Текст книги "Наш советский новояз"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 49 страниц)

Из этого, конечно, совсем не следует, что первым объяснением следует пренебречь.

Но с ним нам уже приходилось сталкиваться. И не однажды.

Где-то в начале 60-х Евгений Евтушенко с высот своей революционной гражданственности констатировал с горечью и укоризной:

 
Интеллигенция поет блатные песни.
Она поет не песни Красной Пресни!
 

На крылатые эти строки тотчас откликнулся ироническим парафразом Наум Коржавин:

 
Интеллигенция поет блатные песни:
Вот результаты песен Красной Пресни.
 

Смысл этого саркастического отклика был в том, что интеллигенты, распевавшие некогда песни Красной Пресни, получили за это в награду сталинские лагеря, где им пришлось делить нары с блатарями и заимствовать у них их песенный репертуар. За что, дескать, боролись, на то и напоролись.

В сущности, о том же говорит и герой Юза Алешковского. И в таком понимании природы этого явления есть немалый резон.

Но не шибко образованный и совсем не понаторевший в филологии герой этого романа высказал соображение, которое, сколько мне помнится, не пришло в голову ни одному филологу, ни одному языковеду. Соображение простое до очевидности. И столь же очевидно бесспорное.

Живой язык сегодняшнего российского человека, вобравший, впитавший в себя и переваривший, усвоивший элементы блатной фени, молодежного сленга, «царапающего ухо и горло» языка подворотен, а также множество других речевых слоев и пластов, еще недавно в устах интеллигента совершенно немыслимых, а сейчас давно уже прочно вошедших в его повседневную речь, – этот второй новояз возник и сложился как язык сопротивления, как способ противостояния «партийному мертвословью».

Словарный состав этого второго новояза можно разбить (конечно, условно и очень приблизительно) на несколько групп.

Первая группа. Слова, обозначающие реалии советского быта, а потому хорошо знакомые каждому советскому человеку, но при этом совершенно непонятные человеку, никогда не жившему советской жизнью.

► Декрет. (Ушла в декрет.)

Уплотнение, уплотнить, уплотниться.

Излишки. (О жилплощади.)

Лимитчик, лимитчица.

Прописка.

Записаться, расписаться. (В смысле: «Зарегистрировать брак». Слово это очень выразительно отражало легкость и простоту брачных отношений, в сущности, ни к чему не обязывающих, для тех, кто вступал в эти отношения в 20-е и 30-е годы. «Но тут он вдруг объясняется ей в своих чувствах. И он предлагает ей записаться», – читаем мы у Зощенко.

Или: «На третий день пошли они в гражданский подотдел и записались».)

Перегиб.

Подъемные.

Суточные.

Частник.

Толкач.

Чтобы растолковать иностранцу (или эмигранту первой волны) значение хотя бы одного только последнего слова, пришлось бы довольно долго объяснять суть социалистической системы хозяйствования, при которой нормальные экономические стимулы не действуют, почему и возникает потребность в «толкачах».

Впрочем, иностранцу пришлось бы растолковывать и не столь экзотические, а куда более простые, постоянно мелькавшие в нашей речи и давно уже ставшие для нас обыденными слова.

Отсюда – дополнительные, почти непреодолимые трудности, возникающие при переводе с «советского» на любой из европейских языков:

► Когда американец переводит, например, француза, он имеет дело с реальностью, более или менее ему знакомой. А как, например, перевести: «Иванову дали жилплощадь»? Или, скажем: «Петрову удалось достать банку растворимого кофе»? Или, допустим: «Сидоров лишился московской прописки»? Что все это значит?

(Сергей Довлатов. Переводные картинки)

Вот – лишь некоторые из таких слов, отразивших привычные для советского человека уродства советского быта:

► Авоська.

Дают. (Знаменитый советский вопрос: «Что дают?»)

Выбросили. (Тоже про какой-нибудь товар.)

Галочка («Поставить галочку», «для галочки» – то есть для проформы.)

Невозвращенец.

Невыездной.

Коммуналка.

Подселёнка (комната жильца коммунальной квартиры, не являющегося основным квартиросъемщиком: «Себе однокомнатную, а мужу – подселенку»).

Отгул.

Отказник.

И такие – тоже только советскому человеку понятные – глаголы, как:

► Пробить.

Выбить («Я выбил тебе путевку в Крым»).

Сюда же можно отнести и вошедшие в общенародный язык тюремные и лагерные словечки:

► Зэк.

Вохра.

Вертухай.

К другой (второй) группе можно отнести слова «советского говорка», сознательно или бессознательно снижающие пафос и велеречивость официального новояза.

Официальный советский язык тяготел к «высокому штилю», к разного рода патетическим оборотам, к славянизмам, к напыщенным словесным формам.

Вот, например, такое слово – в повседневной речи давным-давно уже умершее, а в официальном языке – одно из самых употребительных: горнило.

Помню, как мы издевались над ним, передразнивая речь одного поэта, которому особенно полюбилось это красивое словечко. А он не выговаривал «р», и потому получалось у него так:

– Мы, поэты, пвошедшие говнило Великой Отечественной войны!..

И это, конечно, несколько снижало пафос его высказывания.

Велеречивость официального советского новояза особенно ярко проявлялась в множестве однотипных гиперболических эпитетов. Тут было что ни слово, то гипербола:

► Небывалый.

Неслыханный.

Невиданный.

Недосягаемый.

Незыблемый.

Неисчерпаемый.

Необозримый.

Неодолимый.

Непоколебимый.

Несокрушимый.

Нерасторжимый.

Неуклонно.

Неустанно.

Самоотверженный.

Победоносный.

Всепобеждающий.

Беспримерный.

Беззаветный.

Могучий.

Животворный.

Бытовая же советская речь, напротив, изобиловала «обратными гиперболами» (литотами). Уменьшительный суффикс в нашем «советском говорке» был едва ли не самым распространенным. М. Розанова недаром так встала грудью за нашу советскую раскладушку. Заменив «раскладушку» на «раскладную кровать», пришлось бы вычеркнуть чуть ли не половину нашего словарного запаса. Вспоминаю лишь самые ходовые, повседневные слова:

► Сберкнижка.

Платежка.

Оперативка.

Планерка.

Летучка.

Первичка (первичная партийная или комсомольская организация).

Текучка.

Кремлевка (Кремлевская больница).

Столовка.

Продленка.

Десятилетка.

Комиссионка.

Многотиражка.

Гражданка (гражданская жизнь, не военная: «Ушел на гражданку», «Отвык от гражданки»).

Шарашка.

Вертушка (телефон правительственной связи).

Времянка.

Объективка.

Бегунок.

Ленинка (Государственная библиотека имени В.И. Ленина).

Загранка (заграничная командировка).

Накачка (внушение, выговор).

Аморалка.

* * *

К третьей группе словарного запаса второго новояза я бы отнес наиболее выразительные словечки и словесные обороты, уже не подспудно, не «подсознательно», а вполне откровенно, осознанно противостоящие официальному новоязу. И даже не только новоязу, но и самим основам официальной советской жизни:

► Принудиловка (обязательная явка на субботник или на демонстрацию).

Показуха.

Гертруда (о Героях Социалистического Труда).

Засрак (заслуженный работник культуры).

«За боевые услуги». (Так во время войны называли медаль «За боевые заслуги», которой часто награждали совсем не тех и не за то, кого и за что ею надо было бы награждать.)

Заграбительные отряды. (Так в годы военного коммунизма и позже, во время коллективизации, в народе звали «заградительные отряды», посылавшиеся в деревню для изъятия «хлебных излишков».)

Скоммуниздить (украсть).

Сюда же, вероятно, надо отнести такие прочно вошедшие в общенародный язык уничижительно-пренебрежительные словечки, как:

► Мент.

Гэбэшник.

Стукач.

Топтун.

Ну и, разумеется, такие «расшифровки» официальных советских аббревиатур, как «Комитет Глубокого Бурения» или «Кодла Государственных Бандитов» (о КГБ). И даже частушки, глумливо использующие официальные советские обороты типа «не оправдал доверия»:

 
Лаврентий Палыч Берия
Не оправдал доверия,
И от министра Берия
Остались пух и перья.
 

Особенно «повезло» в этом смысле главному советскому идолу. Для него в народном советском новоязе был (и остался) целый букет «снижающих пафос» обозначений:

► Вова.

Вовчик.

Лысый.

Картавый.

Картавенький.

Лукич.

А для ленинской мумии в Мавзолее – специальное определение:

► Дохлый Вова.

К этой же группе, по-видимому, надо отнести и выражения типа начала депутата корчить (в смысле – важничать). И такое словечко, как Кирзавод (первоначально – сокращенное название Кировского завода, то есть завода имени Кирова), иронически переосмысленное обозначение любого ликерно-водочного предприятия (от слова «кир», «кирять»),

И иронически переосмысленные советские идеологические жупелы:

 
Сегодня он играет джаз,
А завтра родину продаст.
 

Коль скоро речь зашла уже не об отдельных словечках, а о целых словесных конструкциях, нельзя тут не вспомнить одно из самых блистательных выражений такого рода.

Но тут не обойтись без небольшой исторической справки.

В начале 60-х известный советский режиссер Марлен Хуциев снял фильм «Застава Ильича», вызвавший весьма бурную реакцию тогдашнего – самого высокого – советского начальства. Кому-то из них – чуть ли не самому Хрущеву – померещилось, что авторы фильма, рассказывая о проблемах современной молодежи, столкнули два поколения, противопоставили сегодняшних молодых людей поколению их отцов, у которых в отличие от нынешних были высокие гражданские идеалы.

Фильм был запрещен. (Потом он был коренным образом переработан и некоторое время спустя вышел на экран под другим названием.) Но скандал на этом не кончился. Началась длительная (растянувшаяся чуть ли не на годы) идеологическая кампания, смысл которой сводился к постоянно повторявшимся (с пеной у рта) заклинаниям, на разные лады варьирующим один и тот же тезис: «В нашей стране никогда не было, нет и не будет конфликта отцов и детей», «Наши дети несут знамя отцов…», «Советская молодежь присягает на верность своим отцам, отстоявшим…» и т. д.

Появились плакаты, стихи и песни, в которых тезис этот проговаривался устами то «детей», то «отцов», а иногда даже и «дедов». Например, вот так:

 
Наши внуки росли
И учились совсем не напрасно.
Им водить корабли
Суждено по космическим трассам
И в таежном краю
Возводить города и заводы.
Но, как прежде, в строю
Комсомольцы двадцатого года.
 

Но у народа была на это другая точка зрения. Между комсомольцами двадцатых годов и нынешними членами ВЛКСМ он все-таки углядел некоторое – и не такое уж пустяковое – различие. И выразил это на присущем ему языке и со свойственной народу-языкотворцу меткостью:

► То, что комсомольцам 20-х годов было по плечу, комсомольцам 60-х – по хую.

* * *

Начиная эту книгу, в предисловии к ней я говорил, что самым надежным средством защиты от разлагающего, вредоносного действия официального советского новояза наряду с анекдотом, частушкой, эпиграммой, глумливым пародийным перифразом какого-нибудь казенного лозунга был благословенный русский мат – самое мощное наше оружие, универсальное наше национальное лекарство от всех болезней.

Сегодня мат уже почти не несет в себе привкуса грубости, вульгарности и – давно уже – не является языковой приметой определенной социальной среды,

Нина Берберова в замечательной своей книге «Курсив мой» говорит, что так называемые «непечатные слова» на всех европейских языках – кроме русского – давно уже стали печатными.

Теперь этот процесс докатился и до нас.

Не думаю, чтобы это было так уж хорошо, потому что при таком обороте мат теряет главное – совершенно изумительное свое свойство. Перестает быть особым, поистине уникальным средством словесной – художественной – выразительности.

Во втором, народном советском новоязе эти уникальные возможности различных матерных оборотов и выражений достигали таких вершин художественной (да и смысловой) выразительности, до каких посредством других, более обыденных языковых средств ни при какой погоде было бы не дотянуться.

Скажите, каким, например, другим способом можно было бы так лаконично и емко объяснить, чем отличаются в советском обществе по роду занятий и умению снискивать себе пропитание интеллигенты от представителей трудового народа:

Народ пиздит, а интеллигенция пиздит.

Перестановкой ударения в одном-единственном слове дана исчерпывающая и ясная картина устройства всего – уникального – нашего советского общества.

Это не только похлеще, но и поглубже, чем знаменитая формула Карамзина: «Воруют».

Я так подробно остановился на двух последних (матерных) примерах, потому что на них особенно ясно видно, что ироническое отталкивание от советской официальщины заложено в самом языке, в самой природе этого второго, народного новояза.

На казенное, партийное «мертвословье» народ отвечал не только частушками, анекдотами, остротами и эпиграммами, но и САМИМ ЯЗЫКОМ. Он создал СВОЙ НОВОЯЗ, противостоящий казенному.

И тут нельзя не сказать, что в этом народном новоязе более, чем в чем-либо ином, проявилась необычайная талантливость создавшего его народа.

Талантливость эта была так несомненна, она так разительно отличалась от бездарной советской казенщины, что это было отмечено даже теми, у кого этот новый русский язык, казалось бы, мог вызвать лишь самое резкое неприятие.

Я имею в виду тех, с кого начал это свое послесловие, – русских эмигрантов первой волны. (Самых чутких из них, конечно.)

Белла Ахмадулина рассказала однажды о своей встрече с Владимиром Набоковым. Беседуя с ним, она выразила ему свое беспредельное восхищение его прозрачно чистым, кристальным, изумительным русским языком. (Примерно так, как Паустовский двум повстречавшимся ему в Париже дамам-эмигранткам, – разве только, наверное, с большей экспрессией.)

Набоков горько усмехнулся в ответ:

– Что вы! Это же – замороженная клубника.

А другой русский эмигрант первой волны (я уже приводил эти его слова) выразился на этот счет даже еще определеннее:

► …получилась – бешеная одаренность, рвущаяся к жизни, – как если бы разорена оранжерея – весной сквозь выбитые стекла, покрывая все, и мусор разоренья, и то, что в почве еще уцелело от редкостных клеток, все глуша, ничего не соображая, торжествуют, наливаясь соками, на солнышке лопухи.

(Георгий Иванов. Из письма Нине Берберовой)

Пусть не оранжерейная «классическая роза», а дичок. В конце концов – пусть даже лопухи. (У лопухов тоже есть одно важное качество: они живые.)

Но главное в этом признании старого русского поэта – вот эти два ключевых словечка – «бешеная одаренность».

Эта бешеная одаренность ярче всего выразилась в давно уже ставших для нас привычными, общеупотребительными «сленговых» оборотах и выражениях:

► Свалить, отвалить. (Чаще всего в сочетании с другим, таким

же выразительным словосочетанием: «за бугор», то есть за границу.)

Слинять.

Менингитка (зимняя вязаная шапочка).

Засветиться.

Матюгальник.

Бормотуха.

Лопухнуться.

Отстегнуть (о деньгах).

Накрыться.

Засветиться.

Толкнуть (в смысле – продать).

Загреметь.

Залететь.

Горбатить.

Ишачить.

Язык метафоричен по самой своей природе. Живой язык постоянно рождает все новые и новые метафоры. Внимательно вглядываясь в смысловую направленность, в смысловой подтекст этих ежедневно рождающихся языковых метафор, нельзя не увидеть в них (во всяком случае, во многих из них) ту же тенденцию яростного отталкивания от официальщины, презрительного недоверия ко всем пропагандистским штампам:

► Вешать лапшу на уши.

Шлифовать уши.

Пудрить мозги.

Компостировать мозги.

Среди выражений и оборотов этого типа немало и других, которые, казалось бы, не укладываются в мою схему: никакого – ни осознанного, ни бессознательного противостояния «партийному мертвословью» в них вроде бы нет.

► Откинуть копыта.

Перекрыть кислород.

Обштопать.

Отбарабанить (срок).

Крутить динаму.

Динамить.

Стрельнуть (о деньгах).

Купить («он меня купил»).

Но по самой сути своей все эти – и им подобные – языковые метафоры были едва ли не главной и, быть может, самой действенной формой отторжения от официальной, казенной лжи. В этот живой и как бы «беззаконный» слой языка человек уходил как в некое подполье, в котором он только и мог чувствовать себя свободным.

Именно там, в этом «языковом подполье», возникли, родились, чтобы затем прочно войти в повседневную нашу живую речь, такие – поражающие своей «бешеной талантливостью» – речевые обороты:

► Крыша поехала.

Покатить бочку.

Делать козью морду.

Когда слышишь нечто подобное, хочется повторить вслед за Тургеневым: «Не может быть, чтобы такой язык не был дан великому народу».

Но это уже тема другой книги.

Эта книга была светлым пятном на фоне других книг аналогичного жанра, которые мне приходилось читать в последнее время.

Виталий Гинзбург

Академик

Лауреат Нобелевской премии

Эта книга и впрямь энциклопедия нашей советской жизни. Далеко не полная, конечно, но вместившая в себя многое. Ведь за каждым языковым клише минувшей эпохи, которое вспоминает и исследует Сарнов, встает целый пласт тогдашнего нашего бытия.

Григорий Бакланов

Книга замечательного исследователя литературы не ограничивается одной лишь сферой лингвистики. Живая история развития языка красноречиво свидетельствует о том, каков вектор развития всего общества, какой культурный этап его эволюции мы переживаем. Книга Бенедикта Сарнова органично сочетает в себе блеск и остроумие с глубиной постижения предмета исследования.

Леонид Зорин

До тошноты знакомые нам словесные обороты «советского новояза», собранные вместе и образовавшие эту «Маленькую энциклопедию реального социализма», с необычайной яркостью передают смрадный дух сталинщины. Одного этого было бы довольно, чтобы привлечь к книге внимание читателя, интересующегося «историей болезни» нашего больного общества. На создание этой книги Сарнова – он сам говорит об этом – натолкнул опыт немецкого филолога Виктора Клемперера, автора знаменитой на Западе книги «Язык Третьего Рейха». Но автора «Нашего советского новояза», в отличие от Клемперера, занимает не только тот яд, который источал и которым заражал нас официальный политический язык советской эпохи. Гораздо в большей мере его интересует то, что служило нам противоядием, защитой от этого яда И в этом – не только своеобразие, но и, я бы сказал, художественное обаяние его книги.

Наум Коржавин

Критик, литературовед, публицист, а в последние годы и мемуарист, Бенедикт Сарнов родился в 1927 г. в Москве, где живет и поныне. В 1951 г. закончил Литературный институт имени А.М. Горького. Впервые выступил в печати в 1948 г. («Литературная газета»). В последующие годы публиковал статьи и рецензии в «Литературной газете», журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Юность», «Вопросы литературы», «Театр», «Искусство кино», «Литературное обозрение» и др. Многие статьи Сарнова о современной русской поэзии и прозе вызывали резкую полемику, а некоторые – суровые начальственные окрики. Первая книга Сарнова («Л. Пантелеев. Критико-биографический очерк», 1959 г.) была встречена доброжелательными отзывами К. Чуковского, С. Маршака, В. Шкловского. За нею последовали другие: «Страна нашего детства» (1965 г.), «Рифмуется с правдой» (1967 г.), «Самуил Маршак» (1968 г.), «Бремя таланта, Портреты и памфлеты» (1987 г.), «Опрокинутая купель» (1997 г.).

Последние книги Сарнова – «Заложник вечности. Случай Мандельштама» (1990 г.), «Смотрите, кто пришел. Новый человек на арене истории» (1992 г.), «Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко» (1993 г.) – писались в годы застоя, но пришли к читателю уже в постсоветский период нашей истории. Они посвящены не историко-литературным проблемам. Драматические судьбы писателей, о которых в них идет речь, и мир их художественных созданий рассматриваются автором этих книг как уникальный опыт постижения уникальной российской действительности. И уже прямо об этом – три самые последние книги Сарнова «Перестаньте удивляться» (1998 г.), «Наш советский новояз. Маленькая энциклопедия реального социализма» (2002 г.) и «Скуки не было. Первая книга воспоминаний» (2005 г.).