Текст книги "Наш советский новояз"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

Ф

Формалистические выверты

Это выражение (как и многие другие – похожие: «формалистические выкрутасы», «формалистические фокусы», «формалистическое штукарство» и проч.) вошло в советский новояз после появления на страницах «Правды» (28 января 1936 года) статьи «Сумбур вместо музыки», разгромившей оперу Д. Шостаковича «Катерина Измайлова». Именно с этой статьи началась очередная охота «на ведьм». На этот раз главной опасностью, угрожающей чуть ли не самому существованию Советского государства, был объявлен формализм.

Формализму (пока еще только в музыке) была объявлена беспощадная война.

Как всякая идеологическая кампания в Советском Союзе, она распространялась с быстротой лесного пожара и охватила все необъятные просторы нашей родины. Докатилась и до самых дальних аулов горного Кавказа. И то ли в Махачкале, то ли в Нальчике, то ли в еще какой-то столице одной из кавказских автономий собрали всех местных ашугов, чтобы и их просветить насчет этой страшной идеологической заразы, наверняка им тоже угрожающей.

Был, как водится, сперва доклад. Потом – прения. И тут один из ашугов, как видно, лучше других понимавший, в каком царстве-государстве он живет, сообразил, что сейчас кого-нибудь из них, согласно разнарядке, выдернут из толпы и – для примера – объявят формалистом. Ну, а потом, как говорится, – ходи доказывай, что ты не верблюд.

Он встал и, прижав руку к сердцу, обратился к приехавшему из центра докладчику:

– Слушай, дорогой, какой формализм?.. Нотов не знаем!

Покончив с формализмом в музыке, партия и правительство взялись за формализм в других – смежных искусствах: в театре, в поэзии, в литературе. Формалистическим вывертом, формалистическим фокусничаньем, формалистическим штукарством объявлялось любое – даже самое робкое – отклонение от уровня посредственности.

В отличие от многих других идеологических кампаний эта растянулась на долгие годы. Стала, как любил выражаться Сталин, постоянно действующим фактором в непрекращающейся идеологической борьбе передового учения с силами реакции.

Однажды случилось и мне принять посильное участие в этой борьбе с формалистическими вывертами.

Вот как это вышло.

* * *

Первый – учредительный – съезд советских писателей был, как известно, в 1934 году. И на нем, как полагается, был принят устав, согласно которому «высшим руководящим органом Союза советских писателей СССР является Всесоюзный съезд советских писателей, созываемый один раз в три года». Но – устав уставом, а жизнь, как говорил Остап Бендер, диктует свои суровые законы. И вышло так, что следующий, Второй съезд собрался не через три, а через двадцать лет после первого. Отцу народов все эти годы, видно, было не до писательских съездов, он был занят более важными делами. Но в 1953-м отец народов умер, или, как говорили об этом старые лагерники, «ус откинул хвост», и писатели решили наконец (лучше поздно, чем никогда) собраться на свой Второй съезд.

Я тогда членом Союза писателей еще не был, но в дом на улице Воровского время от времени заглядывал. Была там тогда такая Комиссия по теории и литературной критике, которая пестовала молодых критиков. Как там она нас пестовала, я, честно сказать, уже не помню. Помню только, что подкидывали нам иногда какую-нибудь халтуру. Какую-нибудь графоманскую рукопись, которую надо было срочно отрецензировать. Платили за это не щедро, но, как говорится, всякое даяние – благо, а поскольку на штатную работу я тогда, как ни старался, устроиться не мог, каждая такая халтура становилась для меня неожиданным и исключительно ценным подарком судьбы.

И вот однажды позвонил мне из этой Комиссии нещедрый мой работодатель и сказал:

– Хочешь заработать кучу денег?

Я сказал, что, конечно, хочу. Цифра, которую он мне назвал, меня ошеломила: две тысячи рублей. Конечно, дореформенных – тех, что шесть лет спустя превратились в двести. Но для меня эта сумма тогда была весьма и весьма значительной.

Чтобы заработать эти деньги, мне предстояло войти в бригаду, готовящую для съезда доклад о поэзии. Делать этот доклад было поручено маститому азербайджанскому поэту Самеду Вургуну. Бригада же должна была помочь классику – как бы подготовить ему материалы для доклада. На самом деле, конечно, мы (а было нас, не помню, трое или четверо) этот доклад написали целиком – от начала и до конца. Не знаю, как обстояло дело с текстами моих коллег, но в раздел доклада, написанный мною, докладчик не внес никаких изменений. Моему тексту разве только придали чуть более казенный вид, переписав некоторые особенно вольные фразы и выражения суконным канцелярским языком. Это, разумеется, тоже проделал не сам докладчик. Его роль свелась к тому, что он этот «свой» доклад, как теперь говорят, озвучил, то есть, поминутно спотыкаясь и делая разные причудливые ударения, прочел с трибуны.

Мой раздел был посвящен недостаткам современной поэзии. Тема эта была близка моему сердцу, и я не пощадил никого из тогдашних корифеев, выбрав для демонстрации самые жалкие и убогие их строфы. Все эти примеры, как ни странно, в докладе остались. Но при этом мне было указано, что, перечисляя грехи современной поэзии, я начисто забыл о самом страшном грехе – формализме.

Примеров серости, шаблонности поэтической формы и бедности мысли у меня было хоть отбавляй. С этим никаких трудностей не возникало. С формализмом же дело обстояло не так просто. Со времен той самой правдинской статьи об опере Шостаковича никто из поэтов в ту сторону даже и не глядел.

Но я не растерялся. Взял первую попавшуюся книгу стихов Семена Кирсанова и тут же нашел там ярчайший пример самого что ни есть матерого формализма:

 
У реки Кубань,
Где коней купань,
Где дудел чабан
         в дуду,
Где в хлеву кабан, —
У реки Кубань
Я по злакам комбайн
             веду.
 

С легким сердцем я вставил в свой раздел доклада этот стишок и припечатал его соответствующими фразами о формалистических вывертах и бессмысленной звуковой игре, подменяющей… и т. д. и т. п.

Совесть моя при этом была чиста: кто скажет, что «коней купань» и «в хлеву кабан» – не формалистические выверты, пусть первый бросит в меня камень.

Камень, однако, бросили. Не в меня, конечно, а в невинного, как новорожденный младенец, Самеда Вургуна. И бросил этот – весьма, надо сказать, увесистый камешек – не кто иной, как сам Кирсанов.

Выступая в прениях, он ехидно поблагодарил докладчика за внимание к его работе. Но заметил при этом, что раскритикованные Самедом формалистические стихи были написаны им – Кирсановым – в 1933 году. И тогда же были и опубликованы. И что критиковать их вообще-то следовало бы не на Втором, а на Первом съезде писателей, который, как известно, происходил ровно двадцать лет тому назад. Целых двадцать лет ждали мы этого съезда. Целых двадцать лет не встречались друг с другом и не обсуждали нашу работу с такой высокой трибуны. И вот, наконец, дождались…

Кирсанов был мастером эстрадного жанра (Как-никак ученик Маяковского.) Несколько минут (мне показалось, что минут десять, не меньше) он полоскал несчастного Самеда и веселил зал. Зал радостно отвечал ему смехом и аплодисментами.

Самед сидел в президиуме – красный как рак.

А истинный виновник этого скандального происшествия сидел на галерке и смеялся вместе со всеми. И хотя смеялся скорее над собою, над собственной своей промашкой, никаких угрызений совести при этом не испытывал.

Ц

ЦК и ЧК

Моего приятеля Камила Икрамова посадили очень рано. Ему, кажется, даже и шестнадцати еще не стукнуло. Причина ареста была проста: он был сыном Акмаля Икрамова – секретаря ЦК Узбекистана, расстрелянного вместе с Бухариным и Рыковым. По тюрьмам и лагерям Камил мыкался много лет, и мыкался бы всю жизнь, если бы не смерть Сталина и последовавшая за ней хрущевская «оттепель». Много страшного довелось ему повидать и пережить за те годы. Но почти все его лагерные и тюремные рассказы (а рассказчик, надо сказать, он был блистательный) прямо-таки искрились юмором и вообще тяготели скорее к жанру комическому.

Вот, например, такая история.

Довольно быстро сообразив, что никакие отрицания своей мнимой вины ему все равно не помогут, Камил почти сразу принял условия игры, предложенные ему следователем. А условия были такие. Следователь вызывал его для очередного допроса, отправлял конвоиров, после чего они с подследственным играли в шахматы. А к концу сеанса Камил без колебаний подписывал всю ту ерунду, которую его следователь излагал в заранее заготовленном протоколе.

Время от времени, прислушавшись к каким-то звукам, доносившимся из коридора, следователь, быстро смахнув шахматную доску и фигуры в ящик стола, начинал орать:

– Колись, гад! Колись, вражина!..

И – четырехэтажный мат.

Дверь отворялась, и на пороге возникал какой-то чин, – судя по всему, начальник.

Ширинка при этом у него всегда была расстегнута: очевидно, неподалеку от комнаты, где проходил допрос, был туалет, и, направляясь туда – или возвращаясь оттуда, – начальник Камилова следователя и осуществлял попутно свои начальственные, инспекторские функции.

– Что, не колется? – спрашивал он. И поощрительно кидал на прощанье: – Давай, давай, так его, падлу!.. Ничего, расколется! Куда он, сука, денется!

После чего удалялся, а следователь и подследственный возвращались к шахматам.

Но шахматы следователю вскоре надоедали. И тогда он требовал, чтобы Камил рассказал ему какой-нибудь анекдот.

Камил рассказывал.

Посмеявшись, следователь говорил:

– Хороший анекдот. Смешной. И не ловится… Но все-таки он тебя характеризует… А вот, послушай, я тебе расскажу…

Собственный его репертуар был крайне узок: он, как правило, сводился ко всякого рода непристойностям.

– Ну что? Ведь верно, смешной? – спрашивал он, рассказав очередной затасканный анекдот из цикла – муж, жена, любовник.

– Смешной, – соглашался Камил.

– И заметь, – удовлетворенно говорил следователь. – Не ловится – и никак меня не характеризует.

Это, сообразил Камил, была их профессиональная терминология. Может быть, даже был у них какой-нибудь спецкурс, какой-нибудь такой семинар или практические занятия, на которых их специально натаскивали, как различать и сортировать анекдоты по признаку: «ловится – не ловится», «характеризует – не характеризует», «не ловится, но – характеризует».

В истории этой, как вы могли заметить, участвуют оба учреждения, названия которых фигурируют в заголовке этой главы. Но вспомнил я ее тут не поэтому, а в связи с таким пришедшим мне на ум анекдотом.

► Еврей, приехавший из провинции, спрашивает у более насвистанного, столичного еврея:

– Что такое ЧК?

Тот отвечает:

– Чентральный комитет.

– А ЦК?

– Церезвыцайная комиссия.

По терминологии героя Камиловой истории анекдот этот вроде не ловится. Разве что – характеризует. (Как-никак насмешкой тут затронуты два главных политических института советской партийно-государственной системы.)

Но на первый взгляд – вроде вполне аполитичный анекдот. Смеемся ведь мы тут не над ЦК или ЧК, а всего лишь над произношением одного из участников этого диалога. Ну, может быть, над его еврейским акцентом. Но это ведь тоже не возбранялось. (В иные периоды нашей истории даже поощрялось.)

На самом деле, однако, анекдот этот ловится. И еще как ловится!

Ведь в нем, помимо чисто фонетических проблем, с которыми следует обращаться к логопеду, ясно просматривается еще и другой смысл: довольно-таки прозрачный намек на то, что два эти учреждения (ЦК и ЧК) не просто родственные, а как бы даже взаимозаменяемые.

На самом деле это было не совсем так. У каждого из этих двух учреждений была своя роль в карательной советской системе, что нашло отражение в известном анекдоте из цикла: «Вопросы и ответы армянского радио»:

► Вопрос:

– Какая разница между ЦК и ЧК?

Ответ:

– В ЦК цыкают, а в ЧК – чикают.

Ответ этот – при всем своем остроумии и даже известной точности – плох тем, что из него нельзя понять, которое из этих двух ведомств – главное.

Тут мне вспомнился знаменитый детский вопрос из старой повести Льва Кассиля: «Если кит на слона влезет, кто кого сборет?»

Все взрослые, к которым дети в той повести обращались с этим вопросом, затруднялись с ответом. Что же касается взаимоотношений ЦК и ЧК, то на первых порах существования советского государства особых затруднений тут не возникало: главным в этой иерархии был безусловно ЦК, а ЧК играла роль инструмента в руках правящей партии.

Затруднения начались примерно к середине 30-х годов.

В это время уже довольно трудно было понять, «кто кого сборет»:

► РАДЕК. Мы окружены доносчиками со всех сторон, и пока мы уберем Сталина, он десять раз приберет нас к рукам! Ведь в его руках весь аппарат власти!

БУХАРИН. Вздор!.. Ягода с нами, а ГПУ – это все!

РАДЕК. А со Сталиным – Ежов, который метит на место Ягоды!

БУХАРИН. Мало ли что метит. Руки коротки!

Во время последних реплик слева слышится щелканье замка и шум отворяемой двери; одновременно же с последними словами Бухарина из передней входит Ягода.

► РЫКОВ (и другие, обступая Ягоду). Ну, Генрих, не томи: говори начистоту, почему они сознались на суде и сами присудили себя к расстрелу?..

БУХАРИН. Что, вы их и вправду там пытаете, на Лубянке?..

ЯГОДА. Ох, братцы! Подождите, не галдите все разом! Дайте сперва очухаться!..

БУХАРИН. Нет, серьезно! Каким способом добиваются в ваших подвалах признания даже в том, в чем люди не виноваты?

РЫКОВ. Ясное дело – пытают. Иначе не объяснишь!

ЯГОДА. Ах, товарищи, о каких пытках вы говорите? Смешно прямо слушать!.. Если человек, скажем, курит по сто папирос в день или (смотрит на Рыкова) неравнодушен к алкоголю, то оставьте их на сутки без табаку и «Рыковки» и увидите, на что они будут способны! (Общий смех.)

БУХАРИН. Но что же тогда называть пытками, хотел бы я знать?

ЯГОДА. Ну, это особая статья. Не хочу разбазаривать профессиональные тайны. Работа чекиста – это тоже искусство. И нам, извиняюсь, как и настоящим артистам, дороги наши профессиональные тайны. КРОВНО дороги, можно сказать.

РАДЕК (выразительно). КРОВНО! (Снова смех.)

ЯГОДА (шутливо). Будьте покойнички…

(Н. Евреинов. Шаги Немезиды. Драматическая хроника в шести картинах, из партийной жизни СССР. 1936–1938 гг.)

Эту свою пьесу старый русский театровед и театральный деятель Николай Николаевич Евреинов написал в 1939 году. Жил он тогда в эмиграции, в Париже, и о том, что происходило в Советском Союзе, знал лишь по слухам да по газетам. И пьеса, по правде говоря, получилась у него довольно слабенькая. Много в ней было и всякой неправдоподобной чепухи. Но приведенный выше эпизод, как мне кажется, довольно верно отражает сложившиеся к тому времени взаимоотношения между ЦК и ЧК.

Заметьте: все действующие лица этой сцены – члены ЦК. И по партийной иерархии многие из них – выше Ягоды (хоть и он тоже – член высшего партийного ареопага). Но он разговаривает с ними как власть имеющий. А все их надежды на то, что они уцелеют и, бог даст, даже возьмут верх над Сталиным, связаны не с теми должностями, какие они занимают в партийной иерархии, а только лишь с тем, что с ними – он, председатель ГПУ Ягода. Потому что, как зерно замечает один из них, «ГПУ – это все».

Грубая шутка Ягоды («Будьте покойнички…») оказалась пророческой.

Впрочем, покойником оказался и он тоже (проходил по тому же процессу, что Бухарин и Рыков, и, как и они, был приговорен к расстрелу). Но случилось это совсем не потому, что ЦК возобладал над ЧК.

Да, конечно, Сталин, скрутивший их всех, был генеральным секретарем ЦК, то есть в тогдашней партийной иерархии занимал самую высшую должность. Но отнюдь не только эта его должность и даже, пожалуй, совсем не она обеспечила ему торжество над всеми его противниками.

► Сталин, будучи абсолютным диктатором, одной рукой держал за горло партию, другой – чекистов. Микоян, выступая с докладом на 20-летнем юбилее ВЧК – ОГПУ – НКВД, заявил: «Каждый гражданин СССР – сотрудник НКВД». В то время чекисты душили партию. А когда уничтожили большевиков «ленинского призыва», Сталин, убрав Ежова, руками Берии разгромил старую гвардию чекистов.

Советское государство дня не могло просуществовать без карательных служб. Такова его природа. А коль так, то партии постоянно приходилось делиться властью с политической полицией. Так и шло по заведенному порядку. Шла непрерывная «нанайская борьба». То партработников арестуют и расстреляют тысяч так сорок – пятьдесят. То работников спецслужб в том же примерно количестве поставят к стенке. Вослед этому быстренько соорудят какой-нибудь антисоветский блок. Понятно, его мифических «участников» тоже расстреляют. Но сразу же уничтожат очередного главу охранки. И так десятилетиями.

(Александр Яковлев. Омут памяти. М., 2000. С. 358)

Автор книги, из которой взята эта цитата, много лет проработал в аппарате ЦК. О взаимоотношениях, сложившихся между «цекистами» и «чекистами», стало быть, знает не понаслышке, а – изнутри. И вот как он их описывает:

► Немного огрубляя ситуацию, скажу так: мы в партийном аппарате, постоянно надували щеки и делали вид, что решаем наиболее серьезные вопросы, возвышаемся над всеми другими аппаратами. Проводили разные съезды, другие политические спектакли и парады, заседания партийных бюро сверху донизу, а в действительности без КГБ ни одной важной проблему не решалось.

В партийный и государственный аппарат можно было взять людей только после проверки в КГБ… Я убежден, что продвижение на самый верх, вплоть до Политбюро, шло при самом внимательном наблюдении со стороны КГБ и при его определяющей рекомендации. Загородные дачи членов Политбюро принадлежали КГБ, обслуживающий персонал, включая водителей, поваров, уборщиц, – штатные сотрудники КГБ. Военные разработки ученых проходили экспертизу в институтах КГБ. Не говоря уже о регулярном подслушивании верхушки партии и государства вплоть, я убежден, до Генерального секретаря ЦК… Тайная полиция использовала любой случай, чтобы «приручить» того или иного «небожителя». Арестовали жен Калинина и Молотова, посадили брата Кагановича. На других «сподвижников» хранились объемистые досье, которые можно было пустить в ход в любой момент. Когда, скажем, Брежнева избрали Первым секретарем ЦК, Аристов – другой секретарь, курировавший силовые структуры, принес ему объемистое досье на него, Брежнева. Они сожгли его в камине.

(Там же. С. 359)

Все это дало А.Н. Яковлеву основания назвать главу своей книги, посвященную анализу той роли, которую играли в устройстве советской политической системы ЦК и ЧК, одним коротким словом: «Двоевластие».

Слово это и в самом деле объясняет тут многое. Но – не все.

* * *

Самый тонкий и проницательный аналитик созданной Сталиным системы власти – А. Авторханов в одной из своих книг приводит такой эпизод биографии Сталина.

В семинарии, где учился юный Сосо Джугашвили, преподаватель истории задал ученикам написать сочинение о причинах падения Юлия Цезаря. Сочинение, представленное будущим вождем КПСС, поразило учителя своей обстоятельностью и глубиной. Там были даже какие-то схемы, таблицы, рисунки.

– Если я вас правильно понял, – сказал автору, прочитав это его сочинение учитель, – главная ошибка Цезаря, по-вашему, состояла в том, что он не сумел создать достаточно сильный аппарат государственной власти?

– Нет, – возразил будущий Сталин. – Главная его ошибка состояла в том, что он не смог, а вернее, не догадался создать аппарат личной власти, стоящий НАД аппаратом государственной власти.

Если даже это и апокриф, он отражает самую суть созданной Сталиным системы власти.

Ленин созданную им систему, которую он с присущей ему откровенностью именовал диктатурой, характеризовал так:

► Партией руководит ЦК… Оргбюро и Политбюро… Выходит, самая настоящая «олигархия»… Ни один важный политический вопрос не решается ни одним государственным учреждением в нашей республике без руководящих указаний ЦК партии… Таков общий механизм пролетарской государственной власти, рассматриваемый «сверху» с точки зрения практики осуществления диктатуры… Вырастал этот механизм из маленьких, нелегальных подпольных кружков в течение 25 лет.

(В. И. Ленин. Собр. соч., т. XXV, с. 193–194)

Что говорить, система была хороша. Но Сталин внес в нее кардинальные изменения, сильно ее улучшив.

► …Уже в 1929 году реорганизация аппарата ЦК закончилась созданием в самом ЦК, как тогда говорили, «нелегального Кабинета Сталина»… Этот нелегальный «Кабинет Сталина» впоследствии получил официально-легальное наименование: «Секретариат т. Сталина» (не смешивать с «секретариатом ЦК»!)…

Будущий биограф Сталина, которому будут доступны документы сталинскою «Кабинета», с величайшим изумлением установит тот простейший факт, что не Политбюро, состоящее из старых большевиков, а технический кабинет, состоящий из молодых, внешне скромных, в партии и стране неизвестных, но способнейших исполнителей воли своего хозяина, направлял мировую и внутреннюю политику СССР-

«Кабинет» подбирал «кадры» партии, армии, государства… Но, чтобы назначать новых, надо было убирать старых… Об этом заботился «Особый сектор», руководимый Поскребышевым…

В чем же были его функции? В официальной партийной литературе вы будете тщетно искать ответа на этот вопрос. Неофициально же о нем было известно следующее. «Особый сектор» должен был быть органом надзора за верхушками партии, армии, правительства и, конечно, самого НКВД. Для этого у него была собственная агентурная сеть и специальный подсектор «персональных дел» на всех вельмож без различия ранга… «Особый сектор» освобождал места, которые немедленно заполнял «сектор кадров» сначала Ежова, а потом Маленкова. Удивительно ли после всего этого, что наркомы дрожали перед Товстухой и Поскребышевым, а члены ЦК ползали перед Ежовым и Маленковым. А эти лица числились в списке аппарата ЦК лишь «техническими сотрудниками» ЦК.

(А. Авторханов. Технология власти)

Этот аппарат личной власти, созданный Сталиным, играл главенствующую роль на протяжении всех тридцати лет сталинского правления. И именно людей из этого аппарата выдвигал он и на ведущие партийные и государственные посты. Кого – в ЦК, а кого – в ЧК. А иногда – то туда, то сюда. (Ежов, например, прежде, чем возглавил ЧК, был секретарем ЦК.)

Сказав, что Ежов возглавил ЧК, я не оговорился, хотя в то время, когда он встал во главе этого ведомства, оно уже называлось иначе.

ВЧК (Всероссийская Чрезвычайная Комиссия), созданная в декабре 1917 года, просуществовала недолго. В 1922-м она была преобразована в Государственное Политическое Управление (ГПУ), которое с 1923 года стало называться Объединенным Государственным Управлением (ОГПУ). Потом названия этого ведомства менялись неоднократно (НКВД, НКГБ, МВД, МГБ, КГБ, ФСБ). Но как бы оно ни называлось, сотрудники его неизменно именовали себя (и именуют до сего дня) – чекистами.

Кое-что эта смена названий все-таки означала (об этом – ниже). Но ни одна из названных аббревиатур не располагала к юмору.

Юмор тем не менее не иссякал.

Неунывающие советские граждане посмеивались даже над собственным страхом перед этим всесильным ведомством.

При переезде из Питера в Москву ВЧК разместилась в здании Страхового общества «Россия». В связи с этим родился такой анекдот:

► – Скажите, какое учреждение помещается в этом доме?

– Раньше тут был «ГОССТРАХ». А теперь – «ГОСУЖАС».

Анекдоты сопровождали всю историю ведомства, и в них отразились если не все, то, во всяком случае, многие из многократно сменявшихся его названий.

Иногда в анекдотах, шутках и остротах более поздних времен вдруг всплывали прежние и даже самые давние названия «конторы».

Вот, например, такая история.

В 60-е годы выходила у нас девятитомная «Литературная энциклопедия». Авторы и редакторы этого издания любили пошутить. И некоторые из их шуток не только вылетали за пределы редакционных стен, но даже и выплескивались на страницы выпускавшихся ими томов. И в томе восьмом, под статьей о широко известном в литературных кругах кагэбэшном провокаторе Эльсберге, красовалась подпись – «Г.П. Уткин», прозрачно намекавшая на кровную связь героя статьи с нашими славными органами.

* * *

Аббревиатура ГПУ, уже давно замененная на новую (НКВД, НКГБ и т. д.), почему-то особенно полюбилась юмористам. Была, например, такая – ставшая потом знаменитой – басня, сочиненная то ли Николаем Эрдманом, то ли Владимиром Массом, то ли ими обоими:

 
Раз ГПУ, придя к Эзопу,
Схватило старика за жопу.
Смысл этой басни прост и ясен:
НЕ НАДО БАСЕН!
 

То, что басен «не надо», они узнали на собственной шкуре.

На каком-то правительственном приеме Василий Иванович Качалов, слегка подвыпив, прочел несколько басен, сочиненных Эрдманом и Массом. «Вожди» возмутились. И тут же было задействовано ГПУ.

У Эрдмана и Масса был еще и третий соавтор – Михаил Давыдович Вольпин. В сочинении этой басни он участия, кажется, не принимал. Но в сочинении других – принимал. Во всяком случае, за то место, за которое ГПУ схватило Эзопа, были схвачены все трое.

Василий Иванович тяжело переживал случившееся. Он искренне считал себя чуть ли не главным виновником несчастья. (Кстати сказать, не он один.) Но Николай Робертович вину Качалова решительно отрицал. Да, по правде говоря, Василий Иванович и предположить не мог, что дело примет такой оборот. Стихи и басни, читанные им на том банкете, были, в общем-то, довольно невинные.

Едва ли не самой крамольной из них была такая:

 
Вороне где-то Бог послал кусочек сыра..
– Но Бога нет!
– Не будь придира:
Ведь нет и сыра.
 

Или вот такая:

 
Мы любим подмечать у недругов изъяны
И направлять на них насмешки острие.
Однажды Молоко спросило у Сметаны:
– Скажите, вы еда или питье?
Сметана молвила: – Оставьте ваши шутки!
Действительно, я где-то в промежутке,
Но ведь важна не эта сторона
Всего важнее то, что я вкусна,
И то, что многие бывают мною сыты…
 
 
Вот так порою и гермафродиты:
Тот, кто на свет их произвел,
Конечно, допустил ужасную небрежность,
Но ведь в конце концов существенен не пол,
А классовая принадлежность.
 

Тоже не бог весть какая крамола.

Была, правда, как рассказывают, прочитана там Качаловым, помимо басен, еще и шуточная эрдмановская «Колыбельная»:

 
Видишь, слон заснул у стула,
Танк забился под кровать,
Мама штепсель повернула,
Ты спокойно можешь спать…
 

Далее шло описание разных знаменитых людей, в том числе и героев-полярников во главе со Шмидтом, которые, чтобы набраться сил для будущих подвигов, тоже «ложатся на кровать», чтобы отойти ко сну.

А кончалась эта «Колыбельная» так:

 
Спят герои, с ними Шмидт
На медвежьей шкуре спит.
В миллионах разных спален
Спят все люди на земле…
Лишь один товарищ Сталин
Никогда не спит в Кремле!
 

Шутка, как можно догадаться, метила не в «товарища Сталина» и даже не в раздражавший своими пошлыми формами безвкусный культ вождя – скорее в служителей этого культа. Но в таких тонкостях, естественно, никто разбираться не стал. Все разворачивалось в точности по ходившему тогда анекдоту:

► В один прекрасный день высоким начальством было объявлено, что всех верблюдов будут кастрировать.

Среди верблюдов, понятное дело, началась паника. И вдруг видят, что вместе с убегающими со всех ног верблюдами – улепетывает и заяц.

– А ты-то чего, косой?

– Как – чего? Не слыхали разве, какое распоряжение вышло насчет верблюдов?

– Да ты-то тут при чем?

– Вот поймают, кастрируют, а потом ходи доказывай, что ты не верблюд.

Анекдот этот довольно быстро забылся. Но финальная реплика зайца жила долго и со временем даже стала чем-то вроде пословицы.

Но это случилось позже, в иные, уже не такие «вегетарианские» времена. Хотя история, приключившаяся с Эрдманом и его друзьями-соавторами, свидетельствует, что и тогда (дело было в 1933 году) времена были не вполне вегетарианские.

Сам Николай Робертович в заявлении в Комиссию по частным амнистиям при Верховном Совете Союза ССР, поданном по отбытии ссылки – в 1938 году, дело свое объяснял так:

► В 1933 году я был присужден к ссылке на 3 года в гор. Енисейск за сочинение нескольких басен, носивших антисоветский характер.

Вот как, стало быть, это официально квалифицировалось.

Да так оно, в сущности, и было. «Антисоветским» (если уж пользоваться этим дурацким словом) был не смысл эрдмановских басен, а именно их «характер». А если совсем точно, так даже и не характер, а – то свободное дыхание, которое отличало их от всей тогдашней печатной советской продукции, насквозь пропитанной, как выразился Владимир Набоков, «запахом тюремных библиотек». Этим неистребимым запахом были отравлены даже талантливые и честные книги, чудом прорывавшиеся сквозь все мыслимые и немыслимые цензурные и редакторские заслоны.

Их было не так уж мало, этих честных и талантливых книг. Но, проникая в печать, они словно бы вываривались в общем котле советской пропаганды и тоже приобретали этот неуловимый запах, отличавший их от подлинно свободных сочинений, как отличается белье, полученное из прачечной, от выстиранного в речной воде и высушенного солнцем и ветром на вольном воздухе.

Вот поэтому-то неподцензурный куплет какой-нибудь шуточной песенки, озорная строка, непочтительностью своей по отношению к каким-нибудь официально узаконенным государственным святыням граничившая с хулиганством, воспринимались как глоток свежего воздуха. Это, в сущности, и был тот ворованный воздух, о котором говорил Мандельштам:

► Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух. Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Дом Герцена, поставив перед каждым на стол стакан полицейского чаю…

Этим писателям я бы запретил вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей? Ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать – в то время как отцы их запроданы рябому черту на три поколения вперед…

Вий читает телефонную книгу на Красной площади. Поднимите мне веки. Дайте Цека…

(О. Мандельштам. Четвертая проза)

У Михаила Михайловича Зощенко был не такой взрывной, бешеный темперамент, как у Осипа Эмильевича. Да он тогда еще и не был доведен до такого отчания. Поэтому о том же явлении он отзывался в другой тональности. Прочитав какой-нибудь унылый советский роман, спокойно констатировал:

– Ну, это диктант…

Шуточные басни и стишки Эрдмана, Вольпина и Масса раздразнили услышавших их «вождей» уже одним тем, что это был не диктант. Даже какая-нибудь совсем пустяковая, не несущая в себе и тени политического намека побасенка, весело повествующая о том, как «однажды ехали на гичке четыре гинекологички», – и та резко выбивалась из общего советского тона как раз вот тем, что была не диктантом, а – вольным сочинением на вольную тему.