Текст книги "Марш Акпарса"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

В полночь вышел ко дворцу, евнух уж ждет. Мимо садика прошмыгнул в калитку, а там темными коридорами – к лазоревой комнате. Евнух у двери шепнул:

–     Царица всю прошлую ночь грустила без сна. И сейчас грустит.

Мурза не успел войти – Сююмбике ему навстречу. Взяла его за руку, подвела к столику, велела сесть.

–     Великая царица...

–     Забудь, что я царица,– голос у Сююмбике жалобный, тихий.– Скажи лучше: бедная Сююмбике.

Мурза об осторожности забыл и сразу:

–     Я лучше скажу: прекрасная Сююмбике!

–     О, зачем мне похвалы, которых я не заслуживаю?—Царица взглянула на мурзу, отвела лицо в сторону и как бы про себя начала говорить:—Когда я молода была, глупа была, верила, когда люди говорили про мою красоту. А люди лгали, каждый царице приятное хотел сказать. И ты, мурза, тоже кривишь душой.

– Ты истинно прекрасна, царица!

–     Не зови меня царицей! Я позвала тебя как друга, чтобы ты поговорил со мной, как с женщиной, а не как с царицей. У трона, может, и принято лгать, а в гостях...

–     Когда аллах призовет меня к себе, я и перед ним скажу: красивее тебя не видел.

–     Тогда скажи, почему муж мой не любит меня? Тогда скажи, почему он целыми месяцами не заходит в мои покои? Ты первый его советник и друг, ты должен это знать!

–     Я знаю. Но смею ли я говорить все, что думаю? Не падет ли твой гнев на мою голову?

–     Говори, друг мой, все. Если даже ты скажешь, что Сююмбике гадкая, как змея, и противная, как лягушка, я приму это, потому что я верю твоему чистому сердцу и мудрому уму. Говори.

–     Хан Бен-Али сильно любил тебя в первый год. Но что он видел с твоей стороны? Холодные презрительные взгляды. Разве я не знаю, как часто ты не впускала его в свои покои, что по шариату считается позором. Ты сама оттолкнула его. Прости, Сююм– бике, но ты ненавидишь Бен-Али. Отчего это?

–     Скажи, мой мурза, есть ли среди ногаев человек богаче моего отца? Я могла быть царицей Крыма, меня просили в сераль турецкого султана. Но я, послушная воле моего отца Юсуфа, пошла в паршивую Казань, чтобы союз ногаев, крымцев и казанцев укрепить. А что я вижу? Владыка наш – безмолвный раб Москвы, торговля моего отца с Казанью совсем захирела, и он беднеет с каждым днем. Русские пленники, драгоценности, которые привозились раньше из походов, где они? Наш хан ногой не смеет ступить в русские пределы. После этого как называться мне царицей? Я не только не царица, но и не жена. Ты знаешь, верно, что хан уехал на охоту и взял с собой наложниц. Бывало ли когда такое? Могу ли я не пылать ненавистью к этому человеку?

–     Умерь свой гнев, прекраснейшая. Хана ты винишь напрасно. Он честный человек и дал русским клятву верности. Ты хочешь, чтобы он ее нарушил? Тогда снова война. А то, что наложницы взяты на охоту,– все ханы так делали и делать будут впредь. И ты найди себе утеху...

–     На грех меня толкаешь еще больший? – Сююмбике сказала это голосом, полным укоризны, однако глаза ее лукаво блестели.– Среди кого искать утеху? Праздности я не люблю, мурза. Если я и возьму подобный грех на душу, так только ради человека, с которым я могла бы делить не только ложе, но и власть. Такой человек в Казани всего один, но он слишком предан хану,– царица взглянула на Булата исподлобья и добавила: – Ты знаешь этого человека... я милым назвала его однажды.

–     Могу только догадываться... верить не смею,– голос у мурзы осекся, он изменился в лице, почувствовал в голове жар. Он ясно понял, что царица предлагает ему любовь и вместе с ней союз против хана.

–     Верь, милый мой Булат,– Сююмбике взяла руку мурзы и приложила к своей груди,– верь!

Мурза медленно встал, свободной рукой отодвинул легкий столик, приподнял царицу со скамьи и сильно прижал ее к своей груди. Сююмбике обвила шею руками и нежно поцеловала в щеку.

–     Теперь пусти меня,– Сююмбике отстранила от себя Булата и, тяжело дыша, сказала: – Давай теперь поговорим открыто.

–     Говори, каждое слово твое будет здесь,– мурза указал на сердце,

–     Задумала я Бен-Али прогнать обратно в Москву. На трон сядешь ты – ханством править будем в любви и согласии. Хорошо ли я задумала?

–     На трон сесть легко,– задумчиво произнес мурза.– Удержаться трудно. Москва сильна...

–     Про это тоже думала. Если Москва войско пошлет, на ее пути весь Горный черемисский край встанет. Мой посол скоро будет там. Если князь Аказ русских не удержит, ногайские конники есть. Мой посол тоже поскакал туда, и отец сделает все, что надо. Курчак-оглан с джигитами на нашей стороне, коренные казанцы, я думаю, под твоей рукой. И еще скажу – отец мой в союзе с крымским ханом. Если русский царь рать на Казань двинет, отец попросит крымцев сделать набег на Москву. Кто нас сможет тогда победить? Теперь Казань то перед Крымом, то перед Москвой голову клонит, а тогда мы будем никому не подвластны. Ты мой хан!..

Только поздно утром покинул Булат покой царицы.

На другой день в Казань приехал черемисин Япык за мелким товаром. Он каждый месяц брал у купцов бусы, ленты и разную мелочь, которую выгодно перепродавал по илемам. В последнее время Япык возгордился – сама Сююмбике одарила его вниманием. Звала каждый раз во дворец и спрашивала про черемисскую жизнь. На сей раз царица хотела знать про Аказа.

–     Аказа нету дома,– моргая подслеповатыми глазами, сказал Япык-коробейник.—Он, говорят, в Москве, в плену.

–     Убежал, говорят,– Сююмбике подозрительно посмотрела на Япыка.

–     Домой прибежать не успел еще. Я неделю назад был в Нуженале – Аказа там нет.

Долго еще спрашивала Япыка царица о том, о сем, а потом сказала:

–     Как только Аказ приедет, сразу же беги сюда, ко мне. Награду получишь.

А через два месяца возвратился Алим. Отец писал Сююмбике, что войско готово и по первому ее знаку будет под Казанью. Коренные казанцы во весь голос поговаривали о неподвластной никому Казани – Булат свое дело делал верно.

Все чувствовали, что в Казани что-то назревает, только один хан Беналей пребывал в безмятежности. Гнев и презрение правоверных вызывал хан: не было дня, чтобы он не напивался, а кому не известно, что Коран запрещает пить вино, ибо даже капля его оскверняет душу человека.

Легко сказать «Коран запрещает», а как отказаться от чудесного напитка, к которому Беналей еще в Касимове накрепко привык. И хан пил, по-своему истолковав слова Корана. Он наливал вино в кувшин, макал туда палец и ту каплю, которая оскверняет душу человека, извлекал на пальце из кувшина и с презрением стряхивал на пол. Остальное вино можно было пить.

В одну из осенних ночей хан выпил особенно много и, еле добравшись до постели, уснул не раздеваясь. После полуночи в покои вошли два человека – мужчина и женщина. Мужчина откинул полог – и лунный свет из окна осветил спящего. Он лежал вверх лицом, раскинув руки. Мужчина вопросительно взглянул на женщину. Та кивнула головой и отвернулась. В лунном луче сверкнуло лезвие ножа, раздался слабый стон, потом хрип.

И все замолкло.

...Хоронили хана с почестями, но наскоро. Посла московского с женой и детьми посадили на захудалых лошаденок и вытолкали за ворота Казани. Велели передать Москве, что Казань теперь никому не подвластна: ни Москве, ни Крыму.

Посол с превеликими трудностями добрался до Москвы только 3 декабря. Ждал кары за то, что проворонил Беналея и Казань, но отделался легко. Глинский, выслушав его, только плюнул в сторону с досады, махнул рукой: «Иди, мол, не до тебя, слышал, чай, государь во дворце помирает».

3 декабря ночью Василий Иванович умер. Елена Васильевна безутешно плакала; около гроба, насупившись, сидел трехлетний наследник Иван.

Когда Елене донесли про Казань, она тихо ответила: «Бог с ней, с Казанью».

Верный союзнической просьбе Юсуфа, крымский хан Саип-Гирей незадолго до смерти Василия пошел на Рязанские земли, но был отброшен русскими. Думали, что крымцы домой уйдут, но ошиблись. Саип-Гирей повернул войско на Казань. С ним ехали Сафа-Гирей да Кучак-мурза.

Не быть тебе, Казань, неподвластной.

Аказ с Топейкой и Мамлеем живут в русском селе у частного вотчинника Гришки Хлудова. Сунулись было в родные края, да пришлось податься обратно. Встретили земляков из Нуженала, а те рассказали им, что нижегородский воевода дважды посылал в илем своих стражников, которые допытывались про Аказа, Топейку и про какого-то русского парня.

Пришлось подаваться обратно. В вотчине Хлудова им сразу понравилось: кругом леса, глушь, царские слуги сюда и носа не кажут.

Весна в этом году с приходом что-то задержалась: уж русские святую Евдокию отпраздновали, а на улицах сугробы как были, так и остались.

Аказ с Топейкой промышляют Гришке зверя, стерегут его лес. Но обоих мучит тоска по родным местам, и уж с зимы решено: как только просохнут дороги, идти в Нуженал.

Ш

Однажды ушли они на охоту далеко от села, заблудились и вышли к реке Суре. За ней лежали земли чувашей, а там, дальше, их родные леса. Сели на берегу отдохнуть и вдруг на той стороне услышали песню. Ее пела, видимо, чувашка, но напев до боли в сердце был близким и знакомым. Песня лилась тоскливо и заунывно, мелодия ее местами пыталась подняться ввысь, но оттого, что она была тяжела и тягуча, ей не удавалось оторваться от земли, и печальные звуки гасли, поглощенные сырым снегом.

Аказ взглянул на Топейку и увидел в его глазах слезы. В душе всколыхнулась тоска, он понял, что больше ждать невмоготу. Молча кивнул в сторону другого берега, Топейка понял все без слов. Поднявшись, подал Аказу руку, помог ему встать, и оба осторожно ступили на мокрый лед Суры.

Начался долгий и тяжкий путь на родину. Днем идти было нельзя – в лесу снег был рыхлый и глубокий, друзья проваливались чуть не по пояс. Ночью морозцем схватывало верхний сырой слой, и они шли по насту, обходя болота и овраги. Днем жгли костры, сушили обувь и одежду, отдыхали. Кормились охотой. В середине апреля дошли до усадьбы чувашина Магмета Бузубова, с которым в молодые годы Аказ был в большой дружбе. От дома Магметки до Нуженала оставались сутки ходьбы.

Земли Магметки Бузубова бок о бок с Аказовыми. Почти половина чувашской стороны под Магметкиной рукой. Чуваши так же, как и черемисы, от казанцев лихо терпели, гнетом тяготились. Магмет Бузубов встретил друзей радостно. Чувашам такой сосед, как Мырзанай, тоже был не нужен. Раньше, при Туге, если казанцы появлялись на черемисской стороне, чуваши сразу об этом узнавали и, кого нужно, прятали. А теперь этот казанский блюдолиз, мало того, что тайно мурзаков встретит, так еще их же на чувашей науськивает.

Послали за Ковяжем, дали знать о приезде брата на Луговую сторону – Янгину. Решили собраться вместе, а потом уж и действовать.

Магмет съездил на Нужу и Юнгу, но вернулся с неутешными вестями. Мырзанай держит около себя сотню татар, сторонников Туги раскидал по дальним илемам, Аптулата из картов выставил.

Мамлея чувашин утешил: дочь муллы его ждет.

Спустя неделю появился Ковяж, через три дня приехал Янгин.

Посоветовавшись, решили ждать агавайрема – праздника сохи. В эту пору в Нуженале все старейшины соберутся, все люди округа молиться в кюсото придут.

Вот тогда можно смело в Нуженал идти.

[1] Куколь – монашеский головной убор.

В ВАТАГЕ

М

икеиииу ватагу нашли с превеликими трудностями. Санька помнил слова атамана: «Жисть при царе не больно надежна.

Ежели что – беги ко мне в леса». Легко сказать «беги в леса». Раскинулись они на тыщу, а может, и более верст, где тут разбой– нички хоронятся, найди попробуй. И, главное, спросить нельзя – блаженным сочтут, а то и того хуже: поймут, что беглый.

Долго ходили-бродилн, вконец измаялись и забрели в такую глушь, что не только дорог, тропинок не стало. Подумали-погоре– вали, видят, выход один: идти в какое-то село. Царские служки поймают или нет, а в лесу уж наверняка гибель.

И вот пришли они ночью в лесное село, постучались в первое светлое окно. Ворота открыл тощий мужичонка в наброшенном на плечи рваном-прерваном зипуне. А Санька, честно говоря, в деревнях до этого не бывал, жил все по хоромам, около царя да царицы, и тут совсем испугался. В широченной избе на земляном полу– солома. На соломе в духоте и грязи лежат вперемежку теленок, ягнята и полуголые пузатые ребятишки. Хозяйка зажгла лучину, поставила светец на стол. Глядела на пришлых испуганно.

–     Хлебца бы нам кусочек да кипятку,– нерешительно попросил Санька.—Деньги у нас есть. Мы уплатим.

–     Иззяблись мы совсем,– добавила Ирина,– трое суток маковой росинки во рту не было.

Мужик кивнул жене, и та начала разжигать таганок. Хозяин, скинув зипун, не глядя на вошедших, сказал окая:

–     По одежде глядя, вы из благородных. Прося хлеба, вы, может, не знаете, что он у нас из лебеды. Иного нет с осени. Ежели не погнушаетесь – раздевайтесь.

Уже сидя за столом и запивая кипятком вязкие, как комья глины, горьковатые куски, Санька спросил:

–     Земля не родит аль што?

–     Родит, отчего ей не родить,– ответил хозяин и тут же спросил:– А вас каким ветром занесло в такую даль? Из Суздаля, поди?

–     Из Суздаля,– ответил Санька, радуясь тому, что сам хозяин толкнул его на ложь.

–     В такую стужу да в такую даль недаром, поди, притопали?

–     Суздальский боярин послал... – Санька на миг задержался, придумывая, что бы соврать дальше,– места для охоты углядеть. Боярский ловчий я...

–     А женка твоя тож охотой промышляет?

–     Какая женка? Ах, эта...

–     Сестрой я ему прихожусь,– Ирина понимала, что не умеющий лгать Санька скоро запутается совсем, и решила сказать правду.– Добрым людям, Саня, лгать негоже. Не из Суздаля мы, а из Москвы, и не боярский ловчий он.

–     Вестимо, не ловчий,– заметил мужик, как-то по-доброму ухмыльнувшись,– да и откуда им быть, коли в Суздале никакого боярина нету и все земли вокруг монастырские. Я-ить сразу понял, что вы от кого-то хоронитесь. По делу идучи, в такую глушь кто бабу с собой возьмет. Одного не пойму—уж больно далеко от Москвы махнули. Как добрались в такую половодь да и пошто в наши края? Знакомые есть али как?

–     Есть,– тихо утвердил Санька.– Микеней звать. Атаман он. Не слыхали?

–     Мы с разбойниками не знаемся,– хозяин помрачнел, насторожился и боле не сказал ни слова. После ужина Саньку положили на лавку, а Ирину – на печку. Несмотря на тревожность, они уснули сразу. Утром проснулись от холода. В избе хозяйка щепала лучину, чтобы растопить печку.

–     Не торопитесь из-под зипунов-то. Холодно у нас. Вот печку заведу.– Хозяйка говорила без злобы, и это несколько успокоило Саньку.– Мужик мой из избы выходить вам не велел. Вечером он придет.

Ирина слезла с печки, подошла к Саньке и шепнула что-то на ухо.

–     Понапрасну боитесь,– успокоила женщина,– мужик мой не доносчик. Он вам помочь обещался.

И все-таки Санька и Ирина весь день провели в тревоге. В сумерках уснули, ожидаючи хозяина. А он вернулся не один. С ним пришел в избу Микеня. Атаман посмотрел на спящего Саньку, улыбнулся во всю бороду:

–     Я как услышал, что из Москвы, сразу догадался – он. Санькой его зовут,– тихо промолвил Микеша.

–     Разбудить?

–     Не надо. Пусть живет пока у тебя. А летом приведешь ко мне. Присмотрись пока што.

Мужик согласно кивнул головой.

Так началась для Ирины и Саньки новая жизнь. Жизнь, полная мрачных открытий. Узнали они, что их хозяин Семка Охлопков считался в деревне состоятельным мужиком. У него была кой-какая скотинка, и в лебеду он подмешивал малость мучицы. Другие жили еще хуже. Лесная земля, богатая перегноем, рожала щедро, но людей мучили постоянными поборами. Первыми приходили монахи, ибо земли эти приписаны к монастырям, и требовали свою до-

І28

лю. После– монахов появлялись боярская челядь – их надо тоже кормить. Им тоже дай, и дай немало. Не успеют сойти со двора челядинцы, глядь, появились сотники – просят воеводскую дань. Попробуй не дай – шкуру спустят до пяток. И так целую осень шарят по мужицким ларям жадные руки, а когда настанет пора монастырскому попу ругу собирать, глядь, лари у мужиков уже пусты. А впереди зима голодная, холодная. Мрут ребятишки от недо– – і о кн и от болезней, как мухи. Сутулятся мужицкие спины, сохнут, и іпнопнтси впалыми груди молодых женок – к тридцати годам, глядишь, она и старуха. Стареют избы, сползают набекрень крыши, вымаливаются углы. Починить избу мужику некогда. До середины лета он день и ночь в поле, к тому ж чуть не каждый год царь удумывает ратные походы – отрывает мужиков от дома и от земли. Так и остаются избы худыми, дворы неустроенными. И скрыться мужику от этих бед можно только в одно место – к Микене, в ватагу. Или на все время, или на сезон. Взять того же Семку Охлопкова. Весной он землю пашет, летом хлеба жнет, с ильина дня уходит в лес, вроде бы на охоту. А в самом деле в ватагу к Микене. А там, глядишь, частицу своего же хлеба, забранного челядинцами, отнимет. Или на монастырские закрома с ватажниками налетит – опять кое-что мужичонке перепадет. А что же делать? Не подыхать же с голоду. Зимой Семка дома. Лапти плетет, лебеду толчет, ездит в лес за дровами. А в лесу землянки Микени миновать никак нельзя. То разбойничкам что-нибудь нужное подбросит, то у них чем попользуется. Вот так и живет Семенко Охлопков. И не один – полдеревни так живут.

Как только стаяли снега и схлынули полые воды, Семка ночью увел Саньку и Ирину в ватагу. Там их встретили хорошо, сразу отвели отдельную земляночку. Утром Санька с Микеней пошли знакомиться с ватагой, а к Ирине пришла повариха Палата.

–    Наслышана я про тебя, девка, ой, как наслышана,– заговорила Палата воркующим голосом.– Как узнала, что ты здесь появилась, сразу и прибежала. Чтоб ты не пугалась: в ватаге и бабы живут. Вот, к слову, я – шестой год с этими иродами маюсь. Палатой меня зовут, чтоб ты знала.

–    Ты-то хоть как сюда попала, тетя Палата?

–    Как и ты, по одной тропке. Батюшка мой, царство ему небесное, смуту в Суздале учинил. Против утеснителен народ поднял, целое лето весь град в страхе пребывал. А потом людишки батюшку предали, и ему осталось одно: либо в разбойное стремя ногою, либо в боярскую петлю головою. Вот так я с ним здесь и очутилась. Вскоре в набеге батюшка погинул, а я... осталась тут, прижилась.

–    Неужто уйти отсель не можно? – тревожно спросила Ирина.

129

–    Здесь силой не держат. А я, чтоб ты знала, своей волей

9 Марш Акпарса

здесь живу. Из-за жалости. Уйди я из ватаги, они, нечестивцы, с голоду передохнут, кто им шти сварит, кто хлеба испечет. Да их, грязнорылых, вши без меня съедят. Кто им исподники выстирает, кто гасники пришьет.

–    Часом, не обижают они тебя? Ну... по нашему... женскому...

–    Пробовали,– простодушно ответила Палата.– Да ведь у меня в руках железный черпак. Одного благословила – до сих пор рубец во всю рожу. С тех пор чтут меня, как игуменью какую– нибудь. Тебя тоже в обиду не дам.

–    Да как же ты не боишься их? Ведь разбойники?

–    Кто разбойники?! Это мои-то обормоты разбойники? Тьфу! Да это самые что ни есть захудалые мужики. Может, они там, на дорогах, злодеи, а здесь ватажники—и вся недолга. И бояться их нечего...

Микеня и Санька вышли из землянки. Санька огляделся: лес кругом поредел, на пригорке вырыто сотни полторы землянок, разбросаны по берегу речки легкие шалаши, понастроены коновязи, навесы, клети.

–    Ты посмотри,– говорил Микеня гордо,– как у князя в вотчине, все есть: и кузня, и шорня, и швальня, и кладовые. Мельницы пока нету, да она вроде и не нужна: местные мужичишки, было бы зерно, что хочешь, перемелют и доставят в целости.

–    Что за люди у тебя, скажи? Откуда они?

–    Разбойниками нас зовут. А ты погляди: какие мы разбойники? Свое кровное отнимать не успеваем, не токмо чужое брать. К примеру такой случай возьмем: пограбили мы прошлой осенью монастырские кладовые. Не скрою – еды взяли много. Зиму могли жить бы сыто. Но спустя неделю появились у нас мужики из того монастырского прихода, чуть не сотня человек. Их монахи начисто обобрали – нам же их всю зиму пришлось кормить. Кушаки подтянуть пришлось. Или опять же в минулом году случилось. Отбили мы у боярских челядинцев обоз. Триста подвод в лес увели. Челядинцы, вестимо, испугавшись, утекли. Но не к боярину. Они, сучьи дети, снова пошли по деревням, а отнятое нами снова наверстали, и пришлось нам мужиков тех деревень подкармливать. Вот и посуди теперь – разбойники мы али нет!

Оглядев Микенины владения, снова вернулись в землянку. Атаман спросил:

–    Ко мне в гости аль на постоянное житье?

–    Погляжу,– ответил Санька.– Думается мне, плохой из меня ватажник выйдет. Да и не один я.

–    Приютите нас на время,– сказала Ирина.– Оставаться у вас насовсем нам не с руки. Какая бы ни была Санина вина перед государем – пройдет время, забудется. В Москве у нас бабушка старая осталась. О ней подумать надо.

– Н-да,—сказал атаман, подумав немного,– в ваших словах резон есть. Мне и самому надоело это бродяжье житье. Только не зря говорят: старую собаку не приучить ошейник носить. А что касаемо вас – поживите вы у меня недельку-другую, отогрейтесь на солнышке, да и ступайте в один монастырь, какой я укажу. Скрыть нас там не скроют, но место, где безвестно прожить можно, укажут.

На том и порешили. Как только просохли лесные дороги, Санька подался к заволжским старцам. Рассказал ему Микеня, что старцы те проповедуют новое монашеское бытие—скитскую жизнь. Будто принимают они к себе всякого, кто хочет замолить свои грехи, будь то убийца или любой беглый человек, властям не выдают и посылают по одному, по два в глухомань и велят строить там скит и жить в великой строгости, простоте да в молитвах.

Ирине с Санькой к монашеской жизни не привыкать. Все детство провели в монастыре. И они пошли к старцам. В самый далекий Разнежьевский монастырь добрались только осенью. Здесь их приняли хорошо, продержали зиму, а весной игумен вывел за ворота, указал перстом на север – и снова зашагали они вдаль. По пути попадались одинокие скиты, отшельники, живущие в них, уговаривали остаться и строить скит по-соседству, но Санька стремился все дальше.

Около трех небольших озер Санька остановился и начал рубить скит. Эти работы заняли все лето. Пока Санька строил жилье, Ирина делала запасы на зиму: сушила грибы, мочила клюкву, бруснику и прочие ягоды, собирала орехи. Зиму пережили неплохо: Санька ставил капканы, ловил в озерах рыбу просто так, руками. Прорубал лед, и рыба лезла к отдушинам – только успевай выбрасывать. А потом наступило второе скитское лето. Так и прошел еще один год...

ДЕНЬ АГАВАЙРЕМА

Мырзанай за последний год страху натерпелся немало. Стало известно, что новый хан молод, дела государства его жена в руки взяла. И будто порядки, которые Мырзанай в Горной стороне запел, ей не по душе. Будто хочет она передать весь край Аказу, чтобы он вместе с Эрви правил всем правобережьем. «Если так будет,– думал Мырзанай,– мне совсем жить станет трудно. Аказ приедет, земли свои отберет, дом, который он, Мырзанай, в Нуженале построил, отберет». А дом строить Мырзанай сгонял людей со всего лужая, поставил большую избу, да малую избу, два амбара, клети, хлевы, ограду из горбыльного частокола. Жалко из такого двора уходить. Эрви приедет, земли Боранчея отберет, за то что ее отца разорил – мстить будет.

Вдруг радостная весть: хан Беналей умер, вместо него теперь опять Сафа-Гирей на трон казанский сел. Сказали, что мурза Кунчак снова в Казань приехал. Мырзанай сразу послал в Казань сына Пакмана. Он теперь повзрослел, вроде бы поумнел, правит землями, которые спервоначалу у отца были. Пакман вернулся из Казани и снова огорчил Мырзаная. Хитрая Сююмбике сразу же сумела обольстить Сафу-Гирея, стала его четвертой женой, и слушается он ее во всем. И царица по-прежнему ждет возвращения Аказа, хочет отпустить к нему Эрви и отдать весь Горный край им. И будто бы у нее есть вести, что Аказ из Москвы убежал и скоро должен появиться тут. Все это Пакману мурза сказал и велел в Казань приезжать самому Мырзанаю.

–    Ты знаешь, что Аказ из Москвы убежал? – спросил мурза у прибывшего к нему Мырзаная.

–    Слышал.

–    Что стражники царя его всюду ищут?

–    Может, поймали? Убежал он еще зимой, а сейчас лета начало.

– Не о том думаешь. Царица мне сказала: «Аказ теперь Москве враг, ему путь туда отрезан. Лучше, чем он, Большого лужавуя не найти. Он смел, умен и нам будет верен». И как только появится– тебе каюк! Я тебя защитить не смогу – хан во всем не меня, а Сююмбике слушается.

–    Что мне делать?

–    Глядеть во все глаза! Спишь много, жрешь много! Людей озлобил, жадничаешь. Что под своим носом делается, не знаешь. Аказ давно у Магметки-чувашина живет, братьев около себя собрал, друзей. Это ты мне об этом должен рассказать, а не я тебе!

–    Прости, могучий. Я все узнаю.

–    Знать мало! Дело надо делать. И по-умному. У царицы рука маленькая, нежная, а возьмет за горло – и пикнуть не успеешь.

–    Повелевай, могучий, я сделаю все.

–    Ты знаешь, что сын мой Алим недалеко от тебя живет?

–    И не слышал.

–    О аллах! Он ничего не знает! Хан Сафа отослал его из Казани, теперь он у луговых черемис в Кокшамарах. Переплыви через Волгу – и ты у него. Пошли во все стороны верных людей, пусть Аказа выследят. Как только найдешь – зови Алима. Самому тебе с Аказом не справиться. Подкараульте, убейте, и пусти слух, что русские настигли Аказа.

–    Братьев тоже надо убить!—крикнул Мырзанай.

–    Глупец! Аказа убрать надо тайно. Если братьев убьешь – дураку будет ясно, что это твоя работа. Царицу не обманешь. С Алимом сам иди – на него я не очень надеюсь. Есть причина... Боранчею земли его верни. Помни: его дочь – подруга Сююмбике.

Аптулата снова Большим картом сделай – без Аказа он не страшен будет. Ковяжа зачем выгнал? Жадность свою умерь. Ведь он зять твой – дай ему хороший лужай. Пусть люди видят, что ты добрый, справедливый...

–     Все сделаю, как велишь.

–     Поживем – увидим. Когда я здесь укреплюсь, всех на свои места поставим. Время не теряй – сегодня же домой скачи.

Приехал Мырзанай в Нуженал, а там новость: Аказ с братьями и Мамлеем перебрался в Кендаров улус, и жувут гам тайно.

Пакман тотчас же был послан за Алимом, а сам Мырзанай поехал к мулле Кендару. Сразу начал разговор с дела:

–     Был я, святой отец, в Казани. Там большие перемены волею царицы Сююмбике. Вина с тебя и Мамлея снята, мне велено передать, чтобы ты дочь свою, если она не раздумала, отдал Мамлею, а мурза Кучак ему денег послал. Вот они.– И Мырзанай положил на стол кошелек с серебром.

Мулла хитрость Мырзанаеву разгадал, сказал смиренно:

–     Хвала аллаху, что сердце царицы смилостивилось, но Мамлей давно из улуса ушел, и говорить о свадьбе рано. Деньги пока возьми себе, как Мамлей вернется – отдашь.

Мырзанай тоже хитер. Он с муллой говорит, а сам на его дочь Асею поглядывает. А у девки глаза веселые, когда про свадьбу заговорили, вспыхнула, лицо румянцем покрылось. Если бы Мамлея не было в улусе, печальная бы сидела.

– О свадьбе ты как хочешь думай,– сказал Мырзанай,—Мое дело – волю царицы передать.

Уезжая из улуса, он тайно людей своих оставил.

Улус не город. Здесь одного человека прятать трудно, а пятерых тем более. Через день Мырзанаю донесли: Аказ с братьями в улусе. Еще через день приехал Алим с сотней джигитов, прихватил Мырзаная и Пакмана, и все поскакали в улус. С Алимом приехал старый слуга Кучака – Хайрулла. Он уже был здесь с мурзой когда-то, теперь к его сыну приставлен. С Кендаром начал говорить:

–     Ты, святой отец, Аказа Тугаева знал ли?

–     Сосед наш,– ответил мулла.– Но, говорят, он в Москве, в плену.

–     Не в плену. Он там русскому царю служил, а теперь послан сюда народ мутить, подбивать людей против хана. Его велено нам изловить.

–     Я тут при чем. У нас он не был.

–     Ты, может, не знаешь. Говорят, Мамлей его сюда привел и все они здесь прячутся.

–     Мырзанай сказал: Мамлею вина отпущена. Зачем ему прятаться!

–     Мамлею, но не Аказу! Чтобы снова на тебя гнева не было, выдай Аказа.

–     Я его не видел.

–     Мы ведь искать будем.

–     Ищите.

–     Ай-ай, мулла, а Коран не чтит. В Несомненной книге сказано: «Сражайтесь за дело аллаха, он избрал вас, назвал мусульманами». А ты прячешь гяура, изменника.

–     Ты неправ, почтенный. Мои люди следуют Корану, исправно молятся аллаху, постятся, ходят в Мекку и суд вершат по шариату. И если...

–     Не ври, мулла!—крикнул Алим.– Я знаю: прошлый раз ты прятал Аказа в мечети. Сейчас мы пойдем туда. Искать!

–     Не горячись, господин. Ни один мулла не пустит в обитель аллаха нечестивцев.

–     А я верю: они и сейчас там! Давай ключи.

–     Бери!—Кендар бросил ключи от мечети на стол.—Но помни, Алим, сын Кучаков, что в храм люди ходят молиться, а не шарить по углам. В мечети есть место, куда кроме муллы никто не может входить. Если ты нарушишь этот закон и осквернишь святое место, мечеть придется разрушить и строить на другом месте. Я донесу об этом святому сеиту, а он, ты знаешь, из колена пророка Мухаммеда, земная тень аллаха. И тебя не помилуют.

–     Если найдем там этого черемисина, не мне, а тебе снесут голову!– Алим схватил ключи и вышел на улицу. Хайрулла—за ним.

На ступеньках у входа в мечеть Хайрулла остановил Алима:

–     Прошу тебя, не поступай опрометчиво, господин мой. Я знаю почему Сафа-Гирей отослал тебя из Казани. И ты сам это знаешь. Теперь один твой неверный шаг—и хан уничтожит тебя.

–     Но хан велел нам убить Аказа!

–     Ты уверен, что это приказ хана? Не затем я вез сюда свою седую бороду, чтобы погубить себя и тебя. Твой отец тоже когда– то не послушал меня и навлек на себя гнев Сююмбике. Если и ты...

–     Думаешь, что этот приказ не от хана?

–     Уверен в этом. Сафа-Гирей, да продлится жизнь его в обоих мирах, во всем послушен Сююмбике. А она хочет поставить Аказа во главе горных черемис.

–     Кто же хочет смерти Аказа?

–     Твой отец.

–     Почему?!

–     Он любит Эрви и не хочет, чтобы она ушла из Казани.

–     Он забыл о ней.

–     Мурза упрям.Он как-то сказал недавно: «Еще не родилась та женщина, которая ушла бы от меня». Разве ты хочешь, чтобы и Эрви стала его женой?

–    Об этом я не подумал. Но уйти отсюда ни с чем... Я тоже упрям!

–    Зачем тебе лезть в мечеть? Если Аказ там—его не взять живым. Прольется кровь, и, мулла прав, сеит узнает об этом.

–    Как же быть?

–    Давай будем искать Аказа в лесу. Здесь оставим Мырзаная и его людей. Пусть они обложат мечеть кругом и караулят. Аказ все равно выйдет, не век же сидеть ему в мечети без хлеба и воды. И вот тогда...