Текст книги "Наш советский новояз"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

Советский человек

Первоначально определение «советский» в этом словосочетании было откровенно идеологическим.

Когда следователь, занимавшийся реабилитацией Мейерхольда, встретился с Пастернаком, имя которого фигурировало в деле, и задал ему традиционный вопрос: «Вы были его другом?» – Пастернак искренне удивился:

– Что вы! Я никогда не был достаточно советским человеком для этого!

«Леф удручал и отталкивал меня своей избыточной советскостью», – признавался он в одном письме.

Постепенно этот идеологический окрас стерся, и эпитет «советский» в сочетании со словом «человек» стал обозначать всего лишь принадлежность к советскому гражданству.

Некоторое время в этом словоупотреблении еще как бы сталкивались оба смысла:

► – Вы понимаете, – втолковывал редактор, – это должно быть занимательно, свежо, полно интересных приключений. В общем, это должен быть советский Робинзон Крузо…

– Робинзон – это можно, – кратко сказал писатель.

– Только не просто Робинзон, а советский Робинзон.

– Какой же еще! Не румынский!

(И. Ильф, Е. Петров. Как создавался Робинзон)

Редактор здесь по-прежнему вкладывает в эпитет «советский» смысл сугубо идеологический, но писатель уже воспринимает его иначе. В этом, новом его значении уже даже и Пастернак вполне мог бы назвать себя советским человеком. А каким же еще? Не румынским же!

Нередко, однако, государство, прибегая к этому – уже вполне расхожему – словосочетанию, склонно было все-таки подчеркивать идеологическую окраску во всех иных случаях уже вполне нейтрально звучавшего эпитета. Так, например, вербуя кого-нибудь в стукачи, полномочный представитель государства неизменно прибегал к такому аргументу:

– Ведь вы же советский человек!

Мол, откажетесь с нами сотрудничать – потеряете право называться советским. И никому не надо было объяснять, что это значит, какими последствиями грозит.

Впрочем, официальная государственная пропаганда – и во всех других случаях тоже – изо всех сил старалась придать стершемуся эпитету как можно более торжественное звучание, наполнить ею «чувством законной гордости», какую полагалось испытывать каждому носителю этого высокого звания.

На эти государственные потуги народ отвечал по-своему. Такой, например, частушкой:

 
На горе стоит калина,
Под горою танка.
Я советский человек,
А ты – пиздорванка!
 

Советское – значит отличное

Вариант: «Советское – значит лучшее». Имелись в виду все (любые) товары отечественного производства.

В народе это популярное клише советского новояза употреблялось, как правило, в обратном, противоположном смысле. И началось это очень рано:

► Советской ситец – это новой выработки, хлипок, как кисея.

(А. Селищев. Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет. 1917–1926. М., 1928. С. 216)

То, что все советские товары (и не только товары, а вообще все, что произведено на советской земле), так сказать, по определению хуже всего заграничного, было для нас чем-то само собой разумеющимся.

Корни явления уходили в самые глубинные основы советской экономики и советского образа жизни.

► Мы обошли все этажи, и я предложил председателю и санинспектору посмотреть вторую секцию. Предложил я это просто для очистки совести, наверняка зная, что они откажутся.

– Чего там смотреть? – сказал Дроботун. – Все ясно. Где акт?

Я вынул акт, сложенный вчетверо, из кармана. Я уже думал, что сейчас все кончится, и обрадовался. Если уж я не могу делать все, как полагается, так пускай хоть будет меньше возни.

В это время открылась дверь, в комнату, где мы находились, вошел студент, мокрый с ног до головы, в ботинках и брюках, облепленных грязью…

– Я был во второй секции, – отдышавшись, сказал студент.

– Ну и что?

– Ничего. Все плохо. Дом принимать нельзя.

– Так уж и нельзя? – переспросил Дроботун.

– Нельзя, – уверенно сказал студент. – Я акт не подпишу.

– Подпишешь, – сказал Дроботун.

– Да вы пойдите посмотрите, что там творится…

Ничего страшного во второй секции не было – обычная наша работа. Кое-где двери не закрывались.

– Вот, – сказал студент, – двери не закрываются.

– Сырость. Потому и не закрываются, – пояснил Дроботун.

– Если бы одна дверь… – сказал студент.

– Сырость на все двери действует сразу, – заметил санинспектор…

– А теперь поднимемся выше, – сказал студент. Он говорил уже так уверенно, словно был самым большим нашим начальником. Он пошел впереди, перепрыгивая через ступени, мы не спеша плелись следом.

– Карьерист, – глядя студенту в спину, тихо сказал Дроботун. – Такой молодой, а уже выслуживается..

Студент вывел нас на балкон четвертого этажа и толкнул сильно балконную решетку. Она оторвалась от бокового крепления и закачалась…

– Вот видите, – сказал студент торжествующе и посмотрел на Дроботуна. Тот нахмурился.

– Это уже непорядок, – сказал он. – А вдруг кто свалится? Подсудное дело. Пускай сегодня же приварят.

– Потом подпишем акт, – добавил студент.

– Акт подпишем сейчас, – сказал Дроботун. – Решетку он приварит.

– А дверь? А окна? – сказал студент.

– Это ерунда, – сказал Дроботун. – Подсохнет – и все будет нормально. Ты уж хочешь, чтоб вообще все было без придирок…

(Владимир Войнович. Хочу быть честным)

Желторотый студент, оказавшийся в приемочной комиссии, тоже знает, конечно, что все эти недоделки — норма, что иначе не бывает. Но он хочет быть честным.

Честным пытается быть и главный герой повести – прораб Самохин. И получает в результате этой своей отчаянной попытки инфаркт.

Жалкий бунт «карьериста» студента и честняги Самохина подавлен. Вывод ясен: никаким индивидуальным бунтом эту ситуацию не изменишь.

А насчет того, как можно (и даже нужно) было бы ее изменить, рассказывали такой анекдот.

► В квартире течет кран. Вызывают слесаря-сантехника.

Тот долго возится с прохудившимся краном и в конце концов объявляет, что ничего сделать нельзя. Нужны прокладки, а их у него нет.

Ему намекают, что заплатят, сколько скажет, пусть только достанет эти злополучные прокладки.

Он думает, чешет затылок. Наконец говорит

– Дык ведь и сам кран тоже никуда не годится.

Ему дают понять, что готовы заплатить и за новый кран.

Снова тяжкое раздумье, почесыванье в затылке. И наконец – ответ. Нет, и новый кран не поможет: ведь трубы тоже гнилые.

– Что же делать? – спрашивают убитые горем хозяева.

И после долгой паузы и тяжкою вздоха следует ответ

– Всю систему надо менять.

Смысл анекдота был прозрачен, как стекло. Независимо от того, что имел в виду этот слесарь, ясно, как апельсин: менять надо не водопроводную (или отопительную, или канализационную) систему, неполадки в которой его (слесаря) позвали устранять. Чтобы сантехника работала нормально, менять надо совсем другую систему.

На прямую связь низкого качества советских товаров с самой природой социалистического способа производства, всей нашей советской экономической и политической системы бросали свет десятки, может быть, даже сотни анекдотов, историй, случаев из жизни.

Вот лишь некоторые из них.

* * *

До какого-то высокого начальства дошло, что наш отечественный трактор существенно тяжелее американского трактора той же мощности. Тут же в соответствующий НИИ было спущено задание: довести вес отечественного трактора до американского стандарта.

Ученые мужи в НИИ решили эту задачу просто. Всюду, где можно было, они заменили тяжелые металлы (железо? сталь?) на более легкие (дюраль? алюминий?). Себестоимость трактора при таком раскладе сильно выросла, но фирма не стояла перед затратами: задание-то было не удешевить машину, а сделать ее легче. А это было выполнено даже и с превышением: новый трактор, наполовину сделанный из цветных металлов, оказался даже легче американского. Выходило, таким образом, что наши конструкторы не только догнали, но даже и перегнали Америку.

Но у нового трактора оказался один довольно существенный недостаток. Он не мог нормально двигаться. Он не передвигался по земле обычным способом, как ему полагалось, а прыгал, как лягушка.

Вероятно, новый вес трактора требовал какой-то новой, совершенно иной его конструкции.

Но ученые ребята из НИИ и тут не растерялись. Они стали загружать трактор балластом, подвешивать ему какую-то там чугунную гирьку, что ли. И в конце концов пришли к результату, при котором и волки были сыты, и овцы целы. Трактор стал хоть и не таким легким, как в начале эксперимента, но все-таки не тяжелее американского. И при этом нормально двигался.

Ну, а что касается стоимости драгоценных цветных металлов, пошедших на его «усовершенствование», так до этого, естественно, никому не было дела. Никто ведь за них не платил. Да и кому платить, если все – свое, то есть – государственное, то есть – ничье.

Или вот такой – совсем короткий и совсем незатейливый рассказ, слышанный мною от одного моего приятеля, побывавшего на целине. О том, как они возили на грузовиках зерно по тамошнему бездорожью. Когда грузовик буксовал, черпали зерно ведрами, щедро сыпали его под колеса и двигались дальше, до следующей заминки.

Еще один рассказ на эту же тему. Его я услышал от возившего меня таксиста, который раньше работал на грузовике.

Выполненный план им считали не по числу сделанных ездок и не по пройденному километражу, а по количеству израсходованного за рабочий день бензина. Поэтому часть бензина они сливали прямо на дорогу.

Но лучше я изложу другой – не такой короткий, но, как мне кажется, особенно выразительный сюжет. Помимо всего прочего, он дорог мне тем, что вся эта история разыгралась на моих глазах. Я был ее живым свидетелем.

А приключилась она с моим соседом по дому Рудольфом Бершадским.

Когда кооперативный дом наш на Аэропортовской еще только строился, мы, будущие его обитатели, то и дело приходили полюбоваться, как идет стройка, и уходили счастливые, увидав, что дом вырос еще на пол-этажа. Почти все мы до этого ютились по коммуналкам, и грядущее вселение в отдельную квартиру представлялось нам немыслимым счастьем. И вот, когда дом уже подбирался к последнему – девятому – этажу, нам объявили, что каждый может заказать себе индивидуальную планировку. Скажем, увеличить кухню за счет прилегающей к ней комнаты. Или наоборот.

Соответствующие расходы надо было, понятно, предварительно оплатить. Но цены тогда на все эти дела были божеские, а по нашим нынешним временам так и вовсе символические.

Я тем не менее на эту удочку не клюнул. А Рудя Бершадский – клюнул. Он заказал себе тамбур. Это значило, что длинную кишку коридора, тянущуюся через всю его квартиру, он решил перегородить: в полутора метрах от входа навесить вторую дверь. Получалось очень элегантно: входя в квартиру, вы попадали в крохотную прихожую, снимали там пальто, шапку, если хозяин прикажет, и обувь меняли на тапочки, и только после этого, отворив вторую дверь, попадали уже в собственно апартаменты. И вот, оплатив соответствующим образом эту свою индивидуальную планировку, Рудя стал чуть ли не каждый день наведываться в свою будущую квартиру, чтобы поглядеть, не сделали ли ему наконец этот его вожделенный тамбур. Но всякий раз ему отвечали, что нет, пока не сделали, поскольку до сих пор на стройку не завезли дверей.

Но всякому ожиданию, как известно, рано или поздно приходит конец, и в один прекрасный день, явившись на свой пост, Рудя услыхал, что его тамбур вроде бы наконец готов. Ликуя и содрогаясь, как сказано у Бабеля, он взбежал по лестнице, толкнул дверь своей будущей квартиры, и… Нет, его не обманули. Прихожая, которая так долго являлась ему в мечтах, была именно такой, какой он ее себе представлял. Но когда он сделал попытку открыть вторую дверь и пройти в квартиру, из этого ничего не вышло. Дело было в том, что первая, входная дверь открывалась внутрь квартиры, то есть от себя. А вторая, – та, которую рабочие наконец навесили, – на себя. А поскольку тамбур, как я уже сказал, был крохотный, две двери – первая, входная, и вторая, ведущая в квартиру, – сталкивались друг с дружкой, и проникнуть в квартиру при такой раскладке не было никакой физической возможности.

– Мужики, вы что же мне это сделали? – спросил ошеломленный Рудя у неспешно копошившихся в его квартире работяг.

– Чего?.. A-а, это? – невозмутимо ответствовали они. – Да нам тут, понимаешь, завезли только левые двери. Правых, говорят, сейчас нету…

– Так ведь в квартиру же не войти… Как же я…

– Да ты, хозяин, не волнуйся, – успокоили его. – На той неделе завезут нам правые двери, и мы тебе ее навесим.

– Так какого же дьявола вы навешивали эту дверь, если она не годится? Зачем двойную работу делать?

Тут на него посмотрели, как на малолетку-несмышленыша:

– То есть как, зачем? Ведь если бы мы не навесили, нам бы ведомость не закрыли. Мы бы расчет не получили… Да ты, хозяин, не волнуйся! Все будет путем. Приходи на той неделе, увидишь: будет у тебя нормальная дверь.

Так оно, в общем-то, и вышло.

Но насчет того, что дверь, которую ему потом навесили, была так-таки уж совсем нормальная, – верится с трудом.

Когда я въехал в этот наш дом, в новую – первую мою отдельную – квартиру, сразу же обнаружилось, что двери в ней открываются очень туго. Так просто не откроешь. А двери, которые открывались сравнительно легко, – те не закрывались. То есть закрывались, конечно, если приложить силу, но тогда уж их было не открыть.

Много было и других недоделок.

Но я искренне полагал, что все это нормально. О том, чтобы строители исправили эти недоделки сами – по доброй воле или по приказу своего начальств – я, конечно, и не помышлял. Такая дурацкая мысль мне даже в голову не приходила. Нашел каких-то работяг, привел их в новую свою квартиру, показал им все, что требовало вмешательства их золотых рук.

Работяги ходили за мной, смотрели, щупали все «недоделки», хмыкали, качали головами. И высказывались так:

– Да-а, не по-советски сделано… Не по-советски… Рази ж это работа? Да за такую работу этим работничкам руки и ноги перебить…

Я-то как раз не сомневался, что сделано все это было как раз по-советски. Но объяснять им это не стал и не сказал даже, что от них жду как раз не советской, а настоящей, добротной работы. Говорить я им этого не стал, потому что уже понял (увидел), что работать они умеют.

А когда работа была закончена, я выставил пару-другую бутылок, и мы с ними выпили за мое новоселье. И тут у них развязались языки, и они мне признались:

– Хозяин! Да ведь это мы ж здесь и работали. Наша ведь это работа. Наши все недоделки-то…

Так выяснилось, что они не хуже, чем я, знали, в чем состоит разница между работой «по-советски» и работой «по-капиталистически», то есть за живые деньги.

* * *

Ну, а в заключение, как водится, – анекдот.

► Приехал к нам с визитом какой-то важный иностранный гость, – допустим, японец.

Ну, показали ему все наши достижения, весь, как говорится, товар лицом. И перед отъездом, перед самым его возвращением домой, на родину, задают традиционный вопрос:

– Что вам больше всего понравилось в нашей стране?

Японец, не задумываясь, отвечает:

– Дети.

– Ну, дети… да… Это понятно… А еще что?

Японец так же твердо отвечает:

– Дети.

– Ну да, – говорят ему. – Конечно… Дети у нас замечательные. Дети – это наша смена. Ну, а кроме детей… Неужели вам у нас больше ничего не понравилось?

– Нет-нет, – твердо стоит на своем японец. – Только дети. Все, что вы делаете руками, никуда не годится.

Социалистические страны

У Леонида Ильича Брежнева в последние годы его пребывания в должности генерального секретаря с особенной силой стали проявляться свойственные ему и раньше дефекты речи. Выловить какой-нибудь смысл из словесной каши, которую он жевал, было порой довольно-таки трудно. И на этот счет ходило множество анекдотов. Например, вот этот:

► – Я что-то не понял, в какой это связи Леонид Ильич упомянул во вчерашней своей речи сиськи-масиськи?

– Да не «сиськи-масиськи». Это он так произносит слово «систематически».

Лучшим из этих анекдотов был такой:

► Приходит в ЦК докладная записка от руководства какого-то мясокомбината. Директор, партком, все начальство указанного предприятия признают, что Леонид Ильич Брежнев в последнем своем выступлении совершенно справедливо критиковал низкое качество производимых ими сосисок. «Сосиски сраные» – вот как генеральный секретарь нашей партии, со свойственной ему партийной прямотой и нелицеприятностью, охарактеризовал основные свойства этого продукта. Руководство комбината заверяет наш ленинский ЦК и лично товарища Леонида Ильича Брежнева, что работники нашего предприятия приложат все силы к тому, чтобы оправдать доверие партии и правительства и в кратчайший срок повысить качество производимой продукции. Мы не сомневаемся, что в самое ближайшее время наши сосиски заслужат более высокую оценку из уст генерального секретаря.

Работники аппарата ЦК, прочитавшие это письмо, долго не могли понять, в чем тут дело. Ни о каких сосисках Леонид Ильич, насколько им было известно (а им ли было этого не знать, ведь это они же и писали все его речи) не говорил.

Наконец кого-то из них осенило.

Не СОСИСКИ СРАНЫЕ на самом деле сказал генсек, а – СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ СТРАНЫ.

Казалось, не может быть никаких сомнений насчет того, куда направлено, как любил говорить в таких случаях Зощенко, жало этой художественной сатиры. Разумеется, лично в товарища Брежнева. И даже еще уже, еще локальнее, – в его косноязычие, в его нудную и маловразумительную словесную жвачку.

На самом деле, однако, смысл анекдота оказался куда как глубже.

Я говорю «оказался», потому что совершенно не уверен, что этот глубинный его смысл входил в намерения его создателей. Скорее всего он, этот второй, главный его смысл возник непроизвольно. Как бы сам собой.

А суть дела в том, что между понятиями «социалистические страны» и «сосиски сраные» существует гораздо более прочная связь, чем брежневское косноязычие. Это – прямая причинная связь. Впрочем, нет, не прямая. Скорее – обратная. Та, которую математики называют обратно пропорциональной зависимостью.

Можно даже сказать, что анекдот этот открыл и сформулировал некий закон экономики социализма; чем дальше продвинется та или иная страна по пути становления на социалистический путь развития, тем гаже, отвратительнее, несъедобнее будут производимые в этой стране сосиски.

Был на эту тему еще такой анекдот.

► – Почему у нас всегда проблема с туалетной бумагой?

– А вы разве не знаете? Потому что она вся уходит на сырье для производства сосисок.

Разумеется, отмеченная нами обратно пропорциональная зависимость действовала не только по отношению к сосискам. Этот экономический закон распространялся на все, чем была богата та или иная страна до вступления ее на путь социализма.

Поляки открыли даже такое дополнение к этому закону. Есть, говорили они, четыре трудности социализма: зима, лето, весна и осень.

Но лучше всего выразил суть этой проблемы такой незатейливый анекдот.

► – А что будет, если социализм начнут строить в пустыне Сахаре?

– Ясно, что: сразу же начнутся трудности с песком.

Социально близкие

Так в сталинских лагерях официально именовались уголовники – в отличие от «социально чуждых» политических, которых «социально близкие» воры, уркаганы, бандиты, убийцы и насильники в связи с этим получили право третировать, как «фашистов», травить, загонять под нары, грабить, избивать и разными другими способами демонстрировать им свое моральное превосходство.

Эта тема нашла свое выражение в песне, родившейся в конце 40-х. Сочинил ее, разумеется, интеллигент – молодой литературовед Ахилл Левинтон.

► Он был член партии. И марксист. И ум у него был строгий. Он был ученый-филолог ленинградского толка, то есть академический, не падкий на финтифлюшки…

В 1948 году, когда в стране даже анекдотов не стало, он сочинил песню. На мотив «стаканчиков граненых»…

Песня была безупречна. Она постепенно вошла в фольклор, в самиздат, в тезаурус языка (я имею в виду «советского завода план» как клише).

(Руфь Зернова. Израиль и окрестности. Jerusalem, 1990)

Песня эта и в самом деле вошла в фольклор и в самиздат. Но не в первозданном своем виде, не в «авторской редакции». Так вообще-то бывает всегда, когда какой-нибудь авторский текст подхватывает народ. И всякий раз тут наблюдается некая закономерность, совершенно определенная тенденция, сразу обнаруживающая себя при сравнении любого авторского текста с фольклорным.

Ироническую, ерническую, глумливую песню, сочиненную интеллигентом как пародию («Жил был великий писатель граф Лев Николаич Толстой…», «Я был батальонный разведчик…»), народ, как правило, воспринимает простодушно, что называется, всерьез. «Редактируя» первоначальный текст, народ как бы не замечает авторской иронии, своими поправками снимает ее, воспринимая излагаемую в песне историю как трогательную, а отнюдь не смешную.

В случае с песней Ахилла Левинтона этого не произошло. Вот как выглядит она в «народном» варианте:

 
Стою я раз на стреме,
Держу в руке наган,
И вдруг ко мне подходит
Неизвестный мне граждан.
Он говорит: «В Марселе
Такие кабаки!
Такие там мамзели,
Такие бардаки!
Там девочки танцуют голые,
Там дамы в соболях,
Лакеи носят вина,
А воры носят фрак».
 
 
Вытаскивает ключик,
Открыл свой чемодан.
Там были деньги-франки
И жемчуга стакан.
«Бери, – говорит, – деньги-франки,
Бери весь чемодан,
А мне за то советского
Завода нужен план».
 
 
Советская малина
Собралась на совет.
Советская малина
Врагу сказала: «Нет!»
Мы сдали того суку
Войскам НКВД
С тех пор его по тюрьмам
Я не встречал нигде.
 

В авторском варианте было:

 
Стою себе на месте,
Держуся за карман,
И вдруг ко мне подходит
Незнакомый мне гражда
нин. Он говорит мне тихо:
«Куда бы мне пойти,
Чтоб мог сегодня лихо
Я вечер провести?
Чтоб были-были бы девчонки,
Чтоб было-было бы вино,
А сколько будет стоить —
Мне это все равно!»
 

В народном варианте герой песни уже не просто так «стоит себе на месте», а «стоит на стреме». И держится он при этом, соответственно, уже не за карман, а – за наган, что более соответствует образу «вора в законе». Картинка Марселя тоже претерпела некоторые изменения: вместо «девчонок» авторского варианта появились «мамзели», вместо «кабаков» – «бардаки». Изысканный enjambement авторского текста («гражда…» – и перенос в следующую строку – «нин»), разумеется, исчез: его заменил не шибко грамотный, но достаточно внятный и выразительный неологизм: «граждан». Но самое главное, конечно, не это. В народном варианте вылетел целый куплет. «Неизвестный граждан» тут не тратит время на пустые расспросы насчет того, куда бы ему пойти, чтобы лихо провести вечер. Он сразу приступает к сути: пытается совратить собеседника, нарисовав ему соблазнительную картину злачных мест неведомого тому Марселя. И тотчас же выдает ему свое «гнусное предложение». Причем не на словах, а подкрепляя его, так сказать, предметно.

Нарисованная в этом варианте картина («неизвестный граждан» вытаскивает ключик, открывает чемодан, наглядно демонстрируя «деньги-франки и жемчуга стакан»), конечно, гораздо ярче отвлеченного интеллигентского: «Он предложил мне франки…» При этом, правда, в народном варианте полностью пропала замечательная строчка, вошедшая, как справедливо отметила Руфь Зернова, в тезаурус языка: «советского завода план». Авторская ирония, однако, при этом не померкла. Напротив, она даже обострилась, усилилась – прежде всего благодаря сосредоточенности на основной линии сюжета, но особенно за счет появившегося нового четверостишия:

 
Советская малина
Собралась на совет.
Советская малина
Врагу сказала: «Нет!»
 

По слухам, строчки эти сочинил и внес в авторский текст не кто-нибудь, а сам Галич. Но это не так уж и важно. Важно, что «народ» не отмел, усвоил, можно даже сказать, присвоил это четверостишие, то есть целиком принял не только заданную автором песни ироническую ее тональность, но и это галичевское – уже откровенно издевательское – усиление авторской иронии. Ну, а уж куда она была нацелена, эта ирония, объяснять, я думаю, не надо.

Не могу поручиться, что выражение «социально близкие» вышло за пределы «малой зоны» и утвердилось в общесоветском новоязе. Но однажды мне все-таки случилось услышать его в контексте, довольно-таки далеком от лагерной тематики и проблематики.

Вот как это было.

* * *

В начале 60-х, когда я работал в «Литературной газете», ярый сталинист Кочетов опубликовал роман, в котором откровенно выступал против хрущевской «оттепели», ратовал за возвращение страны назад, к Сталину. Мы (говоря «мы», я имею в виду двух-трех особенно активных сотрудников отдела литературы) изо всех сил пытались уговорить наше литгазетское начальство выступить с резкой статьей, разоблачающей не только художественное убожество, но и политическую реакционность этого кочетовского изделия. Но начальство боялось Кочетова больше, чем Хрущева, что свидетельствовало, во-первых, о том, что оппозиция либеральным хрущевским реформам в стране была очень сильна, а во-вторых, о том, что и сам Хрущев двигался по своему либеральному пути зигзагами, его постоянно мотало из стороны в сторону, и было довольно-таки трудно угадать, какова будет его реакция на такую статью, буде она появится.

Окончательно убедившись, что на начальство нам в этом деле надеяться нельзя, мы решили предпринять самостоятельную «подрывную» акцию. Отправились к Эренбургу, надеясь уговорить его написать такую статью. Если бы это нам удалось, начальству нашему деваться было бы некуда: не напечатать статью, подписанную громким именем Эренбурга, наш главный редактор никогда бы не решился.

Но Эренбург участвовать в этой авантюре отказался. Выслушав нас, он долго молчал, как видно, перебарывая себя.

– Не трогайте меня сейчас, – наконец сказал он. – Я ведь не отсиживаюсь в тылу. Я печатаю мемуары.

Мы поняли, что настаивать было бы жестоко. Да, наверно, и бесполезно.

Разговор, однако, на этом не кончился. Заговорили о Хрущеве. О его непоследовательности, половинчатости. И тут я, наверно, перешел границу дозволенного, назвав первого человека государства то ли недоумком, то ли малограмотным болваном, который и сам толком не знает, чего хочет.

– Вы ошибаетесь, – мягко возразил мне Илья Григорьевич. – У Никиты Сергеевича, конечно, немало недостатков, но это – серьезный политический человек.

Я сразу понял, что сказано это было не «страха ради иудейска», что Эренбург на самом деле считает невежественного и суматошного Хрущева «серьезным политическим человеком».

Но согласиться с этим я не мог.

– Да разве серьезный политический человек устроил бы всю эту истерику по поводу Пауэрса?[4]4
  В мае 1960 года наши ракеты сбили самолет-разведчик «У-2», пилотируемый американским летчиком Пауэрсом Хрущев раздул этот инцидент до масштабов мирового скандала.


[Закрыть] – горячился я. – Ну, ладно. Истерика – это еще куда ни шло. Это в конце концов вопрос темперамента. Но разве серьезный политический человек сорвал бы из-за этого визит Эйзенхауэра? Разве серьезный политический человек наплевал бы на весь мир, в том числе и на де Голля, который склонялся к мирному решению скандала? Да и сам Эйзенхауэр тоже ведь извинился. Серьезный политический человек, как вы его назвали, не стал бы давать волю своим чувствам…

– Поверьте мне, – повторил Илья Григорьевич. – Это серьезный политический человек. И если он решил устроить всю эту, как вы говорите, истерику, значит, были у него для этого еще и какие-то другие причины, гораздо более важные, чем личная обида.

– Ну, хорошо, – сказал тогда я. – Если это действительно так, если он и в самом деле серьезный политический человек, неужели никто, вот хоть вы, например, не может ему объяснить, что роман Кочетова направлен прямо против него, против всей его политики?

– А вот это, – улыбнулся Эренбург, – объяснить ему как раз нельзя. Он этого просто не услышит. И уж тем более – от меня… Когда я несколько раз пытался заводить с ним разговор о литературе, у него сразу появлялось… Вы ведь знаете, у него же на лице все написано, он не умеет скрывать своих чувств… Так вот, у него сразу появлялось такое выражение: «Ох, обманет!..» Нет, что касается литературы, тут он верит только своим – Софронову… Грибачеву… Тому же Кочетову…

– Своим?! – изумился я. – Да ведь они же его ненавидят!

– Да, – кивнул Эренбург. – Но они ему социально близкие.