Текст книги "Наш советский новояз"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

С

Счастье

Даль дает в основном два значения этого слова. На первом месте – рок, судьба, участь, доля. И – близкое к этому – успех, удача. А на втором – благоденствие, благополучие, земное блаженство.

► …желанная насущная жизнь, без горя, смут, тревоги; покой и довольство; вообще все желанное, все то, что покоит и доводит человека, по убежденьям, привычкам и вкусам его.

В академическом (четырехтомном) «Словаре русского языка» на первом месте – состояние высшей удовлетворенности жизнью, чувство глубокого довольства и радости, испытываемое кем-либо. На втором – успех, удача. Счастье в игре. Военное счастье. На третьем – хорошо, удачно; в значении сказуемого: «Да! Счастье, у кого есть этакий сынок!» (Грибоедов. Горе от ума.) И только на четвертом месте – и то с пометкой «просторечие» – то, что у Даля идет на первом: удача, доля, судьба.

Но и у Даля, и в современном словаре, составленном через полтора столетия после Даля, счастье – независимо от того, идет ли речь об удаче в карточной игре, в любви, в семейных отношениях или служебных, карьерных, – подразумевает личную удачу, личный успех. Или такое же личное, сугубо индивидуальное состояние физического или душевного довольства.

В официальном советском новоязе слово это – как правило – употреблялось в ином значении и в совершенно иных словосочетаниях. Чаще всего, например, так: Борец за народное счастье.

Если же речь, случалось, заходила о личном счастье, то это, во-первых, особо подчеркивалось эпитетом, а во-вторых, обретало презрительный, а то и прямо осуждающий характер:

► – Ну и черт с тобой, пой в своем хоре, солируй на своих концертах, куй личное счастье!

(Толковый словарь языка Совдепии. СПб., 1998. С. 596).

В обычном же официальном словоупотреблении слово «счастье» стало обозначением некоего постоянного состояния общества. Разумеется, только нашего, советского, социалистического общества. И даже когда говорилось о счастье советского человека, имелся при этом в виду не конкретный какой-нибудь советский человек, а советский человек вообще, который счастлив (должен быть счастлив!) уже по одному тому, что он советский, что ему выпало счастье родиться и жить в советской стране. («Читайте! Завидуйте! Я гражданин Советского Союза!»)

Об этом счастье ему каждое утро пели в песнях («Здравствуй, страна героев! Страна мечтателей, страна ученых…»; «Только в нашей стране дети брови не хмурят. Только в нашей стране песни радуют слух…»; «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!»).

Об этом выпавшем ему счастье (в противоположность тем, кто имел несчастье родиться и жить в мире капитала) ему твердила каждодневная газета:

► В МИРЕ ТРУДА[3]3
  В книге рубрики В МИРЕ ТРУДА и В МИРЕ КАПИТАЛА даны параллельными колонками (прим. верстальщика).


[Закрыть]

В предгорьях Алатау зацвел миндаль. В этом году сбор дикорастущих возрастет на 28 % по сравнению с 1913 годом.

В МИРЕ КАПИТАЛА

Вторую неделю сплошной туман окутывает Англию. В Лондоне, Глазго, Манчестере и Ливерпуле прекращено уличное движение.

В МИРЕ ТРУДА

Работница текстильной фабрики «Красная шпулька» Роза Басулаева родила пятерых близнецов. Счастливой матери предоставлена новая пятикомнатная квартира.

В МИРЕ КАПИТАЛА

Покончил жизнь самоубийством рабочий Джон Гопкинс из Чикаго, который не смог уплатить очередной взнос за купленный в рассрочку автомобиль.

В МИРЕ ТРУДА

На перегоне Махачкала – Сухуми сошел с рельсов скорый поезд. Благодаря находчивости машиниста П. Паровозова поезд был тут же снова поставлен на правильные рельсы и смог продолжать свой путь.

В МИРЕ КАПИТАЛА

Свалился в кювет междугородный автобус Гамбург – Бонн. 270 пассажиров убито, 320 тяжело ранено. Полицейские власти отказались принять необходимые меры по спасению пострадавших.

В МИРЕ ТРУДА

Со стапелей рижского кораблестроительного завода спущен на воду новый танкер водоизмещением 500 тысяч тонн. Танкеру присвоено имя «Егор Пуговкин».

В МИРЕ КАПИТАЛА

В Бискайском заливе затонул океанский пароход «Нептун». Причина катастрофы, как сообщают французские газеты, осталась невыясненной.

(Зиновий Паперный. Как делать газету. В помощь начинающему редактору)

Это, конечно, пародия. Но так ли уж сильно отличается она от того, что мы читали в советские времена каждое утро в каждой газете? Ведь пародируется здесь не частность, а главный принцип советской печати, советской информационной политики.

В личной, частной жизни советского человека порой случались, конечно, кое-какие неприятности. Но они не могли разрушить ту общую атмосферу счастья, которая царила в стране в целом.

 
Если вас случайно
Муж с ребенком бросил
И поступок этот
В сердце вам проник,
Вспомните, как много
Есть людей хороших.
Их у нас гораздо больше,
Вспомните про них.
И улыбка, без сомнения,
Вдруг коснется ваших глаз,
И хорошее настроение
Не покинет больше вас!
 

Тоже – пародия. Но тоже не слишком отличающаяся от пародируемого текста.

Среди множества бодрых, ликующих песен, прославляющих счастье жить в самой прекрасной, самой свободной и самой процветающей стране мира, была еще такая:

 
На газонах Центрального парка
В темных грядках растет резеда.
Можно галстук носить очень яркий
И быть в шахте героем труда.
 
 
Как же так – резеда?
И героем труда?
Почему, растолкуйте вы мне.
Потому что у нас
Каждый молод сейчас
В нашей юной
Прекрасной стране.
 

В следующем куплете сообщалось, что на газонах того же Центрального парка «даже старые клены в цвету» и что «можно быть очень важным ученым и играть с пионером в лапту». Далее следовал тот же припев:

 
Старый клен – и в цвету?
С пионером – в лапту?
Почему, растолкуйте вы мне.
Потому что у нас
Каждый молод сейчас…
                и т. д.
 

Едва только эта песня явилась на свет, родилась озорная, можно даже сказать – хулиганская пародия на нее:

 
На аллеях Центрального парка
С пионером гуляла вдова.
Пионера вдове стало жалко,
И вдова пионеру дала.
 
 
Как же так – вдруг вдова
Пионеру дала?
Почему, растолкуйте вы мне.
Потому что у нас
Каждый молод сейчас…
                и т. д.
 

Все эти пародии сочиняли, конечно, интеллигенты. Но и народ тоже вполне недвусмысленно выразил свое отношение к этому советскому идеологическому штампу.

Такой, например, частушкой:

 
Наша родина прекрасна
И цветет как маков цвет.
Окромя явленья счастья
Никаких явлений нет!
 

Серп и молот. Красное знамя

В середине 60-х в Уголовный кодекс РСФСР были включены три новые статьи: 190-1, 190-2 и 190-3.

Зачем понадобились две из них («Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный строй» и «Организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок»), не составляло никакой загадки. То было время возникновения и бурного распространения самиздата. Возникло и с каждым днем набирало все большую силу правозащитное движение. Да и вообще советские люди слегка «пораспустились», стали более свободно болтать. А некоторые наглецы даже стали выходить на центральные площади столицы с разными плакатами, требующими то соблюдения норм советской Конституции, то вывода наших войск из Чехословакии, то еще чего-нибудь.

Болтуны и самиздатчики не всегда подходили под статью 70-ю («Антисоветская агитация и пропаганда»), хотя решалось это, конечно, в зависимости не от реального «состава преступления», а исключительно от выраженной тем или иным способом воли начальства. Что же касается демонстрантов и пикетчиков, то их подвести под монастырь было еще труднее, поскольку еще сталинская Конституция (а вслед за ней и новая, брежневская) гарантировала гражданам СССР «свободу уличных шествий и демонстраций». Когда эта статья Конституции сочинялась, никому из сочинявших ее, конечно, и в голову не могло прийти, что законопослушные советские люди могут устроить какое-нибудь уличное шествие или демонстрацию помимо тех, что Первого мая и Седьмого ноября каждого года собирали на улицах толпы ликующих граждан с красными флагами и портретами любимых вождей.

Вот поэтому и потребовались те новые две статьи – 190-1 и 190-3.

А вот зачем понадобилась третья – 190-2 («Надругательство над Государственным гербом или флагом») было мне не слишком понятно.

Во всяком случае, я сразу отмахнулся от нее, поскольку был убежден, что ни меня, ни моих друзей и знакомых коснуться она никак не может.

О первых двух сказать это с полной уверенностью я бы не мог. Поди угадай, что они там сочтут «распространением заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный строй». Узнают, скажем, что я дал кому-нибудь почитать хранящуюся у меня машинописную копию «Собачьего сердца» Булгакова или что, собравшись на чей-нибудь день рождения, я и мои друзья пели под гитару песни Галича, – вот вам и статья на этот случай.

Да и среди единомышленников Андрея Дмитриевича Сахарова, собиравшихся у памятника Пушкину и требовавших соблюдения норм советской Конституции, вполне мог оказаться если не сам я, то уж наверняка кто-нибудь из моих друзей или близких знакомых.

Что же касается статьи, включенной в УК под номером 190-2, то она, как мне тогда казалось, ни меня, ни моих друзей и знакомых не могла коснуться ни с какой стороны. Надругаться над советским гербом и флагом никто из нас не собирался. Да и, честно говоря, я даже и представить себе не мог, кого конкретно эта статья имела в виду: разве каких-нибудь хулиганствующих юнцов. Ни один взрослый, а тем более интеллигентный человек, думал я, такими глупостями заниматься не станет.

Сейчас, однако, поразмышляв немного на эту тему, я понимаю, что такое мое беспечное отношение к этой новой статье Уголовного кодекса было по меньшей мере наивным.

Вполне можно было подвести под эту статью и меня, и едва ли не всех моих ближайших друзей и знакомых.

Ведь все мы знали, и повторяли, и передавали из уст в уста вот такое, например, четверостишие:

 
Серп и молот. Молот, серп.
Это наш советский герб.
Хочешь – жни, а хочешь – куй.
Все равно получишь хуй.
 

Повторяя эту емкую стихотворную формулу, мы восхищались не только талантом «народа-языкотворца», создавшего этот маленький шедевр, но и точностью мысли, выраженной в нем так просто, так коротко и так ясно.

При всей своей лаконичности стишок этот выразил суть дела с поистине исчерпывающей полнотой. Безымянный его автор, как принято говорить в таких случаях, закрыл тему.

Тема, однако, оставалась открытой и обрастала (в анекдотах) все новыми и новыми юмористическими подробностями.

Был, например, такой анекдот, тоже вполне подпадающий под указанную выше статью.

► Маленький щупленький еврей на каких-то спортивных состязаниях бросил молот на самое дальнее расстояние, победив не только всех своих соперников, но чуть ли даже не поставив мировой рекорд.

– Рабинович, – говорят ему изумленные друзья и болельщики. – Мы и не думали, что вы такой замечательный спортсмен!

– Дайте мне серп, – отвечает Рабинович, – и я закину его так далеко, что вы его и не найдете!

Не забыт был в этих всплесках народного юмора и государственный флаг – родное наше красное знамя.

Был, например, такой детский стишок о пионерском галстуке:

 
Как наденешь галстук,
Береги его.
Он ведь с красным знаменем
Цвета одного.
 

Пионеры тотчас же создали свой – пародийный – вариант:

 
Не стесняйся, пьяница,
Носа своего.
Он ведь с нашим знаменем
Цвета одного.
 

Не надругательство, конечно, а просто милая шутка. Даже вполне невинная.

Но были шутки и похлеще.

Героем одной из самых выразительных стал, конечно, опять Рабинович.

► – Рабинович, – говорит ему какое-то там ответственное лицо. – На завтрашней демонстрации (дело происходит накануне одного из двух главных государственных праздников) понесете портрет Брежнева!

– Нет, нет, что вы! – отнекивается Рабинович. – Я уже всех носил. И Троцкого носил, и Каменева, и Зиновьева, и Бухарина, и Рыкова… А потом я и Сталина носил, и Берия, и Молотова, и Маленкова, и Кагановича…

– Слушайте, Рабинович, у вас такая легкая рука! Понесите красное знамя!

Герой другого анекдота на ту же тему – уже не Рабинович, а какой-то иностранец. Допустим, швед.

► Приехал этот швед в нашу страну на своей, как у нас теперь говорят, иномарке – на какой-нибудь там «Вольво» или «БМВ», а может быть, даже и на «Мерседесе». И угораздило его вместе с этой своей иномаркой провалиться в какую-то дорожную яму. Иномарка, конечно, всмятку, а сам швед хоть и отделался сравнительно легко, но тоже пострадал: сломал руку и два ребра, и еще небольшое сотрясение мозга, и еще там разные мелкие синяки и шишки. В общем, отделался, как говорится, легким испугом.

Отделаться он, конечно, отделался, но очень при этом возмущался. Безобразие, говорит. У нас, например, говорит, как, впрочем, и в других цивилизованных странах, этого не бывает.

– Что ж, – ему говорят, – у вас ям, что ли, не бывает?

– Нет, – говорит, – ямы у нас, конечно, тоже иной раз встречаются. Хоть и не так часто. Но у нас, ежели, скажем, какая-нибудь яма, какие-нибудь, допустим, идут дорожные работы, так это место обносят таким, знаете, заборчиком, а вокруг – красные флажки, чтобы издалека видно было.

– А вы, – ему говорят, – когда подъезжали на этой своей иномарке к нашей государственной границе, разве не заметили такой большой красный флаг?

Может быть, это тоже не надругательство, а просто такая добродушная шутка. Такая как бы критика отдельных наших недостатков.

Но вот анекдот, который иначе как надругательством уже не назовешь:

► Приходит Петька к Василию Ивановичу и говорит:

– Василий Иваныч! А Анка-то у нас, оказывается, целка!

– С чего это ты взял?

– А вот сегодня утром, она еще спала, я глянул, – а у нее вся простыня красная.

– Вот блядь! Сколько уж раз я ей говорил: не ебись на знамени!

Не знаю, как поступил бы высокий суд с рассказчиком такого анекдота, но героиня его уж точно получила бы – как минимум – год исправительно-трудовых работ. Тем более что в пункте шестом соответствующей статьи говорилось, что «для признания рассматриваемого деяния оконченным преступлением не требуется наступления каких-либо вредных последствий». А тут ведь даже и кое-какие вредные последствия вполне могли иметь место.

Самая читающая страна

Эта формула, построенная по хорошо нам всем знакомой колодке («Наши паралитики самые прогрессивные»), одно время тоже казалась не совсем пустой, худо-бедно отражающей реальность повседневного нашего бытия.

Читали у нас действительно много. Читали в метро, в трамваях, в автобусах… И не только те, кому посчастливилось занять сидячие места, но нередко и те, кто стоял, зажатый, стиснутый со всех сторон другими пассажирами, одной рукой ухватившись за поручень, а в другой сжимая раскрытую книгу или журнал. Что они при этом читали – это уже совсем другой вопрос, и со временем мы к нему непременно вернемся. Пока же отметим, что таких вот жадных глотателей книг в нашей стране было действительно много.

Отчасти поэтому, а отчасти по другим причинам родилось, распространилось и тоже вошло в новояз повсеместно повторяемое утверждение, что у нас, «в нашей юной прекрасной стране», – САМЫЙ ЛУЧШИЙ В МИРЕ ЧИТАТЕЛЬ.

Эту последнюю формулу часто повторял в своих статьях Илья Григорьевич Эренбург, и это, конечно, добавляло ей немало дополнительного веса. Не только потому, что Эренбург пользовался у советских интеллигентов особым доверием, а еще (и главным образом) потому, что он славился своим скептицизмом. Если уж такой скептик, как Эренбург, объехавший к тому же весь мир и знающий, как обстоит дело с чтением книг в Америке и Европе, – если даже он признает, что у нас самый лучший в мире читатель, – значит, так оно и есть и спорить тут не о чем.

Но у Эренбурга для этого постоянно повторяемого им утверждения были свои, особые причины. В отличие от других «священных коров», других живых классиков, он время от времени позволял себе публично сомневаться в том, что наша советская литература – лучшая в мире. Не отрицал, конечно, что она несет миру самые передовые идеи, но всякий раз при этом давал понять, что она грешит наивностью, примитивностью, порой даже и антихудожественностью. И вот тут-то, чтобы как-то сбалансировать, уравновесить все эти – совершенно непозволительные, конечно, – проявления своего скепсиса, он всякий раз добавлял, что эта еще очень молодая, подающая надежды, но весьма далекая от совершенства литература, – конечно же, недостойна нашего лучшего в мире читателя.

Думаю, что он при этом не кривил душой.

В этих своих статьях (и не только в статьях, но даже и в романах) Эренбург постоянно упоминал о девушках-комсомолках, которые, обливаясь слезами, читают «Анну Каренину».

Да, такие девушки наверняка были.

Но были у толстовской «Анны Карениной» и другие читатели.

* * *

У Александра Трифоновича Твардовского однажды сломалась машина, и старик Маршак, с которым они были дружны, предложил ему:

– Я стар, все равно почти никуда уже не езжу. Бери мою.

На следующее утро машина Маршака стояла у подъезда Твардовского.

Шофер отложил в сторону какую-то толстую книгу и взялся за руль, ожидая указаний: куда ехать?

Твардовскому, понятно, захотелось узнать, что за книгу читает шофер. Он перегнулся через сиденье, глянул: это была «Анна Каренина». Сердце поэта залило волной радости.

– Ну как? Нравится? – спросил он, кивнув на книгу и, само собой, Не сомневаясь в ответе.

– Ох, и не говорите, – вздохнул шофер.

И по дороге он рассказал ему такую горестную историю.

– Еду я как-то с Самуил Яковличем. Проезжаем мимо какого-то железнодорожного пути. Самуил Яковлич говорит: «Не узнаете, где мы едем? Это ведь то самое место, где Анна Каренина под поезд бросилась». Я говорю: «Места знакомые. А кто это такая, Анна Каренина? Я ее вроде никогда у вас не встречал…» Только я сказал эти слова, вижу, Самуил Яковлич аж побелел. «Остановите машину, голубчик! – говорит. – Я не могу находиться в одной машине с человеком, который не знает, кто такая Анна Каренина». Насилу я его уговорил, чтобы до дому доехать. Подъехали мы к дому, он говорит: «Подымитесь со мной, голубчик!» Ну, думаю, все. Сейчас даст расчет. Однако вышло иначе. Выносит он мне книгу, эту вот самую. И говорит: «Вот, читайте. А до тех пор, пока не прочтете, считайте, что мы с вами незнакомы…» Вот я и читаю, – горько вздохнул он.

История, конечно, грустная. Но задушевную мысль Эренбурга она все-таки не опровергает, поскольку в формуле, утверждавшей, что у нас самый лучший в мире читатель, уж во всяком случае, было гораздо меньше неправды, чем в той, которая утверждала, что у нас самые лучшие в мире писатели.

Ведь читатели наши, – эти вот самые, которые в метро, в трамваях, в автобусах, – они ведь читали и «Капитанскую дочку», и «Анну Каренину», и «Даму с собачкой», и «Красное и черное», и «Мадам Бовари», и другие прекрасные книги…

Да, конечно. Но вот именно «и».

Один мой приятель некоторое время был членом редакционного совета издательства «Художественная литература». И вот какую историю он мне рассказал.

В издательстве готовились к выпуску собрание сочинений Мопассана и собрание сочинений Ванды Василевской. В ходе обсуждения выяснилось, что выпустить оба эти собрания издательство – по чисто техническими или там финансовым причинам – не может. Надо выбирать.

Голоса разделились. Одни члены редсовета были за то, чтобы оставить в плане выпуска Мопассана, другие стояли за Ванду Василевскую.

До рыночных отношений тогда в нашем государстве было еще далеко, и фирма не стояла перед затратами. Но кое-какую роль соображения издательской выгоды все-таки играли. Поэтому большинство членов редсовета склонялось все-таки к Мопассану. Сторонники Ванды Василевской возражали:

– Мы не имеем права забывать о главной нашей обязанности, о конечной цели всей нашей деятельности. Цель же эта, как известно, состоит в том, что мы должны воспитывать нашего читателя в духе коммунистической идейности. Главное для нас – именно идейное содержание выпускаемой нами книжной продукции.

И тут поднялся присутствовавший на том заседании представитель Книготорга.

– Простите, – сказал он. – У меня вопрос. Как именно представляете вы себе вот это самое воспитание читателя в коммунистическом духе? Как конкретно оно будет происходить?

– Неужели непонятно? – удивился защитник Ванды Василевской. – Если мы будем издавать книги, проникнутые нашими, коммунистическими идеями, люди будут их читать, и…

– Так читать-то как раз и не хотят, – перебил его представитель Книготорга. И сообщил, что на складах – целехонькое, нераспроданное – предыдущее собрание сочинений Ванды Василевской. Так стоит ли издавать новое?

Сторонники Ванды пытались еще как-то там отстаивать свои позиции. Говорили, что издательство не должно идти на поводу у пошлых коммерческих соображений, что идейность – превыше всего. Но их игра была проиграна Выступление представителя Книготорга решило дело: победил Мопассан.

Следует, однако, признать, что такой исход дискуссии был отнюдь не типичен. Это был частный случай, казус. Исключение из правила. А как правило – идейность торжествовала. И в конечном счете этот представитель Книготорга, конечно, был посрамлен, потому что – как это ни грустно – всю эту высокоидейную макулатуру, заполнявшую книжные прилавки, люди тоже читали. И может быть, не «тоже», а в первую очередь именно ее.

Тут действовал – не мог не действовать! – мощный экономический закон, суть которого в том, что производство (всякое производство) создает не только некий продукт для некоего гипотетического потребителя, но и самого потребителя для этого произведенного продукта. И если люди привыкли питаться сосисками, сделанными не из мяса, а, скажем, из смеси костной муки с крахмалом и туалетной бумагой, дело неизбежно кончится тем, что настоящие, мясные сосиски, случись им их попробовать, покажутся им какими-то не такими, может быть, даже не совсем съедобными.

Тоннами извергавшаяся на книжный рынок высокоидейная макулатура породила и воспитала, выпестовала своего читателя.

Однажды моя жена со смехом рассказала мне про встреченную ею сокурсницу (они вместе учились не где-нибудь, а на литфаке), которая призналась ей, что любимый ее писатель – Георгий Марков. И, как видно, почувствовав, что собеседница слегка удивлена, заключила это свое признание такой репликой:

– В чем другом, а в литературе я петрю.

Вот он – результат этого массового производства эрзац-литературы.

А ведь помимо литературной практики была еще и соответствующая литературная теория. Была литературная критика, породившая и воспитавшая совершенно особый тип читателя – этакого литературного унтера Пришибеева.

* * *

В 60-е годы я работал в «Литературной газете», где по долгу службы мне приходилось знакомиться с читательскими письмами, а иногда даже и отвечать на них. Не могу себе простить, что не собирал их, не снимал с них копий: могла бы получиться совершенно поразительная книга.

Но кое-что (отдельные реплики, фразы, абзацы, отрывки) я все-таки догадался сохранить (авось пригодятся!). Вот некоторые из них:

► Том Сойер – врожденный дегенерат, вор, хулиган, лгун с уродливой наследственностью. Все злокачества человеческого уродства выплеснуты гнилой утробой на белый свет.

Эта опасная книга – мрачный спутник воровских шаек, извращенных преступников и всевозможных притонов. При ликвидации беспризорных групп, при разгроме Дома Ермака в Москве всюду находился «Том Сойер» – в карманах малолетних преступников и беспризорных.

Вредная книжонка эта должна быть изъята из советских библиотек.

Опять и в который раз вышло произведение Корнея Чуковского о Мухе-Цокотухе. На этот раз это произведение выпущено тиражом в 1 300 000 экземпляров.

До каких пор К. Чуковский будет вводить в заблуждение советских детей? Муха – самое отвратительное насекомое на земле. Она садится на экскременты, на всякую падаль, а затем на лицо человека, на пищу, вызывая ряд инфекционных заболеваний, как дизентерию. Это насекомое отравляет все лучшие человеческие чувства. Мух надо убивать, уничтожать для удобства человеческой жизни, но Корней Чуковский воспел эту гадость, он восхваляет Муху-Цокотуху, празднует ее именины. Вместо того чтобы привить ненависть к этому гнусному и отвратительному насекомому, причиняющему человечеству постоянный вред…

Это противоестественно, чтобы комар мог жениться на мухе. Вошь не может жениться на клопе и комар на мухе. Это все несусветная чушь и обман. Муха откладывает семьдесят яичек не от комара, и ее потомство растет в геометрической прогрессии. Она заражает пищу, она является источником многих болезней. У детей должно быть развито чувство ненависти к отвратительной мухе.

Не пройдет много времени, когда мы уничтожим вредную муху, воспеваемую К. Чуковским.

Бесполезную книжечку К. Чуковского о мухе можно смело сжечь…

Конечно, на вкус и цвет товарищей нет, но помните, я прошел очень большой путь от блокады Ленинграда, от забойщика до начальника шахты, и сейчас работаю, конечно, после переезда с Донбасса в Черкассы, не на большой должности бригадира склада горючих материалов. Я страстный любитель музыки, участник в прошлом в художественной самодеятельности, но хочу сказать, что для меня противно то, что не является реальным, а главное, зачастую в передачах, вы заметьте и учтите, когда идет по радио речь о каком-то классическом оперном или балетном произведении, не делайте ударение на сюжет старого, ибо оно может заразить многих. А делайте ударение на вреде, могущем принести нашим дням. Например, каким бы ни было произведение «Пиковая дама» классическим, это среда картежников, любителей взять все от жизни, а это, значит, и порожденные в наше время стиляги всякого рода, и те, кто презирает физический труд. Это результат этой классики, идущей наряду с большими карманами пап и мам, допускающих этих паразитов общества. Я неравнодушен к таким стилягам и в любом произведении, хотя сам люблю музыку, конечно, не оперу и балет, ибо это равно абстрактному искусству.

По вполне понятным причинам я сохранил в своей маленькой коллекции только вот такие, самые сочные отклики, особенно, как мне тогда казалось, поражающие своей монструозностью. Теперь я понимаю, что самыми монструозными были как раз другие – написанные гладко, литературно: чувствовалось, что авторы их – люди более или менее интеллигентные, даже образованные, во всяком случае начитанные. Но какие поразительные мысли они высказывали! Один, например, был возмущен поведением толстовской Анны Карениной. Но упрекал он ее (не ее, а Толстого, конечно) не в том, что она изменила мужу. Любовь – дело святое, это он понимал. Возмутило же его то, что Толстой заставил свою героиню изменить крупному государственному деятелю, человеку, отягощенному важными государственными заботами. Вот она – главная ошибка автора, вот он – коренной его идейный порок.

Такие письма (а их была – тьма) я, к сожалению, не сохранял. А ведь именно в них ярче всего отразился лик нашего «самого лучшего в мире» читателя, а в некотором смысле и всей нашей «самой читающей» страны.

Вернемся, однако, к тому редсовету, участники которого с боем отстояли Мопассана, похоронив притязания сторонников Ванды Василевской.

Это, конечно, была большая удача. Но не мешает при этом обратить внимание на тот факт, что Ванде Василевской в том споре противостоял не Пруст, не Кафка, не Джойс (об издании этих писателей в описываемые времена не могло быть и речи), и даже не Фолкнер, и не Хемингуэй. (За издание романа Хемингуэя «По ком звонит колокол» шла упорная борьба на протяжении двух десятилетий, и всякий раз, когда победа была уже близка, в бой вступала тяжелая артиллерия: Долорес Ибаррури. И очередная атака «вольнодумцев», пытавшихся протащить «вредный» роман американского классика, опять оказывалась отбитой.)

Даже и в отборе классиков действовал тот же критерий – идейность. Ну, а уж из живых иноземцев выбирались только так называемые прогрессивные: Драйзер, Говард Фаст, совсем уж ничтожный Джеймс Олдридж. В результате даже те читатели, которые сумели бы отличить настоящую литературу от «эрзаца», получали в конечном счете не совсем то (а иногда и совсем не то), что им бы хотелось.

В рассказе Василия Гроссмана «Несколько печальных дней» героиня размышляет о библиотеке только что умершего брата:

► Эта библиотека сейчас умерла вместе с Николаем Андреевичем. Марью Андреевну поразила мысль, что книги, собранные волей одного человека, выразили его духовную жизнь. И сейчас, со смертью брата, библиотека начала распадаться, как распадается на клеточки мозг умершего.

Это очень тонкая и точная мысль. Но среди интеллигентов новой, советской формации люди, подобные гроссмановскому Николаю Андреевичу, были белыми воронами. В силу указанных выше причин, как правило, дело обстояло иначе.

* * *

Один мой сосед – довольно известный писатель – переезжал на другую квартиру. Он поменялся квартирами с другим интеллигентом, кажется, тоже писателем.

Я как-то заглянул к нему. Квартира была уже наполовину разорена, и мы, естественно, заговорили о том, какая это морока – переезд. Повторялась при этом, разумеется, классическая фраза насчет того, что два переезда равны одному пожару.

– Труднее всего будет с этим, – вздохнул сосед, указывая на стеллаж с книгами, занимавший целую стену его довольно просторного кабинета. – Полки делались на заказ, встроены в стену. Теперь всю эту конструкцию разбирать придется. Как еще довезут, да как установят…

– А книги! – посочувствовал я. – Стеллаж поцарапают – не беда. А вот если книги порвут или загадят… Тебе надо коробки какие-нибудь добыть, чтобы упаковать их как следует…

– Ну, с книгами у меня как раз никакой мороки не будет, – возразил он.

И со смехом рассказал мне, что книги он перевозить не будет, поскольку у его сменщика те же самые книги, что у него. Те же многотомные собрания сочинений Бальзака, Гюго, Золя, Драйзера, Горького, Лескова… Одним словом, подписные издания. Книги ведь они оба – и он, и его сменщик, – приобретали не те, какие им были жизненно необходимы, а те, на которые можно было подписаться. Простой советский книголюб, чтобы подписаться на какого-нибудь там дефицитного Драйзера, должен был с ночи занять очередь, а потом бегать отмечаться, трепеща, не пролетел ли при очередной перекличке его номер. А наш брат-писатель мог получить любую подписку без всяких хлопот. Ну как же тут было не подписаться!

– Так что возьму я в портфельчик какой-нибудь десяток книг, отражающих мою индивидуальность, – посмеялся мой сосед, – и все дела. А остальное – махнем не глядя!