Текст книги "Путешествие Глеба"

Автор книги: Борис Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

V

Первый класс был как полагается – синий вагон с длинным коридором, купе с диванами красного бархата, на спинках белые вышивки. Пустынно, тихо, в фонаре над входом полузавешенная свеча. Никифоры Иванычи, латынь и греческий и треволнения зимы московской, экзамен в Шестой гимназии – все вчера, навсегда ушло. Начинается новое.

В известный момент поезд с полупустым первым классом, везя новоиспеченного, нарядного студента, отошел. Поезд не торопился. Он составлял часть той небыстрой, крепкой и наполненной России, что могуче воздвигалась на своих пространствах. Огоньки близ Ваганькова уходили, путь лежал мимо Кунаевых, Голицыных, подмосковными лесами и полями, вблизи разных Архангельских, Ильинских по Москва-реке.

Глеб стоял у окна, смотрел пред собою на тучу, во мгле тогда обнажавшуюся, когда дальние молнии раздирали ее сухим золотом. Этот свет был прелестен. Он таинственно блистал Глебу в сердце – освещал, вновь во мрак погружал, возбуждал, но и успокаивал. Одиночество нужно было ему сейчас. Вновь переживал он происшедшее. Для других, может быть, и неважно. Для него важно.

Второй день Пасхи – поздней Пасхи конца апреля. Глеб в волнении едет на извозчике на Волхонку. Разные молодые и немолодые люди летят с цветами и конфетами на лихачах, все с такими же целями, что у него: с визитами. И разноголосый, пестро-светлый гром колоколов Москвы все это веселит, подгоняет: мчитесь, летите, везите свои цветы – Христос Воскресе!

Это же Христос Воскресе Глеб привез в узенькую прихожую четвертого этажа на Волхонке, и почтительно поцеловал ручку овцевидной Лериной матери (отец, слава Богу, уехал в Петербург). Среди куличей, красных, зеленых яиц сама Лера сияла молодостью и приветом. И потряхивая кудряшками на лбу, maman, Поликсена Ильинична, угощала Глеба заварной пасхой кондитерской, пасхой собственного изделия, пасхой Лериной и куличами. Тесна и скромна квартирка, но в окно пестрый свет, в окно светлый звон, вся Москва входит этими колоколами, грохотом пролеток, воробьиным щебетом, нежной зеленью тополей из Архива иностранных дел. Входит вся эта прелесть и отражается, и усиливается в светлой младости Леры, в пышном нежном теле ее, отсвете зеленоватых глаз. Глеб смущен, остр, но радостен. Не слова важны, другое.

«Maman, Глеб Николаевич раньше начала июня в Астрагань не сможет попасть, у него экзамен»… Maman любезно кивает, улыбается. (Нет, это приличный молодой человек, она его не боится.) «Очень рада буду вас видеть… Тем более, знаете, мы там одни, Лерочке скучно…»

Кондуктор идет. Глеб опять чувствует себя взрослым, нарядным пассажиром первого класса. О, теперь разница с тем днем пасхальным! Теперь он студент. Не напрасно учил его Никифор Иваныч. Не зря, значит, все «апетметесан тас кефалас».

Постояли на глухой станции, дальше двинулись. Туча так же далеко, молнии реже. Но такая же тишь, ширь полей российских. Утоляющий мрак. На нем ярче совсем-совсем недавний день солнечный, переулки замоскворецкие, знаменитая решетка двора Шестой гимназии, острый запах краски, холодок волнения… в большой зале экстернов за зеленым столом экзаменаторы, и Титы Ливии a livre ouvert[23]23
  с листа, без подготовки и без словаря (фр).


[Закрыть], и спокойный, медлительный, как вечность, Гомер.

Все это было, да как бы и не было. Сном ушло в ряд других снов, тоже бывших, тоже минувших. Сном станет и это странствие. Но пока что оно продолжается. Не век стоять в коридоре. Ноги устали, Глеб перебирается в купе. Там вынимает из чемодана подушечку и ложится. Мягко идет вагон! Чуть вздрагивает пальто на крючке подле фонаря. Астрагань, Лера, Поликсена Ильинична… Что это за такой шаг? В синеющей мгле вагона ясно он видит Леру, с некоторым замиранием, как рад встретить завтра! Но кто он? Что он ей? Ничего не знает, едет и едет, что там будет увидит, а сейчас вот лежи так, слушая погромыхивание колес.

Он долго не мог заснуть. Вспоминался и Александров – Глеб вновь у него побывал. Рукопись он прочел и одобрил, но, конечно, надо дать для печати что-нибудь покороче. Все неясно, все впереди – все-таки в будущем что-то уж скрыто. Это наверно. А сейчас Александров на даче, в Царицыне под Москвою. Надо к нему тоже съездить, он зван.

Глеб перевернулся, вздохнул. Давно не чувствовал себя таким и взрослым, серьезным – важным даже, что ли?

Поезд идет. Где надо и остановится. И пока Глеб с надеждами своими, силами и помыслами покачивается в купе, на диване бархатном, мимо проходят Можайск, Бородино с полем сражения, Наполеоном, Толстым. Скромная Вязьма с пряниками. Вдали, очень еще вдали, сквозь поля и суглинок, сквозь леса – много их тут! – далее Духовской сам Смоленск. Древний, славный, многострадальный Смоленск.

* * *

Глеб не так представлял себе Астрагань. Уж на Духовской слегка удивился, увидев не коляску тройкой с кучером в плисовой безрукавке, а пару в тележке с вихлястым парнем на козлах. Все подержаное, более чем скромное. Езда трухом. Более часа до Астрагани.

Там тоже получилось странно. Со Смоленского шоссе, на полугоре, свернули направо, проселком в лес. Парень слегка оживился, хлестнул пристяжную. Обернулся к Глебу: «Она самая и есть, Астрагань».

На лесной поляне, не так давно и разделанной, завиднелся дом – деревянный, небольшой, скорее по-крестьянски, чем по-барски срубленный. Только мезонин выдавал – да и тот сидел слишком уж грузно. Никаких колонн, парка, старомодно-тургеневской поэтичности. Вернее бы сказать: на довольно некрасивом месте, где наверно много комаров, лесной хутор с пристройками и молодым садом.

Парень все-таки подкатил рысью, изо всех сил. Стал накрапывать дождичек. Пассажир первого класса не весьма был покоен. Новое место, все здесь чужое. Разумеется, Лера… – но Поликсену Ильиничну он почти и не знает. Жутко.

В прихожей неловко улыбнулся, покраснел, поцеловал ручку Поликсены Ильиничны.

Лера была в скромной кофточке, по-деревенски, букетик незабудок на груди, вся свежая и улыбающаяся. Как всегда, на голове светлый дым волос.

Как ни любила приличия, как ни боялась всего овцевидная maman со своими кудряшками, выпуклым лбом, институтскими манерами, все же полна была гостеприимства и благодушия всероссийских. «Не устали в дороге? Ну, слава Богу! Вот и прекрасно, у нас после экзаменов отдохнете. Да? Трудно, наверно, экзамены-то? Очень трудно! Ну, Лерочка, надо Глебу Николаевичу комнату его, ну показать его комнату. Вы кушать, наверно, хотите?» Она говорила быстро, не совсем внятно, смотрела на него, вытягивая вперед голову, светлыми, слегка навыкате близорукими глазами с выражением благожелательной бессмысленности. Во всей ее худоватой фигуре, в небрежности одежды, в общем духе бестолковости, от нее исходившем, было и чуть смешное и почти трогательное.

Лера повела Глеба наверх, по узенькой, скрипучей лесенке. Ему показалось, не в курятник ли какой? Но он лез покорно. Мезонинчик был, правда, скромный. С площадки две двери – Лера толкнула одну, парень втащил за ней Глебов чемодан.

«Это ваше жилье, – весело сказала Лера. – А напротив мое. Я очень рада, что вы приехали. А вы?»

Глеб улыбнулся: «И я рад. Очень рад».

Лера ушла, он стал разбираться. Комната невысока, вся пахнет свежим деревом, довольно чистая. Нет, не курятник, а быть может, вроде дачи под Москвой. Стеклянная дверь выходит на балкончик, крытый, тесный, выходящий на поляну. За ней лес.

Глеб вдохнул густой, прелестный запах леса. Что-то и чужое, и свое здесь, милое и ненужное. Вон он куда заехал! Вдаль. Как-то все будет? Как-то? Ну, за несколько дней…

В деревне для приезжего трудней всего первые часы – надо войти, примениться к чужому складу. Да и претерпеть некоторые обряды.

За завтраком, внизу в столовой, Глеб чувствовал себя еще несвободно. Кроме Поликсены Ильиничны и Леры оказался тут гимназист Митя, Лерин двоюродный брат, толстый, здоровый и веселый малый лет четырнадцати. Так же, как Глеб, усердно уплетал яичницу, но считал себя дома и совсем не стеснялся. Поликсена Ильинична иногда с ужасом на него взглядывала – он беззастенчиво вылезал с локтями на стол. «Les coudes, Ies coudes!»[24]24
  Локти, локти! (фр)


[Закрыть] – шептала она грозно. Кудряшки ее подрагивали. Но грозности не получалось. «Виноват, тетенька, я сейчас…» И сняв локти, вдруг начинал ковырять в носу. Лера смеялась – и на него и на мать. Митя всех обгонял в еде, болтал ногами, вскакивал иногда с места – ловить муху.

«Глеб Николаевич, я после завтрака покажу вам нашу Астрагань, – говорила Поликсена Ильинична. – Знаете ли, нашу усадьбу, все постройки, службы, сад… это, видите ли, так сказать… любимое детище мужа, но его сейчас вызвали в Петербург в министерство. Я покажу вам все его хозяйство».

Земляника со сливками имела успех. Митя так на нее навалился, что Поликсена Ильинична с ужасом зашептала: «Dmitri, ru auras un flux de ventre»[25]25
  Дмитрий, у тебя лопнет живот (фр)


[Закрыть]. Митя усмехнулся и ахнул еще тарелку.

Дождичек перестал. Все было сребристо-жемчужно, нежно в воздухе. Из-за облачков, слабо видимое, пригревало солнце. Капли сияли по траве, на кустах сирени. Но все так быстро сохло, что не побоялась Поликсена Ильинична тотчас вести Глеба по хозяйству. Лера улыбнулась: «И я с вами». Она видимо была в добром настроении. Поликсена Ильинична надела калоши, какую-то удивительную тальму, взяла в руки палку. Митя убежал рыть червей. Караван тронулся.

Хозяева считают, что гостю все должно быть интересно. Как бы чего не позабыть! Не пропустить какой достопримечательности. «Вот тут, знаете ли, у нас свинья… да, видите, какая свинка, это их закута… свинья. А вон там загородка для цесарок. Александр Степаныч цесарок любит…»

В конюшне стояла пара только что вернувшихся лошаденок. Глеб узнал, где и когда они куплены, сколько заплачено. Особенное уныние навели на него бессмысленные коровы – вечный облик вялости и тупоумия. А меланхолические индюшки? «Александр Степаныч, по характеру службы… ну, должен в столице работать. Но сохранил эту дворянскую привычку к земле, имениям, хозяйству. Большого, настоящего имения мы, разумеется, приобрести не могли, ну вот он и завел… так сказать… un petit mon repos»[26]26
  скромное место для отдыха (фр).


[Закрыть].

Глеб улыбался, поддакивал, делал вид, что ему все это интересно.

Скоро они оказались с другой стороны дома в молодом фруктовом саду. Тут он узнал, что Александр Степаныч сам сажал все эти яблони, сам выбирал их сорта, и вон те груши тоже его рук дело, и сливы, и крыжовник. Осенью, когда приезжает в отпуск, сам обрезает их, даже окапывал в прошлом году. «Но это вредно. Для его возраста, и такая тяжелая работа. Нет, нет, я этого боюсь». – «Maman, вы всего боитесь, я же знаю, – Лера подмигивала за ее спиной Глебу зеленым глазом. – Maman, вы, наверное, опасаетесь, что меня забодает этот теленок». – «Ах, теленок в саду Александра Степаныча… пошел вон, пошел вон! – Поликсена Ильинична замахала на него палкою. – Если б Александр Степаныч увидел, то рассердился бы. Может прививки поломать».

Теленок особенного внимания на нее не обратил – подпрыгнул, махнул хвостом, продолжал траву пощипывать.

«Лерочка, как же так, нельзя же его оставить…» Тут для Леры и Глеба открылась интересная деятельность – кинулись его выгонять. Лера махала шарфиком, Глеб усердно прыгал между молодых яблонь, обдававших мокрым серебром, по мокрой траве, тесня врага к калитке. Враг козловал довольно забавно, задирая хвостик, но отступил, выскакал на двор обратно. Лера смеялась, приподняв край платья. «Я совсем промокла, только не говорите maman, она сейчас же вообразит, что у меня начинается воспаление легких. Да впрочем… знаете что? Пройдемся лучше одни, к озеру. Хорошо?» Разумеется, это было хорошо. Лера крикнула матери, что здесь мокро, они лучше пройдутся с Глебом Николаевичем по шоссе к озеру. Поликсене Ильиничне пришлось согласиться. А Лера живо вывела Глеба на то самое шоссе, по которому он приехал с Духовской. Но теперь они спускались вниз, под гору – в противоположную Духовской сторону. «Maman может вам наскучить своим хозяйством. Мы лучше одни погуляем». – «С удовольствием».

«Ах, в этой Астрагани действительно скучно, вы очень мило сделали, что приехали». – «Чем же вы тут занимаетесь?» – «Немного играю на пианино… там у нас в гостиной. Пою. Да все это так… Романы читаю. Правда, у меня сейчас есть очень интересный. Знаете, Дюма „Монте-Кристо“».

Глеб Дюма не читал. Но презирал заранее. У него был твердый взгляд, что Дюма ничего не стоит. Он, однако, прямо этого не сказал, промямлил нечто неопределенное.

– Я очень люблю романы. Терпеть не могу будней, хозяйства. Я люблю такие, знаете ли – возвышенные чувства и приключения в романах. И чтобы любили друг друга на всю жизнь…

– Да, конечно…

Лера начала воодушевляться. Редко приходилось ей говорить о литературе и «своих слов» у ней было маловато, но сейчас ее несла та сила, что таилась в ее молодости, в жажде того, что составляло стержень существа ее.

– Мне нравятся такие романы, где, если друг друга любят, то уж на каторгу один за другого пойдет. Вот это, по-моему, любовь!

Озеро было как бы двойное, по обе стороны шоссе. Чрез узкое его место мост и далее шоссе опять в гору, к Смоленску. Все вокруг в лесах. Лес направо, на той стороне, отражался зеркально, березы стеклянно белели в воде, их листва реяла зеленью прозрачной – тихо струилась. Солнце сияло, уже предвечернее, золотеющее в погожем после дождя дне.

– Помните, мы в Москве раз гуляли у вас в саду, у Чистых прудов? Такое солнышко тоже было. А вы не забыли, что мы тогда друг другу сказали?

Лера прислонилась к перилам. Солнце ее заливало. Глеб улыбнулся.

– Нет, не забыл. Тот вечер был тоже очень хороший. Я его помню.

– Значит, помните?

– Помню.

Как бы слегка смутившись, она вдруг обернулась назад.

– А вон там, ниже, видите, мельница. Но туда мы редко ходим. Там Митя рыбу ловит. Целыми днями с удочкой пропадает.

Они спустились, сели на бревно, валявшееся у шоссе. Над озером плавными, легкими качаниями летел рыболов – коричневатый, с белым брюшком. Глебу напомнил он детство, Калугу, Будаки. А потом вдруг выплыл занавес Художественного театра, с той, его чайкой. Теперь он спросил Леру:

– А вы помните один вечер в Москве, в театре? Мы еще смотрели «Чайку»?

– Разумеется! Было так весело.

– Может быть, около такого вот озера и жила Нина Заречная.

– Кто это Нина Заречная?

– Да… в пьесе.

Лера слегка смутилась.

– Ах да, в пьесе… Там еще такая темнота на сцене и говорят довольно непонятное.

– Ну, пьеса замечательная!

– Конечно, очень миленькая, но только странная…

Лера чувствовала, что почва под ней зыбкая – поспешила отступить: стала расспрашивать о Лизе, Вилочке Косминской.

Если б расспрашивала Поликсена Ильинична, было бы так же неинтересно, как о молодом саде. Лера же дело другое. Ей самой важна не Лиза и не Вилочка. Потому и считали они оба, сидя на бревне пред астраганским озером, что проводят время занимательно-плодотворно.

Солнце ласково их освещало, со всегдашней своей, неземной ласковостью. Но из-за них не задержалось бы и на минуту. Когда нижний край его был уже близок к верхушкам берез, Лера поднялась.

– Я вас проведу по другой дороге.

И они пошли берегом в сторону усадьбы, а потом тропинкою поднялись к дому.

Там вступили вновь в круг деревенского обихода российского: не так давно от стола, а уж вечерний чай с булками и со сливками, маслом, вареньем, с жужжащими над ним осами. «Вы, наверно, проголодались, Глеб Николаевич… знаете, у нас запросто… но все же поправляйтесь после столицы», – Поликсена Ильинична рада, что они вовремя вернулись, что ни бык не забодал их, ни медведь не съел.

И вот – хоть и в Москве не голодал – Глеб будет здесь всходить на сливках, масле, сыре шестичасового чая. Но это, разумеется, не значит, что в девять не подадут ужина.

Вечером Лера пела чувствительные романсы, аккомпанируя себе на пианино. Митя поймал несколько окуней. Требовал, чтоб их тотчас зажарили. В кухне налаживались уже вареники, телятина, компот.

* * *

Дни в Астрагани проходили медленно, довольно ровно. Глебова соседка мило держалась. Утром долго мылась, полоскалась, к чаю выходила свежая и веселая – от нее пахло хинной водой. Светлые ее волосы вились сами, а когда дождь собирался, завивались в тугие кольца, очень легкие. Глебу нравились эти кольца, нравились белые батистовые кофточки ее. Нравилось, когда она за крокетом, после кофе, неловко и смешно крокировала молотком свой шар, но смеялась весело, легко пробегала по площадке. Ему многое в ней нравилось. Уходя к себе наверх, сидя один на балкончике с книгою, он о ней думал. А как следует не мог надумать. Улыбался про себя, но и смущался. Еще со времен Анны Сергеевны знал то сладостное и томительное, грустно-радостное волнение, какое внушает образ женщины недостижимой. Не так давно стал испытывать и другое – очень уж весомое и ясное, острое, мутившее разум: к женщинам более простым. Этой силы в себе и стыдился, и скрывал ее, сколько мог. Но она жила и не убывала, скорей разрасталась.

Лера не принадлежала ни к тому типу, ни к этому. Он ее слишком видел, чтобы она стала для него фантасмагорией. Но и не смел попросту желать, она прелестна, но и за чертой.

Что же такое он? Ну, молодой студент, заехавший сюда, вместе они гуляют, играют в крокет, обедают и ужинают… а дальше? Как вообще с нею быть, как ее считать? Если действительно… – то все должно всерьез кончиться. Но это уж выходит как-то странно, почти жутко.

На той стороне тоже была неясность. «Maman, как вы находите Глеба Николаевича?» Поликсена Ильинична беспокойно встряхивала кудряшками: «Он, Лерочка, ничего… порядочно воспитан. Вежлив. Но все-таки… странный».

Лере и самой кажется, что странный. Но хочется возражать. «Что же в нем такого? Просто серьезный». – «Ах, я не осуждаю. Ну, из новых, знаешь, и я опасаюсь, что среди студентов, всегда такие… разные идеи… Вот ему и Императорское Техническое пришлось бросить». – «Он вовсе не левый и не революционер, совсем даже этого не любит». – «Боже упаси, я и не говорю, он серьезный, я понимаю. Очень иногда задумчиво смотрит. У себя наверху начнет из угла в угол ходить… Молодому человеку не надо много думать. А ты заметила, Лерочка, когда ест, то удивительно переворачивает во рту ложку, я никогда раньше… ну, так сказать, не видела, чтобы так делали».

Тут Лера засмеялась. «Maman, вы бы послушали, как он пальцами щелкает. Заложит руки за спину и стреляет. Но ведь это же не такая беда».

Лера и без матери понимала, что Глеб совсем непохож на тех лицеистов в треуголках, с красными воротниками, которых иногда она встречала. Или на кандидатов на судебные должности, молодых товарищей прокурора, бывавших у отца. Совсем другое… – из иного мира, из иного теста. Лера вообще мало думала, но все-таки, ложась у себя наверху спать, раздеваясь, засыпая на деревенской постели, водруженной на двойных козлах, старалась себе объяснить, почему он такой замкнутый, почему будто и мил с нею, ласков, но всегда сдержан, а потом вдруг и холодноват. А может быть, он меня уже любит, но не умеет высказать? От застенчивости?

Однажды, перед вечером, они вышли вместе на прогулку. Дождь только что кончился. Было тепло, серо, очень тихо и как-то загадочно в природе. Лера несла корзиночку для земляники. Глеб себя нервно чувствовал. Но ему нравилось идти за ней, попадая в легкие ее следы. С большой Смоленской дороги свернули в березовый лес, потом пошел смешанный – осинки, ели. Земляники тут оказалось мало. Но тишина… – капли иногда падали с деревьев, пахло очаровательной горечью сложенных невдалеке дров, душным дурманом какого-то белым цветущего кустарника. Горлинка закурлыкала – полусказочная птица лесов русских.

Понемногу, тропинкой дошли до вырубки. Стало теплей, светлее, зажемчужилось в облаках. Появился розовый на длинных стеблях иван-чай, ежевика, брусника. Кой-где рыхлые холмики кротовых нор.

Лера подошла к кусту – вдруг как бы выстрел раздался оттуда – с треском, грохотом, обдав ее серебром брызг, вылетел краснобровый черныш, весь черно-блестящий, могучий, мужчина, самец. Он летел с силою господина этой вырубки – и умчался вдаль. Лера вскрикнула, отшатнулась. «Фу, напугал…» Она чуть прислонилась к Глебу, как бы и под его защиту. Локоны выбились из-под платочка. От нее пахло хинной водой.

Глеб молчал. Сердце его тяжело билось. Во влажной духоте леса, при комариках, неустанно разыгрывавших свой танец колонкою близ можжевельника, он чувствовал на себе тяжесть крупного, всегда столь легкого, а теперь ослабевшего девичьего тела. «Испугались?» – «Ну… теперь нет». Но она не высвобождалась. Оба они были несколько бледны, точно бы и оба испуганы. И глаза совсем близко, дыхание почти сливалось. В лесу все так же тихо, только дятел медленно, с упорством и старанием надалбливает песнь свою скромнейшую. Глеб через силу улыбается. «Вот… черныш какой здоровенный… и как вас напугал». Лера вдруг подняла корзиночку с земляникой, отодвинулась. «А мало мы с вами собрали. Maman будет недовольна». Глеб пробудился. «Надо бы постараться, надо бы», – он нервно оживился, заговорил, точно и вправду было ему интересно набрать земляники для maman. И усердно стал лазить между мелких кочек в ковыле, где больше попадалась волчья ягода да тетеревиный помет. Лера тоже как будто собирала. Была рассеянна.

Земляники набрали немного, но вернулись не совсем такие, как вышли – по дороге даже мало и разговаривали.

Вечером Лера усердно засела за рояль, пела какие-то упражнения, разводила гаммы. За ужином нервно смеялась. Спать ушла ранее обычного, у себя в комнате долго возилась. Глеб с балкончика видел полосы ночного тумана у леса, ранний месяц луком своим не мог преодолеть серебра низин. Глеб чувствовал себя взволнованно и неясно.

Весь следующий день Лера была очень оживлена, почти резва. Весело играла в крокет. Она рассказала почему-то, что прочла недавно о знаменитой Нинон де Ланкло, как та почти до старости пылала сердцем и встречала ответ. Во время этой болтовни вставляла иногда французские выражения. Глеб попытался тоже, но неудачно. Вместо je desire que vous… – сказал je vous desire[27]27
  я хотел, что бы вы. я вас хочу (фр)


[Закрыть]. Лера шумно его осмеяла, он сам сконфузился, но тоже улыбался и ему не было неприятно.

После ужина, когда поднялись наверх, Лера зашла к нему. Было еще не совсем темно, тихий вечер. «Тут вам наверно неудобно, все такое простенькое… даже стола хорошего нет». – «Благодарю вас, все что нужно». – «А вам вообще не скучно у нас?» Глеб уверил, что вовсе не скучно. «Завтра в Смоленск поедем. Вы, я и Митя. Согласны? Мне там кое-что купить надо».

Лера села на диванчик с видом как бы хозяйственным, близкого, своего человека. Глеб присел тоже. «Мне очень нравится в Астрагани у вас, а время так быстро идет, уже скоро домой». – «Куда это так спешить?» – «Пора… я здесь уже вторую неделю». – «Что же из этого?» – «Из дому на две недели уезжал… так и матери сказал». Лера засмеялась. «Вы как маленький… Мамы боитесь». Глеб немного вспыхнул. «Не боюсь, все-таки нельзя же тут поселиться». – «Ну, до поселения далеко. А в деревне принято подолгу гостить». Но Глеб стоял на своем. Лера усмехнулась. «А ваша мама серьезная. И верно с характером. Оттого вы и послушный. Я ее немного боялась тогда, на Чистых прудах. Но она такая… distinguet[28]28
  разборчивая (фр)


[Закрыть]».

Месяц подымался над лесами. Мутным пятном светлел за облаками, почти невидимый. В комнате темно, чрез стеклянную дверь маячат столбики и перильца балкона. Вытянув на табурет ноги, Лера полулежит на диванчике, Глеб рядом. Разговор медленный, вполголоса. «Если бы вам очень нравилось здесь, вы бы остались, несмотря на маму». – «Мне очень нравится». Пауза. Комар, долго напевая тоненькую свою песнь, садится на лоб Леры. Она его отгоняет, но не сердится. «Вы понимаете большую любовь? Ну вот так, на всю жизнь?»

Как может молодой человек, в таинственный и тихий вечер, и в уединении, с милой соседкой ответить, что любви не понимает? Разумеется, понимает. Ему хочется сказать что-нибудь глубокомысленное и серьезное, никем еще не сказанное, вроде того, что любовь есть «таинственное стремление души в вечность». Лера воодушевляется. Разговор принимает еще более острый оборот. «Если бы человек, которого я полюбила, оказался в несчастии… например, в тюрьме или на каторге, я бы за ним пошла. Вот ваша сестра поехала же за своим женихом в Нежин и наверно в Сибирь поехала бы, если б его туда сослали. А вы… вы могли бы пойти на каторгу за любимой женщиной?»

Глеб был очень молод, но считал себя взрослым, даже опытным, с горестным взглядом на жизнь. Сейчас вдруг оказался чуть не мальчиком. Это даже понравилось, освежало и расправляло. «Я тоже мог бы пойти на каторгу за любимой женщиной», – он сказал это тихо, но искренно, теплый свет освещал для него тысячекратно повторявшиеся, милые в наивности своей слова. Вместе со светом этим ощущал под ногами разверзающуюся неизвестность – вот-вот ухнет он туда, и уж тогда…

Лера чуть было не сказала: «И за мной бы пошли?» Но не решилась. Только взяла его за руку – этим как бы и сказала. Но все-таки и ответа ждала. Неизвестно, в словах или не в словах, но ответная молния должна бы блеснуть. Глеб молчал. Он ощущал растроганность, почти и умиленность, но рядом – рядом тут прыжок. Дух захватывало. Что-то в нем самом прочное и устойчивое держало крепко.

Месяц подымался, полусумрак. Тонко звенел комар. Они были одни в ночи таинственной, Лерина рука в его руке. Некоторое время она держала ее так, потом отняла.

– Отчего вы вдруг стали грустный?

Она спросила тихо и ласково. Глеб рассеянно пробормотал:

– Нет, я ничего… Я не грустный.

– Так что же?

Он не ответил. Потом вдруг спросил:

– А тут сколько верст до Смоленска?

– До Смоленска… Ах, это насчет поездки. – Она немного перевела дыхание. Не совсем прежним голосом ответила: – Кажется, двенадцать. Вас это интересует?

Глеб ясно почувствовал, что и не интересует и вообще он сказал глупость, но поправляться было поздно.

– Нет, я так, вообще.

Лера поднялась, вышла на балкончик. Глеб за ней. Балкончик низкий, головы их чуть не касались наката на потолке. Лера обвела взглядом двор, строения, леса.

– Все спит. И нам пора. Вам, кажется, Глеб Николаевич, и особенно.

Она подала ему руку, пожала и осторожно вышла с балкона и из комнаты.

Глеб остался один. Разделся, лег, и все один был, только со своими мыслями. Они тучкою над ним стояли – эта тучка из него исходила, ему же и не давала спать. Что с ним такое происходит? Вот только что Лера была здесь, теплая и живая, полулежала на диванчике, с ним рядом. О, разумеется, она прелестна, даже с романами Дюма, «миленькой» пьесой «Чайкой», с намерением пойти на каторгу за любимым человеком. Глеб напрягал воображение. Ну, она ему очень нравится, что говорить… очень. Видит ли он себя с нею? Видит ли жизнь надолго – навсегда? Если бы они были муж и жена, как его отец и его мать? Тут воображение его слабело. Нет, он другое что-то видит. Сказать, что maman, с овечьим лбом, кудряшками и близоруко-белокурыми глазами будет его belle-mere[29]29
  теща (фр).


[Закрыть], что тестем – юрист, педант, занятый гражданским правом… И сама Лера… – ей нужны туалеты, квартира, общество провинциальных дам, столько же понимающих в литературе, как она сама. А в то же время: какая тайна, радость в расцветающем ее существе!

Вместо одного комара теперь заявилась целая компания. Не уставали они тонко звенеть над Глебом. Он ворочался, отгонял их, перекладывал теплую подушку. Может быть, даже комната поднагревалась от его томлений. Тучка мыслей-чувств росла. И балконная дверь стала сереть в рассвете, а он все не спал.

Вдруг в Лериной комнате раздался шум, не очень сильный, но ясно было – что-то упало. Глеб смутился. Не знал, как быть: пойти ли помочь? Но удобно ли, в такой час? На лесенке раздались шаги – снизу подымались. Потом слышно было, как Поликсена Ильинична вошла к Лере, внося мигающий свет свечи. Что-то двигали, переставляли. Видимо, дверь осталась открытой, да и Глебова не вполне притворена. Недовольный голос Леры: «Потому что это убожество, я все время говорю… на такой постели нельзя спать. Дурацкие козлы… Конечно, они разъехались, я могла руку себе сломать». – «Лерочка, такой грохот, я испугалась даже…»

Глеб улыбнулся. Ему и жаль было Леру, но скрыть улыбку все-таки он не мог. Бедная Лера, чуть руку не вывихнула!

К утреннему чаю он вышел позднее обыкновенного. Но и Лера задержалась. Она была в белой кофточке – это бледнило, да и так вид усталый и недовольный. На Глеба почти и не глядела. «Может, нам бы в крокет сыграть?» – Глеб спрашивал неуверенно. «Хорошо, сыграем», – она откусывала кусок хлеба с твердым, глянцевито-желтым маслом, вид у нее был равнодушный. Допила чай, вяло поднялась. Вслед за ней потянуло слегка свежестью и хинной водой.

Играла на площадке рассеянно, как бы и раздраженно. В середине партии вдруг выпрямилась, обернулась к Глебу. «Если вам не хочется ехать в Смоленск, вы можете остаться. Я с Митей поеду». У ней было сейчас другое, чем обычно, лицо. Как холодны зеленоватые глаза! В них совсем нет прежней приязни. «Нет, почему же, я с удовольствием». – «А то Митя отлично меня довезет».

Крокет кончился сумрачно. Лера молча ушла. Глеб поднялся к себе наверх. Все представилось ему смутным и холодным. Грустно. Он здесь не свой. Этот лесной хутор mon repos¹, деревянный дом со смешным мезонином, кроватями на разъезжающихся козлах, близорукая maman в кудряшках… Лера? Ах, Лера, но вот она в хмурых туманах, что он ей, в конце концов? Студент первого курса! Она выйдет замуж за какого-нибудь товарища прокурора. А я совсем не то. Глеб не мог сказать, что такое он, но с товарищем прокурора разницу чувствовал. Нет, он один тут, «как всегда и везде» – к меланхолическим размышлениям склонность его не ослабела.

После завтрака, часам к четырем, вихлястый парень подал все ту же скромнейшую пару в тележке. На козлы сел Митя, Глеб с Лерой рядом – в передке тележки корзинка, мешочки для покупок. «Лерочка, не забудь манной крупы у Нефедова и полголовы сахару». – «Да, да, помню». Митя тронул. «И еще горчицы…» Лера нетерпеливо махнула рукой. Поликсена Ильинична, с вытянутой вперед шеей, выпуклым лбом, мелкими над ним кудряшками осталась позади, на крыльце? Деревенское путешествие началось.

Оно по-разному протекало для разных. Митя веселился открыто. Счастлив был, что сидит на козлах, «за управляющего», в руках вожжи, кнут под сиденьем… «Но-о, вы, любезные» – под гору к мосту пустил вовсю, подсвистывал, подкрикивал – в горку любезные едва втащили. А потом поплелись трухом средь полей, лесочков по шоссе к Смоленску.

Лера сначала совсем хмурилась, потом слегка отошла – но не для Глеба. Особенно ласкова была с Митей, лишь с ним и разговаривала, будто Глеба и нет.