Текст книги "Марш Акпарса"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

Ирине грустно. Она таких забав в детстве не знала. Жили с Санькой при монастыре, знали хорошо только посты и молитвы, а самой веселой забавой было кормить монастырских голубей. Подруг тоже не было. Один друг – брат Саня. А как стал постельничим княжеским, взял Ирину из монастыря и поместил вместе с бабушкой Ольгой в кремлевских дворовых хоромах. Хоромы те велики, народу в них живет много, однако и тут Ирина подруг не завела – по искони заведенному обычаю люди жен своих и дочерей держат за семью замками.

Для нее, правда, запретов больших класть было некому: брат дни н ночи во дворце, бабушка воспитывалась в приморском городе Суроже и московских обычаев не признавала. Но на что воля, если сходить некуда.

Вот и сейчас до смерти хочется изведать радость катания с горки, а попробуй, выйди – опозорят. Да и то верно: Ирина на девку похожа. Ростом, правда, невысока. Русая коса ниже пояса, глаза серые с поволокой, губы яркие, словно вишенки.

На улице перемена. Боярчат няньки да мамки увели в дома, около горки появились девушки-подростки. Иринины ровесницы. Она подскочила к бабушке, указала на окна, умоляюще спросила:

–    Бабушка, я на часок?

Бабушка махнула рукой: иди. Девушка схватила шубку, платок и только хотела набросить все это на себя, увидела на дворе возок. Из него вылезла дородная игуменья Новодевичьего монастыря Секлетея и направилась к ним в сени.

Ирина испуганно бросилась за печку, но было поздно. Секлетея, постукивая посохом, вошла в придел. Она осенила крестом прижавшуюся к стене Ирину, сказала властно:

–    Собирайся, юница, поедешь со мной.

–    Нет, нет. Не поеду! – крикнула Ирина.

–    Государева повеления ослушаться? Знамо ли?

Между игуменьей встала бабушка и, отведя посох Секлетеи в сторону, сказала:

–    Палкой напрасно не стучи. Девка не пострижена. Она безгрешна, ей замаливать в монастыре нечего.

–    Прочь, старуха!—насупив брови, крикнула игуменья.– Здесь Москва – царев град. В иных местах можно и с разбойниками знаться, и честь свою потерять до времени, а у нас не так. Ириница детство провела в стенах нашей обители, мы перед богом за нее в ответе,– и, обратившись к Ирине, добавила:—Твоего блага ради, дочь моя, государь повелел тебя взять в нашу обитель. Брат твой на государевой службе, бабка стара —одна ты безнадзорная. Долго ли до греха?

–     Но почему в монастырь? – рыдая спросила Ирина.

–     Только у нас уберечь можно душу свою. Взрастешь – отпустим с богом, ибо постригать тебя не велено.

–     Все равно без Сани не пойду!

–     Пойдешь! – Секлетея позвала со двора монашек, и те молча, сверкая злыми глазищами, ухватили девушку за руки и уволокли в возок. Бабушка тихо плакала, вытирая глаза концом платка.

Дорога к монастырю недалекая. Через полчаса Ирина вышла из возка за монастырской стеной.

В обители порядок: дорожки всюду расчищены от снега, у входа веники, чтобы отряхнуть ноги, стены густо вымазаны известкой.

Ирину провели по знакомым коридорам, переодели в грубые монашеские одежды и втолкнули в келью. Своды над кельей тяжелые, оконце света пропускает мало, дух спертый, затхлый. Ирина упала на жесткую лежанку и безутешно залилась слезами.

Идет время. Зима чем дальше, тем жесточее. Особенно лютовала стужа от рождества до крещения. Мороз был настолько’ велик, что гонцы замерзали в своих кибитках, на дорогах к Москве погибло много отар скота вместе с погонщиками. Плохо приходилось деревьям: уж на что рябина и калина стойки к холодам, и то вымерзли начисто, а о плодовых и говорить нечего.

В стольном граде на уличных заставах каждую ночь находили мертвых сторожей.

Весь полк хана Шигалея ушел в Коломенские леса рубить бревна для нового дворца государю. Вместе с полком ушла и Аказова сотня. Самого Аказа с десятком Шигалеевых татар, государь оставил при себе для особых поручений. Поручения были нехитры и легки. Вечером к Аказу приходил Санька. Пока Аказ и его воинство садились на коней, подъезжали крытые санцы запряженные тройкой сивых лошадей, которые Аказ должен был охранять. Санька садился в кибитку – и тройка не спеша ехала по берегу Москвы-реки, потом, миновав мост, въезжала в какой– то двор. Ждать Аказу приходилось недолго – тройка выезжала со двора и мчалась к Кремлю. Проводив санки до места, Аказ: целые сутки, а то и более, был свободен. Днем от нечего делать он ходил по московским улицам, статный, нарядный. Молодайки, глядя на пригожего сотника, вздыхали и прятали лица в пуховые шали.

Аказ не замечал этих знаков внимания. С наступлением зимы тоска по родным местам усилилась еще более.

Потом подружился с Санькой, и они вдвоем развеивали грусть в беседах. Но настала зима, и в дни безделья тоска совсем одолела сердце. К тому же, Санька совсем изменился: стал угрюм, мрачен. Однажды шел Аказ по улице, случайно встретил друга. Санька был пьян и весел. Увидев Аказа, запел:

Во хоромах княжьих плач и вопль велик,

А инок Санька питием, веселием и всякими потехами Прохлаждаху-с-са-а!

–     Зачем такое?—спросил Аказ.—Пьют только дома, в праздник. А на улице... Мне стыдно за тебя.

–     А мне, думаешь, не стыдно было? Стыдно. Но я выпил, и все прошло. Все! Ты по своим марьяшкам тоскуешь, я знаю,– выпей и тоже все пройдет. Не пробовал?

–     Пить нехорошо,– ответил Аказ, но про себя подумал: заглушить боль в сердце неплохо бы.

Санька хоть пьян-пьян, а думку эту в голосе почуял и рванул Аказа за рукав.

–     Пойдем в Наливайкову слободу. Там питухам раздолье.

И они пошли.

В длинном полутемном погребке – теплынь. Санька двинул локтем облокотившегося на стол мужика и сел. Аказ устроился напротив. Черноглазая крутобедрая бабенка без слов поставила перед ними две кружки романеи. Аказ захмелел. Сразу ушли все заботы, тревоги и тоска. После второй кружки Санька и Аказ забыли, что они в погребке, и говорили между собой так, как будто вокруг никого не было.

–Почему ты ни разу не спросишь меня, зачем мы ездим за Москву-реку? – раздельно говорил Санька, поводя перед лицом Аказа указательным пальцем.—Почему?

–     Зачем я буду спрашивать? Я и так знаю.

–     Врешь – не знаешь! Ну, скажи, кого я вожу в Кремль? Ну? Говори же!..

–Ты, Санька, думаешь, Аказ дурак. Ты забыл, что Аказ охотник! Помнишь царскую охоту? Кого тогда водил ты к государю ночью, ту и сейчас возишь.

–     Неужто ты видел?!—у Саньки похмелье из головы вон.

–     Видел.

–     Тяжело мне, Аказ, поверь. А эту ненавижу!

–     Кого?

–     Глинскую Оленку! Это она погубила царицу. Подвинься

поближе, что я тебе скажу. Царицу постригли в монастырь! На царицыно место метит! Но не бывать этому! А государь-то наш... срам, с нею спутался. Я все государю расскажу. Я клятву матушке-царице дал.

Сосед Саньки приподнял голову, открыл один глаз, взглянул на говоривших и снова уронил голову. Аказ заметил это и потянул Саньку к выходу. Когда они ушли, мужик поднялся и трезво– произнес:

–    Ну и дела. Пойти рассказать, кому следоват.

Через два дня Санька снова вез Глинскую к великому князю. Как всегда, сидели друг против друга: княжна на большом месте, Санька спиной к лошади. В возке было темно, и они не видел» лиц друг друга. Ехали молча. Елене давно понравился красавец постельничий, и она все время обдумывала, как бы покорить его сердце. Сегодня появился повод для разговора. Елена тихо спросила:

–    Скажи, Саня, это правда, что Соломония в монастыре говорила с тобой?

–    О чем?

–    Будто она жаловалась. А ты потом ругал государя.

–    Правда. Но откуда, княжна, тебе это ведомо?

–    Не рассказывал бы об этом в каждом кабаке, не было бы ведомо?

–    Боже Христе, неуж во хмелю проболтался? – с дрожью в голосе произнес Санька.—Государь узнает... И не сносить мне головы.

–    Государь не узнает. Человека, который сей разговор слышал, нет в живых. Ради твоего спасения я приказала умертвить его... Ну, что же ты молчишь, Саня? Отчего не благодаришь?

–    Я не знаю, как отблагодарить...

–    Садись рядом, на ушко шепну.

Не успел Санька приблизиться к Елене, как попал в ее объятия. Поцелуй был настолько неожиданным, что Санька забыл о ненависти к княжне и ответил на него. И только тогда, когда губы их разомкнулись, Санька понял, что случилось страшное.

–    Бог тебе судья, княжна, лучше бы ты меня умертвила, чем в грех вводить.

–    Ты мне люб, Саня.

–    А ты мне нет. И боле я в твой возок не сяду.

–    Твоя воля, Саня. Силой милому не быть,– холодно ответила княжна и замолчала. В Кремле, выходя из возка, сказала: – Уста держи на замке – голову свою береги.

На следующий день Саньку позвали к дворцовому боярину, от которого Санька узнал, что отныне он уже не постельничий, и велено ему из дворца перебраться в город, и государю он служить не будет по причине худородства. А заместо его постельничим поставлен князя Глинского сын Стефанко.

–     Отныне ждем мы еще больших перемен,– сказал боярин,– объявлено, что государь берет в жены Елену Васильевну Глинскую. Через месяц свадьба.

Санька немедля бросился искать Аказа, а когда нашел, рассказал ему о своей беде:

–     Ежели эта станет царицей, мне плахи не миновать. Уж больно много я знаю ..

–     Надо бежать из Москвы! – посоветовал Аказ.

–     В такую-то зиму? Да и сестренку в монастыре оставить я не могу.

–     Разве она там?

–     С осени. По повелению государя.

–     Как же быть?

–     Я уж придумал. Ты только помоги мне.

–     Говори, что делать?

–     Найду я на окраине Москвы домишко, куплю его тайно И поселюсь там под другим именем. До весны деньжонок хватит. А как потеплеет, выручу Ирину из монастыря, да и подадимся из Москвы вон. Добришко перевезти туда днем нельзя – заметят, ночью стража по улице не пропустит. Надумал я тем возком, который ты охраняешь, воспользоваться. Понял?

–     Сегодня, как привезу княжну в Кремль, сразу – к тебе.

А Ирина в Новодевичьем монастыре муку терпела. Сколько слез пролила – один бог знает.

Верно, к пострижению ее не принудили, и жила она чуть свободнее, чем послушница. Звалась по-монастырски Ириницей.

В обитель часто наезжал митрополит Даниил. Он сам вел церковные службы, часто беседовал с Ириницей, наставляя ее на путь праведный.

А недавно он снова позвал ее к себе и сказал:

–     Приготовься, дочь моя, выслушать скорбную весть. Брат твой Александр свершил тяжкий грех: он ругал государя нашего и, опасаясь кары тяжкой, из Москвы убег неведомо куда. Тебя же государь повелел постричь в послушницы и отвезти как можно скорее в Суздаль.

–     Лучше убейте,– тихо сказала она.– Покарайте меня смертью за вину Сани. А постригаться не буду. Силой постригать – грех!

–     Гнев и милость от бога, и потому несть в том греха.

–     Я руки на себя наложу! И этот великий мой грех падет на государя.

–    Опомнись! Не позвал бы я тебя, если бы не надеялся на милость великого князя. Просить ли у него за тебя?

–    Проси, владыка, умоляю тебя! Пусть отпустят меня отсюда, я задыхаюсь здесь.

Однажды вечером Ириницу позвала игуменья.

–    В путь собирайся,– хмуро произнесла она.

–    Куда?

–    Не знаю. Возок уже прибыл, торопись.

«В Суздаль! – подумала Ириница.– Здесь постригать – молвы боятся, а там никто не узнает. Остается одно: бежать».

Монастырские сборы недолги. Через полчаса игуменья проводила Ириницу до возка, перекрестила на дорогу и, не взглянув на тронувшийся возок, зашагала в покои.

Возок был дорогой, широченный, обитый кожей. На облучке– монах, на запятках – монахи. В возке тоже кто-то был, но из-за темноты Ириница не могла понять – кто.

– Куда мы едем?—спросила Ириница.

–    Куда велено,– ответил грубый мужской голос.

Скрипел под полозьями снег, слышались удары бича, топот копыт. Возок подпрыгивал на ухабах.

Вдруг резкий и сильный удар сотряс возок, снаружи послышалась громкая брань. Сидевший в возке человек открыл дверку, выскочил на дорогу.

Дверка осталась чуть приоткрытой, и в щель Ириница увидела, что остановились они на мосту из-за того, что сцепились с встречным возком.

Вокруг сновали всадники и что есть силы лупили монахов нагайками.

Улучив момент, когда все монахи принялись оттаскивать в сторону более легкий встречный возок, Ириница открыла дверку и выскользнула на снег. Она быстро перебежала мост и сразу свернула вправо на узкую тропинку, протоптанную в снегу.

Когда монахи заметили беглянку, та была уже далеко. Задрав рясы, они бросились догонять ее.

Аказ тоже заметил девушку. «Не Ирина ли это?» – сразу мелькнула у него мысль. Он быстро подскочил к татарину, который уже встал впереди возка Глинской.

–    Ахметка, провожай возок, я останусь! – крикнул он и, кинув поводья своего коня Ахметке, спрыгнул на мост.

Когда Аказ подбежал к проруби, монашка, уцепившись за тонкую льдину, всеми силами старалась остаться на поверхности.

Аказ скинул пояс с саблей, бросился в воду. Он схватил монашку за волосы, быстро подтянул ее к краю проруби и сильным толчком левой руки выбросил на лед. Выскочил из проруби – увидел монахов. Они тоже бежали сюда. Не мешкая, он схватил ле

97

^ Марш Акпарса

жавшую без сознания девушку, оглянулся кругом, увидел в стороне что-то темное и понес ее туда.

Когда монахи подбежали, Аказ снова стоял у проруби и застегивал на обледенелом кафтане пояс с саблей

–     Черница... где? – задыхаясь спросил передний.

Аказ молча указал в прорубь.

–     Царство ей небесное, успокой господи ее душу.– Монахи перекрестились, пошли обратно. Аказ схватил одного за рясу, сказал:

–     У тебя есть возок, у меня нету. Снимай кафтан!

Монах было заерепенился, но второй сказал дрожа:

–     Л-любя б-ближнего... отдай.

Зябко кутаясь в подрясник, раздетый монах побежал к возку.

Аказ подошел к девушке, она уже пришла в себя, но была очень слаба. Одежда ее обледенела. Девушка, видимо, слышала разговор с монахами и поняла, что человек этот не враг ей.

Она молча подала руку, поднялась, оперлась на его плечо. Аказ довел ее до береговой будки, сунул в руки снятый с монаха кафтан, сказал:

–     Зайди переоденься.

Улица была пустынна, и Аказ вошел в будку. В полутьме лица не видно, но Аказ чувствовал, что девушка смотрит на него с тревогой.

–     Ты почему не спрашиваешь, куда я тебя веду?

–     А мне все одно. Вижу, не лихой ты человек и зла мне не сделаешь. Пойду, куда скажешь.

–     Где твой дом? Я домой тебя проведу.

–     В Москве дома у меня нет.

–     Нет? И родных нет?

–     Сирота я круглая.

–     Как тебя зовут?

–     Настей.

У Аказа опустились руки. А он был так уверен, что это Ирина. Что же теперь делать?

–     Я в тягость тебе не буду, добрый человек,– заговорила девушка,– я одна уйду.

–     Поймают тебя одну-то.– Аказ поправил упавшую на лоб девушки прядь волос и ласково добавил:—Эх, ты, беглянка. К другу моему пойдешь?

–     А он не выдаст?

–     Сам от злых людей хоронится. Заодно уж... пока. Ну?

–     Мне более некуда. Веди.

До Санькиного нового жилья путь был долгий. По опустевшим улицам они бежали, чтобы согреться, а мимо застав и сторожей проходили степенно. Улицу, где живет Санька, чуть нашли,

долго стучались в калитку. Наконец, окошко засветилось, и сонный голос спросил:

–    Кто там в полночь глухую?..

–    Это я, Аказ. Впусти.

Санька открыл дверь, выглянул и быстро захлопнул.

–    Ты не один?

Не успел Аказ и слова сказать, как к двери подбежала девушка и радостно крикнула:

–    Саня!

Саня шагнул через порог, веря и не веря.

–    Неужели ты, Ириша?

–    Я, брат мой, я!—и бросилась Саньке на шею.

В избе сразу начались хлопоты. Бабушка увела Ирину переодеваться, Санька стаскивал с Аказа насквозь промерзший зипун, обледенелые сапоги и бросал ему сухую одежонку. Аказ коротко рассказал, что с ними случилось. Потом Санька уложил Аказа на теплую перину, напоил крутым малиновым взваром, наглухо укрыл тулупами и одеялом, чтобы пропотел.

За дверью бабушка отогревала Ирину...

Проснулся Аказ поздно.

В расписанные морозом окна пробивались яркие солнечные лучи. В избе было тепло, и печь с лежанкой, и стол, и сводчатый потолок выглядели как-то приветливо. Около постели лежала высохшая одежда. Аказ тихо поднялся, оделся, подошел к окну. На улице потеплело, снеговые шапки на столбах, на коньках крыш сверкали на солнце миллионом искр. Санька на дворе колол дрова. Стукнула дверь. Аказ обернулся и увидел Ирину. Она тихо вышла из горенки, поклонилась Аказу, спросила:

–    Хорошо ли спалось, здоров ли?

На Ирине домашнее платье из тонкого сукна, сапожки из сафьяна. На голове легкая меховая шапка, из-под которой через плечо на грудь струится русая коса. Глаза ласковые, лучистые.

–    Спасибо, я здоров... Настенька.– Аказ, хитро прищурив глаз, улыбнулся.

–    Прости меня ради христа за обман,– покраснев, ответила Ирина.– Могла ли я цареву слуге сказать правду? Да я и впрямь думала, что Сани в Москве нету. А тут такое счастье. Скажи мне твое имя, чтобы я знала, за кого мне бога вечно молить.

–    У вас, у русских, слышал я, новорожденных окунают в реку, когда имя дают и к богову кресту подводят. Мы с тобой тоже в реке купались. Зови меня братом, а я тебя буду сестрой звать.

–    Пусть будет так. Плохо ли двух таких братьев иметь.– Ирина, глядя на Аказа, спросила: – Вот ты сказал: «У вас, у русских». А разве ты не русский?

–    Народ мой на Москве зовется черемисой, а мы себя зовем мари, живем в лесах, на Волге.

–    На Москве давно ли?

–    Скоро полгода, а на царевой службе третий год.

–    Чай, истосковался по родным местам? Домой, я чаю, охота?

–    Охота. Только не знаю, когда попаду.

Аказ вышел в сени, где вчера видел висевшие на стене гусли.

Настроил их и заиграл. Струны звенели жалобно и певуче, они всколыхнули в душе Ирины какую-то приятную грусть. Чем сильнее звучали гусли, тем больше отзвуков рождалось в сердце девушки. Вот дрожит струна, выпевая тоску, вот слышится стон одинокого человека, а это грустит о чем-то милом, родном и бесконечно близком. Аказ запел. Он пел совсем тихо.

–    Какая душевная песня,– медленно произнесла Ирина.– Скажи, о чем ты пел?

–    Я пел, о чем думал. У этой песни мои слова. Они простые «В думах поднялся я выше – увидел родные горы, потом спустился – увидел зеленые луга. Я в думах зашагал по берегу реки и вспомнил ту, которая сегодня мне приснилась. И я подумал – ее нет со мной». Вот и все.

–    Спой что-нибудь еще.

–    В песне я расскажу тебе про мою родину. Хорошо?

Ирина, закрыв глаза, слушала.

–    О, если бы я поняла твою песню! Всю, от слова до слова. Научи меня твоему языку.

Москва притихла.

Спервоначалу шуму было много. Бранили княжну Глинскую, немало всяческой хулы перепало и государю. Поговаривали, что Соломонию упекли в монастырь безвинно, ради прелюбодейства царского. Кто-то пустил по городу слух: как только царь обвенчается с Оленкой – сразу примет латынство: не зря ж бороду оскоблил. Да мало ли чего болтали в Москве.

Вдруг по городу весть: дьяку Федьке Жареному, первому советнику царя, вырвали на площади язык за то, что положил хулу на Глинскую. Спальник любимый царский Санька Кубарь избежал плахи тем, что убежал из Москвы. И уж совсем неслыханное дело: Митьку Мосла, юродивого, блаженного в яме задавили. Вот тут язычок Москва и прикусила. Свадьбу царскую ждала молча.

А в Кремле – суета.

К сытному двору катят бочки с пивом, кадки с медовщиной, тянут кувшины, в коих заморские вина. В стряпущих хоромах пекут перепечи со всякою начинкой: с мясом, рыбой, с рубленой морковью, с горохом и луком. Варят, жарят, парят. Рядом в мастерских хоромах шьют жениху и невесте свадебные одежды.

А в приказной палате молодой дьяк старательно переписывал Наряд, по коему свадьбе царской быть. Дьяк шмыгал носом, гнал по листу мелкую строку: «Лета 7034 января в 21 день, в воскресенье великий князь повелел быти большому наряду для своей, великого князя, свадьбы в Брусяной избе. А как великий князь, нарядясь, пойдет в Брусяную избу за стол, а брату его, князю Ондрею Ивановичу, быть тысяцким, а поезд готовить из бояр, кому великий князь укажет. Среднюю палату нарядить по старому обычаю, а место оболочи бархатом с камками. А столовья на месте положить шитые, а на них положить по сороку соболей, а третий сорок держать и чем бы опахивати великого князя и великую княгиню. А в средней палате у того места поставити стол и скатерть постлати, на столе соль, калачи поставити на блюде деда князева Василия Васильевича...»

Дьяк писал, старался целый день, накатал двенадцать листов. В день свадьбы каждое слово Наряда выполнялось неукоснительно...

Под венец поехали в Успенский собор. Ехали в больших санях. Василий Иванович впереди, за ним – Елена с женой тысяцкого и большими свахами, перед санями несли караваи и полупудовые свечи.

Венчал сам митрополит Даниил. Обряд проходил торжественно и долго, в конце его владыка подал великому князю венчальное вино в дорогой хрустальной склянице. Василий принял вино, дал пригубить невесте, потом единым глотком выпил его и, как обычаем велено, бросил скляницу на каменный пол собора. Тут же набежали пономари, собрали осколки и, как прежде велось, кинули их в реку.

После поздравления великий князь объехал московские монастыри, вернулся в свои палаты, где было приготовлено все для пира. Пока шло веселье, приготовили для молодых опочивальню: в сеннике на тридевяти снопах постлали постель, по углам воткнули четыре стрелы, на которые повесили соболей, в головах – кадь с пшеницей. Вечером, когда молодые пошли в опочивальню, по Наряду следовало за ними идти жене тысяцкого и осыпать молодых из золотой мисы хмелем.

Василий, радостный и возбужденный, привел Елену в опочивальню. Сбылось то, чего так долго добивались оба. Они сели на постель, и вдруг государь увидел на подушке бумажный свиток.

–    Что там, голубь мой?—томно спросила Елена.

–    Какая-то грамота.

–    Опять лжа какая-нибудь,—догадалась царица —Дай-ка я прочту.

–    «Великий государь!—начала читать Елена.– Твой бывший постельный Санька тебе челом бьет. Исполняю клятву, данную законной царице Соломонии перед богом. В кои дни, как был я с нею в монастыре в Суздале, она сказала мне, что напрасно в монастырь заточил. Твоя новая царица суть...

–    Хватит!—воскликнул Василий и выхватил из рук Елены свиток.

–    Читай далее,– попросила царица.

–    А твоя новая царица суть блу...

–    Читай, государь мой, читай. Я к хуле привыкла.

–    ...суть блудница. Как возил я ее к тебе для греховодства, то она соблазняла своим телом и меня, грешного...

–    Веришь ли?—чуть побледнев, спросила Елена.

–    Смердящий пес! Эй, кто там!

Дверь сенника открылась, в ней показалась жена тысяцкого. Василий оттолкнул ее в сторону:

–    Князь Михайлу ко мне, бегом!

–    Откуда это?—гневно спросил он вбежавшего Глинского.

Глинский пожал плечами и протянул руку за свитком.

Елена отбросила руку князя, взяла свиток от государя и властно произнесла:

–    Князь Михайло Львович! Повелеваем тебе хоть под землей сыскать постельничего Саньку и немедля доставить к нам.

–    Слушаюсь, царица,– Глинский поклонился и вышел.

А на следующее утро к великому князю, как и прежде, был послан голяр для бритья бороды. Василий уже уселся в кресло, но вошла Елена Васильевна и, не глядя на царя, сказала голяру:

–    Иди вниз и скажи, чтобы тебя сюда больше не посылали.

–    За что же, Оленушка? Он бороду голит неплохо.

–    Скажи, чтобы и другого не посылали. Женатому государю без бороды ходить недостойно.– И, обратившись к царю, добавила:– Отныне я твоя царица. Обычаи русские блюсти буду.

Спустя неделю к великому князю зашел митрополит. Даниил о делах церкви поговорил самую малость, потом сказал:

–    Князь Глинский послал во все стороны гонцов, дабы Саньку изловить. Сие обречено на неуспех.

–    Отчего же?

–    Ищут не там. Санька, я мыслю, в Москве. По твоему повелению сестру того Саньки я хотел перевезти в мои палаты, но в пути ей помогли бежать. Мои служки бросились за ней, но их обскакал какой-то молодец с намерением задержать. Беглянка, сама того не ведая, понеслась к Неглинному пруду, и тот молодец хотел уберечь ее. Но не успел. Беглянка утонула. Я бы сему сразу поверил, если бы не случай: один служка явился без рясы. «Где, глаголю, ряса?» Тот: «Ратник отнял».—«Зачем ему твоя ряса?» – «Ратник был весь мокрый!» Трусы и глупцы! Ежели ратник был мокр, то вестимо, он прыгал в воду и беглянку вытянул. Утром я послал туда людей умнее, и помыслы мои оказались верными. В шалаше около проруби нашли одеяние монашеское, которое игумения Секлетея признала. А многие улошные сторожа говорили моим людям, что в ту ночь один человек, ведомый им как твой слуга, проходил мимо застав со спутником, закутанным в рясу. И теперь я вопрошаю тебя, государь: кто, кроме Саньки, мог пойти на помощь Иринице? Он тут.

– Князя Глинского ко мне,– бросил слова Василий в сторону стольника, стоявшего невдалеке.

Для Ирины настали счастливые дни.

На улице попахивало весной, весна пришла и в душу Ирины. Почти всю свою недолгую жизнь провела она в монастыре среди послушниц злых, бездушных, обиженных жизнью. Ласки не видела никакой. В свободные от молитв часы монашки много говорили про любовь и про мужчин; из разговоров этих Ирина поняла, что от племени мужского надо бежать, как от сатаны, что все они искусители: опозорят и бросят. А тут столкнула ее судьба с первым в ее жизни мужчиной – и он оказался и добрым, и смелым, и ласковым, и нежным. И родилась в юном сердце любовь к этому человеку. Об этом она и сама еще не догадывалась: просто ей хотелось чаще видеть Аказа, быть с ним рядом. Весь этот месяц прошел в приятных тревогах. Пока нет Аказа, она тревожится, ждет.

Аказ бывал у них часто. Он приносил из города новости, делал покупки, помогал по дому, а когда оставался вдвоем с Ириной, играл ей на гуслях, пел песни, обучал девушку говорить по-своему. Ирина быстро научилась понимать Аказовы песни. Иногда в общей беседе понадобится проказнице тайну какую-то Аказу сказать, она и скажет ему. Санька в такие минуты хмурился, глядел на Ирину грозно и уходил в горенку. Бабушка тоже шла за внуком и успокаивала его.

–     Хороший он человек, Саня. А девке взаперти-то одной каково? Пусть хоть с ним сердце отводит. Спаситель ведь.

–     Аказ —он молодец,– соглашался Санька,– только язычник. А сердце девичье, знаешь,– воск. Вот я о чем думаю.

–     Я, внучек мой, деда твоего полюбила, он разбойником был. Сколько горя от той любви приняла, а все одно была счастлива.

Санька с бабушкой соглашался, но на душе все равно было тревожно.

Любил ли Аказ Ирину? Он точно не мог себе на это ответить. Если бы полюбил, то Эрви должна уйти из сердца. Но она не уходила. Хоть и мало было надежды на то, что она вернется к нему, но вера эта не пропадала. Иногда он задавал себе вопрос: а что если Эрви нет в живых, если она добровольно осталась в Казани и нет ей возврата назад? Стоит ли ждать ее, тратить в тоске молодые годы. А если она верна ему? Ждет с ним встречи?

Ирина была совсем не похожа на Эрви, и все же его к ней тянуло. В домик Сани Аказ ходил, как на праздник. Однако надежды большой на ответную любовь не было. Санька на разговоры сестры и друга смотрел неласково, Ирина хоть и была с Аказом нежна и душевна, но называла его братом и спасителем, а это говорило о том, что к нему девушка относится по-хорошему от благодарности и гостеприимства, может быть, скуки ради, но не от любви. От таких дум по ночам у Аказа ныло сердце, и он часто задумывался над своей судьбой. А судьба-злодейка не сулила Аказу ничего хорошего. Если даже и полюбит его девушка, что с того? Остаться служить Москве постоянно и жениться на ней было нельзя: беглая она монашка, от пострига убежала. Везти в Нуженал тоже нельзя – отец и сородичи не примут. Эрви может вернуться. Да и пойдет ли Ирина в глухие леса на Волгу. От этих дум раскалывалась голова, болела грудь.

Потом настало Великое воскресенье. Вся Москва праздновала Христов день.

Гуляли все.

Ходили из дома в дом—христосовались. По улицам, заплетаясь, бродили хмельные ратники, на площадях открыто целовались совсем незнакомые люди—на пасху это можно, не грех. Даже монахи и те осмелели: вино пьют, мясо едят прямо на глазах у православных, а иные, задрав рясы, бегают за молодайками. В эту пору Аказ решил рискнуть и пробраться к Ирине днем, потому что она просила навестить ее в светлый праздник.

К дому Ирины он прошел незаметно, здесь его встретили, как всегда, приветливо и радостно.

–     Ты хоть и не православный,– сказала Аказу бабушка Ольга,—одначе и для тебя сей день праздник. У татар и тех в эту пору своему богу молятся.

–     И у нас тоже сегодня праздник,– ответил Аказ,– наши люди всем илемом сегодня утром, наверно, ходили под священное дерево и просили у бога большого урожая, здоровья семье и скотине.

–     Ну вот, видишь, Саня, а ты говорил... Садись, Аказушко, с нами, попразднуй.

Чинно сели за стол, разрезали кулич. Сначала всех перецеловала бабушка Ольга. Она не спеша подходила сначала к Сане, потом к Ирине и Аказу и трижды целовала в губы. Потом Саня христосовался с Ириной и Аказом. Подошла очередь Ирине целовать Аказа. Все глядели на нее, думали, девушка смутится. А она спокойненько взяла из миски крашеное яйцо, стукнула о край стола, сказала Аказу: «Христос воокресе», а поцеловать не поцеловала. У Аказа сразу на сердце тень. Не показывая огорчения, он ответил Ирине и принялся за кулич. Потом разговлялись мясом, скоро на столе появилось пиво и медовщина.

Под вечер, когда утомленная бабушка отправилась на печку, а Санька, напившись пива, уснул прямо за столом, Аказ и Ирина перешли в горенку. То ли от медка, то ли от волнения глаза у Ирины в сумерках горели, как угольки. Она долго смотрела на Аказа, и тот, чувствуя ее зов, решился первым сделать шаг.

–     Пасха сегодня, братец!—произнесла Ирина.

Аказ шагнул ей навстречу, рывком прижал к груди, почувствовал пылающие Иринины губы. И в этот момент в сенцах раздался громкий стук. Аказ сразу понял, что большая беда пришла, и бросился в комнату, чтобы предупредить Саньку, но было уже поздно. Загремела сорванная с петель сенная дверь, и два дюжих стражника с оголенными саблями вломились в избу. Санька стоял за столом протрезвевший. Стражник подбежал к нему, выволок его из-за стола, крикнул:

–     Вот ты-то нам и нужен!

Второй стражник, связывая Саньке руки, бранился:

–     Насилу разыскали пса болтливого. Ишь што удумал, на светлую царицу напраслину возводить. Пойдем!

–     Шубу дозвольте надеть,– Санька почему-то был спокоен и не сопротивлялся.

–     Пошто тебе шуба? Когда башку снесут, тебе холод будет не страшен!—И захохотал. Было видно, что оба пьяны.