Текст книги "Марш Акпарса"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Акпарса и Мамлея шестеро стражников вывели к берегу ручья. Один из них знал Акпарса и первый заговорил:

–    Ты, верно, недосмотрел чего-нибудь? В измену я не верю. Я знаю, ты не такой.

–    Спасибо, друг.

–    Ежели ты в измену нашу не веришь,—сказал Мамлей,– так спаси нас!

–    Ослушаться царя? Да ты в своем уме? За это и своя голова с плеч слетит. Вы сами сделали бы то, что царь повелел.

–    Царь молод и горяч,– промолвил другой стражник.

–    Да мы не просим, чтобы вы нас отпустили,– настаивал Мамлей.– Богу помолиться перед смертью дайте.

–    Богу – это можно. Умереть без молитвы – грех.

–    Я и раньше никогда и никого не обманывал,—сказал Акпарс,– а теперь перед смертью зачем мне обман? Нам молитвы не надобно, нам время переждать надо. Свечка под землей совсем тихо горит, я верю, что взрыв будет. Прошу тебя, дождись взрыва, а потом выполняй приказ царя.

–    А ведь он дело говорит, – сказал кто-то из стражников. – Мы спешить не будем.

–    Охо-хо. А ежели государь узнает?

Взрыв раздался, эхом прогремел над землей.

Стражники сунули сабли в ножны.

– Теперь можете царское повеление исполнять. Мы готовы,– в голосе Акпарса звучала обида.

С пригорка бежал Адашев и размахивал руками.

Стражники начали развязывать Акпарсу руки...

Могучим ударом свежих сил противник был смят, и Казань пала.

Мурзу Чапкуна разорвали сами казанцы, хана Эддин-Гирея отдали в плен, а крымцев выгнали вон. Даже тех немногих, которым удалось убежать, ратники Андрея Курбского перебили за Казанью.

Шигонька о взятии Казани написал:

«Божиею помощью православные одолели басурманов, и бысть сеча велика в граде Казани. Христиан-пленных множество тысяч душ освобождено, а побитых в граде столь множество лежаще, аки негде ступить, чтобы не попасть на убиенных, а за ханским двором костры мертвых лежали со стенами городскими наравне. Вот сколь зла сеча была.

И приехал ко Государю хан Шигалей и поздравил его от души, и повелел Государь одну улицу очистить от мертвых, и по ней Государь въехал в град, и тут у наряду стояло множество народу христианского освобождашеся от плена. Все они пали со слезами на колени, глаголя: «Избавитель наш, Государь, из ада ты нас вывел, для нас, сирых, своей головы не пощадил». Государь повелел их в стан свой отвести и напитати и отсылати по домам их тысячи по три и по пять.

Приказал Государь воеводам огни гасить, а сам поехал во двор за город, где прежде стоял.

Потом Государь послал по всем казанским улусам жалованные грамоты и ясачные, чтобы люди шли ко Государю, не бояся ничего. Кто лихо нам чинил, тому бог отомстил, а Государь их пожалует.

Тогда прислали арские люди бить челом, а с Луговой стороны также черемиса приехали бити челом, и Государь их пожаловал».

С самого утра на Царском лугу идет пир. Иван Васильевич на радостях все винные запасы повелел выкатить на луг и угощать ратников.

Сам царь с ближними воеводами пирует в шатре, а те воины, что помельче, примостились, где придется.

Акпарсов полк пирует несколько поодаль от всех – на берегу реки Казанки. Князь Акпарс, хан Шигалей и Топейка сидят около наскоро сколоченного стола.

–    Ты чего не ешь, не пьешь? – спрашивает Шигалей Акпарса.– Забудь обиду.

–    Кусок в горло не лезет. Где Янгин пропал? Об этом все время думаю. Сначала казалось—в плену. Теперь весь татарский плен перещупали, нигде не нашли.

–    Может, как и Пакман, к луговым подался? – замечает То– пейка.

–    Язык тебе вырву! Как ты про Янгина можешь такое думать?

–    А помнишь, Аказ,– говорит Шигалей, наливая вино в ковш,– как ты ко мне в плен попал?

–    Забудешь разве!

–    Клятву, данную тогда, сдержал ли? Кучаку-мурзе отомстил, я думаю?

–    Наверно, в Крым удрал, кривоногий верблюд! Но придет пора – поймаю, однако.

–    Зачем ловить? Я его давно поймал. На моей сеунчевой цепи сидит вместе с другими.

Акпарс поставил кружку на стол, поднялся:

–    Покажи!

–    Пойдем.

И еше раз испытал страх мурза Кучак, когда увидел Акпарса. И снова бледностью покрылось его лицо, задрожали губы. Акпарс молча отомкнул мурзу от цепи, сел на первого стоявшего у коновязи жеребца, пустил Кучака впереди себя.

Там, где речонка Ичка делает крутой поворот, Акпарс остановился, привязал коня к дереву, подошел к мурзе.

–    Ну, вот мы и встретились, мурза Кучак. Третий раз скрестились наши дороги, и теперь я выполню клятву.

–    Убить пленного не велика отвага,– угрюмо ответил мурза.– Давай, кончай

–    Видишь у дерева конь? Это наш конь. На него тот сядет, кто останется живой. Ты видишь этот нож? Кроме ножа у меня нет ничего. И смотри! – Акпарс отбросил в сторону нож.– Теперь мы равны. Защищайся! – и пошел на Кучака.

Вобрав голову в плечи, мурза приготовился к прыжку. Он хотел сбить Акпарса с ног, но не зря барсом прозвали Аказа. Он первым налетел на Кучака схватил его за грудь и могучим рывком поднял над головой.

Мурза попытался вывернуться из крепких рук, но не успел: Акпарс с силой ударил его о землю.

Раскинув руки, мурза лежит на тропе. Изо рта, пенясь, течет темно-красная струйка.

–    Добей,– прохрипел он, когда увидел подошедшего Акпарса.

–    Подохнешь сам,– ответил тот и, ополоснув руки в реке, сел на коня.

Месть, о которой он думал целых двадцать пять лет, свершилась.

Но отчего душа воина не ощутила счастья?

После взятия Казани царь оставался в своем стане ровно неделю. Награждал воевод, князей, воинов. Кроме вотчин, поместий, кормлений, было роздано 48 тысяч рублей деньгами, платьем, сосудами, доспехами и конями. Иван разослал по всем улусам жалованные грамоты, писал, чтобы шли к нему без страха.

Наместником Казани царь оставил боярина князя Александра Борисовича Горбатого, а в Свияжске воеводой стал князь Петр Шуйский. Князь Акпарс был поставлен под его начало. Впоследствии князь Курбский напишет:

«А боярам царь приказал без себя о казанском деле промышлять; они же, от великого такого подвига и труда утомившись, и малого подвига и труда не смогли докончить, и возжелали богатства, начали о кормлениях заботиться; а Казанское строение поотложили...»

И потому еще восемь лет крымцы, ногайцы и турки терзали казанские и черемисские земли и бед русскому воинству принесли немало.

МИРНЫЕ ПЕСНИ

Первый снег упал на Свияжск нежданно. Сначала шел затяжной осенний дождь, потом дохнул на город студеный ветер, и в воздухе замелькали сырые белые хлопья. Снег летел торопясь, будто боялся растаять, не достигнув земли.

В городе стало намного тише. Ушли последние сотни московских ратников, уехали воеводы и князья. Остались только крепостные стражники да мастера и плотники, коим царь велел достроить заложенную в минулом году церковь.

Ешка-поп сидит, облокотившись на подоконник, и грустно смотрит на заснеженную улицу. Большие перемены произошли в жизни Ешки.

Раньше редко задумывался он о жизни. День прожил—слава богу. Завтра—бог даст. А ныне появилось превеликое множество забот. Наипервейшая – язычники.

Перед отъездом царя в Москву Сильвестр от имени митрополита строго и внушительно указал:

– Отныне дело всей жизни твоей окрестных язычников осиять светом православной веры, число прихожан святой церкви непременно ширить. Горный край весь приведи ко кресту, а потом и за Луговую сторону берись. Утверждай веру нашу ныне и во веки веков. Государь повелел тебе о сем помнить всегда.

Ешка молчал. Сильвестр испытующе смотрел на него.

369

24 Марш Акпарса

–    Не по плечу ношу кладешь,—сказал тогда Ешка.—Язычников—легион, а я один, как перст божий.

–    Повелел государь оставить тебе в помощь две сотни ратников. С помощью меча праведность утверждают пусть.

–    А Шигоня говаривал, что веру внедрять можно токмо словом, а не мечом. Ратники народ озлобят...

–    Время и деяния государя нашего доказали обратное. Мечом и только мечом. Западные государи в своих крестовых походах в утверждении веры вон сколь преуспели! И нам, грешным, поучиться у них не зазорно.

Ешка вспоминает этот разговор, и его одолевает сомнение. Перебирает в памяти все встречи в Чкаруэме и сердцем чует: неправ Сильвестр.

«Пойду-ка я к Саньке,—подумал Ешка,—да с ним посоветуюсь. Он в делах веры мудрейший мужик, а в смысле меча еще мудрее. Уж он-то знает».

–    Ты куда это, батюшка?—пропела Палага, увидев, что отец Иохим надел шубейку.

–    К Саньке Кубарю. Посоветоваться хочу по делам веры. Надо неотложно.

–    Коли надо, то и пойдем,—И попадья взялась за шаль.

–    Дело сие мужское. Чего тебе торчать там без надобности?

–    У Саньки, я слышала, сестра есть. Ее навещу, и то слава богу.

Отец Иохим крякнул недовольно и стал дожидаться, пока Палага оденется.

Как разлучился Ешка с бродяжьей волей-волюшкой, так и оплошал. Как сел на одно место, так и пошли в голову мыслишки о семье, о теплой перине да о баньке. Не успел подойти к семейному хомуту и понюхать—глядь, тот хомут уже на шее.

Дело все началось с просвирни. В первое время просфирки в церковь доставляли из Разнежья. А они в дороге черствели, засыхали—не угрызешь. И стали православные роптать, дескать, о такие просфирки и зубы обломать недолго, неужели, дескать, во всем граде нельзя их печь. А того, ироды, не понимают, что для оного важного дела надо иметь просвирню—женщину чистую, целомудренную, которая чтобы до мужских подштанников не дотрагивалась. А попробуй найди в Свияжске такую!

Но однажды пришел к Ешке Микеня и брякнул:

–    Нашел я тебе, отец Иохим, просвирню!

–    Ну! Кто такая?

–    Палага. Кашеварка из нашей ватаги.

–    Чирей тебе на язык!—ругнулся Ешка.—Да-ить она разбойница.

–    Поверь мне, Ефимушка, Палага—редкой души баба. Сколь она с нашей ватагой исходила, ни одному мужику до себя дотронуться не позволила. Мне, атаману, и то однажды по шее черпаком ерыкнула—до сих пор знатко. Имею подозрение, что сия Палага, не глядя на четвертый десяток лет,—дева. А касаемо ватажных дел, так не ты ли сам говаривал: господь бог один и для разбойников, и для попов.

Так Палата стала просвирней. Высокая, упитанная, властная, она сразу прибрала к рукам все церковное хозяйство, завладела всеми приношениями. А какие просфирки стала печь—боже мой! Ко всему этому у Палати было большое сердце – ей непременно надо было кото-то жалеть, кому-то помогать, делать добро.

Ешку в первые дни выпарила в бане, сожгла завшивленные исподники, пошила новое белье, заштопала рясу, неведомо откуда приволокла перину и, напоив Ешку чаем с малиной, уложила на перину спать. Такое Ешка почувствовал блаженство, какого не испытывал ни разу в жизни. Размягчилась душа у Ешки, бродяжья осторожность притупилась, и... мышеловка захлопнулась! Разнесся по городу слух, что стала Палата попадьей. Надела на отца Иохима хомут и стала потихоньку затягивать супонь.

Перво-наперво запретила Ешке непристойно браниться, потом повелела звать ее матушкой, а сама величала Ешку батюшкой, как и принято в поповском обиходе.

Однажды сказала:

–    О душе твоей, батюшка, жалобею. Дал бы ты перед алтарем клятву: зельем хмельным душу свою не поганить. Ежели любишь меня—не пей.

–    Совсем?

–    Ради надобности али праздника и господь бог наш превращал воду в вино. А ты, батюшка, инда без просыпу пьешь.

Ведь уластила, вредная баба, умаслила. Пошел Ешка к алтарю и дал клятву всуе хмельное не употреблять.

Санька живет в новосрубленной избе около большой башни, от Ешкиного дома далеко. Поручено было Саньке три сотни ратников и сказано, что должен он помогать духовному пастырю свияжскому в делах веры, а также храм божий, ежели надо будет, от язычников оберегать. Велено было подчиняться князю Акпарсу, который тоже жил во Свияжске и должен был нести охрану крепости и города. Не поставил его царь свияжским воеводой, сказав, что, мол, хоть и князь он, да не над кем ему, Акпарсу, княжить, что отныне черемисская земля—его земля.

Живет Санька с Ириной. Сестра еду готовит, управляет по дому. Газейку, спасенную под Казанью татарочку, отдали в дом князя Акпарса—служанкой.

Прямо надо сказать, житье у всех неважное. И вроде бы война кончилась, Казань одолели, спокойные дни пошли, а вот поди ж ты—нет на душе покоя у всех четверых: у Саньки, у Ирины, у Акпарса, у Гази. Все чего-то ждут, ждут в страданиях, в муках душевных. Все надеются, что вот-вот придет то главное, ради чего столько перенесено и столько пережито.

Санька четвертый десяток лет доживает, а все не женат. Гази из головы не идет. Смиренная, чистая и пригожая. Мучительно ищет Санька путей к сердцу татарочки, а их нет. В иное время нашел бы, постарался понравиться, а в сорок лет попробуй приглянись, когда девке чуть поболе двадцати. Ну, допустим, по сердцу пришелся бы ей Санька, а как же с верой?

Думает все это Санька про себя и молчит. Ирине ничего не говорит. Видит—у нее у самой горе. Князь Акпарс и вдовым оказался и свободным, а прежняя любовь, видно, забыта. Теперь в дом к Саньке заходит редко, на Ирину старается не глядеть. И видит Санька по утрам красные от слез сестрины глаза. Вздохнет Санька, ничего не скажет– у самого та же заноза в сердце.

Сегодня Санька воротился со службы поздно, не успел сапоги снять, глядь—гости на дворе. Поп с попадьей чинно шествуют к крыльцу. Санька выбежал встречать, а Ешка, увидев его, раскинул руки, пропел:

Я утром, вечером иду

К соседу на беседу.

И если он меня не ждал —

Зачем иметь соседа.

–    Милости просим!—воскликнул Санька и провел гостей в горницу.

Попадья, раздевшись, поклонилась хозяину и сразу прошла в светелку к Ирине. Приоткрыла тихонечко дверь, огляделась. Над божницей лампадка разливает желтый свет. Уронив голову на вытянутые по столу руки, разметав косы, мучается сердечной болью Ирина. Палата подошла к ней, погладила ласково голову. Ирина поднялась, хотела улыбнуться нежданной гостье—не смогла. И снова заплакала, закрыв лицо руками. Попадья села супротив, спросила:

–    Слезы льешь в три ручья, а отчего?..

Санька и Ешка тоже беседу начали.

Сперва они малость помолчали. Сидели друг против друга на лайках, застланных багряным сукном. Первый начал Ешка:

–    Предался я ныне воспоминаниям, жизнешку прошлую переворошил... Помнишь, были мы в Чкаруэме...

–    Да-а, трудны были эти два годика,—как бы продолжая мысль Винки, сказал Санька.

–    Так вот я и говорю, жили мы в Чкаруэме. И помнишь: весь народишко веру нашу принял и кресты на свои груди возложил. А были мечи в наших руках?

–    Доброе слово да дело.

–    То-то и одо. А помнишь, как смело с мурзой они разговаривали, хлеб свой отстаивали, нас в обиду не дали. Слышал я, после нас много Япанча старался, одначе сеют там ныне по многим руэмам. А ведь у мурзы в руках меч, и какой меч. Стало быть, волю народную сломить не мог.

–    К чему разговор твой, не пойму?

–    А к тому, пропади оно пропадом, что Сильвестр-поп от имени владыки повелел весь черемисский край за един год привести под православную церковь и оставил для сей цели воинов с мечами. А меня взяло сумление...

–    В мечи не веришь?

–    Сумлеваюсь зело. Коль будем мы с верой насильничать, народ черемисский от нас отшатнется. А ежели приобщать к христианству посредством слов да дел добрых, сие потребует преогромного времени, пропади оно пропадом. И тогда...

–    Тогда нам с тобой, отец Ефим, несдобровать. Тебя сана лишат, а меня в Тайный приказ.

–    Стало быть, повеление владыки сполнять? Черемисских друзей наших, кои в скитаниях прошлых последним куском с нами делились, мечом под крест подводить? Людей, что с нами испили общую чашу крови под Казанью, ради веры в темницы бросать?

–    Да разве руки на то поднимутся!

–    Ах, пропади все пропадом! Думай, как быть. Думай, Саня, думай—ты же мудрый. Сильвестр-поп наказал весной гонца слать, с коим известить, сколь душ языческих в нашу веру обращено. По весне с нас ответ спросят, Саня.

Санька долго молчал, думал. Потом сказал:

–    В этом многотрудном деле без князя Акпарса нам не обойтись никак.

–    Ой, верно, Саня. Аказушко—он нам поможет...

В светелке Ирины—свои, бабьи речи. Попадья стоит над Ириной, уперев руки в бока, будто наседка над цыпленком.

–    Дура ты, девка, дура. Да разве слезами горю поможешь! Да ныне с мужиками обходиться надо по-иному. Ежели их, прохвостов, ждать, они сами никогда к бабе не подойдут. В Микени– ной ватаге поживши, я ихнего брата, мужиков, вот как распознала. Их, чертей, надо брать за загривок да так, не отпуская, к венцу и вести. Ну, я ужо за это дело возьмусь, ты не реви, не реви...

–    ...а нам, отец Ефим, одно осталось—грех этот на свои души взять. Господь бог нас поймет, простит.

–    Стало быть, Сильвестра-попа со владыкой омманем?

–    Обманем, коль ничего другого не остается. С помощью Аказа всех людей окрестим, а там пусть живут, как хотят. Кюсоты ихние трогать не будем—какой бог по душе, тому пусть и молятся.

–    И да простит нас бог и святой владыка,—сказал Ешка и перекрестился.—Спасибо тебе, Саня, снял ты с моей души груз великого сумления. По сему случаю не мешало бы... что-то к зимней погоде в горле заложило. Я, чаю, у тебя имеется?..

–    А матушка?

–    Мы тихохонько. Кувшинчиком-то только не греми.

–    ...Робость девичью свою брось,—заплетая Ирине косу, уговаривала попадья.– Тебе не семнадцать лет, родимица... И не смей мне перечить! На той неделе будь готова– мы с отцом Ефимом твоего князя так прижмем, он и пикнуть не посмеет. Ишь, супостат, веру православную принял, а над девкой измывается, как язычник. С мужиками надо...—тут Палата остановилась, шмыгнула носом, насторожилась. Еще раз потянула воздух.

–    Ах они, ироды! Уже стакнулись!—и бросилась к двери.

Ешка только поднял вторую кружку, а из светелки выскочила

попадья, накрыла кружку пухлой ладонью...

Из гостей Ешка возвращался хоть и трезвый, но довольный. Сзади шла и нудно бранилась матушка.

Смерть Эрви неожиданно больно отозвалась в сердце Акпарса. Раньше ему казалось, что жена в душе верна Казани, ходили слухи, что там она тайно приняла веру аллаха. И Акпарс этому верил и не верил.

И совсем поверил Акпарс измене жены, когда нашли около нее яд. Тем более что днем позже приходила к Акпарсу Шемкува и отдала грамоту, в которой Эрви клялась в верности и повиновении Сююмбике. Колдунья подтвердила, что Эрви приняла веру аллаха и была послана казанской царицей вредить Акпарсову делу...

И вот пришла к нему слава, почести и богатство: еще больше стало друзей. В минувшую осень впервые не рыскали по черемисской земле сборщики ясака, впервые за много лет не свистела нал головой бейская нагайка.

Казалось, чего бы желать еще Акпарсу? Но, окруженный множеством друзей, Акпарс порой чувствовал острое одиночество. Где бы он ни появлялся, народ выражал ему искреннюю любовь и преданность, но не хватало любви. Любви одного человека. Все чаще и чаще думал Акпарс об Ирине, но говорить с ней о женитьбе не решался. «Еще не остыла могила жены, а я приведу в дом другую. Что скажут люди?» Так думал Акпарс и умышленно оттягивал решительный час. Чтобы не расстраивать себя, старался реже видеть Ирину, избегал встреч с ней.

Прошло полгода, и когда одиночество стало невыносимым, он решил привести Ирину в свой дом. Но одно утро (он его запомнит на всю жизнь) перевернуло все его намерения. Татарка Гази, спасенная Санькой, была теперь служанкой в его доме и в это утро убирала Акпарсову постель. Акпарс сидел на лавке и, тихо подыгрывая на гуслях, пел:

9

Утренняя песня

Раздается звонко.

«То поет сестренка»,—

Догадался я.

Оказалось это —

Песня соловья.

Темной ночью песня

Пролетает мимо.

«Это песнь любимой»,—

Догадался я.

Оказалось это —

Грусть-тоска моя.

–    Я давно хотела спросить тебя, господин...—Гази робко подошла к хозяину.

–    Спрашивай, Гази, не бойся.

–    Ты Аказа Тугаева не знаешь ли?

–    Аказа? Тугаева?—Аказ сначала недоуменно рассмеялся, но потом понял, что татарочка не знает его первого имени, так как теперь все зовут его князем Акпарсом.

–    А зачем тебе Аказ?

–    У него жена Эрви есть. Мы вместе у Сююмбике жили. Я рано осиротела, она меня к себе взяла. Увидеть ее хочу.

На лицо Акпарса набежала тень. Он отложил гусли в сторону,

сказал:

–    Аказ теперь без нее живет. Она плохой женой была. Веру чужую приняла, мужу вредить приехала.

Гази покачала головой.

–    Нет, господин. Эрви больно шибко любила Аказа. Я знаю.

–    Что ты знаешь, расскажи.

–    Она часто плакала, просилась у царицы домой. Та говорила: «Прими нашу веру—поедешь. Клятву дай». Только Эрви не соглашалась. Потом ее силой заставили это сделать. Что с ней сеит делал, я не знаю—бил, наверно. Когда я пришла, она без памяти была. Ей плохо в Казани жилось. Ты скажи Аказу, пусть он ее обратно возьмет. Она не виновата.

–    Продолжай!—волнуясь, крикнул Акпарс.—Говори!

–    Потом, когда Эрви домой ушла, я часто про нее разговоры слышала. Я ведь у царицы служила. Сююмбике доносили, что Эрви выполнять клятву не хочет, а она велела пугать ее, грозить, что они расскажут всем о ее клятве. К царице Пакман приходил, Шемкува приходила, все они про Эрви говорили.

–    Эй, кто там?—вне себя крикнул Акпарс и подбежал к двери. В комнате появился сотник Алтыш.

–    Бери, Алтыш, людей, обыщи всю землю, найди Шемкуву. Тащи ее сюда!

Вечером старую колдунью привели к Акпарсу.

–    Она была у царицы?

–    Много раз,—ответила Гази.

–    Ты всю жизнь жила ложью и изменой,—гневно сказал Акпарс, схватив старуху за плечи.– Но если сейчас скажешь хоть одно слово неправды, я снесу тебе голову. Говори, в чем виновата Эрви?!

–    Разве я боюсь твоих угроз?—спокойно произнесла Шемкува и медленно убрала со своих плеч руки Акпарса.—Мне и так осталось жить немного. Я часто думала про твою жену в последнее время, я носила цветы на ее могилу.

–    Это ты отравила ее, старая ведьма?

–    Она сама приняла яд. Она, как и я, попала в руки злых и жестоких людей, но она оказалась сильнее меня, чище сердцем,– Шемкува закашлялась, одышка мучила ее.—Только сейчас я поняла, почему меня сломила Казань, а ее нет. Я поняла, поняла! Ей дала силу любовь. А у меня не было ее, не было!– Шемкува снова зашлась в неудержимом кашле.—Она любила тебя, неразумный, а ты... Ты виноват, что она умерла!

–    Зачем же ты принесла мне бумагу с клятвой, зачем принесла ложь?

–    Тебе не понять меня, неразумный. Я завидовала ей! Даже сейчас, когда дни мои сочтены, я не могу умереть достойно, как она. Отпусти меня.

–    Иди, старуха. Спасибо за правду.

На следующий день Акпарс поехал на могилу Эрви. Шемкува ходила из илема в илем и рассказывала о чистом сердце Эрви, о последних часах ее жизни. Женщина с именем цветка утренней силы вошла в сердца людей, чтобы пролететь потом сказкой через, многие поколения.

Как после хмурой осени и студеной зимы приходит весна, так после горя и тоски приходит забвение и радость.

По ночам с крыш свияжских хором свешивались длинные ледяные сосульки. Утром поднималось весеннее солнце, и сосульки падали на землю с хрустальным звоном.

Оттаивало и сердце Акпарса. Стала забываться Эрви, все его существо просило чего-то иного, радостного. Проходя мимо Сань– киного дома, Акпарс поглядывал на оконца, надеясь увидеть Ирину. Однако в избу не заходил.

Однажды в сумерки он сидел у окна и услышал возле своего дома шаги. По хрустящему весеннему ледку ко двору шествовали друг за другом Ешка-поп с попадьей Палагой.

Пока Ешка топтался у порога да вытирал о половики грязные ноги, попадья вышла на средину избы, перекрестилась, глядя на скромное, не похожее на княжеское, тябло, поставила на стол что-то завернутое в шаль.

Ешка сыздавна не то чтобы уважал князей, а побаивался и потому ткнул попадью под бок:

–    Куда прешь, кобыла. Поклонись сперва князюшке-батюшке.

Палата сурово глянула на Ешку, изрекла:

–    Для иных-прочих он, может, и батюшка, а для нас с тобой овца во стаде православном, бо ты есть пастырь того стада. Чо рот-то разинул – благослови князя.– Ешка робко подошел к Акпарсу, помахал крест-накрест у него перед носом.

–    Вот теперь, хозяюшко, принимай гостей. Мы уж по-свойски, прости,– пропела Палата.– Батюшка Ефим не соглашался к тебе идти, да я настояла.

–    Почему не соглашался? – улыбаясь, спросил Акпарс.

–    Соблазна боится. Теперь он хмельного в рот не берет. Зарекся.

–    Сам зарекся?

–    Вестимо, сам. Духу не выносит,– Палата незаметно для Ак– парса показала Ешке кулак.– Ну, что ты молчишь, батюшка?

–    Истинно – не выношу,– жалобным голосом произнес Ешка и, глянув на бутыль, проглотил слюну.

–    Садитесь. Я рад вашему приходу. Эй, Гази, собери на стол, у нас гости.

Пока Гази собирала на стол, попадья развернула шаль – и появилась преогромная бутыль. Внесенная в тепло, посудина снаружи подернулась мелкой отпотью, внутри колыхалась чуть мутноватая медовая брага. Ешка громко икнул от удовольствия. Щелкнула дверная щеколда, и в избу ввалился Топейка.

–    Садись, друг,– больно кстати,– сказал повеселевший Акпарс, приглашая Топейку к столу.– Жалко, Ковяжа нет, к себе в илем уехал, был бы полный праздник!

И словно в сказке, на дворе появился Ковяж. Он привязал коня к крыльцу, вошел в дом и, раздевшись, подсел к столу.

–    Вот теперича все в сборе,– сказала Палага и, налив три кружки, поставила их перед Топейкой, Акпарсом и Ковяжем.

–    А отцу Ефиму?

–    Да ты в своем ли уме, князь? Пятая неделя великого поста идет, да ему ни скоромного, ни хмельного, ни маковой росинки в рот. И нюхать нельзя. Это с вас спрос мал, вы хоть и крещены, а все одно постов не блюдете – жрете, что ни попади. Вы наполовину басурманы. А нам с батюшкой до христова дня поститься.

Все, с сожалением вздохнув, выпили. Ешка сидел, закрыв глаза, нижняя губа легонько вздрагивала.

–    Эй, девка! – крикнула Палата, увидев на столе только одни скоромные яства.– Ты нам с отцом Ефимом постного притащи. Рыбки да лучку с хреном.

–    Да разве она по-русски разумеет,– сказал хитрый Топей– ка.– Ты сама сходи, возьми, что тебе надо.

–    Верно, верно,– добавил Ковяж.– Татарке верить нельзя. Еще нарочно жиру накапает. Вот будет грех.

–    И то, – промолвила попадья и устремилась в варную половину.

Топейка быстро налил кружку, подвинул к Ешке. Тот единым махом плеснул ее в широко открытый рот, занюхал рукавом подрясника. Ковяж тем временем налил вторую. Когда Палага вошла с плошкой рыбы и луком, все сидели чинно, как будто ничего и не случилось. Только в глазах у каждого – смешинки. Попадья, заподозрив неладное, глянула на Ешку. У того замаслянились глаза, по лику разлилось блаженство.

–    А ну-ка, дыхни!

Ешка, вместо того чтобы дохнуть ей под нос, хмыкнул в себя.

–    Ах ты, ирод, бесово семя! Ах ты, пастырь, поганая глотка! Вот ляпну тебе по шее, греховоднику!

–    Не бранись, квашня! – Ешка, выпивши, осмелел.– Не я ли тебя упреждал, что дело сие творить рано. Да мыслимо ли великим постом сватами ходить? Надобно было после пасхи.

–    Тьфу ты, дурак, большая башка. Лезешь со своим языком, куда не просят. Да разве после пасхи этих басурманов вместе соберешь? Ныне и то сколь трудов стоило!—Попадья глянула на мужиков, махнула рукой.– Наливайте всем, раз такое дело. И мне наливай. Бог простит нам сей грех, бо во благо он сотворен.

Выпив налитую ей кружку, Палага вытерла губы кончиком платка, пососала рыбий хвост и, приосанившись, сказала:

  Собрала я вас, мужички, по большому, угодному богу делу.

Доколе князь Аказ будет ходить един, как перст божий. Ему ли вдовцом быть, к его ли это стати? Удумали мы с отцом Ефимом князюшку оженить.

–    А невеста? – спросил Ковяж.

–    Про невесту вы его самого спросите.

–    Меня? Я невесту не знаю.

–    Ах, ты не знаешь? Сколько лет девке голову крутит, и он, седой котище, не знает! – Палага обежала вокруг стола, села рядом с князем.– Кто в Москве нежные песни ей пел? Не ты ли? Кто девке сердце высушил? Из-за кого она слезами изошла, того и гляди руки на себя наложит!

–     Да не кричи ты,– сиповато упредил попадью Ешка.– Ведь перед тобой князь, а не Митька-плотник.

–     Мне наплевать, что он князь. Он православный и...

–     Подожди, подожди,– Акпарс положил руку Палате на плечо.– Разве я отказываюсь? Верно, Ирину я люблю давно. И Топейка про то знает, и Ковяж тоже знает. Однако по обычаям нашим я жениться не мог. Все знают: я жену похоронил недавно. Может, я и виноват, что не был верен ей сердцем, но обычай память о ней хранить велит. Вот тут сидит мой брат, а это мой друг. Пусть они скажут, как мне быть.

–     Про твою любовь к русской весь народ теперь знает,– сказал Ковяж.– Однако тебя не осуждает никто. Все знают твою жизнь: было время, когда Эрви считали погибшей, было время, когда жену твою считали предавшей нашу веру. Много лет ты жил один, и ни ты, ни Эрви не виноваты в том. Я тоже тебя не виню. Делай, как велит сердце.

–     Ты обычай выдержал, Аказ,– сказал Топейка.– Полгода уже давно прошло. Приводи в дом, кого хочешь. Вот наше слово. Если тебе нужна Ирина – я первый пойду сватать ее. Ирину наш народ любит, давно своей считает. Многие забыли, что она русская.

–     Какие вы хорошие люди, пропади вы пропадом! – крикнул Ешка.– Давайте выпьем да и начнем сватов наряжать. Говори, князь, кого в сваты ставишь.

–     Пусть Топейка идет, пусть Ковяж... и ты иди.

–     Мне по сану неможно, а Палата, моя сизокрылая голубица, она пойдет. Хоть завтра в путь.

–     Это отчего же завтра? – проговорила попадья, завертывая в шаль недопитую бутыль.– Идем сейчас же. А после христова дня сразу и под венец...

После пасхи начали таять снега. С гор хлынули потоки вешней воды, Волга вспучилась, освободилась ото льда. Днем позднее тронулась Свияга.

В городе торжество. Гудят церковные колокола, на улицах полно народа. Князь Акпарс стоит нынче под венцом. Ешка постарался на славу. Запалил множество свечей, в церкви – нестерпимое сияние и духота. На обручение и свадьбу прибыл воевода князь Шуйский со свитой. Церковь набита до отказа. Впереди, прижимаясь к самому аналою, теснятся гости: в парчовых ферязях и шубах– русские, в кафтанах тонкого белого сукна – черемисы.

Ирина стоит рядом с Акпарсом, как во сне. В счастье, которое пришло так поздно, трудно поверить. Может, не она стоит под венцом? Торжественно звучит голос отца Иохима. Ирина прислушивается.

–     Венчается раб божий князь Акпарс с княгиней Ириной!

«Княгиня? Какая княгиня? – Ирина вздрогнула, но потом успокоилась.– Княгиня это, видно, я».

Санька почему-то сумрачен. Стоит он рядом с сестрой и украдкой поглядывает на окно. За окнами множество любопытных и среди них – Гази. Она басурманка, ее в церковь не пустили.

Князь Шуйский стоит сзади жениха и невесты, довольно потирает сытый подбородок и думает: «Князек черемисский не промах. Какую красавицу отыскал! Теперь с русскими породнился – не оторвешь. Это хорошо».