Текст книги "Марш Акпарса"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Курбский подошел к Сильвестру, глядя в окно, сказал:

–      Уж молодым пора бы появиться. Бояре-гости заждались.

–      Их не убудет – подождут,– сердито ответил Сильвестр,– сами во всем виноваты. Бывало, помазанника божия в палату эту думную на шаг не подпускали. Помню, вот на этом рундучке сидит, сердешный, ждет, когда бояре выйдут и свою волю скажут.– Сильвестр повернул голову к входу в залу, глаза его блеснули торжеством.– Теперь же он их ни во что не ставит и делает им все наперекор.

Иерей тряхнул гривой волос, резко развел руки:

–      Со первых дней Руси государи себе в супруги брали дочерей от царской крови, а ныне кто в царицах? Окольничего Роман– ки дочь! Род захудалый – боле некуда.

–      Царю Руси сподобнее царицей иметь русскую. Она красива, любит он ее. Ведь не тебе, святой отец, с ней жить и не боярам. По-моему, в выборе он прав.

–      Помазанник он божий! Царю великому великая степенность быть должна...

–      Тебя не пойму, святой отец! И на бояр ты зол, и на царя... Пора понять, что царь уже не ребенок.

«Всю власть с Адашевым в свои руки забрали,– думает Те– решка.– Теперя эта власть из рук уплывает—оттого поп и злится».

В этот момент в темных окнах палаты полыхнуло оранжевое пламя факелов, и скоро в боковую низкую дверь палаты вошел Иван с молодой царицей. На царе светло-голубого шелка летник, из-под которого видна шитая золотом ферязь. Поверх летника– парчовый кафтан с меховыми отворотами, затянутый широким ожемчуженным поясом. Широкий соболий опашень накинут на плечи. Так же богато одета и царица. Молодые вышли на середину палаты, и скоро все помещение заполнила, блестя нарядами, свадебная свита.

Курбский поклонился царю и царице отдельно.

–      Будь счастлив, государь. Дай бог царице доброго здоровья.

–      Князь Андрей! – Иван быстро подошел к князю, и у Курбского отлегло от сердца.– Хоть и храбрый ты воевода, но опоздай на свадьбу—и я не простил бы тебя. Вставай со мною рядом—пойдем за стол. Благослови, святой отец.

–      Благослови господь тебя с супругой, государь,– сухо произнес Сильвестр и трижды осенил чету крестом.

–      И ты со мной, – кивнул иерею царь и, взяв Анастасию под руку, вошел в залу.

Г

Гул сразу стих, но потом разразился с новой силой. Послышались возгласы: «Многия лета царю с царицей!», «Слава, слава!». Палата опустела, только изредка пробегали через нее слуги. Княжий свадебный пир начался.

Терешка стоит у входа почти два часа. А пир идет своим чередом.

Вдруг мимо Терешки проскочил щуплый татарин в меховой шапке. Терешка в два прыжка догнал его, схватил за воротник.

–      Ты куда это, неумытая рожа, лезешь?

–      Мал-мало стольнику пасматреть надо, от хана Шах-Али словам сказывать надо.

–      Постой здесь. Позову.

–      Латна, пастаим,—согласился татарин.

Не успел стольник выйти, хан Шигалей сам тут как тут. Широким шагом вошел в прихожую палату, стряхнул с усов намерзшие льдинки, сдернул с плеч и бросил татарину на руки заснеженный тулуп.

–      Хан Шигалей! – воскликнул стольник, выходя.– Когда успел ты? Давно ли из Казани?

–      Только с коня слез. Скажи царю, что Шах-Али в Москве.

–      В том нет нужды. За свадебным столом твое место не занято. Входи – садись, царь будет только рад. Он и так про тебя спрашивал.

–      Я не затем пришел, чтобы бражничать. Тебя я об одном прошу: скажи, что я в Москве и шлю ему от сердца поздравление. Иди.

–      Погоди тут, коли входить не хочешь. Я доложу государю, может, ты надобен ему.

А через минуту в прихожую вышел царь. Он был весел и чуть– чуть пьян.

Увидев Шигалея, на ходу крикнул:

–      А-а, беглец явился!

–      Тебе здравия желаю, государь.

–      Ценой великою приобрели мы в Казани сторонников Руси, а ты покинул их?!

–      Кучак привел из Крыма войско, князь Вельский...

–      Когда? В средине лета это было. Сейчас зимы средина. Где был?! Быть может, ты в Крым бегал, к Гиреям?

–      Великий царь... Я столько лет служу тебе...

–      Магмет-Аминь, Латиф – сородичи твои?

–      Двоюродные братья.

–      Их мой дед с пеленок взрастил. Вспоил, вскормил. И что же? Поочередно ставил их в Казань, они ему поочередно изменяли! И ты с того же начал,– с обидой в голосе проговорил царь и подошел к окну. Из двери вышли Сильвестр и князь Александр Горбатый-Шуйский. Сильвестр подошел к Ивану и тихо, чтобы не слышали другие, сказал:

–      Прости, Иван Васильевич, что я перебиваю твою речь, но на пиру смущение. Царицу молодую ты оставил одну. У невесты слезинки на глазах.

–      Не гоже, государь, супругу оставлять на свадебном пиру,– шепнул князь, подойдя с другой стороны.

Иван резко повернулся от окна, метнул взгляд на Сильвестра, потом на князя, сказал спокойно:

–      Андрюшенька, друг мой, поди к царице, рядом с ней сядь...

–      Как можно, государь!

–      Сядь рядом с ней,– еще тверже повторил царь после восклицания Сильвестра.– Скажи, что у меня дела. Ты побудь с ней, развесели. А я вернусь как можно скоро.

–      Такого средь царей не было доселе,—тряхнув гривой, гневно произнес иерей,—Не можно так!

–      Довольно, поп! – крикнул Иван.– Кого учить ты вздумал? Бросай эту привычку – пора уже... А ты, Андрей, скажи супруге – слезы пусть утрет немедля. Скажи, что плакать ей не слей. Она отныне не окольничего дочь, а – царица! И для нее отныне дел важнее, чем корысть государства, нет! Да будет вам известно: Казань опять ушла под руку Крыма. Доколе же... ты, князь Андрей, иди... доколе же наш друг хан Шигалей Гиреями с престола будет изгоняться?

Услышав гневные возгласы царя, из залы в палату стали выходить гости, и скоро Терешку оттеснили к самому выходу. Однако все, что говорил царь, ему было слышно.

–      Ну, я вас спрашиваю, доколе?

–      Такой обиды стерпеть нельзя! – крикнул князь Глинский.

–      Не в этом суть! Обида. Хан Шигалей, я чаю, притерпелся, который раз бежит из Казани? Разве только чести ради нужен нам сей город? Среди вас много воевод – мне ли говорить вам об этом. Ногаи, крымский хан от Астрахани до Казани зажали нас железною подковой, на полдень, на восход, куда ни кинься – везде руки связаны. А народ наш по окраинам басурманы грабят, льют кровь, словно воду. Вот Курбокий-князь третий год собирается жениться и все недосуг: по южным рубежам с ратью мотается. Ногайцы, крымцы и казанцы дышать нам не дают,

–      Я тоже, государь, казанец. И прямо говорю тебе: если бы не крымцы, то мой народ с Москвою в дружбе жил.

–      Я это знаю,– сказал Иван и, подойдя к Шигалею, добавил.– Пора давно помочь казанцам, чтоб нам они служили честно.

–      Дозволь сказать, великий государь.

–      Сказывай.

–      Покойный твой отец говаривал: «Без дружбы с черемисами Казань нам не взять, бо черемиса за спиной за нашей остается». Великий князь стремился дружбу с народом черемисским учинить.

–      Об этом я уж думал. И, подумавши, решил снарядить туда тебя, князь Александр. Здесь под Москвой тебе вроде бы делать нечего. Бери-ка ты всю свою рать, да и с богом. Узнай, не по

мышляют ли они о дружбе с нами? Быть может, князей черемисских на нашу сторону склонить сумеешь.

–     Мне все ведомо, великий государь,– сказал хан.– Они хотят союза с русскими. Едучи сюда, в лесу я догнал людей. Их было четверо. Двое, простудившись, лежали в горячке, а другие двое только поморозили носы да уши. Я им помог, привез сюда. Они от черемис послами шли.

–     Так где же они? – нетерпеливо спросил царь.

–     В приказной избе остались.

–     Да понимаете ли вы, какую бог удачу нам послал? Пусть поведут послов в опочивальню, пусть баню им истопят, напоят-на– кормят, а завтра... Нет, что там завтра – ведите их сюда немедля.

Шигалей кивнул стоявшему рядом с Терешкой татарину – и тот мигом очутился в сенях.

Среди бояр, стоявших справа, прокатился ропот. Вслух никто не произносил ни слова, но между собой бояре выражали явное недовольство. Царь, пока слуги выносили кресло, стол и скамьи, поглядывал то на бояр, то на Сильвестра. Он знал, что поп подобного нестепенства не допустит. Так и вышло. Сильвестр встал перед столом и, как всегда левой рукой держась за крест и размахивая правой, заговорил:

–     Иван Васильевич, позволь! Мы все твои рабы—милуй нас или казни, но не бесчесть. Позвал ты нас на свадьбу и оставил одних. Язычников к себе зовешь и ради них бросил всех гостей, бояр и князей.

–     Позоришь именитых!

–     Сраму терпеть не можно!

–     Басурманов выше бояр поставил!

Иван молча слушал эти выкрики, потом резко оттолкнул ногой кресло, вышел вперед и долго глядел на гостей суровым ВЗГЛЯДОМ. Ропот мало-помалу стих. И тогда царь заговорил. Хоть и молод был царь, но уже страшились бояре этого голоса.

–     Эх вы, мужи—опора государства. Я думал, помыслами вы со мной. Я думал, и у вас, как у меня, душа о благе государства болит. Я думал: этот долг святой всему вы предпочтете. Бражничеству тем паче. Да, гости вы мои, и все вы мне дороги. Но знайте: дело, завещанное мне отцом и дедом, всего дороже. Быть может, и не принято на свадебном пиру с послами разговаривать, но неужели вам не любопытно знать, с чем пришли послы? Быть может, принесли они на свадьбу мне подарок, который будет нам всех даров милее. Народа дружбу, может, принесли они!

На вошедших послов гости глядели будто на диковинных зверей.

У стола Аказ остановился, Янгин и Топейка были еще слабы и поддерживали друг друга. Они встали за Аказом. Аказ много слы– шал о суровости вспыльчивого царя и поэтому немного волновался. Он отвесил царю глубокий поклон. То же хотели сделать То– пейка и Янгин, но у них не хватило силы—оба упали на колени.

–     Скамью подайте хворым,– приказал царь.– Садитесь.

–     Я постою,– сказал Аказ.– Большой салам принес я тебе.

–     Спасибо. Хорошо ли доехал—не спрашиваю, ибо знаю. Кто вы и зачем пожаловали?

–     Мы черемисы горные из рода Туги. Пришли сюда от Волги. А это наш друг, чувашин Топейка. Послали нас в Москву старейшины, чтобы ты наш край под свою руку взял и защитил нас.

–     Народом вашим правит кто?

–     Большого хозяина у нас нет. Лужаи есть, по-вашему вроде бы вотчины, каждым лужаем правит лужавуй.

–     А старший кто?

–     Я сам. Горные черемисы меня главой почитают.

–     Людишки все ли единодушны, чтобы встать под власть мою?

–     Терпеть насилия крымцев больше нет мочи. За то, что не хотим мы нападать на рати русские, что под Казань ходят, крым– цы мстят нам.

–     А почему на войско мое вы не хотите нападать? Боитесь?

–     От русских зла мы не видели, казанцы же постоянно нас грабят. А когда там Гиреи хозяйничать стали, совсем плохо нам.

–     Если я под Казань пойду, поможете?

– Народ наш готов к твоим войскам пристать.

–     Много ли вас?

–     Сорок тысяч поднимем, государь!

Терешка никак не мог вспомнить, где он этого человека видел.

Так же пристально на Аказа смотрел князь Горбатый-Шуйский. Ему он тоже казался знакомым.

Меж тем двери залы открылись, и вошла царица Анастасия с Курбским. Она приветливо улыбнулась Аказу, как старому знакомому.

– Здорова будь, великая царица,– с поклоном произнес Аказ.

– Осмелюсь я, мой государь, послов просить     к столу?  Пусть

выпьют они за здравие царя.

–     Настасьюшка! Ты умница моя!—царь радостно развел руками.– Посол! Иди к столу! Ты радость мне принес сегодня.

Аказ посмотрел на мрачные лица бояр, сказал осторожно:

–     Не знаю, достоин ли я такой чести? Да и одежонка в пути больно поизносилась. За высокий царский стол в такой одеже можно ли?

Иван окинул послов взглядом с ног до головы, потом посмотрел на разодетых в парчу и золото бояр. Быстрым и легким движением снял кафтан и набросил его на плечи Аказа.

–     От всей души прими,– и сунул в руку посла пояс.

Гости ахнули! Шутка ли – басурману кафтан с царского плеча!

А Алексей Адашев мигом сдернул ферязь и поднес Янгину.

–      А ты моим армячишком не побрезгуй.

–      Андрюшенька,– царь обратился к Курбскому,—а твой кафтан, сдается, будет впору третьему послу. Примерил бы.

Курбский, посмеиваясь в бородку, стал снимать кафтан.

Иван насмешливо взглянул на хмурого Сильвестра, взял царицу за руку и прошел в залу. Гости—толпой за ним.

Переодеваясь, Аказ не заметил как к нему сзади подошел воевода Горбатый-Шуйский и шепнул на ухо:

–      Снова в Москве, Стрелок гораздый?

–      Я не бывал в Москве,– тихо ответил Аказ и почувствовал, что краснеет. Он лгал первый раз в своей жизни.

–      Первый раз, говоришь? А кто Глинского от медведя, а Саньку Кубаря от плахи спас?

–      Не понимаю, говоришь о чем?

–      Ну-ну, не бойся. Я Саньке друг. Коль знаешь, где он, поклон ему. Скажи, что бабушка его преставилась, царство ей небесное, а он на Москву чтобы ни ногой. Молодой царь о его провинности помнит, да и Глинские здесь в силе. Так и передай. Тебе же от меня таиться нечего – вместе на Волгу пойдем.

Аказ кивнул головой в знак согласия и рядом с воеводой пошел в залу. Янгин и Топейка смело шагнули за ними. Проходя мимо Терешки, Аказ улыбнулся, обнажив белые зубы. И тут Тереш– ка вспомнил: это сотник Аказ, с которым вместе когда-то тушили лесные палы...

Свадебный пир закончился только под утро. Иван, охмелевший к полуночи, сейчас в опочивальне был почти трезв. Он скинул летник с ферязью и в одной исподней рубахе сел на кровать рядом с Анастасией.

–      Ты на меня не сердишься, Ваня?—тихо спросила та.

–      За что?

–      Может, послов не стоило мне к столу звать? Бояре и князья ь большой обиде были.

Иван ничего не ответил.

–      Я увидела, что послы тебе по сердцу пришлись...

–      Кому по сердцу? Мне?! – Иван сердито взметнул брови вверх.– Ничтожные людишки, как и все!

–      Зачем же ты их выше бояр поставил?

–      Коли надобно будет для целей моих и государства, я их выше себя поставлю. А если надобно, завтра же прикажу псам на растерзание отдать.

–      Грозен ты, Иван, в гневе и милости. Как бы не наделал бед великих.

–      Это я к слову. Сии послы мне сегодня нужны были.

–     Но зачем же злобить бояр? Разве с приемом нельзя подождать было?

–     А это я Шуйским назло, Сильвестерке-попу. Я еще покажу им, что я – царь! Завтра велю черемисских послов одарить кольчугами и ратной сброей. Пусть бояре мошной своей потрясут – воинов князя Горбатого в поход на Волгу соберут... Да ну их, бояр и всех протчих! Давай спать.– И он привлек к себе Анастасию

Утром Аказ проснулся поздно. Не спеша оделся, умылся, подошел к окну. На улице все залито солнцем. Снегу в нынешнюю зиму выпало обильно, и он лежит на крышах толстым слоем, чуть-чуть сероватый, окинутый дымом печных труб. Купола церквей тоже под снежными шапками. На душе у Аказа радостно: все, о чем так много и мучительно думалось, исполняется.

Зазвенели под копытами всадников промерзшие бревна мостовой. Около посольской избы остановился князь Александр с двумя воинами, взошел на крыльцо.

–     А-а, главный посол уже встамши,– воскликнул воевода.– Принимай мои поминки. Буди товарищей,– и, приняв у воинов два узла, передал их Аказу.

В узлах было каждому по стеганому тегиляю – кафтану со стоячим воротом, по панцирю с легкой кольчужкой и по остроконечному бронзовому шлему.

Когда Аказ, Янгин, Топейка и Мамлей оделись в ратные доспехи, воевода сказал:

–     А теперь к государю пред светлые очи.

На дворе день морозом лют, но безветрен. Ветки дерев гнутся, отягощенные снегом, сверкают на солнце. Иногда от стука или легкого ветерка снег падает наземь, и тогда ветка выпрямляется, чуть-чуть покачиваясь. Аказ идет за князем по Кремлю, с тревогой глядит на окна Шигонькиного дома. Там скрывается Санька. «Ах, как бы выговорить ему прощение,– думает Аказ,– сказать бы царю, какой он хороший человек. Но удобно ли?!»

И снова они в прихожей палате Брусяной избы, где позавчера был большой прием и переговорено обо всем: как себя держать с татарами, как готовиться к походу на Казань, как с народом говорить?

Сегодня в прихожей палате много облаченных в ратные доспехи воинов.

Царь вошел почти одновременно с послами. Обращаясь к ратникам, сказал:

–     Ну, с богом, воины! Благословляю вас на далекую дорогу. Князь Александр, подойди поближе. Хоть не великую даю тебе рать, но воины отменные. Казань ты пока не воюй, а вот его народу,– царь указал на Аказа,– от насильников защитой стань. Пройди по волжским берегам, пусть лесной народ знает, что черемис мы в обиду не дадим. Дороги лучшие они тебе покажут.

–      Каждую тропку лесную знаем! – ответил Янгин.– Проведем князя, куда ему надо, и делу конец.

–      Я схожу в ветлужские леса,– сказал Топейка,– пусть и там знают, что Москва нам теперь родня.

–      Скажите людям мое слово.– Иван подошел к Аказу.– Если помогут мне отвоевать Казань и встанут с Русью рядом, пять лет не будем брать мы с них ни ясака, ни податей и никаких налогов.

–      Великое тебе спасибо, государь!

–      Э-э, нет, поклоном не отделаетесь.– Царь повернулся к Ян– гину и слегка ткнул кулаком в плечо.– Ишь, плут! На свадьбе у царя гулял, а отзывать не хочешь. Когда на Казань пойду, непременно заеду в гости. Наверное, уже успели все трое пережениться?

–      Янгин холост еще,– смеясь, ответил Аказ.– Ну, что ты молчишь– зови царя на свадьбу.

–      Зачем звать? Ты приезжай – и мы сразу свадьбу заварим.

–      И делу коней? – Иван расхохотался.

–      Да!

–      И еще спрошу... Донесли мне, что в послах твоих черемисских татарин есть.

–      Есть, государь. Мамлей из соседнего улуса.

–      С какой он стати?

–      Скажи, Мамлей, – Аказ кивнул другу.

–      Мы с людьми Аказа заодно живем, – ответил Мамлей, шагнув вперед.– Наравне с ними притеснения мурз терпим. Нам отдельно от соседей идти нельзя. Куда они, туда и мы... У нас судьба общая...

–      Ну, поезжайте с богом.– Иван сел в кресло и махнул рукой, давая знать, что разговор окончен. Ратники, гремя доспехами, стали выходить из палаты.

–      Все сделаем, как ты велел,– сказал Аказ, и все трое, поклонившись, пошли за ратниками.

–      Аказ, вернись! – окликнул царь,—Мне донесли, будто на Москве ты не впервые?

–      Да, государь. Я малость отцу твоему служил.

–      Саньку, постельничего, ты знаешь?

–      Знаю. Мы вместе из Москвы бежали.

–      Я думал, ты скроешь это.

–      Я в жизни никому не лгал,– ответил Аказ, искоса поглядывая на Горбатого-Шуйского.

–      А где сейчас тот беглец Санька живет, не знаешь?

–      Был у нас, теперь, однако, в другом месте.

–     И там не был, не знаю.

–     Ты можешь его при случае изловить и царю передать?

–     Желанным гостем он бывает у моих людей, а гость у нас– священный человек. Его не выдадут.

–     Чем он так желанен черемисам?

–     Он правду любит, он вере вашей, государству радеет, жизни не щадя. В самую глубь лесов к луговым черемисам ходил, жил там долго.

–     Зачем?

–     Своим горячим словом склонял народ наш к Москве. Я сюда пришел – в этом его заслуга есть.

–     Князь Александр, прознай об этом. А вы ступайте с богом.

Когда Аказ и его товарищи вышли, воевода спросил:

–     Беглого изловить прикажешь?

–     Узнай, что делает он там, что говорит – и только. Быть может, и верно – большое дело человек делает. Аказу в мысли проникнуть постарайся. Ты знаешь: словам я не верю. Он дал слово когда-то батюшке моему служить, а сам сбежал. Быть может, и ноне в душе у него совсем иное. Язычники—они коварны. К народу ихнему приглядывайся, тут тоже не верь словам. Что не так– секи головы нещадно.

–     Исполню, государь.

–     А что касаемо ратных дел, все остается как решили в прошлый вечер. Ну, будь счастлив.

Когда князь Александр вышел, Иван перекрестился и сказал про себя:

–     Ну, слава богу, ворота в землю казанскую открыты!

Сперва Санька думал, что в Москву пришел зря. Но вышло, что тяжелый путь совершил он недаром. Приютил его Шигоня как старого друга в своем доме, тайно водил к митрополиту Макарию, потом к молодой царице. И все обещали помочь, выпросить у царя прощение. Такой случай представился, когда царь после свадьбы поехал к троице в Сергиев монастырь молиться. После обедни в приятной беседе Макарий как бы случайно промолвил:

–     Молясь ныне за благо людей, отчизне нашей полезных, вспомнил я про раба Александра. Гонимый всеми, нашел он приют у недругов наших и много лет жил там с думой и любовью к родине. И недругов тех сделал нашими доброхотами...

–     Ты о ком это, святой отец? – Иван взглянул на владыку искоса.

–     Единожды я уже просил гебя простить его.

–     Саньку Кубаря?

–      Ты, государь, и правду пожаловал бы несчастного,– сказала царица.

–Да ты-то отколь его знаешь?

– На смотрины едучи встретила. Недужен был, в бреду все

прощения у тебя просил. Много хорошего рассказали мне о нем.

–      Как же он на пути твоем попался?

–      Не хотели мы тебе, государь, говорить, да, видно, надо,– сказал митрополит.– Ведь это он черемисских послов в Москву привел.

–      Отчего же он сам прощения не попросил у меня, если был здесь?

–             Не корысти ради и не ради прощения своей вины     уж много

лет он подвигами живет, а во славу державы нашей      и  на пользу

вере православной. Таких людей, сын мой, в опале держать грех.

Иван долю молчал, о чем-то думая, потом произнес:

–      Истинно ты сказал – грех.

А на следующий день вослед вышедшей рати помчался конник. В его суме лежала грамота воеводе Александру Горбатому-Шуйскому. А в той грамоте было сказано:

«...Вдет с твоей ратью в послах черемисских монах Санька прозвищем Кубарь. Государь того монаха Саньку пожаловал и все вины ему отпустил. И повелел государь тебе, князь-воевода, взять того монаха в войско, и пусть он ныне не токмо словом, но и мечом державе и государю служит...»

[1] Все указанные воеводы позднее казнены Иваном IV. (Примечание автора.)

^[2] Юмын комбо корно (мар.) —дорога божьих гусей. Так марийцы называли Млечный Путь.

^[3] Идите сюда! Здесь кто-то живет.

О ГРАДЕ СВИЯЖСКЕ

к

И

з Москвы выехали в пятницу сырной недели, а к берегу Волги пришли только в субботу великого поста. Воевода князь Александр Горбатый-Шуйский рать вел не спеша. Впереди шла ертаульная¹ сотня, за ней сам воевода, а потом вся рать. За ратью в возке – послы.

Царская грамота о Санькином помиловании догнала воеводу на третьем дне пути. Она очень обрадовала князя. Еще в пору пострижения Соломонии Горбатый-Шуйский восхищался смелостью Саньки и с тех пор все время помнил правдивого постельничего.

Прочитав грамоту, он сразу отъехал в сторону и дождался посольского возка. Только сейчас князь понял, почему там сидят пятеро, а на приеме у царя было четыре посла.

–     Аказ, жив ли ты? – спросил князь, следуя рядом с возком.

–     Жив!—Дверца открылась, и Аказ выглянул наружу.

–     Все целы?

–     Все, князь.

–     И беглый постельник Санька тоже цел?.. Молчите?

–     Здесь я! – раздался голос Саньки.

–     Остановись! – приказал князь вознице.– А ну-ка, Саня, вылезай, дай я посмотрю на тебя.

Из повозки выскочили Аказ, Мамлей, Янгин и Тоиейка и, схватившись за сабли, встали у дверцы.

–     Его ты не смеешь трогать, он посол,– сказал Аказ.

–     Тронешь его – делу конец! – крикнул Янгин.

–     Ну и молодцы!—восхищенно сказал воевода и, вынув из рукава грамоту, подал Аказу.– Передай Саньке – пусть прочтет. А прочитавши, пусть садится на коня и догоняет меня. Поговорить надо.

И ускакал вперед.

Через час Санька верхом догнал князя и уж более до самого конца пути в возок не садился. Когда подошли к Волге, Аказ, Янгин и Топейка тоже вскочили на подаренных им коней и до самого Нуженала ехали верхом.

Дорога по Волге совсем не та, что по лесу. Ветры-ветрогоны свистят меж берегов, словно по трубе. Только пурга утихнет, начинается метель. Не успела метель отшуметь, как начался буран. Вот так, воюя со снегами да ветрами, подошли ратники к Нуженалу.

¹ Ертаульная (тат.) – сторожевая, в данном случае разведочная сотня, авангард.

Аказ думал, погостит у него князь неделю-две, время метелей переждет. Сказал ему об этом.

–    Я и раньше по гостям сидеть не охотник был, а ныне и подавно,– ответил князь.– Подумай сам: рати со мной три тысячи человек. Они за неделю не токмо твое сельбище, но и тебя вместе с онучами сожрут. Ведь без кормов приехали – сам знаешь.– И, помолчав, добавил: – Рать расколем на четыре части: здесь, у тебя, оставлю всего одну сотню с новым сотенным Санькой Кубарем во главе, а остальные по другим землям рассыплем. Пусть там живут и казанцев в твои земли ни на шаг не пускают. А я по Луговой стороне до весны погуляю. Топейку со мной отпустишь?

–    Он сам царю на Ветлугу сходить обещал.

–    Ну вот и хорошо. Завтра с богом в путь.

Через день опустел двор Аказа. Топейка ушел с князем на другую сторону Волги, а Янгин и Ковяж были посланы сопровождать ратников до своих лужаев и распределять их по илемам.

Санька свою сотню ратников растолкал по домам в Нуженале, велел им жить вместе с черемисами, помогать им в работе, ходить в лес на всякие промыслы – словом, не дармоедничать. И еще повелел постоянно приобщать местное население к православной вере.

До весны много людей научить можно. А весной, как сказал князь, будет дело под Казанью...

На третьей неделе петрова поста стало известно: царь повелел собирать поход на Казань.

Сборы шли до глубокой осени. В ноябре войска вышли в сторону Владимира. Во главе встал верховным воеводой сам царь. Шигоньку взял с собой, дабы великие победы и подвиги царские было кому в летописи заносить.

Шигонька добросовестно, в первые же дни похода, в книге, именуемой «Летописец», начертал:

«Тоя же осени умыслил Царь Иван Васильевич идти на своего недруга, на Казанского царя Сафу-Гирея. Месяца ноября 20 в неделю отпустил перед собой в Владимир воеводу родовитого князя Вельского с ратью, из Мещеры велел идти хану Шигалею да с ним воеводам Воротынскому и иным. И устремилась к победам рать аарская зело борзо и лепо...»

Во Владимире Шигонькина запись чуть-чуть поскромнее стала:

«...а наряд, пушки и пищали проводили с великою нуждою, потому что были дожди, а снегов не было нисколько. И пришли рати в Нижний Новгород со великими муками от января 26 в четверток».

Мог ли думать Шигонька, что в Нижнем Новгороде придется ему видеть царские слезы обиды и о том в летопись записать:

«...а на завтра в пятницу приде государь на остров Роботку,

что от Нижнего Новгорода 35 верст, и некиим смотрением божьим пришла теплота велика и мокрота многая и весь лед на Волге покрылся водою, и пушки и пищали многия провалились в воду, по льду проходить стало невозможно, и многие люди в продушинах ледовых утонули, заранее об оных не зная.

А стоял царь на острове Роботке три дня, ожидая путного шествия, но никак пути не дождался. Затем возвратился к Новгороду Нижнему с великими слезами, что не сподобил бог его к путному шествию...»

После первого похода прошел ровно год.

И снова Иван на Казань с ратью двинулся, и опять Шигонька при царе. Пока ехали, в дороге описал летописец всех воевод и все рати, что на Казань царем позваны. А ратников ныне стало вдвое более, воеводы, почитай, все в походе, наряд пушечный велик, пищалей у воинов много. Царь прошлогодние слезы забыл, снова весел, снова в победе уверен.

И пишет Шигонька страницу за страницей, старательно описывает все, что видит.

«...Царь и Великий князь пришел к городу Казани со всем воинством и велел стать около града. Пушечному наряду большому велел стать на Усть-Булаке противу города, а другому наряду велел стать против города у Поганова озера и воевод расставил.

И туры велел поделати и к городу приступати. И приступ ко граду был, и града не взяли, и было множество людей по обе стороны побито.

И повелел царь встать осадой, но долго не можно было стояти; ино пришло аэрное нестроение, ветры сильные и дожди великие и мокрота непомерная; и впредь приступати к граду за мокротою не можно, из пушек, из пищалей стрелять не можно.

И царь стоял у города одиннадцать ден, а дожди во все дни были многия и теплота и мокрота велика, речки малые попортило, а иные и прошли.

И, видя такое нестроение, пошел царь от града прочь, и пришел на реку Сеиягу, и взъехал на Крутую гору, и, рассмотри величество той горы, надумал тут поставить город. Место, где быти граду и церквам святым стояти указал. А потом пошел своим чином к Новгороду Нижнему обратно...»

Уж если говорить насчет последней строки, то надо признаться, что тут Шигонька просто покривил душой. И совсем не «своим чином» шел царь до Москвы. Испокон веков бояре из-за мест около государя спорили. Недаром обычай этот в закон возведен и зовется местничеством. Бояре за него держались, как черт за грешную душу. И рушить не позволяли никому. Покойного Василия Иваныча обычай этот зело тяготил, да и нынешнему царю он тоже не по душе. Сколько все время грызни меж боярами идет за

то, чей род выше и к государеву месту ближе! А сколько от этого вреда! Взять то же ратное дело. Собирает государь поход и, судя зрело, главным воеводой надо б ставить того, кто умом, ратным опытом и талантом превыше всех. Ан нет, парь в этом не волен, и главным воеводой пойдет в поход тот боярин, кто родом старше и местом ближе. Ведь ходил же Иван Вельский дважды на Казань главным воеводой, хотя ведомо было всем, что боярин этот не токмо глуп, но и труслив.

Царь в походе местами да чинами будто веревками связан. Иногда хочется посоветоваться с умным человеком, посадить в пути в свою повозку, дорога длинна, знай сиди да беседуй. Но сего государь позволить не может, ибо с ним рядом только тот сидит, кому по чину положено.

Этот обычай нерушим, и Шигонька не посмел написать по-иному. Государь, мол, ехал своим чином и все тут.

А на самом деле было так: порешив осаду снять, Иван Васильевич уж не плакал, как прошлый раз, а был зол и скверно бранился. Воеводу большого полка Вельского из повозки своей выгнал.

–     Пошел прочь, один поеду! – и плюнул.

–     Как смеешь, государь! Родовитого боярина, словно пса, от себя гонишь. Я по месту к тебе всех ближе...

–     Место сиречь та часть, на коей сидят. Ты ею только и знатен. А большому воеводе еще и голова надобна... Отныне в походе будем без мест, так всем и передай, и полки будут водить люди, достойные умом, а не родом.

И посадил с собой в повозку Алешку Адашева да Шигоньку Пожогина...

Что за напасть такая – вторую зиму в эту пору оттепель. Царский возок ныряет носом в преогромные лужи, будто лодка. На раскатах возок хлещет полозьями по бокам дороги, поднимая тучи брызг. Стенки возка мокры снизу доверху, дверца набухла – не открыть.

Царь сидит, укутавшись в шубу, молчит. Только сверкают в полутьме злые глаза. Против него сидят Адашев и Пожогин. Молчат тоже.