Текст книги "Наш советский новояз"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 49 страниц)

Лица еврейской национальности

Одна из ключевых примет советского новояза – эвфемизм.

Эвфемизм, как объясняет нам это академический Словарь русского языка, – это «слово или выражение, употребляемое взамен другого, которое по каким-либо причинам неудобно или нежелательно произнести (по причине его грубости, оскорбительности, невежливости и т. д.), например: „ждет ребенка“, „в интересном положении“ вместо „беременна“ и т. д.».

Словарь иностранных слов то же объяснение формулирует слегка иначе, объясняя, что эвфемизм – это «более мягкое слово или выражение вместо грубого или непристойного». И предлагает свой пример: «не сочиняйте» вместо «не врите».

Получается, что главный стимул, побуждающий говорящего – или пишущего – пользоваться эвфемизмами, – хорошее воспитание, деликатность, вежливость.

В советском новоязе (не только официальном, но и бытовом) стимулы, провоцирующие употребление эвфемизов, были другие.

Один из этих стимулов очень удачно – в свойственном ему и избранному им жанру стиле – объяснил Владимир Войнович:

► Слово «еврей» цензурно, но употребляется как бы в научном смысле, как латинское «пенис». Сказать это слово бывает нужно, но при произнесении возникает заминка, говорящий пытается пробросить его незаметным пасом и тут же двинуться дальше. Человек называет себя русским, украинцем, татарином так же просто, как слесарем, пекарем, инженером, но каждый, кто говорит «я еврей», так или иначе напрягается и – или выдавливает из себя как признание, или произносит с вызовом: да, я еврей, ну и что? Если русского еврея, как бы спокойно он ни относился к своей национальности, подвергнуть испытанию детектором лжи, он будет быстро, четко отвечать на любые вопросы, но при вопросе «кто вы по национальности» непременно замнется, что будет прибором четко отмечено.

Точность этого наблюдения можно подтвердить многими примерами, но я приведу только один, особенно замечательный тем, что речь пойдет о человеке ярко незаурядном, который, казалось бы, мог и не поддаться этому мороку.

Я имею в виду Бориса Леонидовича Пастернака:

► Помню, когда уже я вела все его литературные дела во всех издательствах, а он работал, он звонил мне из Переделкина на Потаповский и предупреждал:

– Тебе, Лялюша, придется, может, анкету там заполнять (шел разговор о договоре на перевод Кальдерона), – так запиши мои паспортные данные.

Он продиктовал мне, что нужно, но когда зашла речь о графе «национальность», он несколько замешкался и затем пробормотал:

– Национальность смешанная, так и запиши…

(Ольга Ивинская. В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком)

Господи! Какая там смешанная, если даже заступничество московского городского головы В.М. Голицына не могло спасти его от еврейской процентной нормы и целый год он занимался с домашними учителями, дожидаясь, пока в гимназии освободится для него место.

Вот что писал по этому поводу князю Голицыну директор гимназии, который и рад был бы помочь, но, увы, ничего не мог тут поделать. Письмо это приводится в биографии Бориса Леонидовича, написанной его сыном Евгением Борисовичем:

► Ваше сиятельство, Милостивый государь

Владимир Михайлович.

К сожалению, ни я, ни педагогический совет не может ничего сделать для г. Пастернака: на 345 учеников у нас уже есть 10 евреев, что составляет 3 %, сверх которых мы не можем принять ни одного еврея, согласно Министерскому распоряжению. Я посоветовал бы г-ну Пастернаку подождать еще год и в мае месяце представить к нам своего сына на экзамен во 2 класс. К будущему августу у нас освободится одна вакансия для евреев, и я от имени педагогического совета могу обещать предоставить ее г-ну Пастернаку…

Отец будущего поэта был вынужден последовать этому доброму совету, и на следующий год мальчик стал гимназистом, не нарушив при этом полагающуюся по закону процентную норму. Всего этого, разумеется, никак не могло бы быть, если бы национальность у Бориса Леонидовича и в самом деле была «смешанная».

Вернемся, однако, к метким житейским наблюдениям писателя Войновича:

► …И многие другие люди (я не имею в виду антисемитов) при произнесении слова «еврей» испытывают разнообразные сложные чувства. Произнося по необходимости, дают понять, что ничего плохого о евреях не думают (варианты: «евреи тоже хорошие люди», «евреи тоже бывают всякие», а то и самокритично: «евреи плохие, но и мы тоже не лучше») или о данном конкретном еврее плохо не думают («он хотя и еврей, но хороший человек»), а многие смягчают неудобное слово… вводя бюрократический оборот: «лицо еврейской национальности» (я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь сказал «лицо русской национальности»). А то и вовсе пытаются обойтись эвфемизмом, как, например, в Одессе, где евреев, боясь оскорбить, называют маланцами.

Деревенская старушка рассуждала на эту же тему: «Евреи хорошие люди, только название у них очень противное…»

В шестьдесят каком-то году мы с женой зашли в ресторан «Якорь» на улице Горького. Это был ресторан еврейской кухни. Все знали, что ресторан еврейской кухни, но эта его особенность не афишировалась и сохранялась как бы подпольно и непонятно чего ради. Тем более что директор, повара и официанты были, я слышал, русские. Так или иначе, ресторан этот существовал и был хорошо посещаем…

Так вот, мы с женой зашли в ресторан, официантка дала мне меню, а сама застыла над нами с блокнотиком, ожидая заказа. Собственно, меню было обыкновенное, как во всех других ресторанах. Котлеты, шницели, шашлыки, но среди них кушанье под загадочным названием: блюдо национальное. Я ткнул пальцем в название и спросил официантку:

– А что значит блюдо национальное? Какой национальности?

– Сами знаете, – сказала официантка и покраснела.

(Владимир Войнович. Замысел)

К перечисленным выше стимулам, провоцирующим употребление эвфемизма (вежливость, деликатность и т. п.), здесь добавлен еще один: стыдливость. А применительно к одному из упомянутых писателем эвфемизмов, заменяющих сакраментальное слово («лицо еврейской национальности»), можно сказать даже и резче, определеннее: лицемерие.

В официальном советском новоязе лицемерие, лежащее в основе замены неудобопроизносимого слова эвфемизмом, было главной, в сущности, даже единственной причиной такого уклончивого словоупотребления.

Официальный советский новояз исключил из своего лексикона слово «евреи», заменив его разного рода эвфемизмами (сперва – «космополиты», позже – «сионисты»), по той простой причине, что все эти эвфемизмы носили ясно выраженный осуждающий, разоблачительный характер. Все они были политическими ярлыками (такими же, как в более ранние времена – «троцкист», «враг народа», «левый уклонист», «правый уклонист» и т. п.). Наклеивать же ярлык врагов народа на всех евреев до поры до времени было невозможно: это никак не укладывалось в рамки пролетарского интернационализма, верность которому – хотя бы на словах – необходимо было сохранять. Эвфемизмы, помимо всего прочего, как бы предполагали, что, помимо «космополитов» и «сионистов», есть еще и какие-то другие евреи, не погрязшие – или не совсем погрязшие – в пучине космополитизма и сионизма. Эти последние, впрочем, тоже находились под подозрением и время от времени должны были публично – с экранов телевизоров – заявлять о своей лояльности, проклиная космополитов, сионистов, еврейских буржуазных националистов и прочих выродков, с которыми они не желают иметь ничего общего. Для этих лояльных, законопослушных евреев как раз и был придуман отмеченный Войновичем свой, особый, не осуждающий и не разоблачающий, а безличный, нейтральный эвфемизм: «Лица еврейской национальности». Но народ-языкотворец довольно метко окрестил их «дрессированными евреями».

Несмотря на все эти государственные хитрости, сознательные – а тем более несознательные – советские граждане, конечно, понимали, что под космополитами и сионистами подразумеваются не отдельные какие-нибудь паршивые овцы, которые портят все стадо, а именно евреи. Все. Без исключения.

Говорить об этом вслух, конечно, не полагалось, но случалось, что кто-нибудь нет-нет да и проговаривался. Вот, например, такой эпизод, коему я сам был свидетелем. Дело было в Литературном институте, где я учился.

Шла знаменитая кампания по борьбе с космополитизмом.

Вокруг бушевал самый что ни на есть доподлинный суд Линча. А на председательском месте за столом президиума, доброжелательно и даже, я бы сказал, поощрительно наблюдая за ходом этого суда, важно восседал заведующий кафедрой марксизма-ленинизма нашего института профессор Леонтьев.

– В президиум поступила записка, – вдруг возгласил он, – в которой утверждается, будто под видом борьбы с космополитизмом наша партия ведет борьбу с евреями.

Зал притих. В том, что дело обстоит именно так, никто не сомневался. Отрицать это было трудно. Однако и признать справедливым такое клеветническое утверждение было невозможно. Все с интересом ждали, как профессор вывернется из этой им же самим созданной тупиковой ситуации. (Если даже такая записка и в самом деле была послана в президиум собрания, отвечать на нее было совсем не обязательно: никто не тянул профессора за язык, не заставлял зачитывать ее вслух.)

Убедившись, что аудитория готова внимать его объяснениям, профессор начал той самой классической фразой, к которой прибегал обычно в таких случаях во время своих лекций:

– Товарищ Сталин нас учит…

И, раскрыв специально принесенный из дому сталинский том, он торжественно прочел заранее заготовленную цитату:

– «Советский народ ненавидит немецко-фашистских захватчиков не за то, что они немцы, а за то, что они принесли на нашу землю неисчислимые бедствия и страдания».

И, назидательно подняв вверх указательный палец, заключил:

– Вот так же, товарищи, обстоит дело и с евреями.

Болвану Леонтьеву за такую откровенность могли и влепить – не строгача, конечно, что-нибудь полегче. Как говорил в таких случаях Эренбург, – «баю, баю, баюшки, будут нагоняюшки». Но скорее всего и нагоняюшек никаких не последовало: никакой государственной тайны Леонтьев ведь не выдал, это был секрет Полишинеля.

В более поздние – уже брежневские – времена был создан так называемый Антисионистский комитет, во главе которого был поставлен дважды Герой Советского Союза, герой Отечественной войны генерал-полковник Драгунский. Так вот, однажды, представляя этого геройского генерал-полковника, начальник политуправления пограничных войск сказал;

– Председатель антисемитского комитета…

Такая вот фрейдистская оговорка. А может, и не фрейдистская, и даже не оговорка вовсе. Может быть, высокий начальник именно так и понимал существо дела. И правильно понимал.

Лицемерие, как было сказано однажды, – это та дань, которую порок платит добродетели. Однако до поры до времени эту дань им все-таки приходилось платить.

Помню, прочел я как-то в одном старом издании стихотворений Михаила Светлова (в новых, более поздних изданиях этих строк уже не было):

 
За изнасилованных дочерей,
За разбитые ящики
Вашего комода
Я очень извиняюсь,
Товарищ еврей,
Бывшая
«Жидовская морда».
 

И вдруг меня осенило, что «лицо еврейской национальности» – это ведь не что иное, как бывшая жидовская морда! Просто калька. (Так в лингвистике называется слово или выражение, построенное по образцу соответствующих слов и выражений чужого языка путем точного перевода их составных частей соответствующими словами или морфемами родного языка. В данном случае – это калька не с чужого языка на свой, а с «неприличного» на «приличный».)

Недавно, когда в связи с чеченской войной место евреев в иерархии советских нацменьшинств заняли кавказцы, эта старая моя догадка подтвердилась анекдотом:

► Объявление в газете: «Меняю лицо кавказской национальности на жидовскую морду».

М

Мавзолей

В академическом Словаре русского языка слово «мавзолей» объясняется так:

► Большое надгробное архитектурное сооружение. (От названия знаменитой гробницы карийского царя Мавзола, славившейся своим великолепием.)

И дается ссылка на лермонтовские строки:

 
Ни свежий дерн, ни пышный мавзолей
Не тяготит сырых его костей.
 

Но в советском новоязе это слово употребляется только в одном значении: «Мавзолей Ленина».

Впрочем, было время, когда в ленинском Мавзолее появился – правда, ненадолго – еще один покойник.

Именно к этому времени относится письмо И.А. Бунина, на которое я наткнулся, читая его переписку с Алдановым:

► Позовет ли меня опять в Москву Телешов, не знаю, но хоть бы сто раз меня туда позвали и была бы в Москве во всех отношениях полнейшая свобода, а я бы мог двигаться, все равно никогда не поехал бы я в город, где на Красной площади лежат в студне два гнусных трупа.

Ярость Бунина в значительной степени определялась его бешеной ненавистью к обоим покойникам. Но совершенно те же чувства этот странный способ захоронения вызывал и у людей, относившихся по крайней мере к одному из них без всякой ненависти, даже с известной долей доброжелательства:

► Что случилось с русскими? – с каким-то недоумением и горечью время от времени вопрошали чегемцы, сколько я их помню.

Я думаю, вопрос этот впервые прозвучал, когда чегемцы узнали, что Ленин не похоронен, а выставлен в гробу в особом помещении под названием «Амавзолей».

Предание покойника земле для чегемцев настолько важный и неукоснительный акт, что нравственное чувство чегемцев никогда не могло примириться с тем, что мертвый Ленин годами лежит в помещении над землей, вместо того чтобы лежать в земле и слиться с землей…

И вот тело Ленина выставили в домике под названием «Амавзолей», проходят годы и годы, кости его просятся в землю, но их не предают земле. Такое жестокое упорство властей не могло не найти в головах чегемцев понятного объяснения. И они его нашли. Они решили, что Большеусый, гордясь, что он победил величайшего абрека, каждую ночь приходит туда, где он лежит, чтобы насладиться его мертвым видом.

И все-таки чегемцы не уставали надеяться, что даже Большеусый наконец смилостивится и разрешит предать земле несчастные кости Ленина. С великим упорством, иногда переходящим в отчаяние, чегемцы годами и десятилетиями ожидали, когда это случится…

Однажды, стоя в кустах лещины, я увидел одинокого чегемца, в глубокой задумчивости проходившего по тропе. Поравнявшись со мной и, разумеется, не видя меня, он вдруг пожал плечами и вслух произнес:

– Придумали какой-то Амавзолей…

И скрылся за поворотом тропы, как видение…

Или, скажем, заболел какой-нибудь чегемец, залежался в постели на полгода или больше. Приходят навещать его односельчане, родственники из других деревень, приносят гостинцы, рассаживаются, спрашивают о здоровье.

– Ох! Ох! Ох! – стонет больной в ответ на вопросы о здоровье. – Что обо мне спрашивать… Я давно мертвый, да вроде бедняги Ленина похоронить меня некому…

(Фазиль Искандер. Сандро из Чегема)

Русский человек, который, как выразился однажды неистовый Виссарион, о Боге вспоминает, почесывая задницу, глядел на это дело проще. Но, похоже, он тоже считал, что Ленин слишком уж залежался в своем Мавзолее.

Об этом свидетельствует такой анекдот.

Появился он в начале 70-х, вскоре после столетнего юбилея вождя мирового пролетариата, который пришелся, как известно, на 1970 год. Именно к этой дате был выпущен так называемый юбилейный рубль – с вычеканенным на нем профилем Ленина.

► И вот стоит у винного магазина работяга-алкаш, подбрасывает на ладони этот самый рубль с портретом Ильича вместо «орла» (или «решки»?) и говорит:

– У меня не мавзолей, у меня не залежишься!

Этот анекдот, я думаю, выражает отношение нашего народа к ленинскому Мавзолею гораздо точнее, чем легендарная реплика патриарха Тихона. Когда где-то там близ Мавзолея прорвало канализационные трубы и на гробницу Ильича хлынули потоки фекалий, патриарх якобы выразился так:

– По мощам – и елей!

Забальзамированный и выставленный на всеобщее обозрение труп для него был лжемощами лжесвятого. Но все-таки ассоциировался он у него именно с мощами, хоть и фальшивыми.

Но чуждый мистике русский человек ленинский Мавзолей так не воспринимал. Он шел к стеклянному ленинскому саркофагу вовсе не для того, чтобы поклониться мощам новоявленного святого.

* * *

Однажды, отдыхая в Крыму, в Коктебеле, мы с женой решили съездить – уж не помню, то ли в Чуфут-Кале, то ли в Бахчисарай. Собрались, поймали такси. Было дивное, хоть и не жаркое, но теплое осеннее утро. Садясь в машину, я сказал, что жаль в такой день уезжать от моря: днем станет жарко, захочется искупаться.

– А я вот за все лето так ни разу и не выкупался, – сказал таксист.

– Жить у моря, – изумилась моя жена, – и не купаться!

– А вы откуда приехали? – спросил он.

– Из Москвы, – сказала она, не догадываясь, куда он клонит.

– А вы там у себя, в Москве, в Мавзолей Ленина каждый день ходите?

Сравнение плещущегося рядом Черного моря, в которое можно в жаркий летний день с наслаждением окунуться, с Мавзолеем Ленина, который «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать», – поначалу показалось мне вполне дурацким. Но потом я понял, что был в этом сравнении весьма даже глубокий смысл.

Ленинский Мавзолей был для нашего таксиста ГЛАВНОЙ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЬЮ МОСКВЫ. Такой же, как для Крыма – Черное море.

Именно так и воспринимал этот Мавзолей, я думаю, если не весь советский народ, так, во всяком случае, подавляющее его большинство. Побывать в Москве и не посетить ленинский Мавзолей – это было так же глупо, как, скажем, побывав в Париже, не увидать Эйфелевой башни. Приедешь из столицы в свою глубинку, тебя первым делом, конечно, спросят: «А в Мавзолее Ленина был?» И если окажется, что не был, выйдешь полным дураком: как же так! Приехать в Москву – и не побывать в Мавзолее.

Именно это, я думаю, а вовсе не истовое стремление поклониться праху любимого вождя, было постоянной подпиткой гигантской очереди, этого неиссякающего людского потока, ежедневно влекущегося к ленинскому Мавзолею.

Самого-то Ленина все эти люди давно уже, как говорится, видали в гробу. (Был даже такой анекдот: весь советский народ делится на малую его часть – тех, кто видел Ленина живым, – и большую – тех, кто видал его в гробу.)

А никогда не иссякающий людской поток к ленинскому Мавзолею породил шуточную идиому: Мавзолеем стали называть любое заведение (чаще – винный магазин), на входе в которое собиралась особенно большая очередь.

Тема эта нашла свое отражение и в ходившем тогда таком анекдоте:

► Какому-то провинциалу посчастливилось выхлопотать командировку в Москву. Он лелеет мечту привезти оттуда сливочного масла, не только вкус, но даже и запах которого давно уже забыл. Перед отъездом спрашивает у земляков, побывавших в столице, не знают ли они, где там, в Москве, можно разжиться сливочным маслом.

– Как увидишь, – говорят ему, – самую длинную очередь, так в хвост ей и становись: наверняка это как раз и будет очередь за маслом.

Возвращается он домой, рассказывает о поездке. Его спрашивают:

– Ну, а масло-то – достал?

– Да нет, – говорит. – Не повезло. Отыскал, как вы наставляли, самую длинную очередь, стал в хвост. Выстоял, сколько положено. Ну, а как мой черед пришел, гляжу: продавец умер, лежит в гробу. Какое уж тут масло!

Были и другие анекдоты. По мере того как уважение к святыне все больше сменялось ироническим и даже глумливым к ней отношением, они становились все грубее, все циничнее:

► – Рабинович, с кем бы вы хотели, чтобы вас положили: с Лениным или со Сталиным?

– Положите меня с Фурцевой.

– Она же живая!

– Так ведь и я еще не умер.

Или – вот такой. Совсем уже макабрический:

► У грузина, побывавшего в Москве, спрашивают, видел ли он Ленина. Он отвечает, что да, конечно, видел.

– Неужели всю очередь выстоял?

– Зачем в очереди стоять? Деньги дал…

– И тебя пропустили без очереди?

– Зачем без очереди? Он мне его вынес: на, говорит, дорогой, смотри на здоровье!

Но это всё анекдоты более или менее добродушные. А были и более суровые, я бы даже сказал, – злобные.

Вот, например, такой:

► В Мавзолей Ленина пришла телеграмма: «Вставай, проклятьем заклейменный!»

И – подпись: «Весь мир голодных и рабов».

* * *

Такое, мягко говоря, неуважительное отношение народа к усыпальнице вождя отчасти, быть может, было связано еще и с тем, что соратники и наследники дорогого покойника и сами не проявляли должного уважения к покоящемуся в Мавзолее священному праху, постоянно попирая его ногами.

Я родился после смерти Ленина, и мне, как и всем моим сверстникам, вовсе не казалось диким, что в центре Москвы, на главной площади страны, лежит покойник, а по праздникам его могила превращается в трибуну, с которой «вожди» приветствуют проходящие мимо ликующие толпы демонстрантов.

Я так привык к этому, в сущности, кощунственному ритуалу, что, став взрослым и даже довольно критически настроенным человеком, не ощущал всей его макабрической нелепости.

По-настоящему я осознал это, когда услышал такую, как вскоре выяснилось, расхожую шутку.

– Ты помнишь песенку Билли Бонса из романа Стивенсона «Остров сокровищ»? – как-то спросил меня один мой приятель.

Смешной вопрос!

Роман Стивенсона «Остров сокровищ» был любимой книгой моего детства. Одной из самых любимых. А песенку Билли Бонса мы с друзьями-сверстниками с большим чувством ревели в четыре глотки, играя в пиратов:

 
Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Пей, и дьявол тебя доведет до конца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
 

Еще бы мне было ее не помнить!

– А что это значит «пятнадцать человек на сундук мертвеца» – знаешь? – с какой-то хитроватой ухмылкой спросил он.

Я хорошо помнил, что загадка этого таинственного сундука очень волновала главного героя «Острова сокровищ» – Джима Гокинса:

► Первое время я думал, что «сундук мертвеца» – это тот самый сундук, который стоит наверху, в комнате капитана.

В моих страшных снах этот сундук нередко возникал передо мною вместе с одноногим моряком.

Сам я в отличие от Джима над смыслом этой пиратской песни никогда особенно не задумывался. В непонятности этих ее загадочных слов, быть может, как раз и заключалось тогда для меня главное ее очарование. Но сейчас, подозревая, что мой приятель решил устроить мне что-то вроде экзамена, я, чтобы не ударить лицом в грязь, напряг все свои умственные способности и попытался дать на его вопрос более или менее вразумительный ответ.

Я сказал, что «сундук мертвеца» – это, по-видимому, сундук с сокровищами капитана Флинта, на обладание которыми претендуют пятнадцать пиратов, считающих себя его законными наследниками. Выражено все это, конечно, добавил я, довольно неуклюже. Но в этом, наверно, виноват дурной перевод.

– Нет, – покачал головой мой приятель, выслушав эти мои сбивчивые объяснения. – Выражено это как раз очень хорошо. Прямо-таки замечательно. Лучше не скажешь. – И пояснил: – «Пятнадцать человек на сундук мертвеца» – это когда Первого мая и Седьмого ноября наши вожди взбираются на Мавзолей Ленина.