворочается с боку на бок. Наконец двери были заперты, окна закрыты, и мать медленно поднялась по лестнице.

Она вошла к Стивену. Он услышал, как скрипнула кровать, когда она подоткнула одеяло. Она приотворила дверь его комнаты.

Он лежал тихо, и дверь закрылась.

Солнце еще не зашло, из-под занавески пробивался свет. Он уснул, а в ушах у него отдавались голоса Стрингера и Батти.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

12

Узкая дорожка вилась позади больших кирпичных домов, а потом выводила к огромному спортивному полю, разбитому на игровые поля и площадки. За изгородями еще несколько площадок уходили к близкому горизонту, ограниченному деревьями и домами.

В середине главного поля натянутые веревки ограждали разметку для крикета. Там, где дорожка выводила на поле, стоял кирпичный павильон, а рядом с ним еще один, поменьше – деревянный, выкрашенный зеленой краской. Он выглядел обветшалым, доски внизу начинали подгнивать. Там уже раздевались мальчики его возраста.

Две тускло освещенные комнаты были полны ребят. Он вдруг заметил, что кто-то сбросил его одежду с колышка. В конце концов он сложил ее в ранец и, выждав, чтобы все ушли, повесил ранец на уже занятый колышек возле двери.

Младших мальчиков собрали у дальней стороны ноля. Там стояли два учителя – Плэтт, коротконогий и коренастый, и еще один, которого он видел в первый раз, тоже невысокий, по щуплый. Он то и дело медленным нерешительным жестом приглаживал редкие седые волосы. Глаза у него были темные и влажные. Он спрашивал у мальчиков их фамилии, сверялся со списком, который держал в руке, и кивал.

На площадках у концов поля взад и вперед бегали другие ребята, там проверялись фамилии, звучали свистки, а возле высоких, выкрашенных в школьные цвета сине-желтых ворот мальчики ростом со взрослых мужчин начали разминку.

– Кто из вас, мальчики, играл в регби по правилам союза? – спросил Плэтт и дунул в свисток. – Будете вы слушать, что вам говорят! – закричал он.

Колин прыгал на месте. Его бутсы были стоптаны по внешнему краю, рубашка была ему велика. Он подвернул рукава, а низ продернул между ногами. Когда он бежал, то чувствовал, как ее край болтается сзади.

– Те, кто играл в регби по правилам союза, – сказал второй учитель, – станьте вот здесь.

Он отошел к столбу ворот, и вокруг него собралась кучка ребят.

– Кто-нибудь играл в регби по правилам лиги? – сказал Плэтт.

Двое-трое мальчиков подняли руки.

– Нам здесь профессионалы не требуются. – Он хохотнул. – Но пока мы с выводами торопиться не будем, – добавил он и обвел их взглядом.

– В это время года в здешних краях играют в три спортивные игры, – сказал Плэтт. – В футбол – игру, которую, по моему мнению, следовало бы оставить для девочек. В регби по правилам лиги – чаще всего ради денег. И наконец, в регби по правилам союза – это честная и справедливая игра, принятая в наших старейших университетах, а также в школах с почтенными традициями. Это игра, которая была придумана джентльменами, а потому, естественно, в нее играют, как подобает джентльменам, о чем следует твердо помнить всем, кто будет играть в нее под руководством мистера Хепуорта и моим. – Он протянул руку в сторону щуплой фигуры у ворот. – Мы, разумеется, хотим подобрать команду для встреч с младшими учениками других школ. У вас у всех будет возможность состязаться за место в ней, по все вы, и особенно те, кто усвоил манеры профессионалов, должны помнить, что и мистер Хепуорт, и я выше всего ценим джентльменское поведение и неукоснительное соблюдение правил при любых обстоятельствах. Драки, злобность, неоправданные пробежки с мячом и прочее, что отличает игру профессионалов, должен вас предупредить, школе короля Эдуарда не требуются. Хорошенько это запомните. – Несколько секунд он озирал фигуры в полосатых рубашках, потом добавил: – Ну так вот, те, чьи фамилии я назову, строятся вон там.

Немного времени спустя нескольких мальчиков отослали с поля. Они уходили медленно, цепляя ногу за ногу, некоторые с полным равнодушием. Потом со стороны павильона донеслись их голоса: они перекликались, выбегая из дверей после душа.

К концу дня на поле их осталось не больше половины. Колин бегал взад и вперед. Он никогда еще не играл в регби. В первый раз получив мяч, он кое-как отбросил его мальчику, который был выше и плотнее.

– Вы! Вы там! Вы что, никогда не передавали мяч? – сказал Плэтт.

Колин взял овальный мяч и прижал его к груди.

– Шнуровка повернута в том направлении, куда вы хотите послать мяч. Держат мяч вертикально. Вот так. А теперь попробуйте.

Он бросил мяч.

Плэтт покачал головой.

– Постойте пока в сторонке, – сказал он.

Колин стоял с другими мальчиками у края поля и ждал, что их сейчас отошлют. Остальные группы уже уходили. Только старшие мальчики еще бегали с мячом.

– Вы! Вы там, мальчик! – позвал Плэтт.

Он побежал назад.

– Вы знаете, как строят схватку, мальчик? – сказал Плэтт.

Он опустил голову и просунул руку под локоть мальчика рядом. Они просунули головы между боками стоявших впереди. Он увидел, как в плотный круг игроков влетел мяч и проскользнул у него под ногами.

Игра продолжалась. Мяч задержался у него в ступнях. Он подхватил его и побежал.

Он проскочил мимо одного мальчика, потом с противным хрустом налетел на других.

Он свалился им под ноги. Увидел носки и пятки, взлетающие возле самого его лица, отпустил мяч и откатился в сторону.

– Хорошо сыграно, мальчик! Вот так и надо, – сказал Плэтт.

Он снова бежал с мячом. Он сшиб кого-то с ног. Теперь игра доставляла ему смутное удовольствие. Но он не старался привлекать к себе внимание.

Потом игра кончилась, и Плэтт прочел фамилии:

– Николс, Бирсфорд, Джонс, Сэвилл. – На нем список кончался. – Те, кого не назвали, в следующий раз пойдут к мистеру Ходжесу на поле Спайоп-Коп, – сказал мистер Плэтт.

Учителя ушли. Двое-трое мальчиков ушли с ними. Остальные пошли туда, где играли старшие. Они называли и показывали друг другу игроков: Своллоу, Трэнтер, Смит-старший, Корнфорт. Земля дрожала, когда они пробегали мимо. После каждого столкновения в дерне оставались бурые шрамы.

Он пошел в павильон. Руки и ноги у него ныли. В глубине комнаты был умывальник, но мальчики почти все одевались сразу, не смывая грязи.

К автобусной остановке он еле брел. Бутсы натерли ему ноги, плечи болели от тяжести ранца. В автобусе он заснул, приоткрыл глаза, когда их тряхнуло на горбатом мостике, но заставил себя очнуться, только когда автобус, громыхая, въехал в поселок.

Вечером он засиделся над уроками совсем допоздна. Кроме французского, надо было приготовить математику и латынь. А с латынью, как он ни бился, у него ничего не получалось.

– Ты три часа ее учишь, – сказала мать. – Мне самой давно пора ложиться, а уж про тебя я к не говорю.

– Нет, я должен справиться, – сказал он.

– Дай мне тетрадку, – сказала она. – Я ему напишу, что ты устал.

Он прикрыл тетрадь рукой.

– Да ведь если ты будешь так себя изводить, то к концу недели наверняка заболеешь.

Он лег спать, так и не доучив. Утром он опоздал на свой автобус и уехал только через полчаса.

Утренняя молитва уже началась. Он и еще несколько ребят ждали снаружи. Потом их впустили, записав фамилии.

– Что такое? Один мальчик опоздал сегодня утром? – сказал Ходжес, когда проверял журнал после большой перемены. – Да неужели Сэвилл с двумя «эл»? Уж не потому ли, что выяснял, как пишется его фамилия?

– Нет, сэр, – сказал он.

Тетрадь по латыни он уже сдал.

– Отличился, как я слышал, на спортивном поприще. Так мне сообщили мистер Плэтт и мистер Хепуорт. – Он смотрел на него поверх очков через весь класс. – Регби никаких привилегий вам не дает, мальчик. Как бы прекрасно вы ни играли. Вы поняли это, Сэвилл с двумя «эл»?

– Да, – сказал он.

– Ну-с, два «эл», надеюсь, мне не придется больше видеть пометку «опоздал» против вашей фамилии. – Он снял очки. – Покажите мне ваш дневник.

Он пошел с дневником к столу.

– Я запишу вам замечание, два «эл», в предостережение не только вам, но и всем остальным. – Ходжес поглядел по сторонам и достал ручку. – Замечание в самом начале учебного года – вещь очень-очень скверная. Оно задает тон дневнику, изменить этот тон нелегко, особенно новичку. А ведь наставники всегда смотрят в его дневник, чтобы узнать, что он за мальчик.

– Я опоздал на автобус, – сказал он.

– Все мы опаздываем на автобус, два «эл», если лежим в постели, пока не опоздаем на автобус, – сказал Ходжес.

Он промокнул замечание, написанное красными чернилами, и отдал ему дневник.

– Пусть это послужит уроком всякому, кто склонен опаздывать на автобусы, – сказал он. – Ну-с, идите на место, два «эл».

Он сел и открыл дневник. В графе для замечаний было написано: «Третье утро в школе с опозданием, Дж. Т. X.»

Он поднял руку.

– В чем дело, два «эл»? Что-нибудь случилось?

– Вы тут написали неправильно, – сказал он.

– Что такое, Сэвилл?

Он увидел, что глаза за очками прищурились. Лицо Ходжеса налилось краснотой.

– То, что вы написали у меня в дневнике, – сказал он.

– Что такое, мальчик? – Ходжес помолчал. – Вы знаете, как надо обращаться к наставнику, Сэвилл?

– Да, сэр, – сказал он.

– Это первое «сэр», которое я услышал, Сэвилл, с того момента, как вы встали.

– Вы так записали замечание, сэр, что получается, будто я опоздал три раза подряд.

Ходжес опять помолчал.

– Прочтите мне, что там написано, Сэвилл.

– «Третье утро в школе с опозданием», – прочел он вслух.

Ходжес помолчал.

– Мне кажется, это совершенно ясно, – сказал он. Потом вынул ручку. – В таком случае дайте мне ваш дневник еще раз, Сэвилл.

Он прошел через весь класс к столу. Звонок на урок уже отзвенел.

– Я запишу вам второе замечание, Сэвилл, за дерзость. Мне незачем объяснять вам, насколько серьезная вещь два замечания за один день. Три замечания за неделю – и я обязан доложить о вас мистеру Уокеру. В пятницу в это время я снова попрошу вас подать мне дневник. И если окажется, что какой-нибудь другой наставник счел нужным подтвердить мое мнение о вас, от меня уже больше ничего не будет зависеть.

Он записал второе замечание теми же красными чернилами, тщательно промокнул и отдал ему дневник. В дверь уже вошел учитель.

– Вы все поняли, Сэвилл?

– Да, – сказал он и пошел на свое место.

– Меня редко вынуждали записывать два замечания сразу, – добавил Ходжес, оглядывая класс. – Я думаю, мистер Хепуорт согласится со мной, что наставнику особенно грустно исполнять подобный долг, когда речь идет об ученике из его собственного класса. Не могу выразить, насколько прискорбно мне то, что произошло. Во всяком случае, надеюсь, что теперь положение ясно и в будущем ничего подобного не повторится. Достаньте учебники и тетради для урока мистера Хепуорта. О случившемся, если меня к тому не вынудят, я больше упоминать не буду.

Он вышел, на ходу снимая очки, и в полной тишине закрыл за собой дверь.

Хепуорт несколько секунд простоял молча. Потом провел рукой по волосам и медленно пошел через класс к столу.

– Пожалуйста, откройте атласы на странице тридцать первой, – сказал он.

После уроков Колин долго ждал возле учительской. Ходжеса он не увидел.

Потом он ждал снаружи.

Наконец из дверей вышел Плэтт с портфелем в руке и направился к воротам. Он подошел к нему и прикоснулся к фуражке.

– В чем дело, мальчик? Я слушаю, – сказал Плэтт. Пальто у него было расстегнуто – он явно торопился.

– Мистер Ходжес еще в учительской, сэр? – сказал он.

– Ходжес? У него сегодня последних уроков нет. Он сразу уходит домой. А в чем дело?

– Я хотел подать жалобу, сэр.

– Поговорите с ним утром, если это что-нибудь важное. Или оставьте записку в канцелярии.

Он добрел до остановки, еле удерживая слезы.

– Что это с тобой? Что-нибудь случилось? – сказал отец, едва он вошел.

Он показал ему дневник.

И увидел, как белеет лицо отца.

– Черт подери! Утром я туда съезжу.

– Не надо, – сказал он. – Ты только хуже сделаешь.

– Не сделаю, не беспокойся.

– Я сам с ним поговорю.

– Не беспокойся, малый. Я все улажу.

– Ничего ты не уладишь, раз занесли в дневник!

– Занесли, так вынесут, – сказал отец.

– Ты ничего сделать не можешь, – сказал он. – Только хуже будет.

– Не беспокойся, малый. Я все выясню.

Утром отец поехал в школу. После звонка на большую перемену Колина вызвали к директору. Директор сидел за письменным столом. По стенам вокруг тянулись полки с книгами, окно выходило на площадку, полную ребят. На стене висели фотографии в рамках, а в углу стоял большой глобус на деревянной подставке. Рамка на деревянной каминной полке заключала похожий на маску профиль. Глаз его был закрыт, черты чем-то напоминали худое лицо директора.

Из-под кустистых бровей на него смотрели бледно-голубые глаза.

– У меня сегодня утром был ваш отец. По поводу замечаний мистера Ходжеса, – сказал директор.

– Да, сэр. – Он кивнул. – Он говорил, что поедет в школу.

– Оказывается, вы опоздали утром на третий день после начала занятий и возражали против того, как мистер Ходжес сформулировал замечание в вашем дневнике. По его словам, вы держались с ним настолько дерзко, что это было равносильно нарушению дисциплины.

– Да, сэр.

– Судить о вашем поведении – право наставника, Сэвилл. А в данном случае не просто право, но и прямая обязанность мистера Ходжеса. Он не только очень опытный педагог, но и относится к мальчикам вашего возраста с большим пониманием и симпатией. Если у него сложилось такое мнение, значит, оно верно, и я на это мнение полагаюсь. Я весьма не одобряю мальчиков, которые, провинившись, не находят иного выхода, как жаловаться родителям, после чего те являются в школу с самым превратным представлением о том, что произошло.

– Я просил отца не ездить, сэр. – Он смотрел мимо худого, острого лица на площадку внизу.

– Он сказал, что вам трудно дается выполнение домашних заданий, Сэвилл.

– Да, сэр.

– Если вы не успеваете закончить их за полтора часа, вам следует указать на это в тетради и сообщить о ваших затруднениях преподавателю этого предмета, а не сидеть до такого позднего часа, что утром вы не можете проснуться вовремя и опаздываете на автобус.

– Да, сэр.

Директор взглянул на свой стол.

– Мне жаль, что это произошло в первые дни вашего пребывания в школе. Мистер Ходжес, чтобы его позиция была совершенно ясна, выразил готовность снять эти замечания и обратился ко мне с просьбой выдать вам новый дневник. Боюсь, однако, что я не могу и не хочу допустить ничего подобного. Дневник существует для того, чтобы его все видели, и он – самый важный ваш школьный документ. Надеюсь, вы извлечете из этого случая полезный урок и поймете, что наставники и наставницы видят свой долг вовсе не в том, чтобы карать вас за проступки; они здесь для того, чтобы учить вас, помогать вам, а в случае необходимости указывать, как и почему вы поступаете неверно. Надеюсь, вы теперь понимаете, что должны доверять их мнению. В конце триместра прошу вас прийти ко мне с дневником, и он покажет нам, каковы ваши успехи и прилежание.

Он вышел из кабинета. В канцелярии седая секретарша с красным загорелым лицом подняла голову от работы, улыбнулась и спросила:

– Вам что-нибудь велено мне сказать?

– Нет. – Он помотал головой.

– Ну, тогда идите, Сэвилл, – сказала она.

Он пошел по коридору. Звонка к началу уроков еще не давали, и он спустился на площадку.

Прислонившись к забору, он поглядел на окно директора. Цветные стекла, вставленные у его середины в ромбы частого переплета, слагались в школьный герб с девизом. Из кабинета он этого не заметил.

Вечером отец был каким-то притихшим.

– Он все-таки справедливый, этого у него не отнимешь, – сказал он. – И Ходжес тоже. Я с ними обоими говорил, – добавил он.