Текст книги "Наш советский новояз"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

Эту ауру вольности, исходившую от всех их шуток и острот – не только письменных, но и устных, – не смогла разрушить даже разразившаяся над ними катастрофа.

Сосланный в Сибирь (в Енисейск) Николай Робертович свои письма к матери неизменно подписывал – «Мамин сибиряк». И шутку эту со смехом повторяла вся Москва.

Переведенный из Енисейска в Томск, он долго не мог найти там для себя какое-нибудь пристанище. Об этих своих мытарствах он сообщал так:

► …Плачусь у парикмахеров, останавливаю на улицах прохожих, изучаю бумажки на столбах – все тщетно. Вчера дал объявление в газету, боялся, пропустит ли цензура. Опасения оказались напрасными – поместили целиком. Как видишь, все идет к лучшему, меня уже стали печатать.

А просьбу прислать каких-нибудь книг сопроводил такой сентенцией:

► В здешних магазинах, кроме портретов вождей, ничем не торгуют. А томская библиотека похожа на томскую столовую – меню большое, а получить можно одни пельмени или Шолохова.

Это – из писем Николая Робертовича Ангелине Иосифовне Степановой, с которой у него в те годы был долгий и бурный… чуть было не написал «роман». Но это определение их отношений (хоть сама Ангелина Иосифовна в своих воспоминаниях о тех временах порой тоже к нему прибегает) здесь решительно не годится. Тут нужно совсем другое слово. И в нужный момент оно у нее нашлось:

► В те годы МХАТ курировал, как тогда говорили, «от ЦК партии», Авель Софронович Енукидзе. Он был в курсе всех мхатовских дел, знал актеров, и великих, и нас, молодых, – одним словом, считался в театре своим человеком. Меня он опекал с отеческой нежностью: я была молода и внешней хрупкостью походила на подростка.

Шли дни, недели – ждали решения судьбы Эрдмана, и наконец стало известно о его высылке в Сибирь. Я решила обратиться к Авелю Софроновичу. Он принял меня в своем рабочем кабинете. Я просила о свидании и разрешении навестить Эрдмана в ссылке. Енукидзе всячески отговаривал меня от поездки в Сибирь, даже пригрозил, что я рискую остаться там, но я была тверда в своем намерении. Тогда он спросил меня: что заставляет меня так неверно и необдуманно поступать? Я ответила: «Любовь». Возникла долгая пауза: верно, стены этого кабинета такого прежде не слыхали.

(Воспоминания А.И. Степановой)

Дело было – частное, сугубо личное, можно даже сказать, интимное. Но решиться оно могло только тут, вот в этом самом цековском кабинете, стены которого ничего похожего прежде не слыхали.

Поездка Ангелины Иосифовны в Енисейск в конце концов состоялась. Но очень не скоро. А в ожидании, когда это наконец решится, она засыпала Николая Робертовича открытками, письмами и посылками.

Поскольку в Енисейске с электричеством дело обстояло не больно хорошо, в одной из посылок она отправила ему какой-то самодельный, по специальному ее заказу сделанный фонарь, работающий на батарейках. Очень волновалась: дойдет или не дойдет, а если и дойдет, будет ли работать?

Затея удалась, о чем от Николая Робертовича в тот же день полетела в Москву телеграмма:

► Енисейск. 26. 24 часа.

(Молния от ваш. кор.)

Пуск первой мощной электростанции в условиях Севера прошел образцово. Все обслуживающие механизмы работают отлично.

Начальнику Строительства

А. О. Степановой.

Постройка енисейской электростанции – новый вклад в дело дальнейшего подъема нашей страны и Вашего в моих глазах. ЦК.

Последние две буквы были подписью и расшифровывались (в той же телеграмме, в скобках) – так: «Целую Коля».

Это была уже вторая (после басни про ГПУ и Эзопа) десакрализация священной аббревиатуры.

Арестованные соавторы (Эрдман, Вольпин и Масс) были сосланы в разные места, и встретиться им было суждено не скоро.

Но спустя годы, уже во время войны, Эрдман и Вольпин, волею судеб, оказались в ансамбле НКВД – вместе, кстати, с будущим создателем Театра на Таганке Юрием Любимовым.

Там их приодели, приобули, подкормили. Вот только Эрдману никак не могли подобрать приличную шинель. Наконец подобрали – и не просто приличную, а по тем временам просто великолепную, только что не генеральскую. А они с Вольпиным жили тогда в какой-то мансарде, и у них там было большое зеркало. И вот подходит Николай Робертович в этой новой своей – офицерской, энкавэдэшной – шинели к зеркалу, смотрит на себя и говорит:

– Миша, мне кажется, за мною опять пришли.

Из чего тоже можно заключить, что суровый урок, который ГПУ преподало Эзопу, так и не пошел ему впрок: неисправимый шутник продолжал шутить.

* * *

А теперь – о причинах смены всех этих священных аббревиатур и о том, что стояло за этими переменами.

«НКВД» лревратилось в «МВД», а «НКГБ» в «МГБ» по той простой причине, что все наркоматы у нас стали министерствами.

А вот с последующими изменениями дело обстояло несколько сложнее.

После смерти Сталина МВД и МГБ на короткое время слилось в одно общее министерство под эгидой Лаврентия Берии. Но после того как Берия был разоблачен как «английский шпион» (на эту тему тоже были анекдоты, но тут невольно вспоминается замечательная фраза О. Мандельштама: «Зачем острить? Ведь и так все смешно»), – так вот, после ареста Берии слившееся воедино ведомство вновь распалось на две составляющие. Но бывшее Министерство государственной безопасности стало теперь называться Комитетом. И не просто Комитетом, а Комитетом при Совете Министров СССР.

Это означало, что вновь образованное ведомство по статусу своему не вполне дотягивает до министерства. Тем самым партия как бы подтверждала свое обещание, что отныне и навсегда будет покончено не только с былыми злоупотреблениями, но и с тем ненормальным положением, при котором «органы» сумели встать над партией. Отныне эти самые «органы» будут находиться под постоянным контролем партии и государства. И вообще зря сажать никого не будут.

Не следует, однако, думать, что в годы хрущевского правления наши славные органы так-таки уж совсем бездействовали.

Вот анекдот – как раз на эту тему:

► Встречается Хрущев со школьниками, и один школьник спрашивает:

– Никита Сергеевич, а правда, что вы запустили не только спутник в космос, но и сельское хозяйство?

– А кто тебе это сказал?

– Папа.

– Скажи своему папе, что мы не только кукурузу сажаем.

После снятия Хрущева слегка (все-таки) захиревший Комитет снова воспрял, что сразу же отразилось на его названии: он стал называться Комитетом государственной безопасности СССР. Без всякого «при». И это было не просто сменой вывески. Изменение названия отражало повышение статуса Комитета: теперь он был уже как бы приравнен к министерству, что влекло за собой другие оклады для сотрудников и другие персональные машины для начальства (не «Волги», а «Чайки»), И – главное – большую власть, совсем иные возможности.

А еще позже (уже при Андропове) «контора», как ласково называли свое ведомство его сотрудники, обрела еще более высокий статус: не просто одного из министерств, пусть даже и наиглавнейших, как теперь у нас говорят, «силовых», а совершенно особого, уникального государственного монстра, целой империи внутри империи.

Всесилие Комитета в эту, андроповскую пору его существования почти приблизилось к тому положению, какое «контора» занимала в стране в середине 30-х, когда она стояла над партией.

В те времена, когда один из самых близких к Сталину людей – Серго Орджоникидзе – пожаловался вождю, что ему грозят обыском, Хозяин со свойственным ему юмором ответил:

– Что ты нервничаешь? Это такое учреждение. Они и у меня могут обыск сделать.

Именно тогда, в те самые незабвенные 30-е, возник такой анекдот:

► Военный парад на Красной площади. Маршал на коне объезжает и приветствует войска:

– Здравствуйте, товарищи артиллеристы!

– Здравия желаем, товарищ Маршал Советского Союза! – несется в ответ.

– Здравствуйте, товарищи краснофлотцы!

– Здра… жла… варищ… маршал… ветского… юза!

– Здравствуйте, товарищи танкисты!

– Здра… жла… арищ… аршал… етского… юза!

Но вот маршал приближается к чекистам.

– Здравствуйте, товарищи чекисты! – так же бодро возглашает он.

Но вместо положенного «здра… жла…» из чекистских рядов раздается негромкое, многообещающее, зловещее:

– Здравствуйте, здравствуйте, товарищ маршал…

При всем всесилии андроповского монстра, в новые, андроповские времена не только маршалы, но и более мелкие партийные и государственные функционеры за свою жизнь и свободу могли не беспокоиться. И вообще «контора» не только на словах, но и на деле превратилась в инструмент, в орудие высших партийных органов власти.

Так, например, когда Василий Семенович Гроссман отнес рукопись своего крамольного романа «Жизнь и судьба» в журнал «Знамя» и главный редактор этого журнала Вадим Кожевников от прочитанного пришел в ужас, свой донос на писателя он отправил не в КГБ, а в ЦК. И уж там нашли соответствующее решение, после принятия которого на квартире у Василия Семеновича появились чекисты и арестовали – нет, не автора, а только его рукопись. (Это называлось – «уберечь писателя от ошибки».)

Сама операция, впрочем, была проделана с чисто чекистской тщательностью: изъяли не только все экземпляры машинописи, но явились и к машинистке, перепечатывавшей роман, и забрали у нее – на всякий случай – все сохранившиеся после перепечатки листки копировальной бумаги.

Не было уже и массовых посадок. И даже для того, чтобы выслать за границу какого-нибудь не слишком опасного писателя-диссидента (не Солженицына, а, допустим, Григория Свирского), требовалось специальное решение аж самого Политбюро.

Но по количеству стукачей на душу населения «контора», пожалуй, уже могла сравниться с ежовскими и бериевскими временами, что тоже нашло отражение в анекдоте.

Была такая знаменитая детская считалочка:

 
«А» и «Б»
Сидели на трубе.
«А» упало,
«Б» пропало.
Что осталось на трубе?
 

Не каждый мог догадаться, что, помимо «А» и «Б» на трубе сидело еще «И», которое и осталось.

Так вот, эта считалочка была переиначена – и в результате возник такой анекдотический ее перифраз:

 
«А» и «Б»
Сидели на трубе.
«А» упало,
«Б» пропало:
«И» служило в КГБ.
 

Дело, однако, было не только в количестве стукачей.

Несмотря на все высказанные выше оговорки, в некоторых отношениях положение «конторы» и лично товарища Андропова было даже прочнее, чем во времена Ежова или Ягоды. Ведь аппарат личной власти вождя, стоящий над всеми институтами власти государственной, был уже упразднен. А с тех пор как Андропов стал членом Политбюро, не стало уже и угроз для ослабления ведомства, идущих от высших партийных инстанций.

Это прочное, стабильное положение КГБ и его шефа в системе партийной и государственной власти нашло отражение в таком анекдоте:

► Из интервью товарища Андропова армянскому радио.

Вопрос:

– Какие перемены предвидятся во внешней и внутренней политике Советского Союза?

Ответ:

– Кагебыло-кагебудет.

Так между ЦК и ЧК утвердилась наконец полная гармония, завершившаяся избранием Ю.В. Андропова на пост Генерального секретаря ЦК.

Это обстоятельство тоже нашло свое отражение в устном народном творчестве.

Анекдот на эту тему был краток, но – выразителен:

► – Члены Политбюро, проголосовавшие за товарища Андропова, могут опустить руки и отойти от стенки.

Х

Хрущоба

В 1956 году, с последней волной реабилитации, вышел из лагеря сын Ахматовой – Лев Николаевич Гумилев. И с этого времени Анна Андреевна стала говорить о себе: «Я – хрущевка». В том смысле, что она – сторонница Хрущева, распахнувшего ворота лагерей и выпустившего на волю миллионы зэков.

Я не знаю, употреблял ли кто-нибудь еще это слово в таком значении. Но в язык оно вошло, став не только общеупотребительным, разговорным, но и чуть ли даже не полуофициальным.

Обозначало оно, правда, не принадлежность к «партии Хрущева», как объясняла это Ахматова, а нечто совсем иное: так называлась малогабаритная квартира в типовом пятиэтажном доме. Такие дома в огромном количестве стали строиться в 50—60-х годах. Это была личная инициативам Н.С. Хрущева. Отсюда – и название, звучавшее не только на бытовом, разговорном уровне, но иной раз даже и по радио, и по телику:

 
Под окном твоей хрущевки,
Без обеда и ночевки
Жду тебя я неустанно,
Но в окне твоем темно…
 

«Хрущевка», стало быть, – это квартирка в пятиэтажном блочном доме без лифта. А сам такой дом народ-языкотворец тотчас же окрестил хрущобой, иронически соединив имя благодетеля с исконным русским словом «трущоба».

Повод для иронии, конечно, был. Но у вселившихся в эти самые «хрущобы» не меньше было оснований и для радости.

Андрей Амальрик, известный наш правозащитник, автор знаменитой в те годы книги «Доживет ли Советский Союз до 1984 года?», в своих «Записках диссидента», опубликованных на Западе, вспоминает.

В 1975 году А.Д. Сахарову была присуждена Нобелевская премия мира. И на следующий же день после опубликования решения Норвежского стортинга в советских газетах стали публиковаться «письма трудящихся», в которых Нобелевская премия сравнивалась с знаменитыми Иудиными тридцатью сребрениками. А затем появилось и заявление семидесяти двух советских академиков, в котором присуждение премии Сахарову расценивалось как акция, носящая «недостойный и провокационный характер».

Прочитав это «заявление», Амальрик подумал, что хорошо было бы ответить на него неким «контрзаявлением», под которым поставили бы свои подписи пусть немногие, но действительно достойные, уважаемые люди, известные и у нас и на Западе.

С этой идеей он обратился к генералу Григоренко, скульптору Эрнсту Неизвестному, историку Рою Медведеву, а также к своим друзьям-писателям Владимиру Войновичу и Владимиру Корнилову. Все они охотно поставили свои подписи под этим амальриковским «контрзаявлением».

Но с одной подписью, в получении которой Андрей не сомневался, неожиданно вышла осечка:

► С Надеждой Яковлевной Мандельштам, вдовой поэта, я познакомился лет пятнадцать назад – у нее был вид серой мышки, которая незаметней хочет юркнуть в норку… Увидев ее в московской квартире, я просто не узнал ее – передо мной был генерал на белом коне, за эти годы на Западе вышли два тома ее воспоминаний, поставившие ее в ряд выдающихся русских писателей…

Надежда Яковлевна встретила меня любезно, долго мы говорили – о власти, о художниках, – проявляла она живой ум, но и пристрастность царицы маленького кружка. Подписывать заявление она не стала, сказав, что полностью согласна с ним, но просто боится. Провожая меня, она кивнула на дверь в прихожей: «Первый раз в жизни у меня отдельная уборная». После гибели мужа она скиталась всю жизнь по небольшим городам, проблему сортиров там я уже описал.

Проблеме российских сортиров Амальрик в своих «Записках» и в самом деле уделил довольно много места. Но я приведу только одну небольшую цитату:

► Из Магадана через Гижигу мы полетели осматривать АЭС в Билибино, центр золотодобычи на Чукотке. После долгой дороги я спросил в райотделе КГБ, где у них уборная. С улыбкой понимания к человеческим слабостям начальник вывел меня из дома, мы перешли улицу, прошли два или три квартала, свернули, и он указал мне на стоящий посреди площади полуразрушенный домик, им же мы пользовались, когда поселились в гостинице, внутри он был пострашнее нашего лагерного сортира. Полковник Тарасов сказал мне, что Чукотку называют «край вечного недосирания» – люди годами оправляются на морозе, и число заболеваний велико, особенно у женщин. Приятель мой сибирякам рассказывал, что в Москве-де дома по десять, а то и по тридцать этажей, колхозники слушали, развесив уши, пока какой-то рассудительный мужик не сказал: «Чтой-то ты врешь, парень, как же они с тридцатого-то этажа на двор срать бегают?!» Действует, что ли, инерция, что надо «бегать на двор», но для КолымаГЭС запроектировали восьмиквартирные дома, обогреваемые электричеством, но без уборных…

Цитату эту привожу исключительно для тех, кто родился на свет сравнительно недавно. Людям старшего поколения никаких таких цитат не надо, они хорошо все это знают по опыту прожитой жизни. Даже я, коренной москвич, проживший всю жизнь в сравнительно цивилизованных городских условиях, помню (по эвакуации) горы обледеневшего дерьма, на которые приходилось влезать при сорокаградусном морозе (Северный Урал, город Серов). Но мне было тогда четырнадцать лет, и я все это принимал сравнительно легко, не задумываясь о том, каково было выносить такую жизнь старикам и не слишком молодым женщинам.

Я уж не говорю о том, как решались эти проблемы по пути в эту нашу эвакуацию, когда во время остановки поезда, добиравшегося до Урала чуть ли не семь суток, нимало не стесняясь друг друга, прямо в поле высаживались все пассажиры – без различия пола и возраста.

Вот как высказался на эту тему один западный человек, волею обстоятельств оказавшийся в наших широтах:

► Нам открылось, что в ряду европейских демократических свобод, которые мы не ценили, не последнее место занимает свобода и легкость отправления физических потребностей.

(Юлий Марголин. Путешествие в страну зе-ка)

Так вот, благодаря тем самым «хрущобам», не только у Надежды Яковлевны Мандельштам, но у миллионов людей впервые в жизни появилась своя уборная.

Уже одно это дорогого стоило.

А ведь помимо своей уборной у всех, переселившихся в те «хрущобы» из подвалов, бараков, общаг, гнусных коммуналок, появилась – тоже впервые в жизни! – отдельная, пусть крохотная, но своя – кухонька. И горячая вода в ванне. Да и сама ванна. Прямо как в знаменитом стихотворении Маяковского:

 
Можешь
      холодной
            мыть хохол,
горячей —
      пот пор.
На кране
      одном
            написано:
                  «Хол»,
на кране другом —
            «Гор.»…
Себя разглядевши
            в зеркало вправленное,
в рубаху
      в чистую —
            влазь.
Влажу и думаю:
            «Очень правильная
эта,
      наша,
            советская власть».
 

Но неблагодарный народ-языкотворец (словечко, кстати, пущенное тем же Маяковским), вместо того чтобы славить советскую власть и лично товарища Хрущева, продолжал выражать свое недовольство не только этим глумливым словечком – хрущобы, но и множеством не менее глумливых анекдотов.

► Спрашивают, например, у одного счастливого новосела:

– У тебя санузел совмещенный или раздельный?

– Зачем совмещенный. Раздельный, конечно. Отдельно – унитаз, отдельно – ванна.

А то еще – вот такой, похлеще:

► Первая брачная ночь. Молодые легли в постель. И вдруг – настойчивый, тревожный, неумолкающий звонок в дверь. Молодой супруг, матерясь, идет открывать. В квартиру, ни слова не говоря, входят два мужика с гробом на плечах. Молча обходят супружеское ложе, на котором лежит трясущаяся от страха полуодетая невеста. И так же молча движутся к выходу.

– Вы что, мужики! Охренели? – недоумевает и негодует жених.

– Извини, браток! В подъезде не развернуться!

Ч

Человек человеку друг, товарищ и брат

При Хрущеве, на XXII партийном съезде, была принята новая – третья по счету – Программа партии. Называлась она «Программа построения коммунизма». Не последнее место в ней занимал раздел: «Воспитание человека коммунистического общества» и входящий в него «Моральный кодекс строителя коммунизма». Это был, как писали тогда во всех газетах, «свод нравственных принципов, норм коммунистической морали, правил поведения…».

Почти все эти «принципы» повторяли давно уже навязшую в зубах партийную жвачку: «Преданность делу коммунизма», «Любовь к социалистической Родине», «Добросовестный труд на благо общества…» И так далее в том же духе.

Все это автоматом отскакивало от барабанных перепонок и никакой особой реакции у народа не вызывало.

А вот на формулу «Человек человеку друг, товарищ и брат» наш народ-языкотворец откликнулся. И это как раз понятно.

Во-первых, с этой формулой как-то особенно носились. Был даже фильм (Григория Александрова), который так прямо и назывался «Человек человеку…».

Ну, а кроме того, в отличие от безликого партийного мертвословья других пунктов «Кодекса» формула эта – худо-бедно – все-таки несла в себе какую-то живинку. Хотя бы потому, что перефразировала старинное – «Человек человеку волк». В самом этом перифразе уже притаилось зерно пародии: у них, мол, волк, а у нас – ягненок: все по той же известной присказке насчет буржуазного и советского онанизма.

И пародийное это зернышко сразу же дало всходы.

В народе стали хохмить:

► – Человек человеку сестра…

– Человек человеку теща…

– Человек человеку – мать…

В последней реплике, естественно, уже содержался прямой намек на то, что человек человека у нас при случае легко пошлет «по матери».

А недавно мне попался на глаза такой иронической перифраз этой – ныне уже почти забытой – формулы советского новояза:

► Человек человеку друг, товарищ и враг народа.

(Алексей Смирнов. Инсинуации и эволюции. «Вопросы литературы», 2000, № 5. С. 362)