Текст книги "Марш Акпарса"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Был у князя в избе и с ним баял. Сказал он, что хочет поговорить с тобой, великий государь, а о чем поговорить—не сказал. Я своей дурной головой понял, что он доброходствовать тебе удумал.

Жду твоих повелений. До самой смерти раб твой дьяк Шигоня Пожогин.

ДЕЛА ЯСАЧНЫЕ

Осень подкрадывалась осторожно, как лиса. Она вползала на лесные тропинки и холмы, заметая свои следы багряным хвостом опавших листьев.

Ветер, не по-летнему свежий, выносил на поляны золоченые лепестки берез и красные, похожие на медные пятаки, листья осины. Многие деревья оголились, и от этого лесные тропинки стали светлее. Рябина красовалась рдеющими кистями ягод.

Осень—самое веселое время: собран хлеб, ссыпано зерно в липовые кади, за лето нагулялась жирком скотина, подрос молодняк. Сделан большой запас орехов, грибов, ягод. Осенью охота самая прибыльная. Лучшие шкурки охотник добывает в эту пору.

И поэтому осенний праздник жертвоприношения богам самый большой, многолюдный. После обильной еды и питья речь зашла о стычках с татарами. И снова не было среди людей единодушия. Иные хвалили Янгина, а больше ругали. Особенно старались Япык да Урандай.

Япык встал на короб и, обращаясь ко всем, сказал:

–      Завтра надо пойти к Янгину и сказать ему, что он негодный лужавуй. Янгин всех нас погубит. Если татар разгневать, они не пощадят ни правого, ни виноватого. Пойдем завтра к Янгину.

Кто-то закричал: «Пойдем!», а иные кричали: «Не надо!»

И начался великий спор.

О приходе татар узнали очень поздно. Люди не ждали их так скоро, и все растерялись. А растеряться было отчего: мужчины сошлись сюда со всех илемов без оружия, только с ножами. Как теперь сражаться с насильниками? Унести свое добро в лес не было времени. И тогда старый Аптулат посоветовал: все, что есть дорогого, спрятать в священной роще. Так и было сделано. Татары никогда раньше не входили в кюсото.

Алим ворвался в селение, как ураган. Джигиты перескакивали через изгороди во дворы и всюду находили безлюдье.

–      Они, наверное, скрылись в роще,—крикнул Алим и направил копя в кюсото. Джигиты бросились за ним.

Первым перемахнул через изгородь Алим.

–      Смотрите, здесь весь скот и много добра!—крикнул кто-то из глубины рощи.

–      Эге-гей! Забирай все, выгоняй скот!—ответил Алим.

Там, где не только ветку, листочек сорвать никто не смел, падали срубленные под корень молодые березы, облетали сучья вековых дубов. Татары выламывали дубинки и выгоняли из рощи « кот. Из гибких стволов березок делали наподобие носилок и выносили на них шкуры и всякое добро. Прошел всего какой-то миг – испоганилась, опустела священная роща.

Многое терпели черемисы: унижения, поборы, грабежи, избиения. Но разве хватит силы вытерпеть, когда совершается такое кощунство? И люди с ножами, с дубинами и кольями бросились на осквернителей.

Когда Аказ с товарищами прискакал в илем, здесь было тихо. Над пожарищами вились дымки догорающих головешек, на дороге и вокруг илема лежали трупы. Около мертвых не было оружия. В золе священных костров дымился навоз, жертвы, отданные богам, лежали втоптанными в землю. Листья священных деревьев облетели, иссеченные березки, будто сиротинки, жались друг к другу.

Только один человек, опустив руки, бродил по роще. Это был Япык. Пока была стычка, он сидел в лесу, тем и сохранил свою жизнь. Но татары не пощадили его добро: все исчезло, даже короба с товаром. Япык подошел к корчащемуся от ран карту Апту– лату...

–      У, старый мерин, только ты виноват в этом!

Увидев Аказа и Янгина, Япык задрожал всем телом. Аказ спросил:

–      Где остальные люди?

–      Прячутся в лесу.

–      Мы опоздали, Янгин,—вздохнув, произнес Аказ.—Проспали.

–      Но долго ли терпеть все это?! – В глазах Янгина и злость и слезы обиды.—Ну, почему молчишь? Ты народом правишь, твоего слова ждут люди!

–      Выше меня совет старейшин есть. Что мой хилый ум по сравнению с двадцатью мудрыми головами?

–      Тогда вели собрать совет!

–      Эй ты, горячая голова!—вмешался Япык.—Своими словами вторую беду накликать хочешь? Разве не знаешь: совет старейшин без позволения мурзы созывать нельзя. Узнают татары, и всех их положат рядом с этими. Не слушай его, Аказ, он кривой тропкой своего разума ходит.

–      Ты верно сказал, Япык,—заметил Аказ,—без согласия мурзы совет собирать не будем. А советоваться пора все же пришла. И я велю тебе, Япык: поезжай в Казань к мурзе и привези его позволение. Скажи так: Аказ очень жалеет, что его люди не хотят второй ясак давать, скажи—надо совет собрать, чтобы всем слово сказать, пусть ясак платят верно. Скажи: совет соберем по первому снегу.

–      Давно бы так. Япыка слушать не хотели—беда пришла.

–      Ты мудрый человек, Япык. Только поезжай скорей.

–      Я еду сейчас же. Мне все равно товар надо добывать.

–      Отдавай мой лужай Япыку!—сердито сказал Янгин, когда Япык ушел.—Я хвостом татарской кобылы быть не хочу. Брошу все, уеду в Васильград, русским служить буду.

–      Послушай...

–      Чем такие слова слушать, лучше вовсе глухим быть. «Аказ очень жалеет».

–      Дразниться умеешь – думать не умеешь,– строго сказал Аказ.—Поезжай за мной и будешь делать все, что я скажу.

Отъехав от кюсото, Аказ сошел с коня, вытащил нож, срезал несколько молодых липок, очистил от коры.

–      Чего смотришь? Слезай,– сказал он Янгину, молча наблюдавшему за братом.—Помогай, на конце каждой палки режь нашу тамгу.

–      Значит, совет соберешь все-таки?—догадался Янгин и сразу соскочил с коня.

–      Вырежем двадцать палок, ты подберешь из своих людей пятерых надежных и дашь каждому по четыре палки. Им про совет не сказывай—пусть они найдут старейшин и, ничего не говоря, отдадут каждому по палке с нашей тамгой. Этого будет достаточно. Через неделю все у меня будут.

–      Что им скажешь?

–      Об этом потом. Главное, чтобы никто не знал о совете. Сейчас поезжай по илемам, собери разбежавшихся людей, все вместе жилье стройте, друг другу помогайте. Помни: зима скоро. Если людям лужая будет плохо, с тебя спрошу.

И они расстались.

Из руэма в руэм, из илема в илем переходили люди Янгина пять дней и ночей. Они никому ничего не говорили, заходили только к старейшине и молча отдавали липовую палку с вырезанной на ней тамгой Аказа.

Не нужно было слов: седые древние старцы понимали все, молча обувались в лапти и седлали лошадей. Идут посыльные молча.

Ни одного слова не сказано, но идут за ними слухи. Говорят люди, что нельзя больше терпеть бесчинства мурзаков, пора что-то делать. Лучше к русским с поклоном идти, лучше Москве ясак платить. И еще шли слухи: русский царь готовит на Казань небывалый поход и покорит ее. И будто пойдут рати двумя дорогами.

И это была правда.

Знает Аказ, что совет надо проводить втайне. И надумал хитро: распорядился готовить поминки по Туге – грех не помянуть родителя новым хлебом.

Старики сходились потихоньку, поминали покойного лужавуя, а в тот день, когда к Аказу пришел последний из двадцати старейшин, надумал хозяин устроить большую охоту. На охоту пришли Янгин и Ковяж да Магметка Безубов.

Забрались в самое глухое место, сложили луки и стрелы на берегу ручья, уселись в круг. Все без шапок: развеваются на ветру седые волосы старейшин. Шапки перед советом принесены в жертву Шюдыр-ону—владыке звезд. Это он, шествуя по юмын комбо корно^[2], наделяет людей мудростью или совсем отнимает разум. Знают старики: отдашь ему в подарок шапку—даст полную голову ума. А перед советом всегда жертву Шюдыр-ону приносят– разума каждому надо много.

Прежде чем начать совет, старейшины по очереди рассказывают про дела и жизнь своих людей. Что сделано хорошего, что плохого. Какие радости у народа, какие печали. Слушает Аказ—мрачнеет его лицо. Нет радости в голосах старейшин, одно горе. Там мурзаки сожгли илем, там увезли невесту или забрали последние запасы хлеба и мяса. И уж совсем дрожат голоса стариков, когда говорят они об осквернении святынь.

Сказали свои слова старейшины и молчат. Ждут, что скажет Аказ.

Тот тоже молчит, думает. Потом говорит:

–      Вот о чем хочу спросить вас, дорогие мои отцы. Жил наш народ под властью казанцев. Теперь нашу землю отдали крымскому мурзе Кучаку. Так ли тяжело было тогда, как сейчас?

Самый старый из старейшин Сарвай (ему без малого сто лег) ответил:

–      Были мы тогда под мурзой Тимером, и жить было легче. Ясак он тоже брал, но не два раза в год, нет. Невест он тоже брал, но только на одну ночь, а не на десять лет, как сейчас. Приезжали татары в наши илемы и делали иногда обиды, но кюсото не оскверняли, нет. А теперь совсем житья не стало. Давайте будем думать, как жизнь нашу защитить. Говори, Аку, ты—лужавуй!

–      Сколько раз на советах мы говорили: «Давай, будем думать»,– начал Аказ.– Сколько передумали, а народ наш в нищете. Видно, плохо мы думали, не в ту сторону глядели. Давайте на Москву поглядим. Никто нас от мурзы Кучака не спасет. Ханы в Казани меняются почти каждый год, а он неизменно грабит нас. У нас силы встать против Кучака хватит, и мы прогоним мурзу. Но тогда поднимется за него все ханство, и снова умоется наш народ кровью. А встать против всего ханства сил у нас не хватит. Но мы можем умножить свою силу. Надо просить русского царя, чтобы он взял нас под свою руку и защитил. Если мы с Москвой будем, никто не посмеет поднять на нас меч. Вот о чем думать надо.

Молчат старики, смотрят на огонь костра. Думу про русских взять в голову легко, но будет ли от того легче жить?

И снова говорит Сарвай:

–      Про русских не только ты, Аказ, думаешь – весь народ об этом говорит. Но много ли мы знаем о Москве, о ее законах? Татары с нас ясак берут, а русские, может, и землю возьмут. Много раз по приказу Казани мы нападали на московских воинов. Не злопамятны ли русские, не будут ли мстить нам? Много дум у народа, а кто на них ответить может? Ты сам можешь ли?

–      Того, что ты говоришь, я не знаю. Но одно мне известно хорошо: русские не вероломны. Это добрый, великодушный народ, им можно во всем верить. Если их царь скажет про ясак, про землю, про защиту нашу, так и будет.

–      А ты знаешь, что он скажет?

–      Не знаю. А если бы послать к нему наших людей—узнал бы.

Рывком поднялся и подошел к костру Атлаш.

–      Пусть простят меня наши отцы, что вперед них в разговор лезу, но вижу в совете Аказа изъян. К русским на поклон идти– только господина поменять. Нынешнего господина, хорош он или плох, мы знаем. А каков будет новый хозяин? Вот это загадка. Старый господин наш стоит над нами много лет и на веру на нашу не посягает. Много ли среди наших людей магометан? Совсем мало. Силой аллаху поклоняться не заставляет. А на русских посмотрите. Еще нашими хозяевами не стали и не знают, станут ли, а дом своего бога на нашей земле поставили, монахи ихние рыщут по нашим лесам, будто лисы, кресты таскают целыми мешками. И если пойти под их власть, они кюсото наши осквернять не станут, они прямо вырубят их и заставят нас позабыть веру наших предков. Может, мы от волка уйдем, а к медведю придем?

–      Дайте я скажу,—произнес, не поднимаясь с места, грузный Сивандай, и Аказ вздрогнул от его голоса. Сивандай был отцом пятерых сыновей, которые торговали с Казанью, и поэтому от него нельзя было ждать поддержки.

–      Много лет прожил я на этом свете, много видел. Только за мой век русские пять раз ходили на Казань. Однако Казань как стояла, так и стоит. И не смогут защитить нас московские рати, как не смогли они покорить ханство. Упадет на наши головы злоба татар, и будем мы втоптаны в грязь. Москва далеко, Казань близко. Я тоже согласен с Атлашем: совет Аказа плох.

Посуровел Аказ, помрачнел. Разве таким, как Сивандай, дорог народ? Им только бы торговле ущерба не было. Такие продадут нее родное, лишь бы богатство свое сохранить. Неужели никто не поддержит. Аказ взглянул на Эшпая, мудрее которого не было среди старейшин. Что он скажет?

Эшпай поднялся, но к костру не подошел. Сказал:

–      Старые люди говорили: «Время идет—его, как теленка, за веревку не привяжешь». Ты прав, Сивандай,—русские ханство не покорили. Но теперь пришло другое время—Казань слабеет. Сафа-

Гирей тянет ее в крымскую сторону, Сююмбике—в ногайскую, а коренные казанцы не хотят их обоих. Ханство теперь не такое, каким было раньше. И Русь стала не та—сколь земель слилось в одну, подумай-ка. Теперь у Москвы, говорят, стрелы не деревянные, а огненные, и много силы. Время идет вперед—и они покорят Казань, а мы тогда лишимся своей земли. Народ наш поставят рядом с казанцами, и будем мы побежденными пленниками, а русские будут вправе делать с нами, что захотят. Надо ли ждать этого? Пришла пора поклониться русскому царю и помогать ему воевать Казань. Тогда мы будем русским, как братья. И будем сами владеть своими землями по праву победителей.

–      А если Русь Казань не покорит, тогда что? – выкрикнул Атлаш.

–      А ты слышал поговорку: «Сонливой собаке—дохлый заяц»? В таком деле гадать нельзя: смело надо идти по прямой дороге,– ответил Аказ.

–      Верно, брат!—Янгин подскочил к Аказу и, указывая на Ат– лаша, сказал горячо:—Ты его не слушай, ты отцов слушай. Вот ты, старый Алдуш, как скажешь?

Алдуш помедлил с ответом, потом начал говорить вроде бы о чем-то другом:

–      Сидим мы у ручейка, он маленький-маленький. Но он торопится, бежит. Куда бежит? В большую реку. Он всего себя отдаст этой реке. Река, однако, тоже не стоит на месте, гонит свои воды вперед. Куда она спешит? К морю спешит. И принесет она этот ручеек к морю, к большой воде, и станет он вместе с ними огромным, как это море. Так и наш маленький народ должен спешить влиться в большую реку, чтобы быть сильным и великим, как море. Вот мой ответ. Посылай, Аказ, людей к московскому царю.

–      Дайте, я скажу,—попросил Ямбылат, подходя к костру, и все противники Аказа оживились. Они знали, что Ямбылат всю жизнь за Казань стоит.

–      Все вы знаете: я силы казанской всю жизнь боялся, все хотел татар покорностью задобрить. А что из этого вышло? Илемы моего рода сожжены, священные рощи осквернены, люди остались без пищи и крова. Мурзаки ни добра, ни покорности не понимают. И я говорю тебе, Аказ: люди моего илема будут русским помогать. Я сам стар и то пойду на войну против Казани.

До самого вечера шел совет. Много говорили, много спорили, но пришли к одному: крымцев дальше терпеть нельзя, надо соединиться с русскими, для чего послать к ним трех послов.

Только Атлаш, Сивандай, Пакман да еще двое старейшин не согласились с этим. Рассердились на совет и уехали раньше времени домой. Их никто не держал. Выбрали послов. Вышло так, что кроме Аказа, Янгина идти некому, все равно по-русски говорить никто, кроме них, не умеет, да и кому, как не самому Аказу говорить за весь Горный край.

Потом старейшины разъехались по домам. Аказ, Ковяж и Ян– гин идут по берегу ручья, не спеша ведут разговор.

–      Не понимаю я Атлаша,– говорит Янгин.– Чем ему татары дороги? Ведь против народа своего идет. Отчего бы?

–      Я тебе так скажу,– проговорил Ковяж.– Вот мы сидели у костра долго-долго. Те, кто были от ветра, грели у костра руки, грудь, ноги и думали: «Ах, какой хороший костер!» А тем, кто сидел по ветру, доставался только один дым, и они плакали и проклинали костер. Так и Атлаш. Всем нам от казанского костра достается едкий дым, а Атлашу, Сивандаю и другим богачам тепло. Правильно я говорю, Аказ?

–      Да, ты прав.

ДОРОГА В МОСКВУ

День да ночь – сутки прочь. Так и шло время в сборах к далекому походу на Москву. Идти было решено вчетвером: Аказ, Янгин, Мамлей и Топейка. Ковяжа оставили в Нуженале: надо же кому-то и дома оставаться. Путь обдумывали загодя: до Нижнего Новгорода на лодке по Волге, от Нижнего до Мурома по Оке, а в Муроме купить лошадей и – верхом через Владимир на Москву.

Пока искали подходящую лодку, пока сушили мясо и сухари, прошел месяц.

И только бы выехать—у Аказа на дворе целая сотня мурзаков. Сотник любезен: Аказу отлучаться никуда не велит, говорит, что ожидается набег русских воинов и хан приказал сотнику защищать его княжеский двор.

Узнав об этом, Янгин бросился на берег, а там скачут татарские разъезды. Топейка сунулся было на лесную муромскую дорогу—нарвался на конную заставу. Даже на Алатырь дорогу закрыли.

–      Это Пакмана, сучьей ноги, работа. Это он, вонючий хорек, донес хану,– кипятился Янгин.– Я говорил: его на совет звать не надо.

Горячись не горячись, а в Москву не попасть. Можно, конечно, пробраться меж застав ночью, но разве не нюхают каждое утро татары – тут ли Аказ, не исчез ли Янгин. Узнают, что нет – догонят, и тогда несдобровать.

Грустят Янгин, Мамлей, Аказ – сна лишились. Только Топейка весел, песни поет.

Песни петь хорошо, а время идет. Зима настанет, реки замерзнут – полдороги пропадет. Зимой до Москвы не добраться.

Так думали-горевали послы.

Это же думали и татары. Как только мокрую землю сковало морозом, а от берега по воде пошла бахромчатая приледь, заставы сгинули, двор Аказа опустел.

Выскочили послы на Волгу, а там по краям лед не сегодня– завтра всю реку закует. Мороз, он посольство покрепче татарских разъездов к месту прижал. Стоят на берегу мрачные. Аказ вздыхает, Янгин плюется и бранит татар, Мамлей скребет в затылке. А Топейка все равно песни поет.

Не бесись, лихая вьюга,

Все равно придет весна —

Красна-девица подруга »—

И растопит лед она.

И напел-таки веселый Топейка. Через два дня нежданно-негаданно набежали тяжелые тучи и полил дождь. Лед на реке пропал. Старики сказали: мокрой погоде быть с месяц.

Тут уж послы не мешкали, оделись-обулись, бросили свои дорожные пожитки в лодку да и оттолкнулись от берега.

Ядреный ветер звенел туго натянутым парусом, гнул мачту. Лодка летела, как птица. Топейка и Янгин во все горло пели песни.

Аказ на корме управлял лодкой, Мамлей следил за парусом. У них меж собой разговоров много, хоть и давненько вместе, а по душам поговорить времени не было. Здесь же приволье: говори, о чем хочешь.

Звенит парус. Над водой разносится песня Топейки. Песня та про унылые осенние берега, про хороший ветер, толкающий лодку, про людей, едущих в гости к русскому царю.

Над холодной и хмурой рекой медленно, низко ползут черные тучи. К вечеру они спускаются еще ниже, и кажется, что впереди они уже касаются поверхности свинцовых волн лохматыми боками.

Скоро во тьме исчезли берега. Ветер дул по-прежнему сильно, и Аказ не хотел приставать к берегу. Кто знает, можно ли будет идти под парусом утром? Пусть опасно вести лодку в темноте, зато сколько пройдут они за ночь!

После полуночи сильно похолодало. Ветер усилился, он стал пронзительно-колючим. Потрескивала мачта, наполненный ветром парус рвался вперед, как струны, натягивались угловые бечевы. Лодка, врезаясь в темноту, мчалась быстро, поднимая по бокам высокие пенные волны. Люди молчали.

Первым нарушил молчание Топейка.

–      Эй, Аку, больно быстро едем!

–      Ну и что?

–      Как что? Видишь, я на носу сижу. Налетим на встречную лодку – у меня большая шишка на голове выскочит. Тише надо ехать.

–      Не слушай его, брат!– крикнул Янгин.– И-эх, жалко, еще одного паруса нет. Если так поедем, к утру на Нижнем Базаре будем.

–      У меня глаза ломит,– сказал Аказ,–Устал я.

–      Отдохни. Давай я поведу лодку.

Не успел Янгин сесть на место Аказа, как раздался глухой треск, мачта переломилась и рухнула в воду. Ветер подхватил парус, сдернул его вместе с мачтой и унес в темноту. Лодку перевернуло, и все оказались в ледяной воде.

Топейка не слышал удара. Какая-то неведомая сила подбросила его высоко над лодкой, и он плюхнулся в реку. Еще не коснувшись воды, Топейка вспомнил, что не умеет плавать, и пронзительно закричал. Услышали ли его вопль, он не знал, так как вода сразу сомкнулась над ним. Вдруг ноги его коснулись чего-то твердого, и это твердое с шумом вынесло его на поверхность. Топейка понял, что под ним бревенчатый плот и именно па него налетела лодка.

Аказ и Янгин упали в воду вместе. Лодка_накрыла их обоих. Янгин ухватился за борт и, поднырнув, потянул за пояс Аказа. Когда очутились на поверхности, услышали голос Мамлея. Он барахтался у кормы и звал:

–      Аказ! Янгин! Где вы?

Больше всех повезло Топейке. Он уже стоял на плоту и кричал изо всех сил:

–      Сюда! Все сюда! Здесь плот!

Плот оказался большим и хорошо связанным. На нем не было ничего, и, видимо, его пустили по реке за ненадобностью Единственный шест в руках Топейки служил веслом, и Топейка орудовал им, направляя плот к берегу. За плотом тянули перевернутую лодку.

Пока послы были в воде, единственной мыслью каждого было спастись, добраться до берега. Но едва они стали на твердую землю, сразу почувствовали, что замерзают. Промокшие до нитки, стояли на ветру, не зная, что предпринять.

–      У меня кремень утонул. Огонь развести нечем,– стуча зубами, сказал Мамлей.

При слове «утонул» всех одновременно обожгла одна и та же мысль: «Деньги».

–      Где деньги?! – крикнул Янгин.

–      Деньги на дне реки,– тихо ответил Аказ.– У нас теперь ничего нет, все утонуло.

–      Пропадем! – простонал Янгин.

–      Зачем пропадем? – сказал неунывающий Топейка, снимая с головы кожаный малахай.– Вот ты смеялся, что у Топейки карманов нет. А зачем они, карманы? У тебя есть, да полные воды. А у меня все хранится в шапке. И посмотри: трут сухой.– Топейка ударил кресалом по кремню. В темноте ярко блеснул снопик искр. Желанный огонь! Еще несколько ударов о кремень– и ветер принес знакомый и удивительно приятный запах: это загорелся трут.

В глубокой балке послы развели костер и начали сушить одежду. Пропажа денег и еды особенно угнетала Янгина.

–      Домой поворачивать надо,– говорил он, размахивая над костром сырой рубахой,– лодка разбита, денег нет, лошадей купить не на что. А пешком пока до Москвы дойдешь, ноги совсем сотрешь. Обратно пойдем.

–      Иди, кто тебя держит,– сердито сказал Аказ.

–      Я с тобой,—Мамлей подошел к Аказу.

–      А у нас рук-ног нет разве? – спросил Топейка и сам ответил:—Есть. До города дойдем, денег заработаем – купим лыжи. Ты, Янгин, про Великого Кугурака вспомни. Старые люди рассказывают, что у Кугурака были свистящие кленовые лыжи, и бегал он на них быстрее ветра. Говорят, однажды он поехал за шестьдесят верст за рыбой и вернулся так скоро, что жена не успела вскипятить воду для ухи. Вот как ходил на лыжах Кугурак. А он ведь наш великий предок. Он поможет нам.

–      В Новгороде Нижнем заедем к воеводе, скажем, кто мы. Может, лошаденок даст,– заметил Мамлей.

Согретые огнем костра и надеждами на милость воеводы, послы уснули на куче хвороста, плотно прижавшись друг к другу.

Всю ночь бушевал ветер, сырой и пронзительный.

Утром двинулись в путь. Шли быстро, старались согреться, В первой же деревеньке выпросили хлеба и соли. Подкрепившись, пошли дальше.

Через три дня были в Нижнем Новгороде. На житье попросились в слободке к одинокой старушке. Янгин и Топейка чинили ей забор. Мамлей с Аказом латали порванную одежду – готовились идти к воеводе Семену Иванову княж-Гундорову пред светлые очи.

Ночью выпал снег. Он, не переставая, шел и утром. На город вместе со снегом опустилась тишина. Крупные пушистые снежинки медленно и спокойно падали на землю, на крыши домов, на купола церквей.

Мамлей и Аказ пошли в кремль. Город, вчера еще грязный и неприветливый, а ныне одетый в роскошный белый убор, показался им удивительно красивым. На душе стало как-то легче. Верилось им, что воевода обрадуется их приезду, поможет. Как– никак, а послы от целого края.

На воеводском дворе не то, что в городе, шумно. Ходят по двору какие-то люди. Не то княжеского роду, не то приказные служаки.

В приказной избе, как и на дворе, шумно. Причина этому одна: воеводы дома нету, воевода в Москве. Потому и гуляют на дворе служилые, потому и бездельничают в приказной избе.

Хлопнула дверь – дьяк Портянкин увидел двух незнакомых людей.

–     Кто такие?

–     Нам бы к воеводе,– начал Аказ.

–     Воевода в Москве. По какому делу к воеводе?

–     Нам тоже в Москву надо...

–     Ну и идите с богом!

–     В пути претерпели мы беду. Остались без еды и денег. А дело у нас великое: послами от черемисского края идем в Москву.

–     Уж вы не черемисы ли?

–     Это князь черемисский Аказ,—сказал Мамлей.

–     Князь?—дьяк вытаращил глаза.– А ты сам-то кто таков?

–     Я... человек... Я государю нашему радетель.

–     Делу посольскому помочь волен только князь-зоевода, а он в Москве. Уехал на венчание государя на царство, ждите. Приедет и разберет, что к чему.

Со всем мог смириться Янгин. Но чтобы сидеть и ждать – этого еще не хватало!

–     Идти в Москву надо—и делу конец. Снег есть, лыжи есть.

–     А хлеб есть?—спросил Мамлей.

–     Христос есть. Его слово скажем – дадут. А воевода когда приедет? Зимой? Весной? Летом? Да и поможет ли?

Сколько ни спорили, но согласились, что Янгин говорит верно: надо идти дальше.

Накануне отправки старуха хозяйка куда-то исчезла. Под вечер появилась с целой гурьбой женщин. У каждой в подоле кусок хлеба.

–     Узнала я: на богоугодное дело идете вы, пробежала по слободке и собрала вам на дорогу. Высушу сегодня, а завтра, глядишь, и тронетесь в путь.

–     Ты верно, Аказ, говорил: русские хорошие люди,– сказал Янгин, когда женщины ушли.– Больно хорошо, что мы идем проситься под московское крыло.

Чуть свет, надев на спины котомки с сухарями и положив на плечи лыжи, вышли на муромскую дорогу.

Выходя из Нижнего Новгорода, послы знали, что отсюда

путь будет нелегок. Но они и не думали, что столько бед их ждет впереди. Мамлей на лыжах никогда не хаживал и на первом же перегоне стер ноги в кровь. Пришлось отсиживаться в деревеньке целую неделю.

Здесь под Нижним Новгородом – те же крытые соломой курные избенки, тот же хлеб пополам с лебедой. Сначала долго не пускали на ночлег. Принимали за басурманов и захлопывали двери перед носом. Еле-еле упросили одну вдову, но и та, узнав, что они идут по казанскому делу послами, выставила их за порог. В прошлом году в походе на Казань у нее погиб муж, оставив горемыке старого деда да девять душ детей. Старшему было шестнадцать.

–     Он у меня единственный кормилец, а вы снова царя на Казань выманиваете,– сквозь слезы говорила вдова,—снова войну кличете. Сгиньте с глаз, ради бога.

Янгин первым выскочил на двор и стоял в недоумении. Ему было непонятно, почему люди считают, что их посольство обязательно вызовет войну.

Обошли чуть не все дворы – всюду отказ. Кое-как уговорили местного попика, и он пустил послов в теплую баню. В этой банешке пережили неделю и двинулись дальше.

Кормились скудно. Ближе к Мурому пошли селенья еще беднее, кабальные люди сами ели мякину и помочь путникам ничем не могли. В иных деревнях народ был напуган набегами лихих людей—и путников на ночлег не пускали. Приходилось ночевать в стогах да соломенных ометах.

Однажды в солнечный день Топейка с Янгином, разогревшись в беге, разделись и схватили простуду. Сначала ничего не заметили– миновали Коломну и вошли в Долгие леса. На третьи сутки обоих свалил жар. Вечером начали бредить. Подумав, Аказ и Мамлей решили идти без лыж. Положили на них хворых и потянули за собой. Еды не было совсем. Аказ надеялся, что в лесу поохотится и добудет мяса. Но началась метель. Пришлось делать шалаш и пережидать дурную погоду. Больным становилось все хуже.

Болезнь, голод, пурга, бездорожье – казалось, страшнее этого ничего не может быть. Но в один из вечеров сквозь гул метели Аказ услышал жуткий вой. Он разбудил Топейку и сказал сдавленным голосом:

–     Волки.

/

Волки расселись вокруг шалаша, задрали острые морды кверху и завыли. К ночи наглели еще больше. Аказ достал стрелы, раздвинул ветки шалаша и, выбрав волка, который был ближе, спустил тетиву. Зверь подскочил, завертелся на месте. Стая, увидев кровь, разорвала волка мгновенно и еще теснее сомкнула

кольцо. Если бы не метель, волков можно было перестрелять всех. Но вокруг шалаша метались вихри, застилая снежной пеленой все вокруг, и поэтому стрелять приходилось больше по слуху. О том, что стрела попадала в цель, узнавали по злобной грызне: волки сразу же нападали на убитого. Но чаще всего стрелы летели мимо. И скоро все три колчана оказались пустыми. Стая поредела, но упрямо сжимала кольцо. Звери будто чувствовали, что у людей не осталось стрел, и подошли к самому шалашу.

Аказ вытащил из-за пояса нож и взмахом снизу всадил в горло волка. Второй зверь прыгнул на Мамлея, но руки Аказа настигли его в воздухе.

Что было дальше, Аказ помнит плохо. Люди и звери сплелись в клубок. Злобный вой, визг, кровь и боль. Аказ разил своим единственным оружием во все стороны, но раненые волки еще ожесточеннее нападали на людей. Силы истощались. Вдруг Аказ заметил около шалаша две фигуры. Покачиваясь от слабости, к ним спешил Янгин. Топейка еле смог дойти до волка, упал на него и взмахнул ножом...

К шалашу подошел человек.

Наступил день и прошел. Новый день наступил и снова прошел, а хан Шигалей все еще сидел в Касимове – в Москву не ехал. Как теперь показаться молодому царю, который с такой большой надеждой послал его в Казань?

Почти целый месяц нес от Казани тяжелую суму позора. Всякое бывало в его жизни, но такого, чтобы убежать с трона через забор и пешком, без коня, без слуг, рыскать по лесам, скрываясь от погони, такого с ним еще не бывало.

О, как переменчива судьба! Вознесла она его при покойном государе, дважды восседал он на казанском престоле, а в Москве всегда стоял рядом с государем по правую руку. Чем выше поднимешься, тем больнее упадешь – так гласит народная мудрость. Улыбнулась ему судьба: позвали хана к юному царю Ивану, приласкали, возвеличили и послали на трон. А он убежал из Казани, погубил свою охрану и близких друзей. Что сказать теперь царю Ивану, как посмотреть ему в глаза?

И еще раз ночь сменила день, а день сменил ночь. Не едет в Москву Шигалей. Ходит по двору, проклинает крымцев, бранит себя за трусость. Долго ли так сидел хан, неизвестно, но прибежала из Казани целая сотня его аскеров. Сумели вырваться они из лап Сафы-Гирея и рассказали хану о гибели Чуры, Булата, Беюргана и многих казанцев.

Легче стало на душе у Шигалея. Теперь можно царю сказать прямо: сила у врага велика, жестокость безмерна. Выстоять он не смог. Про то, как перескочил через крепостную стену, придется умолчать.

И стал Шигалей собираться к юному царю.

До Коломны путь был легкий. Грязные дороги заковало морозом, засыпало снегом. Легкий холодок только подбадривал путников, лошади бежали легко и свободно. Хан ехал впереди аскеров, под нос себе песню пел. В Коломне заночевали.