Текст книги "Наш советский новояз"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 49 страниц)

Партия – наш рулевой

Первоначально это было название песни В. Мурадели на слова С. Михалкова. Но постепенно это словосочетание стало такой же официальной формулой советского политического жаргона, как «блок коммунистов и беспартийных», «партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», «партия сказала – надо, комсомол ответил – есть» и т. п.

Самое интересное тут то, что слово «партия» во всех этих речевых оборотах обрело, в сущности, совершенно новый смысл. Употребляясь ранее в исконном своем значении (от латинского partis, что значит – часть, группа), существительное это требовало непременного определения, уточняющего, о какой именно партии идет речь. Поначалу такие определения сохранялись, даже когда в стране уже установилась однопартийная система. Говорили: «большевистская партия», «Коммунистическая партия», «партия Ленина – Сталина», «партия нового типа». Но надобность в этих уточнениях вскоре отпала: слово, прежде обозначавшее часть, стало обозначением хорошо всем известного целого. И место уточняющих, объясняющих, конкретизирующих эпитетов заняли эпитеты возвышающие, боготворящие – «мудрая», «родная», «любимая», «железная», «закаленная в боях», наделенная «животворной силой» и т. п. Но прежде всего – ведущая. Куда ведущая – тоже было определено четко и ясно: от победы к победе.

Вот все это и собралось, сконцентрировалось в формуле: «Партия – наш рулевой».

И не случайно первое же посягательство на эту ее ведущую роль (когда пошли разговоры об отмене 6-й статьи брежневской Конституции, узаконившей исключительную роль партии в структуре советского государства) обернулось перифразом именно этой языковой формулы, превратившейся в озорной лозунг: «Партия, дай порулить!»

Но в те времена, когда партия была «руководящей и направляющей силой советского общества», относиться к этому крылатому выражению без должной почтительности было весьма и весьма опасно. О чем наглядно свидетельствует такой случай.

В типовом договоре, который автор заключает с издательством, есть такой стандартный бюрократический термин: «Название условное». Он обозначает, что заглавие будущей своей книги, указанное им в договоре, – не окончательное, что автор имеет право его заменить.

И вот в одном договоре, который какой-то автор заключил с Издательством политической литературы (Политиздатом), в соответствующей его графе, было обозначено заглавие книги, которую автор должен был написать: «Партия – наш рулевой». А далее – в скобках – как водится: «Название условное». Из договора эта формулировка перекочевала и в редакционный план.

Времена были уже сравнительно либеральные, поэтому никого не расстреляли, не посадили, не превратили в лагерную пыль. Даже не отправили на восемь суток на гауптвахту, как делалось это в подобных случаях в благословенные времена императора Николая Первого.

Дело кончилось тем, что всего только сняли со своего поста то ли директора издательства, то ли главного редактора.

Партия нас учит

Эта формула прилагалась к любым жизненным ситуациям. (Партия нас учила ВСЕМУ.) И немудрено, что в конце концов она стала предметом всеобщего глумления.

Случай, как мы не раз уже могли убедиться, вполне тривиальный: мишенью для шуток, иногда совсем не безобидных, становились многие официальные партийные и советские лозунги.

Нетривиальным тут было только то, что глумление над этой расхожей формулой советского новояза стало ОТКРЫТЫМ, ПУБЛИЧНЫМ.

Выразилось оно в реплике, которую произносил с эстрады один из сатирических персонажей Аркадия Райкина:

► – Партия нас учит, что газы при нагревании расширяются.

Партия и правительство

До войны эта языковая формула была неизменной. И никто не спрашивал, и никому не надо было объяснять, почему «партия» тут стоит на первом месте, а «правительство» – на втором.

Но 7 мая 1941 года в газетах появилось такое сообщение:

► Ввиду неоднократного заявления тов. Молотова В.М. о том, что ему трудно исполнять обязанности Председателя Совнаркома СССР наряду с обязанностями Народного комиссара иностранных дел, удовлетворена его просьба об освобождении от обязанностей Председателя Совнаркома. На эту должность назначен тов. Сталин И.В.

И формула перевернулась. Стали писать (и говорить) – «Правительство и партия». И опять никому ничего не надо было объяснять – все было понятно без всяких объяснений.

Советский человек и вообще-то был очень понятлив, а в таких делах – особенно. Если, например, в подписях под каким-нибудь некрологом фамилии отдельных членов Политбюро вдруг менялись местами, все сразу смекали, в чем тут дело. Понимали, что такая перемена ни в коем случае не могла быть случайной, потому что это вам не арифметика, тут от перемены мест слагаемых очень даже многое меняется.

О том, как происходила каждая такая перемена, где и как все это там у них решалось, мы, понятное дело, не знали. Хотя кое о чем, конечно, догадывались. Но теперь гадать уже не приходится. Теперь это уже давно перестало быть тайной.

Вот рассказ одного тогдашнего партийного вельможи, которому случилось однажды присутствовать при том, как принималось очередное такое решение:

► Приехал в Москву польский ансамбль «Мазовше».

Назначен был концерт в Большом театре.

Стало известно, что на концерте будет присутствовать сам товарищ Сталин.

Как сказал Беспалов, у всех были поручения в связи с этим делом. А ему, Беспалову, было поручено приготовить извещение о концерте для газеты.

Но писать было некогда, целый день на ногах, суета, то да се, встречи, разговоры.

Наконец все утрясли.

Вечером состоялся концерт ансамбля «Мазовше».

В ложе Сталин, Берия, Молотов, Маленков. Никто не оглядывается, все смотрят на сцену.

Концерт идет и проходит под аплодисменты.

В конце была овация.

– Прямо от сердца отлегло, – говорил Беспалов.

И прямо тут, в служебной театральной ложе, на обороте афиши он стал набрасывать сообщение для газеты.

Всего-то нужно было написать несколько строчек. Так, мол, и так, такого-то числа состоялся концерт ансамбля «Мазовше» в Большом театре. На концерте присутствовали…

Дальше писать не пришлось.

Концерт окончился, в зале погас свет.

Беспалов уже собрался выходить со всеми, но тут перед ним появился молодой человек в штатском, который сказал:

– Оставайтесь на месте, за вами придут.

Беспалов старался понять, что значат эти слова: «За вами придут». Он повторял их много раз про себя тем самым тоном, каким они были произнесены.

Концерт прошел удачно, закончился овацией. Поводов для беспокойства как будто нет.

Однако…

Однако очень хотелось есть. Ведь целый день на ногах, разговоры, встречи – только теперь вспомнил, что и поесть-то как следует не успел.

Прошло довольно много времени.

Наконец появляется молодой человек в штатском и говорит:

– Пойдемте… Вас ждут.

И ведет его по длинным коридорам и театральным кулисам, освещая дорогу фонариком.

Они оказались за сценой.

И перед ними открылась дверь в ярко освещенный зал.

А там – накрыт стол и за столом все вожди вместе: и Сталин, и Берия, и Маленков, и Молотов.

Сталин, увидев Беспалова, сам налил полный хрустальный бокал коньяка и сказал:

– На, выпей.

– Спасибо, товарищ Сталин, – сказал Беспалов и выпил бокал до дна.

– Молодец, – восхитился Сталин, – все до дна выпил.

И тут же наполнил тот же хрустальный кубок до краев.

– Написал? – спросил он у Беспалова.

– Точно так, товарищ Сталин, – ответил Беспалов.

– Ну, читай!

Николай Николаевич развернул афишу и прочел:

«Сегодня, такого-то числа, на сцене Большого театра состоялся концерт ансамбля „Мазовше“. Присутствовали: т. Сталин…» – тут Беспалов сделал паузу.

Остановился с карандашом в руках, ожидая, что скажет Сталин.

Сталин оценил его дипломатический ход, усмехнулся и сказал:

– Пиши: Сталин, Берия, Маленков, Молотов – по алфавиту..

– Понял? – сказал Беспалов. – Ты бы, например, так и написал бы по алфавиту – и мог бы ошибиться. Но если алфавит сверху приказан, так тому и быть. Вот она, высшая воля! Я и подумать не мог, что можно так вот расположить фамилии по алфавиту. Ждал, признаюсь, предпочтения, которое не моего ума дело. Ждал. И Сталин это понял, усмехнулся… Вот в каких условиях приходилось работать…

– На, – сказал товарищ Сталин и протянул новый бокал коньяку.

Отказываться – грех.

И Беспалов выпил вторую рюмку коньяку, который с голоду бросился ему в ноги.

Сталин это заметил и, подцепив вилкой кружок колбасы и ободочек лука, протянул закуску Беспалову.

– На, – сказал товарищ Сталин, – закуси.

– Ты понимаешь, – рассказывал Беспалов, – тут я стал в тупик. Не знал, как поступить: то ли взять из его рук вилку с колбасой и лучком, то ли прямо с вилки снять закуску зубами… И от закуски отказался.

Товарищ Сталин не обиделся. Только сказал:

– Ну хорошо, иди…

– Не помню, как я вышел, – рассказывал Беспалов. – Перед глазами были круги какие-то, а в тех кругах по алфавиту Берия, Маленков, Молотов…

(Эдуард Бабаев. Воспоминания)

Вернемся, однако, к нашим мутонам: я имею в виду правительство и партию.

Когда Сталин умер, Председателем Совета министров стал Маленков, а Хрущеву было рекомендовано «сосредоточиться на работе в ЦК КПСС». На первых порах казалось, что пост Предсовмина гораздо важнее, чем должность секретаря ЦК (к тому же даже и не генерального) и что именно Маленков унаследует место умершего Хозяина. Но жизнь показала, что это не так. Сосредоточившись «на работе в ЦК КПСС», Хрущев быстро показал нам всем, кто хозяин в доме. И сразу стала ясна правильность первоначального расположения слагаемых. Даже иностранцы понимали, что назначенный Председателем Совета министров Булганин, сменивший быстро слетевшего Маленкова, – фигура чисто декоративная. И значит, все-таки – «партия и правительство», а не «правительство и партия».

Но все, как видно, было уже не так просто, как в сталинские времена. Не зря ведь Хрущев в конце концов попер декоративного Булганина и сделал себя (с сохранением главного партийного поста, конечно) Председателем Совмина.

На какое-то время расположение слагаемых в той старой формуле опять утратило былое свое значение.

Но вот Хрущева сняли, предъявив ему в числе других грехов и этот. И торжественно записали, что совмещение в одном лице двух этих постов недопустимо.

Первым секретарем ЦК стал Брежнев, и его фамилия, естественно, возглавила официальный список «вождей».

Но была тут одна закавыка. Дело в том, что фамилия нового Первого и по алфавиту шла первой. И вот – опять эта проклятая неизвестность!

Вскоре, однако, стало ясно, что Предсовмина Косыгин – фигура хоть и не декоративная (как Булганин при Хрущеве), но и отнюдь не главная. Сперва это просто «носилось в воздухе», но через два года после снятия Хрущева было закреплено официальными партийными решениями.

Вот как это было сделано.

В 1952 году, на XIX съезде партии, Сталин упразднил пост Генерального секретаря (стал называться просто секретарем ЦК) и тогда же Политбюро переименовал в Президиум. В 1966-м Брежнев восстановил оба наименования, став, таким образом, не просто секретарем и даже не Первым, а, как некогда Сталин, – Генеральным секретарем ЦК.

Смысл этого решения был очевиден: он повышал статус Первого. Но в переименовании «Президиума» в «Политбюро», казалось бы, особого смысла не было: не все ли в конце концов равно, как он там называется – этот высший партийный орган? Все ведь и так знают, что он высший.

Смысл, однако, в этом был, и немалый. Возвращение старых названий давало иллюзию возвращения к былым устоям, расшатанным «волюнтаристом» Хрущевым. Не имея возможности открыто реабилитировать Сталина и сталинщину (многое этому мешало), новые руководители КПСС хоть так вот, намеком, давали понять народу, куда клонятся их сердца.

В 30-е годы известный советский перебежчик Вальтер Кривицкий долго и безуспешно убеждал американских правителей, что именно не занимающий никаких государственных постов Сталин, а не «Президент» Калинин и «Премьер-министр» Молотов, является реальным главой советского государства.

Во избежание этих недоразумений во время официальных своих визитов в дальние (равно как и в ближние) страны Брежнев официально именовался «членом Президиума Верховного Совета СССР». (Позже он все-таки решил стать его Председателем, то есть как бы Президентом.) Но титул «Генерального секретаря» и до этого даже иностранцами уже воспринимался как высшая государственная должность в Советском Союзе.

Вот и опять, значит, создалась ситуация, при которой первоначальная формула соотношения партии и правительства должна была восторжествовать.

Так оно, в сущности, и вышло, хотя к старой формуле уже не вернулись. Вместо нее возникла новая: «Партия – руководящая и направляющая сила советского общества».

О том, как ко всему этому относилось население нашей необъятной страны, можно судить по такому анекдоту.

► Вступительные экзамены в каком-то советском вузе. Профессор спрашивает у абитуриента:

– Что является руководящей и направляющей силой нашего общества?

Парень мнется, хлопает глазами – явно не знает, как ответить на этот вопрос.

– Ну, хорошо, – решает ему помочь профессор. – Скажите тогда: какую роль в нашей стране играет Коммунистическая партия?

Абитуриент тупо молчит.

– Ладно, – сдается профессор. – Скажите тогда: кто у нас Генеральный секретарь ЦК КПСС?

По лицу экзаменующегося он видит, что тот и на этот вопрос тоже не может ответить.

– Ну, а кто такой Брежнев, вы, я надеюсь, знаете? Леонид Ильич Брежнев?

Абитуриент пожимает плечами: нет, и этого он тоже не знает.

– Послушайте! – взрывается профессор. – Откуда вы к нам приехали?

– Из Урюпинска.

Профессор – с тоской:

– Бросить бы все к такой-то матери и уехать на хуй в этот Урюпинск!

Передовица

Вообще-то слово это старое. Академический (четырехтомный) «Словарь русского языка», объясняя его значение, ссылается на Салтыкова-Щедрина. («На другой день явилась в „Уединенном пошехонце“ передовица, которая разъяснила дело уже в более решительном тоне». «Пошехонские рассказы».)

Но в официальный советский новояз слово это вошло не сразу. Сперва полагалось говорить и писать не «передовица», а – «передовая статья». В крайнем случае просто – «передовая».

Однако уже в 20-е годы оба выражения обрели равные права гражданства:

► Раньше в газетах были «передовые статьи». В разговорном же языке называли их передовицами. Теперь и в письменной и в устной речи обычно – передовицы, реже – передовая. – Комментируя в передовице это заявление, либеральная «Дейли ньюс» говорит… Эта же мысль повторена в передовице «Правды» («Правда», 1925, № 297).

(А. Селищев. Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет. 1917–1926. М., 1928. С. 82.)

Однако позже пути официального словесного оборота и его разговорного варианта снова разошлись.

Связано это, я думаю, с тем, что официальный оборот сохранил былое, основное свое значение:

► ПЕРЕДОВАЯ СТАТЬЯ. Руководящая редакционная статья в газете, журнале, помещаемая на первой странице.

(Толковый словарь языка Совдепии. СПб., 1998. С. 585)

Разговорный же вариант постепенно обрел пренебрежительно-ироническую и даже осуждающую окраску:

► – Роман плох до отвращения. Все его персонажи говорят языком газетных передовиц.

Иосиф Бродский на постоянно задаваемый ему вопрос, явилось ли его изгнание из отечества следствием его политических расхождений с советской властью, неизменно отвечал отрицательно. Нет, говорил он, расхождение, а лучше сказать, отторжение происходило не на политическом, а на языковом уровне:

► …Если поэта не печатают, то потому, что не печатают язык. Язык оказывается в состоянии противоречия и противоборства с системой и с языковой идиоматикой, которой пользуется система. То есть, другими словами, русский язык не выносит языка, которым пользуется власть. Именно поэтому и не печатают у нас на родине настоящих поэтов: потому что власть хочет установить некоторую языковую доминанту, в противном случае все выйдет из-под контроля.

(Иосиф Бродский. Большая книга интервью. М., 2000. С. 236)

Замечание очень точное. Но кое-что к этому абсолютно верному диагнозу я бы все-таки хотел добавить.

Да, власть «хочет установить некую языковую доминанту». Но тут действует скорее инстинкт, нежели осознаннная, заранее запланированная программа. Лучше даже сказать, что в этом стремлении проявилась своеобразная ментальность носителей этой самой власти:

► На Политбюро, на пленумах, на съездах руководители партии и правительства, как их называли, фактически произносили речи, подготовленные референтами различного ранга. Брежнев, например, никогда ничего не писал и даже не правил. Ему зачитывали текст, а он одобрительно кивал головой или, прервав, начинал рассуждать о том, что ему в голову приходило. Любил делиться воспоминаниями из собственной жизни, поглаживая одновременно коленки сидящих рядом стенографисток.

Нет, все же я помню случай, когда Брежнев вмешался в текст. Александр Бовин, как правило, писал разделы о демократии. Когда в очередной раз мы собрались в зимнем саду в Завидове зачитывать свои разделы, Бовин зачитал свой. И вдруг Брежнев говорит:

– Что-то буржуазным духом попахивает. Ты, Саша, перепиши.

Вечером Саша разделся до трусов, поставил перед собой бутылку и за ночь переписал. Наутро все было прочитано Брежневу. Он сказал; «Это другое дело». Почему другое, почему буржуазным духом попахивало? Мы, в общем, догадывались. Брежнева забеспокоили какие-то словечки из непривычного для него лексикона.

(Александр Яковлев. Омут памяти. М., 2000. С. 172)

Вот как оно было на самом-то деле!

Из приведенной зарисовки (с натуры) ясно видно, что Брежнев (и, конечно, не он один) скорее проглотил бы какую-нибудь буржуазную мысль, выраженную близкими ему, родными нашими новоязовскими средствами, нежели самую что ни на есть тривиальную советскую идею, изложенную несвойственным ему, а стало быть, чужим, «буржуазным» слогом.

Но есть тут и еще одна тонкость, отмеченная тем же Бродским:

► Я был просто самим собой, занимался своим делом, писал. Видите ли, существуют две разные вещи: нормативная лексика официоза и язык литературы; они противостоят друг другу. Стилист избегает банальности. А государство заявляет монопольное право на владение языком. Оно смотрит с подозрением на любого писателя, который не пользуется жаргоном «Правды».

(Иосиф Бродский. Большая книга интервью. М., 2000. С. 183)

Вот почему даже для вполне ортодоксальных советских писателей, не гнушавшихся жаргоном «Правды» (а им не брезговал и Алексей Николаевич Толстой), язык газетных передовиц был последней степенью литературного падения. И вот почему выражение «на языке передовицы» стало синонимом предельно тусклой, серой, невыразительной, мертворожденной речи.

Но – не только.

На раннем этапе существования советского государства, когда идеология этого государства еще не стала словесной оболочкой пустоты, передовая статья в партийной газете (а тем более – в «Правде») действительно была руководящей. Это было прямое руководство к действию. Такая статья нередко имела силу постановления ЦК. И какое-нибудь словечко, впервые пущенное в оборот такой статьей, тотчас же становилось политическим термином. Слово не только теряло все свои живые краски – из него изымался, выветривался, уходил весь его прежний смысл. (Точнее, даже не смысл, а смыслы, поскольку каждое слово в языке несет в себе не одно, а по меньшей мере несколько значений.)

Все это происходило в точном соответствии с программой, обозначенной в романе Оруэлла:

► Задача новояза – сузить горизонты мысли. В конце концов… каждое необходимое понятие будет выражаться одним-единственным словом, значение слова будет строго определено, а побочные значения упразднены и забыты.

Именно к этой цели стремился (может быть, неосознанно, инстинктивно) язык советских газетных передовиц.

Какое-нибудь живое, не казенное слово, попадая в контекст газетной передовицы, сразу обретало только один, и нередко даже вовсе не свойственный ему до этого смысл.

Вот, пожалуй, самый яркий пример такой трансформации старого русского слова.

Номер «Правды» от 13 января 1953 года открывался передовой статьей, разъясняющей и комментирующей появившееся в том же номере сообщение ТАСС об аресте группы врачей-вредителей. После того как все слова были сказаны, все проклятия по адресу «убийц в белых халатах» и их заокеанских хозяев были произнесены, то есть когда передовица, в сущности, была уже закончена, к ней – довольно искусственно – был прилеплен еще один абзац, начинающийся словами: «Все это правильно…» И далее следовало еще несколько слов о зловредных явлениях, которым в связи со всем случившимся советские люди должны объявить самую беспощадную войну. Явления эти обозначались словами: «ротозейство» и – «идиотская болезнь беспечность».

Для опытного читателя было совершенно очевидно, что уже написанную передовую дали на утверждение Сталину и, прочитав ее, он начертал под ней нечто вроде резолюции, начинающейся вот этими самыми словами: «Все это правильно…»

Оцепеневшие от страха редакторы «Правды» пришпандорили эту сталинскую резолюцию к передовой статье, и тотчас же эти старые русские слова обрели значение зловещего клейма, тягчайшего политического обвинения – такого же жуткого, каким в прежние времена были «троцкизм» или «правый уклон». И все авторы передовиц и иных редакционных статей во всех газетах страны, как попки, стали – к месту и не к месту – повторять: «ротозейство», «идиотская болезнь беспечность», подставляя под эти политические ярлыки имена и фамилии несчастных, якобы повинных в этих ужасных грехах.

Словарь Даля к словам «ротозейство», «ротозейничанье», «ротозейничать» дает такие синонимические обороты, объясняющие разные их смысловые оттенки: «зевать», «глазеть», «хлопать глазами», «глядеть попусту», «глупо засматриваться на все встречное».

Слово «беспечность» ассоциируется у нас прежде всего с знакомыми пушкинскими строчками:

► Где вы, лета беспечности недавней?..

Каков я прежде был, таков и ныне я: беспечный, влюбчивый…

Быть может, уж недолго мне в изгнаньи мирном оставаться, / вздыхать о милой старине / и сельской музе в тишине / душой беспечной предаваться…

Друзья мои, прекрасен наш союз! Он как душа неразделим и вечен – неколебим, свободен и беспечен…

На руль склонясь, наш кормщик умный в молчаньи правил грузный челн; а я, беспечной веры полн, – пловцам я пел…

Первое слово («ротозейство»), пожалуй, и в «староязе» несло в себе легкий осуждающий оттенок. Но именно – легкий, во всяком случае – скорее добродушный, чем злобный.

Что же касается второго («беспечность»), то в нем (если верить Пушкину. А кому еще нам верить, если не ему?) не было даже и тени осуждения, а тем более саморазоблачения, самокритики, как сказали бы мы все на том же нашем новоязе.

Но дело даже не в том, что, попав в передовую «Правды», оба эти слова изменили прежнее свое значение. Главный смысл происшедшей трансформации в том, что живое слово стало мертвым. И даже не просто мертвым, а – омертвляющим, несущим, сеющим смерть.

В сталинские времена это было едва ли не главное свойство языка газетных передовиц.

Но по мере того как государственная идеология утрачивала, теряла свой былой боевой заряд и превращалась в пустопорожнюю болтовню, слово «передовица», как уже было сказано, стало синонимом предельной тусклости и серости языка. Я бы даже сказал, синонимом предельной бессодержательности.

В 60-е годы в Италии возникло новое, ультрасовременное по тем временам направление в искусстве: неоавангард. Теоретики этого самого неоавангарда исследовали закономерности, определяющие, какое количество информации содержится в том или ином сообщении. Они отталкивались при этом от теории информации, согласно которой количество информации находится в прямой зависимости от вероятности. Чем менее вероятно сообщение, тем большее количество информации оно в себе содержит. Сообщение, содержащее минимум невероятного, содержит в себе минимум информации.

Теоретики неоавангарда исходили из того, что вот это самое количество невероятного как бы определяет меру художественности произведения, силу его художественного воздействия.

Для этих целей теория вероятностей, я думаю, вряд ли годится. А вот для определения стилистики передовой статьи в советской газете, когда идеология нашего идеологического государства была уже на излете, теория эта подходит как нельзя лучше.

Передовая статья – по определению – не должна была содержать ничего невероятного. И даже если речь в ней шла о каких-нибудь действительно невероятных вещах или событиях, сообщать о них полагалось так, словно ничего невероятно в них нет и быть не может. Говоря проще, передовая статья, как правило, несла в себе даже не минимум, а – ноль информации.

Унылая, безликая, стертая стилистика передовой статьи была производным от этого – главного ее качества. Еще и поэтому, если вдруг – каким-то чудом – мелькнет, бывало, в передовице какое-нибудь живое слово, живая мысль, живой оборот, – это вызывало самое настоящее смятение умов.

Был, например, такой случай.

То ли в конце 60-х, то ли в начале 70-х главным редактором «Правды» стал А.Ф. Румянцев. Хоть и был он довольно видным партийным функционером и даже членом Ревизионной комиссии КПСС, не без некоторых к тому оснований считался там, у них, белой вороной. Немудрено, что на должности главного редактора главной партийной газеты он продержался недолго.

Однако за недолгий этот срок он успел напечатать в этой главной партийной газете передовицу, произведшую в писательской среде большой переполох.

Передовица эта была посвящена литературе. Точнее – тем задачам, которые стояли в тот момент перед советскими писателями. Но наряду с разными подходящими к случаю формулами, которые давно уже никого особенно не волновали (служить народу, воспитывать читателя в духе преданности идеям коммунизма и т. д. и т. п.), было там еще одно – совершенно неожиданное заявление, которое писателей наших просто ошеломило. В совершенно категорической форме там утверждалось, что советский писатель должен быть интеллигентным человеком.

На разных этапах партия предъявляла деятелям литературы и искусства разные требования. Но такого они в своей жизни не слышали ни разу.

Александр Трифонович Твардовский поделил однажды всех членов Союза писателей на две неравные группы: тех (они были в явном меньшинстве), кто читал «Капитанскую дочку», и тех (таких было подавляющее большинство), кто ее не читал.

Прочитавшие «Капитанскую дочку», узнав, что советскому писателю отныне вменяется в обязанность быть интеллигентным человеком, потирали руки и, ликуя, повторяли знаменитую ленинскую фразу: «Не начало ли поворота!» Те же, кто «Капитанскую дочку» не читал, пребывали в полнейшей растерянности. Мало того, что их всю жизнь проверяли «на вшивость» (партийность, идейность, народность и проч.) – так вот, на тебе! Будут теперь проверять еще и на интеллигентность! Чего доброго, еще и экзамены какие-нибудь сдавать заставят!

И тех и других можно было понять. Ведь все они хорошо помнили времена, когда передовая «Правды» несла в себе некий код, шифр, с помощью которого партия объяснялась с передовой частью народа.

Однако и ликование тех, кто читал «Капитанскую дочку», и паника в рядах тех, кто ее не читал, длились недолго.

Как уже было сказано, А.Ф. Румянцев на посту главного редактора «Правды» не удержался, и жизнь писателей постепенно вошла в обычную свою колею. А правдинские передовицы вновь обрели свою привычную форму, главными приметами которой, как всегда, оставались безликость, серость и бессодержательность.

Этих трех слов тут, впрочем, явно недостаточно. Всю меру этой безликости, серости и бессодержательности не выразишь никакими словами: тут нужен какой-то другой способ выражения. И кажется, я его нашел.

Каждый, кто наблюдал за работой стенографистки на каком-нибудь собрании, не мог не заметить, что за оратором, говорящим на своем, живом, индивидуальном языке, стенографистка, как правило, не поспевает. Ее карандаш летит по бумаге с такой быстротой, что просто диву даешься.

А бывает, что оратор говорит долго, а стенографистка сидит без движения: сделает, не спеша, какую-нибудь одну закорючку в своей тетрадке – и опять застывает.

Это происходит в тех случаях (увы, не таких уж редких), когда речь оратора складывается не из слов, фраз, предложений, индивидуальных речевых, синтаксических оборотов, а из готовых словесных блоков.

Вот из таких блоков и состояли, как правило, газетные передовые статьи.

Ну, а если кого интересует, кем и как они сочинялись, эти передовицы, то у меня на этот случай имеется такая правдивая история.

* * *

Когда я работал в «Литературной газете», там на каких-то неведомых мне ролях подвизался очень милый, добродушный пожилой еврей по фамилии Бланк. Он был сотрудником отдела внутренней жизни. Каковы были там его обязанности, я не знаю, да, по правде сказать, не очень этим и интересовался: отдел литературы, в котором я работал и который, естественно, представлялся мне самым важным в газете, был своего рода государством в государстве. Сотрудники всех других отделов по тогдашней моей самонадеянной глупости представлялись мне людьми второго, а то и третьего сорта. Тем более, какой-то там старик Бланк, который с тем же успехом мог бы работать в любой другой газете, скажем, в «Социалистической индустрии» или даже в какой-нибудь затруханной заводской многотиражке – и только волею каких-то неведомых мне, наверняка совершенно случайных обстоятельств оказался в «Литературке».

Но однажды я увидал, как с Бланком обнимается и целуется, как с родным, знаменитый в ту пору литературный ас – Зиновий Паперный. Он как-то особенно любовно оглаживал Бланка, хлопал его по плечу. Потом они долго о чем-то говорили, снисходительно поглядывая на пробегавших мимо с гранками в руках молодых (вроде меня) сотрудников. Сразу видно было, что старые бойцы вспоминают «минувшие дни, и битвы, где вместе рубились они». И вот тут-то я и соблаговолил, наконец, поинтересоваться, кто такой Бланк и чем он занимается в моей родной газете.

– О! Это великий человек, – сказал Зяма, когда я задал ему этот вопрос. И рассказал такую историю.

Когда он – Зяма то есть – пришел работать в «Литгазету», он, естественно, ничего не умел, понятия не имел, что тут с чем едят, и страшно боялся первого своего редакционного задания. И вот этот грозный миг наступил. Его вызвал к себе сам Ермилов (он был тогда главным редактором).

Трепеща и содрогаясь, юный Паперный переступил порог редакторского кабинета. Там уже сидел Бланк.