Текст книги "Наш советский новояз"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 49 страниц)

Ю

Юбилейный год

«Славный юбилей», «славная годовщина», «славная дата» – эти слитные словосочетания были в ходу и раньше, даже в сталинские времена. Но тогда они еще не играли той особой роли, которая была уготована им в годы так называемого застоя, то есть при Брежневе. Именно при нем они обрели истинное свое значение и даже наполнились новым смыслом. Тогда же возникло еще одно такое же словосочетание, совсем уже новое, – «юбилейный год».

Относилось оно к «славной годовщине» – столетию со дня рождения В.И. Ленина. Именно тогда само это слово – «юбилей» – обрело в народе новое звучание, а отчасти и новую семантику:

► ЕБИЛЕЙ – юбилей. Когда в 1970 году праздновали столетие со дня рождения В.И. Ленина, народ шутил, что в продаже появились духи «Запах Ильича», мочалка «По ленинским местам» и трехспальная кровать «Ленин всегда с тобой».

(Андрей Чернов. Азбука стеба)

О том же, до какой степени нам тогда запудрили мозги этим самым «юбилейным годом», можно судить по такому анекдоту:

► Приводят в отделение милиции задержанного на улице человека – то ли алкаша, то ли какого-то старого склеротика. А может быть, дело даже происходит и не в милиции. Может быть, это рассказывалось о пациенте какой-нибудь психбольницы. Не важно. А важно то, что допрашиваемый не может толком ответить ни на один вопрос.

– Ваше имя?

В ответ какое-то невнятное мычание.

– Фамилия?

Тоже никакого ответа.

– Где живете?

Тот же результат.

– Ну, хорошо. А какой у нас нынче год? Тоже не помните?

И тут лицо допрашиваемого озаряет радостная улыбка.

Нет, это он как раз помнит:

– Юбилейный!

Не только анекдот, но и сами эти словесные формулы не случайно вошли в язык и в массовое сознание именно в годы застоя. Причины для этого были самые серьезные.

* * *

При Сталине страна жила бурной идеологической жизнью. Что ни год – то новая идеологическая веха. Только-только разгромили «левых», как партия уже нацеливает нас на борьбу с «правыми». Коллективизация, индустриализация. Только-только расстреляли Каменева и Зиновьева, и уже – новый политический процесс: судят Бухарина, Рыкова, Ягоду.

А потом началась бурная смена идеологических вех – интернациональные лозунги спешно стали менять на национальные: постановление о «Богатырях» Демьяна Бедного, пакт с Гитлером, роспуск Коминтерна, новый гимн, армия надевает погоны…

Резкая смена идеологических вех стала основой всей идеологической жизни страны при Хрущеве: разоблачение культа Сталина, восстановление «ленинских норм», «коллективного руководства»…

И вот – застой!

Страна, привыкшая жить бурной идеологической жизнью, вдруг осталась без идеологии. «Малая земля» Леонида Ильича Брежнева даже дискуссию о языкознании заменить не могла, не говоря уже о более крупных событиях былой нашей идеологической жизни. И вот тут-то и начались все эти славные годовщины и юбилеи. Сначала крупные, а потом и помельче. Славная годовщина разгрома немцев под Москвой. Славный юбилей Ленинского комсомола. Славный юбилей советской милиции…

Мы просто не вылезали из юбилеев. Одна славная годовщина плавно перетекала в другую, следующую.

Ну, а когда все политические «славные даты» – даже не очень крупные – были отпразднованы, когда пришлось идти уже по второму и даже по третьему кругу, в промежутках между 50-летием, 60-летием и 70-летием главной даты справляли юбилеи помельче. И тут даже возник такой анекдот:

► – Слыхал, какой юбилей будем отмечать в будущем году?

– Нет, не слыхал. А какой?

– Сто лет со дня рождения лошади Буденного.

Иногда на государственном уровне отмечались и годовщины со дня рождения или смерти разных деятелей культуры.

Юбилей Лермонтова, например, чуть было не отметили по первому разряду.

Был создан юбилейный комитет во главе с К.Е. Ворошиловым. А одним из членов комитета – кажется, даже заместителем председателя – был Николай Николаевич Асеев.

И вот собрался комитет на свое первое заседание, и Климент Ефремович предложил свой план проведения торжеств. План этот он придумал сам и, судя по тому, как он его излагал, очень был им доволен.

Согласно этому плану праздноваться юбилей должен был в Большом театре. Первое отделение – торжественная часть: доклад и все такое. Второе отделение – опера «Демон».

Все молча выслушали это предложение и, наверно, приняли бы его. Если бы не Асеев.

Николай Николаевич, никогда особой храбростью не отличавшийся, вдруг возьми да и скажи, что оперу «Демон» все-таки написал не Лермонтов, а композитор Рубинштейн. Поэтому не лучше ли будет провести торжественный вечер в «Ленкоме» (Театре Ленинского комсомола). Первое отделение – торжественная часть, доклад и все такое, а второе отделение – с успехом идущий на подмостках этого театра спектакль «Маскарад». В отличие от «Демона» пьесу эту сам Лермонтов написал.

Обиженный Ворошилов пытался настоять на своем, но членам комитета план Асеева показался более резонным. После недолгих прений его и утвердили.

Когда, отзаседав, все уже расходились, Ворошилов, прощаясь, сказал Асееву:

– Не любите вы нас, Николай Николаевич!

– Кого вас? – удивился и даже слегка испугался Асеев.

– Вождей.

Юбилей Лермонтова, впрочем, так и не состоялся. И вовсе не из-за этого мелкого инцидента.

Отмечать-то собирались столетие со дня гибели поэта. А дата эта пришлась на 1941 год: началась война.

Однако и без такой важной причины юбилеи писателей, поэтов, композиторов, художников редко дотягивались до государственного уровня. Исключение составляли разве только Горький и Маяковский.

Но было еще одно, главное исключение из этого общего правила – Пушкин.

* * *

В сталинские времена круглая пушкинская дата приравнивалась к главным событиям политической жизни страны.

Вот что говорит по этому поводу управдом, герой фельетона М. Зощенко «В пушкинские дни» (дело происходит в 1937 году):

► Откровенно говоря, наш жакт не ожидал, что будет такая шумиха. Мы думали, ну, как обыкновенно, отметит в печати: дескать, гениальный поэт, жил в суровую николаевскую эпоху. Ну, там на эстраде начнется всякое художественное чтение отрывков или там споют что-нибудь из «Евгения Онегина».

Но то, что происходит в наши дни, – это, откровенно говоря, заставляет наш жакт насторожиться и пересмотреть свои позиции в области художественной литературы, чтобы нам потом не бросили обвинение в недооценке стихотворений и так далее.

Кроме этого – вполне обоснованного, кстати сказать, – беспокойства герой этого зощенковского фельетона тут же пытается использовать пушкинский юбилей в сугубо прагматических целях:

► Гипсовый бюст великого поэта установлен в конторе жакта, что, в свою очередь, пусть напоминает неаккуратным плательщикам о невзносе квартплаты.

Такая попытка использовать Пушкина в общественных и даже государственных интересах может вызвать только улыбку. Но в другом рассказе Зощенко стремление «огосударствить» пушкинский юбилей выглядит уже не так невинно:

► Девяносто лет назад убили на дуэли Александра Сергеевича Пушкина.

Вся Россия, можно сказать, горюет и слезы льет в эту прискорбную годовщину. Но, между прочим, больше всех горюет и убивается – Иван Федорович Головкин.

Этот милый человек при одном только слове – Пушкин – ужасно вздрагивает и глядит в пространство.

В чем же дело? Почему Иван Федорович Головкин горюет и убивается по поводу безвременной кончины великого национального поэта больше, чем все остальное население России?

А потому, что у Ивана Федоровича с Пушкиным сложились свои, особые, можно даже сказать – личные отношения.

Началась эта история примерно так году в 1921-м. В это время Иван Федорович вернулся из армии в свой родной город. И тут выяснилось, что жить ему совершенно негде. Чуть не полгода он спал у знакомых на собачьей подстилке.

Не буду пересказывать всю одиссею, которую пришлось пережить Ивану Федоровичу, пока он наконец нашел себе помещение. Важно, что он его все-таки нашел:

► Комната маленькая. Два окна. Пол, конечно. Потолок. Это все есть. Ничего против не скажешь.

А очень любовно устроился там Головкин. На шпалеры разорился – оклеил. Гвозди куда надо приколотил, чтоб уютней выглядело. И живет. Как падишах.

А время, конечно, идет. Вот уже восемьдесят седьмая годовщина ударяет со дня смерти нашего дорогого поэта Пушкина. Потом восемьдесят восьмая.

На восемьдесят девятой годовщине разговоры, конечно, поднялись в квартире. Пушкин, дескать. Писатель. Жил, дескать, в свое время в этом помещении. Осчастливил, дескать, жилплощадь своим нестерпимым гением. Нехудо бы в силу этого какую ни на есть досточку приклепать с полным обозначением в назидание потомству…

Сперва известие, что он живет в помещении, в некотором смысле унаследованном от Александра Сергеевича Пушкина, не слишком обескуражило Ивана Федоровича Головкина. Может быть, оно ему даже польстило. Во всяком случае, как говорит рассказчик, Иван Федорович сдуру тоже «участие принял в этой дощечке, на свою голову».

Но потом события приняли совершенно неожиданный оборот.

► Только, вдруг, в квартире ропот происходит. Дамы мечутся. Кастрюльки чистят. Углы подметают.

Комиссия приходит из пяти человек. Помещение осматривает.

Увидела комиссия разную домашнюю требуху в квартире – кастрюли и пиджаки – и горько так вздохнула.

– Тут, – говорит, – когда-то Александр Сергеевич Пушкин жил. А тут наряду с этим форменное безобразие наблюдается. Вон метла стоит. Вот брюки висят – подтяжки по стене развеваются. Ведь это прямо оскорбительно для памяти гения!

Ну, одним словом, через три недели выселили всех жильцов из этого помещения.

Головкин, это верно, очень ругался. Крыл. Выражал свое особое мнение открыто, не боясь никаких последствий.

– Что ж, – говорит, – это такое? Ну, пущай он гений. Ну пущай стишки сочинил: «Птичка прыгает на ветке». Но зачем средних людей выселять?

Тут особенно интересна фраза насчет того, что свое нелицеприятное мнение о Пушкине Иван Федорович выражал «открыто, не боясь никаких последствий». Стало быть, уже тогда выражать это «особое мнение» было не вполне безопасно. А дело происходило еще только в 1927 году.

Десять лет спустя, в 1937-м, когда отмечалось уже не девяностолетие, а столетие со дня гибели великого поэта, Иван Федорович, надо думать, уже не посмел бы так открыто выражать это свое «особое мнение».

Культ Пушкина в те дни достиг такого высокого градуса, что чуть было даже не сравнялся с культом самого Сталина. Во всяком случае, я хорошо помню постоянно повторявшуюся тогда – не такую уж безобидную по тем временам – шутку:

► – Слыхали последнюю политическую новость? Пушкин стал членом Политбюро.

За такие фразочки шутникам могло крепко достаться. Но несмотря на то, что за анекдоты тогда можно было схлопотать солидный срок, остряки не унимались.

Вот самый знаменитый тогдашний – юбилейный – пушкинский анекдот:

► Объявлен конкурс на лучший памятник Пушкину. Премий удостоились три проекта.

Первый из них был такой: на постаменте сидит Пушкин и читает книгу Сталина «Вопросы ленинизма».

Второй проект выглядел уже иначе: на постаменте сидит Сталин и читает том Пушкина.

Но ни тот, ни другой не удостоились высшей награды. Первую премию получил третий проект: на постаменте сидит Сталин и читает книгу Сталина «Вопросы ленинизма».

Анекдот этот красноречиво свидетельствует о том, что хоть Пушкин и стал тогда членом Политбюро, до Генерального секретаря ЦК ему было все-таки далеко. Но смысл его отнюдь не сводился к глумлению над достигшим тогда высшей своей точки культом Сталина.

Этот старый анекдот самим построением своим, всей логикой своего нехитрого сюжета обнажил самую суть интересующей нас проблемы. А суть эта состоит в том, что пышные и громогласные юбилеи (все равно чьи – Пушкина, Толстого, Иисуса Христа) власть устраивает для себя. Преследуя только свою выгоду, свои политические (а то и просто личные) цели.

* * *

Сто пятьдесят лет со дня рождения Пушкина (в 1949 году) страна отмечала не так громко, как столетие со дня его смерти, но все-таки достаточно помпезно.

Было, как водится, торжественное заседание в Большом театре. В президиуме сидели члены Политбюро и другие, как принято тогда было говорить, «знатные люди нашей Родины».

Доклад о жизни и творчестве великого поэта делал Константин Симонов.

Само собой, и весь ход этого торжественного заседания, и симоновский доклад транслировались по радио на всю страну.

Но широкие народные массы – особенно где-нибудь там, в глубинке, – большого интереса к этому мероприятию не проявляли.

Во всяком случае, в маленьком казахском городке, на центральной площади которого был установлен репродуктор, никто – в том числе и местное начальство – не ожидал, что доклад Симонова вдруг вызовет у населения такой жгучий интерес.

Репродуктор хрипел что-то свое, не слишком разборчивое. Площадь, по обыкновению, была пуста. Но к началу торжественного заседания, транслировавшегося из Большого театра, вернее, к началу симоновского доклада – вся площадь вдруг заполнилась толпой всадников, прискакавших неведомо откуда. Всадники спешились и молча застыли у репродуктора.

Менее всего были они похожи на тонких ценителей изящной словесности. Это были совсем простые люди, худо одетые, с усталыми, изможденными лицами. Но в казенные слова симоновского доклада они вслушивались так, словно от того, что сейчас скажет там, в Большом театре, знаменитый поэт, зависела вся их жизнь.

Но в какой-то момент, где-то примерно в середине доклада, они вдруг потеряли к нему всякий интерес. Вскочили на своих лошадок и ускакали – так же неожиданно и так же стремительно, как появились.

Это были сосланные в Казахстан калмыки. И примчались они из дальних мест своего поселения в этот городок, на эту площадь, с одной-единственной целью: услышать, произнесет ли московский докладчик, когда он будет цитировать текст пушкинского «Памятника» (а он ведь непременно будет его цитировать! Как же без этого?), слова: «И друг степей калмык».

Если бы он их произнес, это означало бы, что мрачная судьба сосланного народа вдруг озарилась слабым лучом надежды.

Но вопреки их робким ожиданиям Симонов этих слов так и не произнес.

«Памятник» он, конечно, процитировал. И даже соответствующую строфу прочел. Но – не всю. Не до конца:

 
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий
Тунгус…
 

И – все. На «тунгусе» цитата была оборвана.

Я тоже слушал тогда (по радио, конечно) этот доклад. И тоже обратил внимание на то, как странно и неожиданно переполовинил докладчик пушкинскую строку. Но о том, что стоит за этой оборванной цитатой, узнал гораздо позже. И историю эту про калмыков, примчавшихся из дальних мест, чтобы послушать симоновский доклад, мне тоже рассказали потом, много лет спустя. А тогда я только с удивлением отметил, что при цитировании пушкинского «Памятника» у докладчика почему-то пропала рифма. И очень удивился, что Симонов (поэт все-таки!) ни с того ни с сего вдруг изувечил прекрасную пушкинскую строку.

Пропавшую рифму Пушкину вернули лишь восемь лет спустя. Только в 57-м (после смерти Сталина, после XX съезда) сосланный народ возвратился в родные калмыцкие степи, и текст пушкинского «Памятника» мог наконец цитироваться в своем первозданном виде. Даже со сцены Большого театра.

* * *

Подводя итоги всей этой советской пушкиниане, можно сказать, что каждый из трех припомнившихся мне славных пушкинских юбилеев был своего рода мандатом.

Юбилей 27-го года был мандатом на выселение из квартиры Ивана Федоровича Головкина.

Юбилей 37-го – мандатом на кровавую Большую Чистку, вошедшую в народное сознание под именем ежовщины.

В 49-м, казалось бы, можно было уже обойтись и без такого мандата. Но Пушкин все еще продолжал оставаться членом Политбюро. И подобно тому как на арест Бабеля или Артема Веселого нужна была виза (санкция) генерального секретаря Союза писателей Фадеева, так и на то, чтобы калмыки оставались в своей ссылке, необходима была виза (санкция) Александра Сергеевича.

Инерция этих «славных юбилеев» продолжается и сейчас, в новое, уже постсоветское время. (Совсем недавно с помпой отмечалась двухсотлетняя пушкинская годовщина.) Причина – та же: старая идеология окончательно скомпрометирована, новая пока так и не сложилось. Вот и приходится по-прежнему пробавляться юбилеями. И даже – полуюбилеями (850-летие Москвы). Не ждать же еще 50 лет до новой круглой даты. Пришлось довольствоваться полукруглой.

Я

Язвы и родимые пятна

К слову «Запад» (не в географическом, а в политическом его значении) в советском новоязе было два постоянных эпитета – «буржуазный» и «растленный»:

 
И в моральном, говорю, моем облике
Есть растленное влияние Запада…
 

(Александр Галич)

Эпитет «буржуазный» был вроде как поприличнее. В нем как бы присутствовал оттенок некоторого наукообразия. Беспристрастная научная констатация: у нас, мол, уже социалистический строй, а у них – пока еще! – капиталистический, буржуазный.

Но в контексте обычных советских инвектив это квазинаучное определение звучало такой же руганью, как и более эмоционально окрашенное «растленный». Тем более что почти всегда со словами «буржуазный», «капиталистический» соседствовало слово язвы.

Все известные нам человеческие (общественные, социальные) пороки – такие, как проституция, нищета, безработица, алкоголизм, наркомания, коррупция, взяточничество, – именовались у нас язвами капитализма.

Те же явления – если вдруг заходила о них речь применительно к советской действительности – именовались уже иначе: пережитками прошлого, родимыми пятнами капитализма.

За этими лицемерными эвфемизмами (как и за уже рассматривавшимся на этих страницах выражением «отдельные недостатки») стояла вся целостная система мировоззрения советского человека, вся внушаемая ему картина вселенной.

Буржуазный Запад – это мир неизлечимо больной, до основания прогнивший, исторически обреченный. Поэтому все его болезни – это язвы. Они – в принципе – неизлечимы.

В нашем же – день ото дня все более крепнущем, цветущем общественном организме, – если и случаются какие-то недомогания, то они не просто излечимы, а сами собой излечатся, отомрут по мере дальнейшего нашего продвижения вперед, к светлому будущему. Во всяком случае, для нормальной жизнедеятельности нашего здорового организма они так же неопасны, как какие-нибудь родимые пятна.

Это разделение соблюдалось строго, на всех уровнях советского общественного бытия.

Вот была, например, в репертуаре Александра Вертинского такая песенка – «Испано-сюиза». И были в ней, между прочим, такие слова:

 
Измельчал современный мужчина
Стал таким заурядным и пресным…
 

Артисту дали понять, что такое обобщение неуместно. У них – там, на Западе, где происходили события, о которых сообщал он нам в своей песенке, – мужчина, может быть, и в самом деле измельчал. И даже наверняка. Но к нашему, советскому мужчине это ни в коей мере не относится. Не может относиться.

И бедняга Вертинский внес в свой текст соответствующее исправление. Вместо «современный» стал петь – «буржуазный»: «Измельчал буржуазный мужчина…» – Ну, и так далее…

В этой забавной истории в комической форме отразился давний философский спор, который вели между собой российские интеллигенты: следует ли считать пороки, от сотворения мира свойственные человечеству, социальными язвами, которые исчезнут, если общество будет перестроено на новой, здоровой основе, или же язвы эти исходят из самой природы человека.

Федор Михайлович Достоевский, как известно, придерживался последней точки зрения.

► …Так как общество устроено ненормально, – излагал он взгляд своих противников, – то и нельзя спрашивать ответа с единиц людских… Надо покончить с ненормальностью общества и склада его. Так как лечить существующий порядок вещей долго и безнадежно, да и лекарств не оказалось, то следует разрушить все общество и смести старый порядок как бы метлой. Затем начать все новое, на иных началах, еще неизвестных, но которые все же не могут быть хуже теперешнего порядка, напротив, заключают в себе много шансов успеха. Главная надежда на науку.

Изложив, – горестно заметил:

…Ждут будущего муравейника, а пока зальют мир кровью.

И заключил:

Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой.

(Ф.М. Достоевский. Дневник писателя)

Как мы теперь уже знаем, мрачное пророчество Достоевского насчет лекарей-социалистов, которые «зальют мир кровью», сбылось полностью. Но по поводу различных способов лечения «социальных язв» в его времена все-таки еще можно было дискутировать: вопрос оставался открытым.

После победы социализма в одной отдельно взятой стране почвы для таких дискуссий уже не осталось. Над различием между «язвами капитализма» и нашими безобидными, безвредными «родимыми пятнами» теперь можно было только смеяться. Что мы и делали, сочиняя и повторяя такие стишки:

 
Буржуазный онанизм —
Разрушает организм
Наш советский онанизм —
Укрепляет организм