Текст книги "Путешествие Глеба"

Автор книги: Борис Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 46 страниц)

Но пенек миновали, благополучно шли далее. Людиново и завод скрылись. Дикие, непроходимые леса кругом. Глебу казалось, что совсем ушел прежний мир. Озеро превращалось как бы в широкую реку, волны из-под колес хлюпали у берега, в них подтанцовывали кувшинки, кивала осока.

Солнце совсем поднялось, когда «Елизавета» пристала к берегу у избушки лесника. Дальше нельзя было ехать, в полуверсте виднелась плотина: там второй, меньший пруд, где охота.

Охотники спустились. Тут начинались владения разных Потапычей и Миронычей, утлых мужичишек с паклевидными бороденками, невнятной речью, косолапых, но ходоков и знатоков дичи. Один такой Евсеич повел к плотине. Там ждали уже плоскодонки. Отец сел с Глебом. Норма у их ног. Евсеич греб одним веслом на корме. Дрец с Павлом Иванычем двинулись на другой, по другому краю озера.

– Когда будешь стрелять, – говорил отец Глебу, – помни, что дробь от воды отражается. Осторожнее, можешь кого-нибудь подстрелить на берегу.

Дрец шумно и недовольно устраивался на своей лодке.

– Ну, и посмотрим, Павел Иванович, как это вы и-стреляете… Это вам не то, что и в цель, или там бутылку кидать, это вам не щепочки…

Евсеич греб медленно. Нечто спокойное, древнее и фаталистическое было в этом худощавом старике с жилистыми руками. Казалось, здесь среди хлябей он вырос и жил, и всегда будет жить, и всех уток, бекасов и чибисов знает по именам и фамилиям.

Отец курил. Норма дрожала от волнения, слабо и жалобно попискивала.

– Там вот выводочки-то… – говорил Евсеич ровным голосом. – Во… осока. Собачку извольте пускать. Тут не глыбко.

Отец подтолкнул ее. Норма взвизгнула, бултыхнулась в воду и тотчас деловито, страстно потянула к берегу средь камышей, по неглубокой воде – едва до сосков ей.

Охота началась.

Евсеич взял теперь шест и с тою же невозмутимостью, как плотогоны на Оке, как древний прадед его на Десне или Припяти, медленно подталкивал лодку сквозь зеленые плетенья водорослей, мимо желтых купав, белых водяных лилий на тугих листьях, раздвигая шуршащую осоку. Камыши расступались – кивали шершавыми коричневыми цилиндрами цветов своих.

Норма подымала уток, отец стрелял. Глеб выстрелил несколько раз, и все мимо. Он стал волноваться и нервничать.

С боков и вдали подымались кряквы, маленькие чирки резво неслись в воздухе. Утята в ужасе, полулетя, полуплывя, уносились вперед. Уже три утки лежали на дне лодки. Слева постреливали Дрец с Павлом Иванычем. Норма мелькала вся мокрая, грязная. Камыши прошли. Открылся опять простор водный, плес. Теперь ветер стал набегать, рябь пошла. Озеро засинело густой, резкой синью. Встревоженные чайки носились, опускались на воду, сверкая белизной своей, точно малые яхты.

– Собачку в лодку пожалуйте, им теперь глыбко будет.

Из уважения к отцу, который по положению своему был для него чем-то полубожественным, Евсеич и Норму называл на вы.

Норма с розовым своим высунутым языком села на нос, блестя под солнцем мокрым, глянцевитым волосом, быстро дышала, временами вся встряхивалась – обдавала брызгами. Евсеич взялся за весло. Надо было пройти довольно далеко чистым местом.

Глеб был недоволен. Неважно показал себя на охоте со взрослыми, да и вообще все выходило не так, как ему казалось. Во всех этих утках, Евсеиче, грязной Норме, удиравших утятах, смятых, окровавленных перьях трофеев, не было ничего ни поэтического, ни замечательного. Не то, что он воображал. Глеб чувствовал волнение и раздражение.

И когда недалеко от него, слегка ныряя в ветре на узких бело-коричневых крылах показался чибис, он вдруг приложился и выстрелил. Чибис медленно упал в воду, как бессмысленная тряпка. Норма кинулась было, отец удержал ее – с удивлением и, как показалось Глебу, недовольно на него взглянул. Евсеич повернул к птице. Но отец рукой указал прежнее направление.

– Ну, это не дичь.

Разумеется, не дичь. Глеб отлично понимал это. По-охотницки – просто бессмысленное убийство, довольно даже неприличное.

Что-то острое, но и неловкое давило ему сердце. Чибис поколыхивался на воде.

Охота вышла длинная и утомительная. Брали заводь за заводью, то сидели в лодке, то выходили на берег. То встречались с лодкою Дреца и Павла Ивановича, то разъезжались с нею. Охотники находились в некоем возбуждении. Ружья нагрелись, руки закопчены, пахнут патронной гарью, болотные сапоги в тине. Когда Павел Иваныч, дома любивший стрелять в бросаемые бутылки, мазал по уткам, Дрец злорадно бурчал:

– Это вам не бутылочки. Это вам не щепочки.

А когда Дрец шел по берегу и Павел Иваныч приложился из лодки по плывшему утенку, Дрец в ужасе заорал:

– Да ведь вы же и-меня ухлопаете! Что вы! Павел Иваныч, ну прямо и-в меня целите!

Павел Иваныч элегантно отнял ложе ружья от белокурой своей бородки, а Дрец на всякий случай присел, закрыв лицо. Может быть, был он и прав. Может быть, не крикни он своевременно, Павел Иваныч также элегантно нажал бы собачку и, дробь, отразившись от воды, прочертила бы узор по волосато-медвежьему лицу Дреца.

После полудня в нескольких верстах от «Елизаветы» завтракали – на высоком берегу в тени ракиты. Озеро посверкивало мелкой зыбью. Пахло лугами, цветами, ширь и пустынность… Но Глебу все это мало нравилось. И край казался чужим, неприютным, и собой он был недоволен – стрелял плохо, бесславно убил чибиса да пару беззащитных утят.

У Нормы весь нос был изрезан осокою, кровь капельками падала на землю. Кровь и на грязных руках Дреца – он ел, не ополоснувши их. Даже трофеи, куча убитых уток, где больше всех поработал тот же Дрец, вызывали в Глебе тайную неприязнь.

– Николай Петрович, он же и-меня чуть и-не застрелил! Прямо целится, вижу, и-сейчас весь заряд в лицо…

Павел Иваныч оправдывался. Дрец с отцом выпивали, Глеб мрачно глодал ножку цыпленка.

Часам к четырем вновь тронулись. Глеб едва передвигал ноги. Отец это заметил.

– Ну, братец ты мой, мы возьмем тут еще болото да озерцо, а тебя Евсеич свезет на «Елизавету».

– Нет, нет, я ничего, я не устал…

Если бы отец настаивал на том, что Глеб маленький, устал и не может более охотиться со взрослыми, он бы уперся и ни за что не поехал бы. Отец хорошо его знал.

– Я и не говорю, что ты устал. Да ведь мы будем стрелять бекасов, а у тебя нет зарядов с бекасинником. А потом – нужно машинисту напомнить, что в восьмом часу мы непременно тронемся, чтобы все было готово.

– Я вовсе не устал, – пробормотал Глеб с недовольным видом, но возражать не стал.

И через несколько минут сидел уже в плоскодонке, тот же Евсеич мирно и безостановочно гнал ее к «Елизавете». Одиноко, грустно показалось Глебу на озере. Незнакомый старик вез его. Ноги ныли, хотелось спать. В голове стоял пестрый и шумный день, выстрелы, чибис, раненые утята, которых докусывала Норма или добивал Дрец, пороховой дым, разгоряченные лица. Груда уток настрелянных, окровавленный пух… никаких подвигов! Убивали в камышах плохо летающих утят – это больше похоже на бойню. «Вам не жалко стрелять разных птиц? – спросила раз при Глебе отца Софья Эдуардовна. – По-моему, это стыдно и бесчеловечно». Отец рассмеялся и сострил что-то. Глеб запомнил эти слова. Но они были случайны – не могли еще пробить всей сложившейся жизни.

Он действительно чуть не задремал. На «Елизавете», передав приказание отца, спустился в крохотную каюту, и, подложив под голову патронташ и ягдташ, не снимая сапог, заснул на диванчике.

Когда проснулся, было темно. Сбоку, за стенкой, что-то лопотало. В приоткрытую дверь тянуло теплом, машинным маслом. Там легко и напряженно шумело – диванчик под Глебом чуть вздрагивал. Слабый красноватый отсвет лежал на дверной притолке.

Глеб открыл глаза. Сначала все это показалось ему волшебным и непонятным. Страха он не испытывал, скорей даже приятное чувство – как будто продолжение сна, какая-то иная действительность, неплохая, но непонятная. Как человеку, смотрящему из окна вагона на двинувшийся рядом поезд кажется, что двинулся его вагон и он не сразу входит в настоящее, так некоторое время и Глеб не мог перестроиться. Но потом сообразил, что уже вечер и «Елизавета» тронулась. А отец? Охотники? Но как раз сверху долетел смех Дреца. Отец прикрикнул на Норму. Все в порядке.

– А, вот же он, и Herr Professor, – закричал Дрец, когда Глеб поднялся на палубу, – Ну, и хорошо спал? Что во сне видел?

Глеб улыбнулся слегка смущенно, точно был виноват, что заснул, и подошел к отцу.

– Я сначала даже не понял, где я… А вы много настреляли?

Оказалось, что нет: и бекасов небогато, и стрельба по ним трудная.

– Павел Иваныч и-все свои зарядики расстрелял, из всех патронташей, и хоть бы птичку. Это вам не щепочки!

Из машины ярко краснело теперь, по лицу Дреца ходили блики, тени, и все это дрожало, то сильней вспыхивало, то слабело. Глеб облокотился о борт. Опять темные леса! Шли еще неширокой частью озера, влажно-прохладный ветерок тянул с берега. Встала луна, проложила светлую дорогу от себя по воде к «Елизавете». Все бежало вокруг – леса, камыши, озеро, и лунный путь лежал как меч. Глеб молчал и смотрел. Доносились голоса охотников, но он не слушал их. Как прекрасно! Вот это, наконец, прекрасно – темно-синее небо, слегка золотеющее к луне, слабые звезды, тишина, прохлада, запах лесов, искрящиеся в лунном блеске струи и разводы за «Елизаветой». Это понравилось бы и Софье Эдуардовне.

Он прошел на нос и стоял там совсем один. Пароход выбрался, наконец, на простор.

Завиднелись языки газа над домнами – Людиново. Кое-где справа в слободе и огоньки. Глеб старался разглядеть и их дом, может быть, стеклянная столовая освещена и мать с Лизой, Софьей Эдуардовной ужинают.

Этого он не разобрал, но внимание его привлекло красное пятно, правее завода, недалеко от церкви. Что-то стало клубиться над горизонтом, подымалось огненно-красным столбом, потом ясно в нем заструилось облако дыма.

– Папа, смотри, что такое? Все побежали на нос.

– Ну так же и есть… это же и есть около церкви… самый дом Смелова.

Отец выругался.

– Вот и попали с корабля на бал!

– Пожар? – спросил Глеб тихо.

– И очень даже. Подожгли, разбойники. Прибавь ходу! – крикнул отец машинисту. – Держи левее, серединою, и дуй вовсю.

В машину подбросили дров. «Елизавета» стала дрожать сильнее, колеса быстрей залопотали. То же волнение, как некогда в ноябрьский вечер Устов, пронзило Глеба. Зарево приближалось. На всех парах шли мимо слободы и набережной. У своего дома стали убавлять – недалеко пристань. Ну, конечно, отец бросится сейчас тушить, вот теперь начинается настоящее. Он будет отстаивать этот дом Смелова, да и все Людиново от бедствия… Глеб чувствовал, что и сам разгорается. Скорей, скорей! Пристань приближалась. «Елизавета» дала задний ход и стала причаливать.

* * *

Глеб на пожар все-таки не попал – под охраною Павла Иваныча отец оставил его у церкви – да и сам опоздал: от лавки купца Смелова осталась груда догоравших бревен. Помощь ни к чему. Можно было лишь отвести душу в сложных ругательствах великого языка русского – отец с Дрецом так и поступили. Потом, взволнованные, разошлись.

Дома еще не спали. Мать ждала в столовой. Свет виднелся и наверху, у Софьи Эдуардовны и Лизы. Глеб умылся, снял болотные сапоги, в обычном своем виде с наслаждением пил чай под крылом матери. Настроение окончательно у него повернулось: Бог с ней с охотой, неудачной стрельбой. Чибиса надо забыть – сейчас он дома, в привычной и изящной обстановке. Если опять будет пожар, он с отцом бросится тушить. Но все это очень интересно, в конце концов.

– А если нас подожгут? – спросил он, дуя на блюдечко. Отец быстро на него взглянул.

– И сгорим, как смеловский дом…

На лице матери появилось выражение неудовольствия.

– Ах, какие пустяки. Ты всегда скажешь… Никто никого не поджигает, и нас не подожгут. Наверно, у Смеловых где-нибудь самовар во дворе ставили, искра и залетела.

Когда Глеб, прощаясь на ночь, поцеловал знакомое, прохладное лицо с прекрасными глазами, было очевидно, что никто никого не поджигает, и вообще все в мире благополучно.

С этим ощущением он и заснул на диване в отцовском кабинете – под ружьями, висевшими на рогах и всей охотничьей снастью.

И на другой день обычно вступил в обычный обиход жизни людиновской: под музыку внизу готовил наверху уроки, рисовал, бродил в парке, купался в «директорской» купальне.

То же было и на следующий, и в дальнейшие дни. Как прежде легко, радостно было заниматься с Софьей Эдуардовной. Радостно слушать ее музыку. Она учила теперь немного Глеба и петь. Этому покровительствовал отец – небольшим, но верным тенором все чаще выводил вместе с Глебом и Софьей Эдуардовной «Новгород великий, город буйных сил»… Мать считала это пустяками, тратой времени, и хмурилась. Но пение продолжалось. Софья Эдуардовна аккомпанировала на рояле, сама напевала. Получалось как бы трио. Отцу видимо это доставляло удовольствие.

В один знойный июльский день он особенно сладостно исполнял «Не искушай меня без нужды…». Софья Эдуардовна вела контральтовую партию. Глеб не пел, смотрел на ее большие, казавшиеся ему прекрасными, руки, они брали легко, задумчиво нужные аккорды. Подымая взор от рук, видел серо-зеленые глаза, устремленные на отца. Отец на высоких нотах приподымался, с нежностью и улыбкой глядел прямо в глаза Софьи Эдуардовны – Глеб считал это вполне естественным, кто же стал бы смотреть на нее недружелюбно?

– Ты сегодня очень хорошо поешь, – сказал он отцу, когда дуэт кончился. – Мне очень нравится.

Софья Эдуардовна засмеялась.

– Если уже Herr Professor одобрил, значит, верно.

– Это вы мне помогали, – сказал отец весело. – Вы поддерживали меня своим взглядом.

Глеб подошел к Софье Эдуардовне и приложился большою своей головой к ее плечу.

– Да ты и сам почему-то очень внимательно на нее смотрел…

– Вот видите, он все замечает, от него ничего нельзя скрыть, – сказала со смехом Софья Эдуардовна. Оживленное ее лицо еще порозовело, отец тоже смеялся, но что-то смущенное было в обоих.

И все казалось мирным, идиллическим: залетавший с балкона шмель гудел, стукался в зеркало, застревал в занавесках. Паркет золотисто сверкал в солнечном потоке. В маленьком саду, за террасой, поплескивал фонтан.

Собирались перейти на «Руслана и Людмилу», как вдруг раздались отрывистые, короткие гудки с завода. Отец изменился в лице. Подбежали к окну – столб дыма подымался над слободой в противоположном от смеловского пожарища месте. Отец тотчас убежал. Софья Эдуардовна встревожилась и удивлялась:

– Глеб, что же это такое? Опять пожар?

Глеб сам был удивлен, ничего не мог объяснить. Да и кто что-нибудь понимал? Горело и горело.

Через два часа, потушив пожар, отец вернулся, но принес бумажку, вроде прокламации, где было сказано, что на сегодняшнее число гореть становому и его канцелярии – именно дом станового и сгорел, а бумажки были раскиданы по всей улице, и добавлялось в некоторых, что еще и другим гореть.

Отец видимо был расстроен. Красный, хотя и умытый, причесанный после пожара, он пил чай на балконе, нервно говорил матери:

– Следователя вызываем. К исправнику в Жиздру послали. Разумеется, поджигатели.

Глеб с Лизой, слушали, замирая. Поджигатели! Вот так-так!

Мать была тоже недовольна, но ей хотелось, чтобы все было естественнее и безобидней, кроме того, совсем не нравились ни дуэты, ни трио. Прямо этого она не говорила, но противоречила отцу, где могла.

– Кому же это интересно поджигать станового?

Отец курил с таким видом, что упрямого не переспоришь.

– Вот их, пожалуйста, и спроси, для чего они поджигают.

– Их кто-нибудь видел?

– Никто.

– Ну, и тем более. Мало ли что можно написать на бумажках. Какие-нибудь парни безобразничают.

Но Глеб и Лиза были на стороне отца. Не потому, что доказательства убедительны, а гораздо интереснее считать все загадочным и необыкновенным, чем обыденным.

Пришел Дрец и заявил, что ему надо поговорить «и-с Николай Петровичем вдвоем». Отец поднялся, не совсем довольный.

– Ну, что такое, кум?

Дрец таинственно подмигнул. Они вышли. Глеб в волнении соскочил в сад, попрыгал около фонтана, а потом побежал к главному подъезду – что-то подталкивало его. Мимо каморки Тимофеича прошел в сумрачную буфетную и остановился у лестницы наверх. Он стоял в такой позе, будто собирался к себе, но в то же время и слушал. В зале Софья Эдуардовна брала слабые аккорды. Из маленькой гостиной доносились голоса Дреца и отца.

– Да полно, кум, что вы…

– Ну, честное же слово, они все бунтовщики… Отец говорил что-то тише, потом опять голос Дреца:

– Не сами же и поджигают, а у них тайное общество… Вы смотрите, эта фельдшерица… Мяснова там, что уроки Herr Professor'у давала, я же вас уверяю… Да и Новоселов…

Глеб побежал наверх. Все в прохладной его комнате было тихо, мирно. Трапеция висела, как обычно. Лежали на столе рисунки. Неужели все это сгорит? Вот в один прекрасный день, или ночью, когда все заснут, так и заполыхает, и от прекрасного дома останутся обгорелые бревна да каменные печи, как у Смелова? Да еще будто бы его прежняя учительница Мяснова, с запахом аптеки и румяными щеками, принимает тут участие?

Такую мысль Глеб счел совсем нелепой. Однако, в волнении стал разгуливать по соседней большой комнате, выходившей на озеро. Он уже представлял себе, как горит ночью дом, как они с отцом выпрыгивают в окно. Но вот Софью Эдуардовну и Лизу, которые спят здесь наверху, спасать будет трудно…

Снизу раздались звуки рояля – знакомые, легкие пальцы арпеджиями прошлись по клавиатуре, начался аккомпанемент. Отцовский тенор вступил:

 
Времен от ве-ечной тем-м-ноты,
Быть мо-жет, нет и мне спа-а-сенья!..
 

Глеб уже знал «Руслана» и любил его. Страшная голова с ветром из ноздрей, подымающаяся на небе грозная луна…

 
Быть мо-ожет, на холме немом,
Поставят тихий гро-об Русла-нов,–
 

пел отец:

 
И струны громкие Ба-а-янов
Не будут, не будут гово-о-рить о нем.
 

Глеб не мог более усидеть наверху. Взволнованный, в мечтательно-поэтическом возбуждении, спустился вниз. Через маленькую зеленую гостиную вошел в залу.

Как всегда, ослепительно сверкал паркет, воздух, свет и пространство комнаты этой неизменно-радостно действовали на него.

Софья Эдуардовна, слегка раскрасневшаяся, с выступившими на щеках пятнами, наклонив к роялю высокий стан, сияла на отца глазами. Большой ее рот, казавшийся Глебу очень выразительным, ласково улыбался.

– А вот и он, вот и он, – сказала Софья Эдуардовна, увидев Глеба. – Вот мы его и спросим. Пойди сюда!

Глеб приблизился. Она обняла его длинными руками, он прислонился щекой к ее плечу. От плеча пахло духами. Что-то милое было в самой его теплоте. Смеющиеся зеленоватые глаза были в вершке от его лица. Глеб смутился.

– Как ты думаешь, может твоя прежняя учительница принимать участие в этих поджогах?

Глеб серьезно и несколько робко на нее взглянул.

– А вы думаете, что может?

– Я ничего не думаю. Я тебя спрашиваю.

Глеб покачал головой.

– Не может. Это глупости.

– А Батька?

Тут он даже засмеялся. Вспомнил добродушного человека с книжкой в одной руке, младенцем в другой, Катю Новоселову, Птицу…

– Вот видите, – обратилась Софья Эдуардовна к отцу, поглаживая Глеба по стриженой голове рукой, – вот вам и мнение чистого сердца.

Отец стоял, облокотившись на рояль, и тоже весело улыбался.

– Вы говорите так, будто я чему-то верю.

– А однако, этот Дрец вам наговаривает?

– Мало ли чего мне ни говорят. Жена твердит, что и вообще нет никаких поджогов. Дрец разводит свое…

– А вы что думаете?

Отец прищурился, как-то, показалось Глебу, довольно странно посмотрел на Софью Эдуардовну.

– Я ничего не думаю. Да и вообще ничему не верю. Софья Эдуардовна опустила глаза. Руки ее коснулись клавишей, быстро, легко по ним пробежали.

Она опять подняла на отца взор, более серьезный теперь.

– Совсем ничему? Вообще? Как же вы тогда живете?

Он тоже стал серьезен.

– Не совсем, Софья Эдуардовна. Есть, все-таки, люди, которым я верю и кого люблю.

Она поднялась с вертящейся табуретки.

– И слава Богу, что верите и любите, – сказала дрогнувшим голосом.

Глебу вдруг стало неприятно. Он прикинулся занятым бабочкой, влетевшею в окно и выделывающей в зале свои воздушные пируэты – заскакал за ней вдогонку.

Через два дня, около пяти вечера Тимофеич нашел у подъезда бумажку, на которой лиловыми чернилами, грубым почерком было выведено: «Ночью гореть директорскому дому». Через четверть часа об этом все уже знали. Отец был встревожен, но сдержан. Мать сказала: «Ну, глупости», – и пошла по хозяйству. Лиза и Софья Эдуардовна боялись открыто. Глеб волновался, быть может, сильнее других, но скрывал: даже матери не сказал бы, что боится, просто по-детски боится.

Ужин на террасе, при свечах в стеклянных колпачках – мошки набивались туда и залетали серые бабочки – прошел хмуро. В саду плескал фонтанчик, сладко благоухал цветущий табак. Все это очень хорошо, но…

Когда со стола стали убирать, явились Дрец и Павел Иваныч – Глеба удивило, что на поясе, поверх охотничьей куртки у Дреца торчала кобура револьвера.

– Ну и что же, кум, – сказал Дрец отцу, – сторожей расставили?

– Разумеется. Садитесь пиво пить, а там по парку пройдем. Надо все-таки проверить…

– Да, конечно же, и проверим… И ты с нами? – Дрец положил мохнатую руку на голову Глеба.

– Я не знаю…

Глеб ничего больше не сказал, но глаза его, устремленные на отца, договаривали все очень ясно.

– Отчего же, можно, – сказал отец.

Через полчаса они выходили. Глеб успел сбегать в комнату отца, зарядил свое ружьецо и взял несколько патронов. Ему уже представлялось, что предстоит опасный поход и, быть может, сражение.

– Вон он как, видите, – сказал отец, увидев Глеба.

– Я с собой пять патронов взял. Довольно? – спросил Глеб прерывающимся голосом.

Отец засмеялся.

– Как на войну собрался, братец ты мой…

Наверху, сквозь тяжелую портьеру, брезжил свет. Портьера раздвинулась. Высокая фигура в светлом облокотилась на подоконник, наклонив голову.

– Мужчины покидают дом и беззащитных женщин, – сказал знакомый голос. – Что же будет с нами?

Отец отделился и подошел к самой стене.

– Вас охраняют больше, чем вы думаете.

Ночь была тиха, в звездах. Глебу показалось, когда вошли под липы, что совсем ничего не видно. Действительно, темнота ослепляла. Но потом глаз привык. Через калитку, мимо небольшой бани, прошли в парк.

– Ну, теперь тише, – сказал отец.

И как охотники, подбирающиеся к токующему глухарю, прошли они одной аллеей, другой. На перекрестке караулил конюх. Подошли к круглому пролету под корпусами квартир служащих. Глеб вспомнил Батьку, Катю Новоселову… Вот они там и живут, в этом кирпичном четырехугольнике.

Дозорный, охранявший вход в парк, тоже был на месте. Повернули назад, обошли весь парк. Глеб чуть не дрожал от волнения. Всюду ему мерещилось что-то, движения, звуки…

– Ну как, – шепотом спрашивал отец, – жив?

– Жив.

Кажется, громко он ничего и не мог бы сказать. Но присутствие отца, Дреца, Павла Иваныча, представлявшихся опорой справедливости и порядка, поддерживало. Где-то вблизи, может быть, прятались таинственные враги, писавшие каракулями на бумажках, для чего-то поджигавшие. У Глеба было полнейшее ощущение своей правоты и их низости. Но он даже и представить себе ясно не мог, кто они, и для чего это делают?

Через полчаса возвратились домой. Глеб был рад, что ушли из парка. Но, к его удивлению, у подъезда стояла запряженная парой на пристяжку линейка.

– Ну, ты иди теперь спать, – сказал ему отец. – А мы с кумом съездим на дальнюю слободу.

Глеб вдруг сжал руку отца.

– Зачем вы туда едете?

Отец объяснил, что там полиция делает облаву, проверяет паспорта, ищет поджигателей. Ему надо тоже присутствовать.

– А тебя поджигатели не убьют?

– Нет. Никто никого убивать не будет. А если найдем каких-нибудь мошенников, так исправник заберет их в кутузку.

Глеб понимал, что теперь дело серьезное, и не посмел заикнуться, чтобы и его взяли.

– Мы недолго пробудем там, – сказал отец. – А ты стереги дом, вон у тебя и ружье заряжено. Но только спать-то сейчас ложись, поздно уж.

Отец улыбался. Но Глеб все принимал всерьез.

Когда линейка тронулась и, выехав со двора, покатила по набережной, Глеб прошел в кабинет отца. Он чувствовал усталость, страшную усталость от волнений. Раздевался медленно, полуодетый сидел на подоконнике. Прямо перед ним лежало озеро, справа темнела плотина с заводскими зданиями. Завод погромыхивал и дышал вдали, два вечных языка пламени над домною хмуро светили. Краснеющими путями шли их отражения по воде к дому. Вот туда, за этот завод, в дальнюю слободу села Людинова и поехал сейчас отец с Дрецом и Павлом Иванычем…

Глеб знал завод – и не любил его. Жутко было видеть запыленных, с запотелыми лицами рабочих, таскавших вагонетки, возившихся у парового молота, плющившего раскаленное железо. Это был мир сумрачный, грохочущий, далекий от поэзии и красоты. Глеб не раздумывал о том, о чем могли шептаться Лиза с Катей Новоселовой. Рабочие его не занимали. Не мог еще и понимать он, что в этой тяжкой и убогой жизни, у людей, неделю проводящих в одуряющем труде, а в субботу напивающихся, естественны недобрые чувства к тем, кто живет в огромном доме, ездит кавалькадами кататься, на пароходе охотиться – вообще, кто ведет праздную и роскошную, в сравнении с ними, жизнь.

Языки огня, горевшие довольно покойно, вдруг вытянулись, полетели в них искры, что-то тяжело и огненно заполыхало в чреве домны, точно малое извержение вулкана: только что засыпали руду и уголь.

Глебу стало тоскливо. Как-то отец? Он может встретить на слободе страшные, зверские физиономии… «Поджигатели!» Глеб никогда их не видел, но наверно это вроде тех опухших рож со злобными глазами, что попадались иногда у кабака, оборванные, просящие «на шкалик».

И вдруг вот такие, прознав, что отец уехал, явятся сюда поджигать? Глеб тяжело вздохнул. Но вспомнил, что сказал отец: «Ты будешь здесь охранять дом», – слез с подоконника и положил ружьецо свое на стул, сверх штанишек и чулок. А сам лег.

На облаве забрали кое-кого из подозрительных, но к поджогам они отношения не имели. Все осталось по-прежнему: враг близок, но не обнаружен. Дело не кончено.

Следующий день выдался знойный, очень ветреный. Встали все поздно. Обедали тоже поздно. Отец был хмур, неразговорчив. Мать стала вообще мрачней, чаще отцу противоречила – он раздражался. Нынче она опять заметила, что вот назначили же им ночью гореть, а ничего не случилось. Отец фыркнул, допил пиво, и, не взглянув даже на Софью Эдуардовну, пошел в кабинет отдыхать.

Нельзя сказать, чтобы полежать ему удалось долго. Ровно в три, когда Глеб собирался идти купаться, за парком появились сизые клубы. Ревел гудок, клубы росли, сливались, растекались…

– Сразу с трех концов запалили, – кричали на дворе.

…Этот жаркий июльский день, тусклый и беловатый, с вихрями пыли, летучей мглой, остался в памяти Глеба бурно-огненным, героическим и музыкальным. Даже восторженное нечто было в нем. Точно бы все могло погибнуть, чья-то рука занесена над всем Людиновым, над жизнью их, даже над семьей. Горело не так близко. Но стихия ощущалась, как в землетрясениях, потопах. Дашенька молилась у себя в каморке. Но кто крепче – все поднялись сопротивляться.

С завода прибежали рабочие, вытаскали бочки, всех лошадей с конного двора пустили в ход, чуть ли не Тимофеич и тот кинулся на пожар. Глеб, Лиза, Софья Эдуардовна, Катя Новоселова и Петька работали у озера работу радостную, как бы сумасшедшую: зачерпывали воду ведрами, из рук в руки, по цепи разных горничных, мальчишек, баб передавали подъезжавшим бочкам. Бочка за бочкой останавливались у набережной, ведро за ведром вливалось, по другой цепи возвращалось вниз к воде, наполнялось, снова вверх бежало. Глеб в опьянении работал. И он, и Софья Эдуардовна, и Лиза были мокры от выплескивавшейся воды, но жар, мгла пожарища и пламенный ветер их сушили. Говорили, что горит сразу пятнадцать домов. Глебу хотелось петь, кричать, бежать «на приступ», а за церковью, в бело-сизом дыму, гудело и ярилось, стоял рев, стон.

– Сено разнесло ветром по улице, прямо летит и горит, – кричали приезжавшие с бочками. – Ажио вся слобода занялась…

Глеб ужасался минутами за отца, орудовавшего там – вдруг огненное сено да сожжет его? Но не таков отец, чтобы легко даться.

И в неослабном азарте зачерпывал он ведра, передавал дальше.

* * *

Этот пожар оказался самым большим – сгорело двадцать дворов. Чуть не погибла старуха, пытаясь протащить в окно сундук, едва спасли детей – много вообще страшного, при рассказах о чем Глеб содрогался. Но самое страшное было то, что никто ничего не понимал – ни приехавший следователь, ни исправник, ни отец. Кто-то для чего-то поджигал… – рабочие горели наравне с купцами и начальством.

Дашенька утверждала, что скоро будет затмение и конец света. Глеб ей не верил, но был в тревоге. Да и как не быть? В доме стало грустно. Отец перестал даже петь с Софьей Эдуардовной «Не искушай меня без нужды…». В кабинете всегда лежало заряженное ружье. Лиза и Софья Эдуардовна ложились не раздеваясь, но все равно не могли спать – похудели, изнервничались. Одна лишь мать крепко держалась, говорила, что все это глупости, но была холодна. Если бы Глеб был наблюдательней, он заметил бы, что она почти перестала разговаривать с Софьей Эдуардовной. Та тоже хмурилась.

Но Глеб был занят собою. Изобрел новое занятие: в одиночестве забирался на чердак, вылезал через слуховое окно к трубе и, как пожарный на каланче, наблюдал за окрестностями.

Вид отсюда был довольно хорош: слева озеро, за плотиной завод, правей белая огромная церковь, ближе – крыши четырехугольных корпусов, где господский двор и живут служащие, еще ближе огромное темно-зеленое пятно парка, а за ним слободы и домишки Людинова. Все это млело в туманном зное, как будто и пыльном, тяжеловатом. Железные крыши кое-где поблескивали, завод лязгал. В мирной этой картине сидели враги, что-то, казалось Глебу, там таилось. Как понять этих людей, затевавших недоброе? Иногда по слободе взвивался короткий вихрь пыли – Глебу уже казалось, что начинается пожар. Но вихрь стихал, за Людиновым вдали безобидно синели леса к Дядькову, Песочне, похожие на Чертоломы и Ландышевые леса Устов.

Так проходило время, и не только Глеб, но и сторожа, дневные и ночные дозорные ничего не замечали – именно тогда, когда можно было думать, что Дашенькины пророчества верны, все и потекло в обратную сторону. День шел за днем, каждый нанося свое, а пожары не повторялись. Август сменился сентябрем, ушла мгла и жара, запах гари. Обыкновенный сентябрь, свежий ветерок с озера, бледно-голубое небо осеннее, редкие, огненные листы клена в саду, мелкое золото березовых листиков – плавали они в бассейне фонтана.