Текст книги "Наш советский новояз"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

Но даже перестав быть Вайнштейном и став Каспаровым, свои шансы с Карповым Гарри все-таки не уравнял. Могучая ядерная держава делала все, что было в ее силах, чтобы чемпионом мира стал Карпов.

Добиться этого, однако, она не смогла. Чемпионом стал Гарри.

Его победа была предвестьем наступающих новых времен. Может быть, даже первым симптомом грядущего краха могущественной Империи Зла. И естественно, она вызвала бурное ликование в жидких рядах либеральной интеллигенции.

Кое-кому это ликование казалось не вполне обоснованным, а восторги, высказываемые по адресу юного чемпиона, преувеличенными.

Некоторое неудовольствие по этому поводу высказал и патриарх советской шахматной школы – Михаил Ботвинник.

– Этот ваш Гарри, – будто бы сказал он, – не такой уж герой, каким он вам представляется… Взял фамилию матери… Вот я же этого не сделал!

– А какая была фамилия у вашей мамы, Михаил Моисеевич? – спросили у него.

Ботвинник улыбнулся:

– Рабинович.

Анекдотов на еврейскую тему и даже только на тему еврейской эмиграции такая тьма, что без особого труда ими можно было бы заполнить всю эту книгу. Поэтому пора поставить точку.

Но прежде чем ее поставить – еще один анекдот, последний. Он заслуживает включения в эту маленькую коллекцию потому, что освещает затронутую нами проблему в совершенно ином, несколько даже неожиданном аспекте.

Дело происходит во время так называемой шестидневной войны. Когда она началась, вся официальная машина нашей государственной пропаганды бодро внушала советскому народу, что объединившиеся арабские страны не оставят от агрессора (так именовался тогда Израиль) мокрого места В это легко было поверилось. Во-первых, потому что арабов – сто миллионов, а Израиль – крошечный, совсем малявка. Ну, а во-вторых, потому что евреи – какие они вояки! Где им – против такой громады. И вдруг оказалось, что за шесть дней маленький Израиль расколошматил напавших на него арабов в пух и прах.

Вот в эти самые дни и разворачивается нехитрое действие нашего анекдота.

► В битком набитый автобус влезает мужик, слегка, конечно, поддатый, – богатырского телосложения и весьма при этом агрессивно настроенный. Обводит пассажиров мутным взором, находит среди них еврея, проталкивается к нему и рявкает:

– Еврей?

Тот, испуганно втянув голову в плечи, признается:

– Еврей.

И тут наш русский богатырь протягивает свою мощную десницу, хватает руку этого испуганного еврея, крепко жмет ее, трясет и громогласно, на весь автобус провозглашает:

– Мо-ло-дец!

Друзья и враги

Советский новояз не мог состоять только из «советизмов» – новых слов и словосочетаний, придуманных в советское время. Весь старый словарный состав русского языка, конечно, не мог в одночасье быть заменен на новый. Хотя кое-какие шаги в этом направлении были сделаны. В научной литературе этот процесс был отражен в замечательной книге А. Селищева «Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет. 1917–1925». А в литературе художественной он нашел свое отражение в рассказе Михаила Зощенко «Обезьяний язык». Вот какой любопытный диалог происходит между персонажами этого маленького рассказа:

► – А что, товарищ, это заседание пленарное будет али как?

– Пленарное, – небрежно ответил сосед.

– Ишь ты, – удивился первый, – то-то я и гляжу, что такое? Как будто оно и пленарное.

– Да уж будьте покойны, – строго ответил второй. – Сегодня сильно пленарное, и кворум такой подобрался – только держись…

– Скажи на милость, – с огорчением покачал головой первый сосед. – С чего бы это он, а?

Второй сосед развел руками и строго посмотрел на собеседника. Потом добавил с мягкой улыбкой:

– Вот вы, товарищ, небось не одобряете эти пленарные заседания… А мне они как-то ближе. Все как-то, знаете ли, выходит в них минимально по существу дня… Хотя я, прямо скажу, последнее время отношусь довольно перманентно к этим собраниям. Так, знаете ли, индустрия из пустого в порожнее.

– Не всегда это, – возразил первый. – Если, конечно, посмотреть с точки зрения. Вступить, так сказать, на точку зрения и оттеда, с точки зрения, то – да, индустрия конкретно.

– Конкретно фактически, – строго поправил второй.

Даже в этом – откровенно пародийном – диалоге, где количество новых слов – именно вот в этих самых пародийных целях – явно завышено, автор все-таки не смог обойтись без старых, бытующих в родном языке исстари.

Но создателям – и пользователям – новояза удавалось обойти эту трудность. Они и в старые, коренные, исконно русские слова ухитрялись вкладывать новое значение, нередко даже противоположное тому, какое те несли в себе раньше.

В середине 60-х началась в нашей стране эпоха так называемого «подписанства». Писатели (не только писатели, конечно, но я больше знаю эту среду) подписывали коллективные письма в защиту преследуемых диссидентов. Сначала начальство просто игнорировало это поветрие, а потом слегка взволновалось и решило принять кое-какие меры. Поначалу – довольно мягкие. «Подписантов» стали вызывать на разные собеседования, увещевать, воспитывать, осторожно намекая в то же время, что, если они будут упрямиться, могут воспоследовать и наказания.

Вызвали на такое собеседование и Лидию Корнеевну Чуковскую.

Беседовал с ней один из многочисленных тогдашних секретарей Московского отделения Союза писателей – Виктор Тельпугов.

Огорченно сообщив ей, что письмо, которое она подписала, злорадно подхватили и транслировали по радио «вражеские голоса», он сказал:

– Как же вы могли, Лидия Корнеевна, обратиться за помощью или даже просто за сочувствием – к врагам?

– Не понимаю, – пожала плечами Лидия Корнеевна, – почему людей, которые меня печатают, я должна считать своими врагами, а тех, кто запрещает даже упоминать в печати мое имя, – друзьями?

Тельпугова такой ответ, я думаю, изумил. И дело тут было не в разности их, так сказать, общественных позиций. Не в том, что те, кого Лидия Корнеевна считала своими друзьями, для него, Тельпугова, были врагами.

Причина этого их полного взаимонепонимания лежит не в плоскости социологии или даже психологии, она исключительно филологического (лингвистического) свойства.

Для Лидии Корнеевны понятия «друзья» и «враги» выражали личные ее приязни и неприязни, притяжения и отталкивания. Она сама решала для себя, кого ей считать своими друзьями, а кого врагами. Для Тельпугова же эти слова выражали спущенную, навязанную ему сверху, но при этом совершенно для него безусловную шкалу ценностей.

Природа этого взаимонепонимания, основанная на разном восприятии семантики одних и тех же слов, была мне хорошо знакома. Впервые я столкнулся с ней еще в детстве. И – уж не знаю, случайно это вышло или нет, – но слова и тогда были те же самые: «друзья» и «враги».

* * *

Было это в 1937 году. (Мне было десять лет.)

Вся страна с большой помпой отмечала столетие со дня гибели Пушкина.

Естественно, не осталась в стороне от этого события и наша школа. Были торжественные вечера, концерты. Ну, и на уроках литературы, конечно, тоже постоянно толковали о Пушкине. И вот однажды наша учительница принесла в класс какой-то громоздкий рулон, торжественно развернула его и достала два больших – каждый величиной с нашу школьную стенгазету – листа. Попросила дежурных по классу помочь ей прикрепить эти листы кнопками к стене. Вид у нее при этом был такой, точно она приготовила нам какой-то приятный сюрприз. Мы с интересом ждали.

И вот наконец долгая процедура прикрепления этих учебных пособий к стене закончилась, и перед нашим взором открылась такая картина.

Слева висел плакат, на котором – вверху – красовалась надпись: «ДРУЗЬЯ ПУШКИНА». Под надписью размещались портреты людей, многие из которых были нам хорошо знакомы: Пущин, Кюхельбеккер, Пестель, Рылеев, Чаадаев…

Справа был укреплен другой плакат, на котором такими же крупными буквами была выведена другая надпись: «ВРАГИ ПУШКИНА». Под ней красовались портреты людей, многие из которых тоже были хорошо нам известны: Николай Первый, граф Бенкендорф, Дантес… Замыкала эту галерею врагов Пушкина прелестная женская головка. То была красавица Натали, Наталья Николаевна, жена поэта.

* * *

Вспоминая военные годы, Борис Пастернак написал:

► Трагический, тяжелый период войны был вольным, радостным возвращением чувства общности со всеми.

Это «чувство общности со всеми» вернулось к нам потому, что слову «враги» на время (на целых четыре года) был возвращен его настоящий смысл.

Впрочем, даже война не совсем очистила это слово от налипшего на него слоя искаженного, новоязовского значения:

 
Я с детства мечтал, что трубач затрубит,
И город проснется под цокот копыт,
И все прояснится открытой борьбой:
Враги – пред тобой, а друзья – за тобой.
 
 
И вот самолеты взревели в ночи,
И вот протрубили опять трубачи,
Тачанки и пушки прошли через грязь,
Проснулось геройство, и кровь пролилась.
Но в громе и славе решительных лет
Мне все ж не хватало заветных примет.
Я думал, что вижу, не видя ни зги,
А между друзьями сновали враги.
И были они среди наших колонн,
Подчас знаменосцами наших знамен.
 
 
Жизнь бьет меня часто. Сплеча. Сгоряча.
Но все же я жду своего трубача.
Ведь правда не меркнет и совесть – не спит.
Но годы уходят, а он – не трубит.
И старость подходит. И хватит ли сил
До смерти мечтать, чтоб трубач затрубил?
 
 
А может, самим надрываться во мгле?
Ведь нет, кроме нас, трубачей на земле.
 

Это звонкое стихотворение Н. Коржавина, написанное в 1955 году, при всей ясности и прозрачности его смысла, по-настоящему может быть понято только в сопоставлении с другими, более ранними стихами того же поэта:

 
Гуляли, целовались, жили-были…
А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
Давил на кнопку, не стесняясь, палец,
И вдруг по нервам прыгала волна…
Звонок урчал… И дети просыпались,
И вскрикивали женщины со сна…
А южный ветер навевает смелость.
Я шел, бродил и не писал дневник,
А в голове крутилось и вертелось
От множества революционных книг.
И я готов был встать за это грудью,
И я поверить не умел никак,
Когда насквозь неискренние люди
Нам говорили речи о врагах…
Романтика, растоптанная ими,
Знамена запыленные кругом…
И я бродил в акациях, как в дыме.
И мне тогда хотелось быть врагом
 

Это было написано в 1944-м. Автору было тогда девятнадцать.

Вот как рано разошлось его понимание смысла слова «враги» с тем значением этого слова, которое навязывало нам Государство. И вот почему он навсегда утратил надежду на то, что в один прекрасный день «все прояснится открытой борьбой: враги – пред тобой, а друзья – за тобой».

Но таких, как он, тогда были единицы. А большинство принимали на веру ежедневно спускаемые нам «сверху» списки все новых и новых разоблаченных врагов. Позавчера это были Троцкий, Каменев, Зиновьев… Вчера – Бухарин, Рыков, Томский… Сегодня – Тухачевский, Егоров, Блюхер… Завтра-

Завтра это мог быть уже кто угодно.

Помимо поименных списков, «сверху» спускались и указания, кого надлежит считать друзьями, а кого – врагами в более, так сказать, широком, общем плане. Эти указания подхватывали поэты и на присущем им эмоциональном языке несли их в массы. Тут врагами огулом назывались уже американские политики, английские лорды со своими «в воротнички продетыми стареющими мордами», польский генерал Андерс, командовавший польским экспедиционным корпусом в войсках союзников в Италии. («В это время в своем штабе в Риме Андерс с генералами своими составлял реляцию для Лондона, сколько польских душ им черту продано».) Все эти цитаты – из книги Константина Симонова, которая так и называлась «Друзья и враги», – самой знаменитой стихотворной книги конца 40-х – начала 50-х: с 1948 до 1952 года она выдержала шесть изданий.

В последние годы жизни Сталина накал этой государственной ненависти приблизился к критической точке и почти достиг уровня 37-го года.

И на инерции этой новой волны опять вспомнили про Наталью Николаевну Гончарову:

 
Уйдя с испугу в тихость быта,
живя спокойно и тепло,
ты думала, что все забыто
и все травою поросло.
 
 
Детей задумчиво лаская,
старела как жена и мать…
Напрасный труд, мадам Ланская,
Тебе от нас не убежать!
 
 
То племя честное и злое,
тот русский нынешний народ,
и под могильною землею
тебя отыщет и найдет.
 
 
Еще живя в сыром подвале,
где пахли плесенью углы,
мы их по пальцам сосчитали,
твои дворцовые балы.
 
 
И не забыли тот, в который,
раба страстишечек своих,
толкалась ты на верхних хорах
среди чиновниц и купчих.
 
 
И, замирая то и дело,
боясь, чтоб Пушкин не узнал,
с мольбою жадною глядела
в ту бездну, где крутился бал.
 
 
Мы не забыли и сегодня,
что для тебя, дитя балов,
был мелкий шепот старой сводни
важнее пушкинских стихов.
 

Это свое стихотворение Ярослав Смеляков написал аж в 1959 году. Было ему тогда сорок шесть лет. Но чувства, внушенные ему в пору его комсомольской юности, не остыли. Стихотворение прямо-таки обжигает яростной ненавистью автора к вдове великого поэта. И ненависть эта не личная, а – классовая.

Тут надо сказать, что с этими своими яростными разоблачениями пушкинской вдовы Смеляков слегка припозднился.

В ту пору, когда стихотворение это появилось в печати, оно все-таки воспринималось уже как некий комический анахронизм.

Именно так отнеслись к нему три сравнительно молодых критика (Л. Лазарев, С. Рассадин и автор этих строк), откликнувшиеся на грозную смеляковскую инвективу короткой пародией, не слишком далеко ушедшей от пародируемого ими текста:

 
Царевых прихвостней лаская,
Балы и бланманже любя,
Не знала ты, мадам Ланская,
Что мы возьмемся за тебя.
 
 
Взломавши склеп укромной лавры,
Тебя мы вытащим на суд,
И даже пушкинские лавры
Тебя нисколько не спасут.
 
 
Его постылых заблуждений
Касаюсь вовсе не в укор.
Он ошибался, бедный гений,
Но поумнели мы с тех пор.
 
 
Потомки тульских Робеспьеров,
Лишь мы назначены судить,
Кому отмерить высшей мерой,
Кого положено любить.
 
 
Пускай смазливая канашка
Как бы добилась своего.
Была у Пушкина промашка,
Но мы поправили его.
 

Пародия эта была написана (и напечатана) в самом начале 60-х. Стало быть, над классовым подходом и революционным пафосом («потомки тульских Робеспьеров») тогда уже можно было смеяться.

Да и сам Смеляков, видать, почувствовал, что с этим своим комсомольским задором он вроде как сел в лужу.

Спустя всего лишь несколько лет (в 1966 году) он обратился к Наталье Николаевне с новым, совсем уже другим стихотворным посланием. Называлось оно – «Извинение перед Натали»:

 
Теперь уже не помню даты —
ослабла память, мозг устал, —
но дело было: я когда-то
 про Вас бестактно написал.
 
 
Пожалуй, что в какой-то мере
я в пору ту правдивым был.
Но Пушкин Вам нарочно верил
и Вас, как девочку, любил.
 
 
Его величие и слава,
уж коль по чести говорить,
мне не давали вовсе права
Вас и намеком оскорбить.
 
 
Я не страдаю и не каюсь,
волос своих не рву пока,
а просто тихо извиняюсь
с той стороны, издалека.
 
 
Я Вас теперь прошу покорно
ничуть злопамятной не быть
и тот стишок, как отблеск черный,
средь развлечений позабыть.
 
 
Ах, Вам совсем не трудно это:
ведь и при жизни Вы смогли
забыть великого поэта —
любовь и горе всей земли.
 

Строго говоря, стихотворение это должно было бы называться не «Извинение перед Натали», а «Извинение перед Пушкиным». Что же касается отношения поэта к Наталье Николаевне, то оно, по правде говоря, изменилось не слишком.

Хотя – как сказать!

На первый взгляд может показаться, что изменился только тон, форма обращения. На самом деле изменилась самая его суть: на сей раз поэт обращается к жене Пушкина уже не от имени всего советского народа, а от себя лично. Поэтому и форма обращения тут другая: раньше он обращался к Наталье Николаевне на «ты», теперь он говорит ей «Вы» и даже пишет это «Вы», как принято у людей вежливых, с заглавной буквы. Ну, и ожесточенность, даже некоторая озлобленность, которыми было отмечено прежнее стихотворение, сменились грустной, усталой снисходительностью, звучавшей в известной песенке Вертинского: «Разве можно от женщины требовать многого!»

Изменился и самый характер его претензий. Даже, я бы сказал, их адрес. Если раньше эти претензии были обращены к жене великого поэта, то теперь они адресуются его вдове. Поэт больше не называет Наталью Николаевну «рабой страстишечек своих», не подозревает ее в тайной склонности к Дантесу. Теперь он обвиняет ее в другом: в том, что она не сохранила верность Пушкину потом, после его смерти. Вскользь брошенное в первом стихотворении «мадам Ланская» во втором становится главной, доминирующей темой: «…ведь и при жизни Вы смогли забыть великого поэта…» Теперь, стало быть, он упрекает Наталью Николаевну лишь в том, что она не стала вековать остаток жизни в трауре, не удержалась, выскочила-таки замуж, променяв титул вдовы Пушкина на пошлую, благополучную участь генеральши Ланской…

Чем так извиняться, лучше, пожалуй, было бы промолчать, не вспоминать о былой своей бестактности, усугубляя ее этими неуклюжими извинениями.

Но главная беда этого стихотворения Смелякова была в том, что, как и первое, оно было – не ко времени.

Время требовало уже совсем других песен. И эти другие песни не замедлили явиться на свет.

* * *

Прошло двадцать лет. И к судьбе вдовы Александра Сергеевича Пушкина решился прикоснуться еще один поэт – Николай Доризо.

Его стихотворение называлось «Генерал Ланской». И был ему предпослан такой эпиграф:

► Отправляйся в деревню, носи по мне траур два года, а потом выходи замуж, только за порядочного человека.

(Пушкин, прощаясь с женой. Со слов В.Ф. Вяземской)

Далее следовал текст:

 
Хоть звезд он с неба не хватал,
Да и к тому ж не спорил с веком,
Но был хорошим человеком
Служивый русский генерал.
 
 
В день скромной свадьбы он, жених —
Совсем не просто было это, —
В приданое взял четверых
Детей великого поэта…
 
 
Он не был гением-творцом,
В стихах и в бронзе не был славен.
В одном он Пушкину был равен —
Он стал его детей отцом.
 
 
Растил их нежно генерал,
Любовь к усопшему внушая,
Как будто Пушкин, умирая,
Его им, детям, завещал
 
 
Он как бы был предсказан им
Вдове, рыдавшей безутешно:
«Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим!»
 

Вот, оказывается, как было дело!

Вопреки грубым и необоснованным обвинениям Смелякова Наталья Николаевна вовсе не предала Пушкина, не изменила его скорбной тени. Наоборот! Она покорно исполнила его последнюю волю, вышла замуж «за порядочного человека».

Генерал Ланской в этой трогательной идиллии предстает перед нами не просто порядочным человеком, а прямо-таки подвижником, чуть ли не святым.

Раньше (лет за пятьдесят до того, как появилось на свет стихотворение Доризо) у второго мужа Натальи Николаевны Гончаровой была совсем другая репутация.

Вот небольшая выдержка из краткой биографии Петра Петровича Ланского, написанной в 1937 году:

► В январе 1837 года перед одною из офицерских квартир кавалергардских казарм расхаживал по улице бравый кавалергардский ротмистр и зорко вглядывался в прохожих – не следит ли кто за квартирой. В квартире происходило тайное свидание его приятеля Дантеса с красавицей Пушкиной, женой поэта. Свидание это устроила, по просьбе Дантеса, хозяйка квартиры, жена кавалергарда, Идалия Григорьевна Полетика. Она пригласила к себе Наталью Николаевну, а сама уехала. Наталья Николаевна очутилась с глазу на глаз с Дантесом. Дантес стал страстно объясняться ей в любви, молил отдаться ему, вынимал пистолет и грозил застрелиться. По-видимому, настояния его не увенчались успехом… Стороживший квартиру офицер был Петр Петрович Ланской. Уж конечно, он понимал, что подобного рода тайные свидания устраиваются не для платонических бесед на возвышенные темы, и о даме, соглашающейся на такие встречи, должен был получить определенное представление. Однако ни свидание это, ни странное покровительство императора Наталье Николаевне не помешали Ланскому в 1844 году жениться на ней и получить все бесчисленные выгоды, вытекшие для него из этой женитьбы. Карьера его оказалась обеспеченной. Вместо провинциального армейского полка Ланской получил в командование один из первых гвардейских кавалергардских полков, вскоре затем произведен в генерал-адъютанты, потом назначен начальником первой кавалерийской дивизии. Позднее он исправлял должность петербургского генерал-губернатора…

Современник, знавший Ланского, когда ему было уже за пятьдесят, сообщает, что он даже в эти годы был еще замечательно красивый мужчина и добродушнейший по природе человек, но то, что на военном жаргоне называется «ремешок». В обществе это был элегантный, вполне светский человек, а на конногвардейском плацу, где происходило учение солдат, строго придирчивый николаевский генерал, не стеснявшийся, как говорят, самыми бесцеремонными приемами и суровыми наказаниями.

(В.В. Вересаев. Спутники Пушкина)

И – еще один отрывок из той же биографии, где автор уже не обиняками, а прямо и откровенно объясняет, каковы были мотивы, побудившие императора Николая Павловича так щедро осыпать нового супруга Натальи Николаевны своими царскими милостями:

► В 1844 году кавалергардский офицер, генерал-майор П.П. Ланской сделал Наталье Николаевне предложение. Ему в скором времени предстояло назначение командиром армейского полка в каком-нибудь захолустье, как вдруг, – рассказывает его дочь А.П. Арапова, – «ему выпало негаданное, можно даже сказать, необычайное счастье». Он был назначен командиром лейб-гвардии Конного полка, шефом которого состоял сам император, получил блестящее положение, великолепную казенную квартиру – и женился на Н. Н. Пушкиной… Царь прислал новобрачной в подарок великолепный бриллиантовый фермуар и велел передать, что первого их ребенка будет крестить сам… Когда у Натальи Николаевны родился ребенок (будущая А.П. Арапова), царь лично приехал в Стрельну для его крестин… Наталья Николаевна задумала устроить вечеринку в полковом интимном кругу. Когда Ланской был у царя на докладе, Николай по окончании аудиенции сказал ему:

– Я слышал, что у тебя собираются танцевать? Надеюсь, ты своего шефа не обойдешь приглашением?

Приехав на бал, царь велел провести себя в детскую, взял на колени старшую девочку, разговаривал с нею, целовал и ласкал. Когда, по поводу юбилея полка, Ланской хотел поднести императору альбом с офицерами полка, Николай пожелал, чтоб на первом месте, рядом с портретом командира полка, был помещен портрет жены (!! При чем тут жена?). Кроме того, миниатюрный портрет Натальи Николаевны был вделан во внутреннюю крышку золотых часов, которые носил император. После смерти Николая камердинер взял себе эти часы, «чтобы не было неловкости в семье».

Все эти данные с большою вероятностью говорят за то, что у Николая завязались с Натальей Николаевной очень нежные отношения, результаты которых пришлось покрыть браком с покладистым генералом.

(Там же)

К очерку Вересаева нельзя относиться как к абсолютно надежному историческому источнику. Не все у него достоверно. Во многом он опирается не на тщательно проверенные факты, а на слухи и даже на сплетни.

К тому же он далеко не беспристрастен. Не так раздражителен и запальчив, как Смеляков, но в его изложении обстоятельств дела тоже видна отчетливая неприязнь к Наталье Николаевне. (Чего стоит одна только вскользь брошенная фраза: «При чем тут жена?»)

Пушкинскую эпоху и все обстоятельства жизни и гибели поэта Вересаев знает, конечно, лучше, чем Смеляков и Доризо. Сути дела, однако, это, как видим, не меняет.

Но ведь и стихотворение Доризо (равно как и оба стихотворения Смелякова) я привел здесь совсем не для того, чтобы поиздеваться над некоторой, мягко говоря, приблизительностью исторических познаний обоих поэтов.

Смелякова, например, можно было бы упрекнуть в том, что он почему-то поместил Наталью Николаевну «на верхних хорах среди чиновниц и купчих», где она вряд ли могла оказаться.

Николаю Доризо можно было бы попенять, что строки Пушкина, обращенные совсем к другой женщине («Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим»), он переадресовал «вдове, рыдавшей безутешно».

Что говорить, все три стихотворения уязвимы, и каждое из них уязвимо по-своему. Но, «сталкивая их лбами», я преследовал совершенно иную цель.

Собрав и, так сказать, положив рядом исторический очерк Вересаева, написанный в 1937 году, стихотворение Смелякова, написанное в 1959-м, его же стихотворение, датированное 1966 годом, и стихотворение Доризо, написанное в 1985-м, я хотел как можно нагляднее показать, как менялось время. И как – вместе с временем – менялись общепринятые представления о том, кого нам надлежит считать друзьями Пушкина (а значит, и нашими друзьями), а кого – врагами.

Тут, конечно, можно сказать, что время здесь совершенно ни при чем. Как будто в одно и то же время не случается разным людям, тем более поэтам, которые, как известно, отличаются особой пристрастностью, субъективностью суждений, высказывать разные, а иногда и полярно противоположные взгляды!

Так-то оно так. И все-таки есть определенная закономерность в том, что Вересаев, написавший свою книгу «Спутники Пушкина» в 1937 году, отмечает, что П.П. Ланской на конногвардейском плацу был «строго придирчивый николаевский генерал, не стеснявшийся… самыми бесцеремонными приемами и суровыми наказаниями», невольно вызывая тем самым в нашей памяти образ вот такого же николаевского служаки из рассказа Л. Толстого «После бала», а Николай Доризо спустя полвека рисует тот же образ уже совсем иными красками:

 
Хоть звезд он с неба не хватал,
Да и к тому ж не спорил с веком,
Но был хорошим человеком
Служивый русский генерал.
 

Сочтя нужным оговорить, что генерал Ланской «не спорил с веком», Доризо тем самым как бы не скрывает, что его герой был плотью от плоти и костью от кости того самого века. Который Пушкин в своем «Памятнике» назвал жестоким. Да, говорит нам поэт, в отличие от Пушкина генерал Ланской был не пасынком, а верным сыном своего жестокого века. Но при всем при том он был «хорошим человеком». А поскольку строка «да и к тому ж не спорил с веком» представляет собой перифраз пушкинской – «К чему бесплодно спорить с веком?», сказанной совсем по другому поводу, то и выходит, что гонять солдат сквозь строй шпицрутенов было в те времена таким же обыкновенным и, следовательно, простительным делом, как заботиться о красе ногтей.

Вот как изменился за какие-нибудь пятьдесят лет взгляд на суровую действительность николаевской России…

Тут, конечно, опять можно было бы сказать, что изменившийся взгляд на историю России здесь решительно ни при чем. Николай Доризо выразил свой, и только свой, взгляд. Точно так же, как Ярослав Смеляков выразил свой. Яростная запальчивость Смелякова, его резкая антипатия к Наталье Николаевне – это, в конце концов, его личное дело. И точно так же благостный, сусальный взгляд на ту же коллизию, выразившийся в стихотворении Доризо, характеризует исключительно Николая Доризо. Только его одного, и никого больше!

Я бы с радостью принял это объяснение, если бы не множество других фактов, неопровержимо свидетельствующих, что дело обстоит совсем не так просто.

* * *

Для начала – небольшой отрывок из статьи Сергея Эйзенштейна «Цветовая разработка фильма „Любовь поэта“» (фильм был задуман в 1940 году, статья писалась, вероятно, уже во время войны):

► Снег.

И силуэты дуэлянтов.

И одно цветовое пятно.

Кровавое.

Красное…

Кроваво-красный круг солнца…

Красный ромбик зайчика через пестрые стекла из двери в антресоли падает на побелевшие от страха пальцы Натальи Николаевны.

Поэта внесли домой…

Красный зайчик кажется кровью.

Смыть его с руки Натальи Николаевны так же невозможно, как сделать это леди Макбет.

Наталья Николаевна прячет руки.

И вот уже ее белое пышное платье усеяно каскадом ромбиков-зайчиков…

И белый ее наряд внезапно превратился в подобие того маскарадного костюма дамы-арлекина, в котором проходят сцены особо жгучей ревности Пушкина на маскараде…

Смысл этих цветовых образов никаких разъяснений не требует. В своем отношении к Наталье Николаевне Эйзенштейн пошел даже дальше Смелякова. Тот все-таки убийцей Пушкина ее не называл, а тут – кровь, которую не смыть с рук, упоминание о леди Макбет…

А вот как видится Наталья Николаевна Пушкина в наше время. Не только художникам и поэтам, но даже исследователям:

► Перенесемся почти на полтора столетия назад, войдем в положение этой молодой, необыкновенно красивой женщины, которой трудно живется с четырьмя маленькими детьми, которую преследуют недвусмысленные ухаживания поклонников. Вспомним, что ей было всего 24 года, когда погиб ее муж. Вспомним, что сам Пушкин, умирая, завещал ей носить по нему траур два года, а потом выходить замуж за порядочного человека. Он был мудр и хотел ей добра, он понимал, зная ее мягкий характер и тяжелое материальное положение семьи, как трудно будет ей без него. Такой порядочный человек нашелся. Не будем же осуждать ее за то, что она решила опереться на дружескую мужскую руку, чтобы поднять детей, чтобы иметь твердое положение в обществе…

Генерал Ланской был уже немолод, ему шел 45-й год, женат до этого он не был. По свидетельству современников, это был хороший добрый человек. Главным в решении Натальи Николаевны был, несомненно, вопрос об отношении будущего мужа к детям от первого брака. И она не ошиблась…

(И. Ободовская, М. Дементьев.

После смерти Пушкина)

Это взгляд, так сказать, бытовой («…войдем в положение молодой, необыкновенно красивой женщины, которой трудно живется с четырьмя маленькими детьми…»). А вот – взгляд философский, чуть ли не мистический:

► Женщин он знал как никто и выбор сделал безошибочно.

Увлечения его были многочисленны. Но для него, больше всего любившего свою несравненную Музу, та или иная женщина оказалась слишком ярко ограничена своей земной определенностью. Его пленяла сама стихия женственности – безбурная, мирно объемлющая и приемлющая…

Такою субстанцией женственности явилась ему Наташа Гончарова. Ему, в ком бушевала и кому смиренно повиновалась стихия поэзии, это было под стать…

В области идеала они абсолютно дополняли друг друга: она стала для него зеркалом красоты его гения. Посягнуть на ее честь значило в его глазах посягнуть на честь его Музы… У него было чувство абсолютного – он полюбил и избрал ту единственную женщину, на которую ему указало это чувство, чей облик так же непроницаемо прост, как белое сияние его гения, – и избрал ту судьбу, что была связана с этой женщиной. Он сделал это потому, что нужно было изменить жизнь, приведя ее в соответствие с нравственным призванием русского поэта, как он его понимал… Стало быть, абсолютное содержалось и в самом этом шаге, в его свободе и неизбежности, равной свободе и неизбежности творческого акта…

(В. Непомнящий. Поэзия и судьба.

Статьи и заметки о Пушкине)

А вот пример, пожалуй, даже еще более наглядно показывающий прямую зависимость личного, субъективного, «индивидуального» взгляда от представлений и предрассудков своего времени.