Текст книги "Сэвилл"

Автор книги: Дэвид Стори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

– Не надо, голубчик, – сказал отец. – Это же совсем не важно.

– Нет, важно, – сказал брат сквозь всхлипывания.

– Ты только подумай, – сказал отец, отступая на шаг, чтобы матери было виднее. – Он же учитель! Он же дипломированный учитель и сразу теряет терпение!

– Если это совсем не важно, – сказал Колин, – так зачем заставлять его заниматься?

– Нет, он заниматься будет, потому что у него есть способности, – сказал отец. – Только ты кричишь и сбиваешь его.

– В школе на своих учеников ты кричишь? – сказала лгать.

– Нет, – сказал он.

– Так почему ты кричишь на Ричарда? Он же твой брат. Кажется, ты должен быть к нему внимательнее, чем ко всем другим. Почему ты не можешь быть с ним таким же терпеливым? Ведь с тобой мы были терпеливы.

– Хватит, – сказал отец. – Я сам его буду учить.

– С дипломированным учителем в доме?

– Да когда же это он бывает в доме? И какой он учитель? По вечерам его не видно, а если он чему и обучен, так только орать.

Однако эта ссора кончилась сама собой. Такие ссоры вспыхивали почти каждый вечер, особенно по субботам: в Ричарде была болезненная хрупкость, которая заставляла мать бросаться на его защиту, а в отце пробуждала заботливую нежность, прежде почти ему не свойственную. Каждый день Колин возвращался из школы словно в тюрьму: улица внушала ему ужас, и дома, и шахта. Он словно проваливался в глубокую яму. Зимой он осознавал только давящую серость поселка, сажу, вечное облако дыма, запах серы – вонь, которая проникала во все уголки каждой комнаты, пропитывала одежду, а может быть, даже и кирпич, и камень. От нее никому и ничему не удавалось укрыться. Поселок был точно остов разбитого судна, вышвырнутый среди пустыни полей на берега непрерывно растущего террикона.

Каждый вечер он старался оттянуть возвращение долгой: провожал Кэллоу до дверей его родственников и долго прощался с ним в конце узкого проулка или уезжал в город со Стивенсом на заднем седле его мотоцикла. Он бродил по улицам, и оттого, что все вокруг было таким знакомым, ощущал еще большую бесприютность. В его стремлении обособиться крылся упрямый протест, но тоска оставалась тоской, а он был прикован к поселку. Несколько раз он проходил двенадцать миль пешком и добирался до дому к полуночи или еще позже. Чем ближе он подходил к поселку, тем медленней становились его шаги: поднявшись на последний гребень и глядя мимо церкви вниз на тусклое зарево над шахтой, на клубящийся дым и пар, на серость освещенных фонарями улиц, он, хотя добирался сюда три часа, испытывал томящее желание повернуться и пойти назад. Ему не для чего было возвращаться сюда.

– Если ты все это так обожаешь, зачем тебе жить тут? – говорил отец. – Сними комнату. С деньгами, которые ты зарабатываешь, что-нибудь придумать можно.

– Я зарабатываю вовсе не так много, – говорил он.

– Сколько ты зарабатываешь, я не знаю, – говорил отец, – но побольше, чем я, хотя и вполовину так не вкалываешь.

– Я получаю меньше тебя.

– Больше, если считать, сколько часов ты работаешь и сколько я.

– Во всяком случае, – сказал он, – я пробовал.

– Угу, – сказал отец, – а с нами как же? В первый раз смогли купить что-то приличное.

В нижней комнате стояли теперь новый диван и два кресла, первый взнос за которые был внесен из его первого жалованья. В кухне недавно появился новый обеденный стол. Они обсуждали, не покрыть ли пол линолеумом. Отец подумывал о том, чтобы купить приемник получше.

– Мы заслужили эти вещи, – сказал он. – Они нам нужны. Вот ради чего мы бились все вместе.

– Это проституция, – сказал Колин.

Отец осекся и поглядел на него с бешенством.

– Какая еще проституция?

Его братья за столом насторожились. Мать повернулась от очага.

– Отдавать меня внаймы.

– Кого отдавать внаймы?

– Меня.

– Никто тебя никуда не отдает.

– Считалось, что я приобретаю интеллигентность, а не учусь, как повышать материальное благосостояние.

– И то и другое. Я так думала, – сказала мать.

– Но это же невозможно. Одно противоречит другому. Одно исключает другое, – сказал Колин.

– Нет, – сказал отец уничтожающе. – Не понимаю я его.

Позже, когда отец ушел на работу, а братья легли спать, мать сказала:

– Как так – внаймы? Разве ты не хочешь, чтобы у нас были эти вещи?

– Конечно, хочу.

– Разве ты не хочешь, чтобы твои братья получили пользу от того, чего добился ты?

Свет, отражавшийся от очков, скрывал выражение ее лица.

– Но ведь нас обрабатывают ради определенной цели, это все пропаганда, – сказал он. – Я вовсе не жажду, чтобы Ричард прошел через все, через что должен был пройти я. Чтобы он кончил так же.

– Как? Ну как? – сказала она с отчаянием. – Я не понимаю.

– Чтобы обрабатывал таких же, как он, вынуждая их делать то, что вынужден был делать он.

– Но то, что делает он, то, что делал ты, – это особая привилегия, – сказала она.

– Для кого?

– Для вас.

– Ну нет! Берут лучшее в нас и превращают во что-то совсем другое.

– Ты переменился, – сказала она горько, – и я знаю почему.

– По-моему, это не перемена, – сказал он, – а скорее раскрытие личности.

– Нет, ты переменился. И мне больно это видеть. – Секунду спустя она добавила: – Мне больно, что ты вымещаешь это на нас.

– Ничего я ни на ком не вымещаю, – сказал он.

– А как ты ведешь себя со Стивом? И с Ричардом? И с отцом?

– Я делаю для вас все, что могу, – сказал он.

– Все, чтобы лишить нас всякой радости.

– Не чтобы лишить, а чтобы помочь вам увидеть.

– Что увидеть? Что? – Она смотрела на него уныло и безнадежно.

На пасху он дал им денег, чтобы они поехали отдохнуть неделю – отец и мать вместе, – чтобы впервые за двадцать с лишним лет они могли побыть вдвоем. Он остался дома присматривать за Стивеном и Ричардом.

– Только без споров и без драк, – сказал отец. Колин проводил их на станцию и нес их чемодан. Между ними вдруг настало примирение – он поцеловал мать и пожал руку отцу. Словно его родители уезжали навсегда.

Через несколько дней, вернувшись из школы, он увидел, что Стивен сидит в кухне перед очагом с какой-то девушкой. По-видимому, они пили чай – на столе стояли чашки. Огонь в очаге едва тлел.

– Вот и Колин! – сказал его брат. – А это Клэр.

– Что она здесь делает? – спросил он.

– Ну, в гости пришла, – сказал брат. У него было безоблачное настроение: он сидел без пиджака, небрежно обняв девушку за плечи.

Девушка была маленькая, темноволосая. Она вскочила на ноги, едва он вошел в кухню.

– А она знает, что твои родители в отъезде?

– Может, и знает, – сказал брат. В его голосе не было раздражения. Он с улыбкой посмотрел на девушку. Она покраснела и отошла к столу, словно для того, чтобы собрать посуду.

– И она считает, что так и надо, – добавил он, – приходить сюда одной?

– Почему это одной? – сказал брат. – Она со мной пришла. Я же тут, – добавил он. – Может, ты меня не приметил?

Девушка засмеялась и отвела глаза.

– Ее родители знают, что она здесь одна?

– Ты что, собираешься мне врезать, Колин? – сказал брат и стал в небрежную боксерскую стойку.

До сих пор их первая драка ни разу не упоминалась, словно ее вовсе не было. И в любом случае на пустыре или во дворах то и дело кто-нибудь дрался – иногда соседи, иногда братья, иногда отец с сыном. В этом смысле их драка не представляла собой ничего особенного, думал он.

– Меня просто интересует, как к этому отнеслись бы ее родители. К тому, что она пришла сюда одна.

– Ну, сказали бы, что у нее ветер в голове. А что так, то так, верно, Клэр? – Брат небрежно погладил ее по щеке.

– Мне лучше уйти, – сказала девушка.

– Нет, черт подери, я тебя не пущу, – сказал брат. – Ты ведь только зашла. Мы еще чай допить не успели.

– Мне лучше уйти, – сказала она еще раз. Голос у нее был культурный. Ее отец вряд ли работал в шахте.

– Я полагаю, вы понимаете, что вы делаете, – сказал Колин.

– О чем это ты? – Брат смотрел на него с улыбкой.

Но Колин обращался прямо к девушке.

– Я полагаю, вы понимаете, что это убило бы его мать.

– Убило мать? – сказал Стивен.

– Я полагаю, это ты ее подучил.

– Ты что, свихнулся? Что на тебя нашло? – сказал брат.

Колин придвинулся к девушке. Теперь он видел ее сквозь кровавую дымку.

– Вы знаете, что подумала бы его мать, если бы сейчас вошла?

– Что она подумала бы? – Девушка вся дрожала. Ее широко раскрытые глаза жалобно смотрели на него.

– Она бы подумала, что вы стараетесь ее погубить.

– Погубить? – Голос брата раздался за его спиной, потом он услышал, как брат сказал настойчиво: – Да не обращай внимания, лапонька. – И ему показалось, что тень брата легла на него.

– Она бы не выдержала, если бы увидела Стивена вот таким.

– Но в чем дело? – сказала девушка, глядя мимо него, взывая к Стивену у него за спиной.

– Лучше уйдите. Вы стараетесь ее убить. Я знаю, вы стараетесь ее убить, – сказал он.

– Но в чем дело? – снова сказала девушка, опять взывая к его брату.

– Ладно, мы уйдем, – сказал Стивен. Он уже надел пиджак. Лицо у него было красным. – Ладно, мы уйдем, – сказал он еще раз, беря ее под руку. – И я сюда не вернусь.

– Вернешься, – сказал он.

– Не вернусь, – сказал Стивен и, увлекая за собой девушку, закрыл дверь.

Он слышал, как они идут через двор.

Секунду он стоял перед дверью. Потом открыл ее.

В лицо ему ударил прохладный ветер. Он словно вышел из раскаленной печи. Даже вонь шахты казалась целительной. Некоторое время он стоял и смотрел на пустырь. У него подкашивались ноги.

Только когда с улицы вернулся Ричард, его немного отпустило. Он подошел к столу и налил себе чаю.

– Что с тобой? – сказала она.

Он отпрянул, вскочил с кровати.

– Да что с тобой? – сказала она еще раз.

Ее груди торчали над простыней.

– Не знаю, – сказал он. – Мне надо идти.

Но причиной было ее лицо: когда он нагнулся к ней, он увидел перед собой лицо своей матери, настолько ясно увидел все знакомые черты, которые вдруг озарила ее улыбка, что вздрогнул и отпрянул. И только постепенно сквозь них проступило широкоскулое лицо Элизабет.

– Но почему? Что с тобой? – Она села на постели. – Ведь еще совсем рано.

– Нет, я пойду, – сказал он.

– Ведь до автобуса еще столько времени!

Он стоял у кровати и смотрел на занавешенное окно. Снаружи по шоссе проехал автобус.

– Это из-за кровати?

Он мотнул головой.

– Если хочешь, пойдем ко мне в комнату, – добавила она.

– Нет, – сказал он.

– Они же вернутся совсем поздно.

– А они не догадаются, что на их кровати кто-то лежал?

– Нет, – сказала она, но таким тоном, словно привыкла пользоваться кроватью сестры и для нее это было чем-то обычным. – Ну, так пойдем ко мне, – добавила она. – И все будет по-другому.

Он начал одеваться. Она смотрела на него и молчала.

Потом спросила:

– Что-нибудь случилось?

– Нет, – сказал он.

– Я чувствую, что-то случилось, Колин, – сказала она. – Почему ты молчишь? – Потом добавила: – Это из-за Фила?

– При чем тут Фил?

– Ну, ты чувствуешь неловкость перед ним.

– Может быть, ты ее чувствуешь, – сказал он.

– Нет, – сказала она и добавила: – Ты первый, с кем я спала после того, как ушла от мужа.

Она заплакала и уткнулась лицом в подушку.

– Извини, – сказал он. – Просто на меня что-то нашло. – Он сел возле нее. В эту минуту он мог бы ее обнять.

– Раз так, зачем ты вообще…

Ее голос глухо тонул в подушке.

– Это уж слишком, – сказала она. – Уходи.

Но он продолжал растерянно смотреть на нее.

– Уходи же, уходи! – Ее голос перешел в стон. Он боялся коснуться ее. «Что же это такое? Почему я это сделал?» – думал он.

– Пожалуйста, уйди. – Она замерла, отвернувшись от него. Он ничего не мог исправить.

Закрыв за собой дверь и спускаясь по лестнице, он ждал, что она позовет его, но понимал, с какой небрежностью нанес удар, и мысль о том, что произошло, ошеломляла его все больше.

С дорожки он поглядел вверх, на окно спальни – занавески не шелохнулись, за ними никого не было.

Он пошел через парк. С центральной площади он позвонил ей. Трубку никто не снял.

Он сел в автобус и поехал домой.

– Я ни в чем ее не обвинял, – сказал он.

Брат ошеломленно посмотрел на него.

Накануне вечером он привел Стивена домой. Узнав, что брат ночует у приятеля в другом конце поселка, он подстерег Стивена на улице – увидел, как он на углу прощается с девушкой, и схватил его за плечо, когда он подходил к двери.

– Идем домой, – сказал он ему. – Мать вернулась и с ума сходит, что тебя нет.

На самом же деле, как ни странно, мать с полным равнодушием отнеслась к тому, что Стивен гостит у приятеля. Теперь она недоуменно смотрела на Стивена, который неожиданно вошел в кухню, где отец собирался на работу, и, остановившись в дверях, сказал:

– Мама, я ушел из дому из-за Колина.

– Как так из-за Колина? – Мать смотрела на него с легкой улыбкой.

– Он угрожал девушке, которую я привел.

– Какой девушке?

– Клэр, – сказал он.

– И как же он ей угрожал?

– Он обвинял ее, что она хочет убить тебя, мама.

Мать поглядела на него с некоторым удивлением. Она покраснела. Отец, шнуровавший ботинки, настороженно поднял голову.

– Не понимаю, – сказала мать.

– Это ложь, – сказал Колин. – Я ни в чем ее не обвинял.

Стивен поглядел на него, словно не веря своим ушам. Его открытое, добродушное лицо потемнело.

– Нет, обвинял. Ты можешь хоть у ее матери спросить. Мне пришлось проводить ее домой, так она расстроилась.

– Но с какой стати он вдруг сказал бы, что она хочет меня убить? – спросила мать.

– Я ничего подобного не говорил, – сказал он.

– Это неправда, мама, – сказал Стивен. – Он говорил так, вот на этом самом месте. Я слышал. Вот почему я две ночи дома не ночевал.

– А я думала, ты гостишь у Джимми, – сказала мать.

– Я и гостил.

– Ну, хорошо. – Мать, не веря, смотрела на Колина. Ее лицо обгорело на солнце, в нем была искренность, распахнутость. – Не понимаю, – сказала она. – Что происходит? Конечно, это неправда. Он никогда бы такого не сказал.

В глазах Стивена стояли слезы.

– Но это же правда, мама, – сказал он. – Спроси его. Пусть ответит честно.

– Я и отвечаю честно. Я никогда этого не говорил, – сказал он.

– Мама, он же врет, – сказал Стивен. – Врет, как тогда ей врал.

Мать смотрела на него с ужасом. Она была не в силах принять эту вражду между ними.

Отец поднялся со стула.

– Зачем ты ее сюда приводил? – сказал он Стивену.

– А что, нельзя мне было ее привести, что ли?

– Ты еще молод водить в дом девчонок, – сказал отец. – А когда ты в доме один, и подавно.

– А ты один был? – спросила мать.

– Так Колин же пришел. Мы сидели вот тут. Хочешь, спроси ее родителей. У нее есть телефон. Я знаю номер.

– Нет уж, – сказал отец. – Других людей мне сюда вмешивать нечего. Особенно если ты такого дурака свалял. И что я ей скажу, если позвоню?

– Ты просто спроси, что говорил Колин. – Теперь он смотрел прямо на Колина.

– Она, наверно, ослышалась, – сказал отец. – Да и в любом случае я не согласен, чтобы ты ее сюда водил. И не думай.

– Но он же наврал, – сказал Стивен.

– Нет, просто ты не то услышал, – упрямо сказал отец и выкатил велосипед.

– Раз так, я тут не останусь, – сказал Стивен.

– Останешься, – сказал отец. – Шагу отсюда не сделаешь.

– Нет, – сказал Стивен. Он надвинулся на отца. Лицо у него было багровым. Они ни разу не видели его в таком состоянии.

– Ну, так дал бы ему в морду, – сказал отец с внезапной злобой и кивнул на Колина.

– Не хочу я с ним драться, – сказал Стивен.

– Твое дело, только нам уж тогда не жалуйся, – сказал отец. Он застегнул пальто, вскинул на плечи рюкзак, выкатил велосипед во двор и зажег фонарики.

– Этого я тебе не прощу, – сказал Стивен, поворачиваясь к Колину. – Что ты наврал.

– А дома ты останешься, – сказал отец. – Что это еще за ночевки у чужих людей.

– Я тут больше оставаться не хочу, – сказал Стивен.

– А тебя не спрашивают, – сказал отец.

Он продолжал смотреть на них. За неделю отдыха он загорел. Козырек кепки заслонял его лицо. Словно маленький мальчик глядел на дверь дома.

– Вот так, – сказал он, потом перевел взгляд на мать, сел на велосипед и уехал.

– Я не хочу приходить сюда ночевать, – сказал Стивен. – Я не хочу жить с ним в одном доме.

– Ну, довольно, – сказала мать. – Утром ты про все забудешь.

– Нет уж, этого я никогда не забуду, – негромко сказал Стивен, снимая куртку. – Я этого никогда не забуду, мама. И никогда не забуду, – добавил он, – как ты ему поддакивала.

– Я никому не поддакивала, – сказала мать.

– Тогда позвони Блэкли и спроси у них. Они живут тут, в поселке, – сказал Стивен.

– Звонить я никуда не буду, – сказала мать.

– Конечно, – сказал Стивен. – И я знаю почему.

– Вот как? Так почему же?

– Ты знаешь, что это правда, вот почему. Он нас всех поотравлял.

– Как только у тебя язык поворачивается говорить такое? – сказала мать.

– Почему ты спускаешь ему, мама? – сказал Стивен. – Он соврал, и этого я ему никогда не прощу.

Он поднялся к себе в комнату, где давно уже спал Ричард.

– Ты что-нибудь ему сказал? – спросила мать, когда они услышали шаги Стивена у себя над головой.

– Нет, – сказал он.

– Но ведь что-то было сказано.

– Я сказал, что он не должен был приходить домой. То есть приводить в пустой дом девушку, если он ее уважает.

– И больше ты ничего не говорил?

– Нет, – сказал он.

Мать отвернулась. В доме стояло странное безмолвие. Она нагнулась к огню.

– Может быть, тебе не следовало вмешиваться. Пусть бы он сам решал. Если ты правда сказал ему только это.

– Не понимаю. Что еще мог я ему сказать?

– Не знаю, – сказала она и добавила: – Но Стивен никогда не лжет.

– Неужели?

– Да, – сказала она. – Ему это не нужно.

– То есть ты так думаешь.

– Почему ты так ожесточен, Колин? – сказала она. – Прежде ты таким не был. Ну, да я знаю причину, – добавила она.

– Никакой причины нет. И я вовсе не ожесточен, – сказал он.

– Да? – сказала она и повернулась к двери. – Я иду спать, – добавила она. – Если ты еще посидишь, погаси свет.

– Мама, – сказал он, но, когда она обернулась к нему, он добавил только: – Дай я тебя поцелую.

– Спокойной ночи, – сказала она.

Он поцеловал ее в щеку.

– Почему все вот так? – сказал он.

– Я не знаю, чего ты добиваешься, – сказала она.

– Я стараюсь быть хорошим.

– Да? – сказала она.

– Но не в том смысле, как это понимаешь ты, не хорошим в кавычках.

– Что такое хороший в кавычках? – спросила она.

– Например, Стивен.

– Не трогал бы ты Стивена, – сказала она. – Он никогда тебе ничего плохого не хотел сделать.

– Знаю, – сказал он. – Я это и имею в виду. Для него это вовсе не так хорошо.

Мать закрыла глаза.

– Я не знаю, что со мной, – сказал он. – Я чувствую, что живу на какой-то новой основе, но на какой, не понимаю, – добавил он.

– Не стоит так все принимать к сердцу, – сказала она. – И оставь Стива в покое. У меня нет сил выносить эти ссоры, – добавила она. – Я думала, после отдыха у нас все наладится.

Он слышал, как она легла спать. И продолжал сидеть у огня.

Потом с лестницы донесся шорох.

Вошел Стивен в пижаме, взял свою куртку со стула, перекинул через руку и шагнул к двери.

– Зачем ты соврал, Колин? – сказал он.

– Я не врал.

Стивен смотрел на него, словно постигнув какую-то страшную истину. Глаза у него расширились, в них отразилось пламя очага.

– А ты-то зачем явился сюда хныкать? – добавил он.

– Да. Я понимаю. Мне совсем не надо было возвращаться, – сказал Стивен.

– А? Чего ты испугался? – сказал он и посмотрел на брата, который стоял в дверях, точно ребенок.

– Я уйду, как только подыщу работу, – сказал Стивен. – Может, даже завтра что-нибудь найду. – Он закрыл за собой дверь.

С лестницы донесся звук его медленных шагов, раздался голос матери, потом заскрипела кровать.

Ему снился Эндрю: сначала он был старше его, потом сделался моложе. Он стоял у окна и заглядывал внутрь, потом уходил все дальше по дороге, а он бежал и звал: «Эндрю! Эндрю!», а когда он не обернулся, начал звать: «Стив! Стив!» – и увидел его лицо – похожее и непохожее во сне, это было лицо его младшего брата.

28

 
Из чудной страны мне прислали привет,
Парням по душе она, женщинам – нет.
Там виски из кранов течет, как вода,
И вход воспрещен полицейским туда.
 

Ученики смеялись.

– А еще, сэр? – сказал один из мальчиков.

 
Дотяну я до ста,
И жизнь будет проста:
Что мне делать без зренья и слуха?
У камина сидеть,
Кости дряхлые греть
Да чесать свое толстое…
 

– Брюхо! – хором подсказал класс.

 
Человек на луне
Очень нравится мне:
Он хлебает ножом суп с корицей,
Шоколадною ложкой
Ест варенье с картошкой
И перчит компот горчицей.
 

Они опять засмеялись, весело, безудержно, глядя на него с восхищением.

 
Отчего Питер Мур с утра до ночи хмур?
Он здоров, он богат,
Даже выглядит приятно,
Только встречным непонятно,
Где лицо его, а где за…тылок.
 

– Сэр! – И снова раздался взрыв смеха.

– Правда, – сказал он, – подразумевал я нечто совсем другое. И вот что: давайте послушаем музыку, а вы записывайте все, что чувствуете.

Он включил проигрыватель.

В классе наступила тишина. Из соседних классов донесся смутный ропот голосов. Зазвучала музыка. Ученики сосредоточенно смотрели перед собой.

Несколько минут спустя в класс вошел Коркоран.

– Что это?

– Сочинение, – сказал он.

– По-моему, как-то больше похоже на музыку. – Директор показал на стоящий перед ним проигрыватель. – И что за музыка? – добавил он.

– Джаз.

– Джаз? Что за джаз? Какое отношение джаз имеет к музыке?

– Они записывают, – сказал он, – чувства, ассоциирующиеся у них с музыкой.

– Какие чувства? – сказал директор. Его коренастая фигура налилась негодованием, глаза выпучились, от шеи по щекам поползла краснота. Колин глядел, как они лиловеют. На макушке у него вздулись вены.

– Я не знаю, какие это чувства, пока они их не выразят, – сказал он. – И они, вероятно, пока тоже не знают, – добавил он.

Директор отвернулся к доске, так, чтобы ученики, которые глядели на него как зачарованные, не могли расслышать его слов.

– Ничего подобного я в моей школе не допущу. Наша цель – образование, просвещение, а не пропаганда легковесной ерунды.

– Может быть, вы посмотрите их сочинения? – сказал он.

– Пока этот визг не прекратится, я ничего смотреть не буду, – сказал директор.

– Я его не выключу, – сказал он.

– Что?

– Если вам это нужно, так сами и выключайте. Пусть ученики посмотрят.

Глаза у директора потемнели, превратились в одни зрачки, на щеках выступили белые пятна, словно кровь отхлынула от лица. Он уставился на Колина злобно и завороженно.

– Будьте добры после урока зайти ко мне в кабинет.

– Хорошо, – сказал он, – если выкрою время.

– Как-нибудь выкроите. Я скажу мистеру Дьюсбери, чтобы он подменил вас.

– По-моему, у него у самого урок.

– Да? Так я пришлю кого-нибудь из старшеклассников.

– Боюсь, они не умеют держать класс в руках.

– Зайдете ко мне в кабинет на большой перемене, – сказал директор.

– Хорошо, – сказал он.

– И я хочу, чтобы эта музыка прекратилась.

– Тогда вам придется самому выключить проигрыватель.

– Я хочу, чтобы она прекратилась. – Директор пошел прямо к двери и закрыл ее за собой.

Через некоторое время коренастая широкоплечая лысая фигура вновь появилась в коридоре. Колин усилил звук.

Он увидел, как багровое лицо директора побагровело еще больше, увидел, как он на мгновение замедлил шаг у двери, а потом решительно, почти теряя равновесие двинулся дальше.

Когда ближе к концу дня он вошел в кабинет Коркорана, директор сидел за письменным столом и словно бы сосредоточенно проглядывал ворох бумаг.

Колин сел на стул и приготовился ждать.

– Я приглашал вас сесть? – спросил директор, не поднимая головы.

– Нет, – сказал он. – Но если у вас хватило грубости не заметить, что я вошел, у меня хватит грубости сидеть, как я сижу.

– Послушайте, – сказал директор, вставая. Он вышел из-за стола. – Не знаю, какая муха вас укусила, Сэвилл, но подобное поведение не принесет вам ничего хорошего ни теперь, ни в будущем.

– Об этом предоставьте судить мне, – сказал он.

– И не подумаю, черт побери, – сказал директор. – Судить об этом буду я. Я руковожу этой школой, а не вы.

– Но, к несчастью, преподаю в ней я, – сказал он. – И я не могу допустить, чтобы вы или кто-нибудь еще являлись на мой урок без разрешения и пытались его сорвать.

– Я могу приходить, куда и когда считаю нужным, – сказал директор.

– Но не на мои уроки, – сказал он. – Да и ни на какие другие, если бы вы уважали своих учителей.

– Каких учителей?

– Своих.

– По-вашему, это учителя? Да половина из них никого и ничему научить не способна. Половина из них, – добавил он, – не сумела бы мне подметки прибить.

– Вы так у них над душой стоите, что удивительно, как они вообще пытаются что-то делать, – сказал он.

– Послушайте, – еще раз сказал директор, однако глядя на него с некоторой растерянностью. – Тут руковожу я, – добавил он через несколько секунд.

– Если у вас есть какие-то замечания относительно того, как я преподаю, вы прекрасно могли бы делать их не на уроке. Каким авторитетом буду я пользоваться у детей, если вы будете вальсировать по классу, когда вам вздумается?

– Я не вальсировал, я просто вошел.

– А мне показалось, – сказал он, – что вы вошли точно в такт музыке.

– Послушайте, – опять сказал директор и снова с недоумением уставился на него.

– Музыка на уроках полезна. Я предпочитаю всесторонний подход к ним.

– Подход к ним есть только один. Я-то знаю: я учу здесь больше тридцати лет! – Коркоран пнул воздух носком туго зашнурованного ботинка. – Вот такой. Вот как я подхожу к этим хулиганам.

– Я с этим не согласен.

– А руки в ход пускаешь, парень. Я сам видел.

Колин молча ждал продолжения.

– Что сказал бы инспектор, если бы вошел в класс и услышал эту дребедень?

– Меня совершенно не интересует, что он сказал бы.

– Я-то знаю, что он сказал бы. И что он сказал бы мне, – добавил он.

– Вы что, его боитесь?

– Я никого не боюсь, – сказал директор и быстро вернулся за свой стол. – Ни-ко-го – никого! – Он взял ручку и расстроенно посмотрел на ворох бумаг.

– Я намерен и дальше использовать музыку, – сказал он. – Причем всякую. Если вы против, вам придется меня уволить.

– Послушайте, Сэвилл. – Он опять посмотрел на него через стол. Потом добавил: – Вы кофе пили?

– Да, – сказал он.

– Даже кофе тут скверный. Я знавал школы, где девочки варили такой кофе, что большая перемена была одно удовольствие. А наши девочки, я думаю, даже яйцо вкрутую сварить не сумеют.

– Может быть, уйти надо вам, а мне – руководить здесь, – сказал он. – Я кофе большого значения не придаю.

– И я, – сказал директор. – Зато я придаю значение тому, чтобы школа эффективно обеспечивала практическое образование, а эти ваши розовые слюнки, эти расхлябанные сентиментальные мотивчики тут не требуются – ни мне и никому другому, – добавил он.

Колин молча закинул ногу на ногу.

– Послушайте, я считаю вас очень хорошим учителем, – сказал директор. – Вы заносчивы и грубы, но это только ваша молодость: несколько лет того, через что прошел я, и все ваши острые углы пообобьются. Можете мне поверить. Еще несколько лет вроде тех, через которые прошли некоторые из нас, и вы побежите в упряжке как миленький и будете полагаться на опыт, а не на невежество и добрые намерения. У нас у всех были добрые намерения. У меня были добрые намерения, у мистера Дьюсбери были добрые намерения, у миссис Уолсейк были добрые намерения. Но к несчастью, от добрых намерений сельдерей не растет, свекла не краснеет и репа слаще не становится: тут требуются практические меры, чтобы они знали, сколько будет четыре плюс четыре и что происходит с водой, когда они кипятят чай. В конце-то концов, – добавил он, – что ждет этих детей дальше? После окончания школы почти все будут работать если не на шахте, то на заводах, мостить дороги, рыть ямы и чистить канавы, а девочки пойдут на фабрики, повыходят замуж и народят детей, а нам придется их обучать. Так при чем тут музыка? Пусть слушают музыку дома по вечерам, да многие из них ничего другого и не делают. От тебя одно требуется: научить их читать квитанции, считать недельную зарплату и писать заявления о приеме на работу. А что сверх этого, так они тебе спасибо не скажут, да и их родители тоже, если ты будешь забивать им головы тем, что на хлеб вместо масла не намажешь. Хлеб с маслом – вот единственная мера вещей, попятная этим людям.

– Следовательно, вы делаете все, чтобы они не сошли с пути.

– С какого пути? С истинного?

– Учите их смиряться с положением, которого сами на их месте не потерпели бы.

– Да, я тупицей не был, – сказал директор. – Собственно, против тупиц я ничего не имею, но какой смысл учить их высшей математике или открывать перед ними красоты Шекспира, если они «маргарин» грамотно написать не умеют? – добавил он.

– В чем заключаются красоты Шекспира? – спросил Колин.

– Да, – сказал директор, – у меня на это никогда времени не было. В отличие от вас меня заботили практические вопросы. – Он помолчал. – Вы еще скажете, что я ничего хорошего не сделал.

– Мне было бы приятней думать, что сделали.

– Половина детей здесь – дети тех, кого я сам учил. Да не половина, а все три четверти, – добавил директор.

– Из этого еще не следует, что вы сделали хоть что-то хорошее.

– А вы их спросите! Зачем бы тогда они своих детей отдавали сюда?

– А куда же им их отдавать? – сказал он. – Чтобы посылать детей в частные школы, их доходов все-таки не хватает.

– Не по чину ты умен, – сказал директор. Он снова встал, подошел к окну и посмотрел на голые клумбы. – Если ты и дальше будешь включать на уроках музыку, так у меня другого выхода не будет, – добавил он.

– Пожалуй, я принесу удлинитель и поставлю проигрыватель в коридоре.

– Да кто вы такой, Сэвилл? Коммунист? – Он отвернулся от окна, стремительно прошел по кабинету и встал перед ним. Колин неторопливо поднялся на ноги, словно готовясь отразить удар.

– Да, – сказал он.

Коркоран недоверчиво посмотрел на него. Его лицо из красного стало мертвенно-бледным.

– Коммунисты пластинки не крутят. Они утилитаристы вроде меня, – сказал он. – А вот ренегатов, таких, как вы, они ставят к стенке. Будь вы коммунистом, – добавил он, – вы бы тут не учили.

– А где бы я учил?

– Да в какой-нибудь заумной школе. А не торчали бы в шахтерском поселке – ведь узнай они, что ты коммунист, они бы тебя отсюда пинками вышвырнули.

– В местном отделении профсоюза горняков есть коммунист, – сказал он.

– Профсоюз горняков? Да тут никто в профсоюзе не состоит. Назови мне шахтера, который за двадцать пять лет хоть раз побывал на профсоюзном собрании. Это они предоставляют маньякам вроде тебя, коммунистам, которые воображают, будто пользуются влиянием, и не понимают, что консервативные, инертные рабочие, на которых они пробуют опираться, попросту их используют – используют людей вроде вас, чтобы вы за них агитировали и произносили речи. Консервативнее людей, чем шахтеры, и вообразить трудно. Я-то знаю. Я прожил здесь пятьдесят лет – мой отец работал в шахте, а брат и сейчас работает. Я бы и сам торчал под землей, если бы не родился башковитым. И с тобой было бы то же. Говорят тебе: они интересуются вовсе не тем, чтобы изменить общество, а только тем, чтобы получать больше денег, и для этого готовы использовать хоть коммуниста из профсоюза, хоть Кинг-Конга.