Текст книги "Марш Акпарса"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

стояла в дверях, величественная, с легкой усмешкой глядела на мурзу.

–       Поклон тебе, великолепная. Милостив аллах, тебя ко мне пославший. Царице слава!

–       Здравым будь, мурза. Да ты ранен, я вижу.

–       С оружием я был неосторожен...

Сююмбике вошла в комнату, остановилась около Эрви и, метнув на нее короткий взгляд, сказала:

–       Тебя я поняла. С таким оружием шутить опасно.

–       Повелевай, светлейшая. Прости великодушно. Я вздумал проучить мою служанку.

–       Служанку? Давно ли жена Аказа стала твоей служанкой?

–       Все подданные ханства – наши слуги.

–       Но не все же наложницы.

–       Пойдем в мои покои, светлейшая. Здесь не место... Здесь гарем.

–       Я женщина, и мне аллах позволил входить в гарем.

–       Обычаи неписаные есть...

–       Я пришла сюда ради государственного дела. Ты, мурза, допускаешь ошибку за ошибкой. Ты должен делать все ханству на пользу, а чем занялся? Скажи, зачем ты притащил в Казань жену Аказа?

–       Позволь, блистательная, спросить: с каких это пор властители ханства стали считать девок в гаремах их подданных?

–       Глупец! Ты нуратдин – опора царства. И ты обязан каждый свой поступок, каждое ничтожное решенье соизмерять с разумностью. Ты думаешь, мне жалко девок, что ты таскаешь в свой гарем? Тебе был отдан черемисский край, чтоб там был порядок. А ты ради одной бабенки устроил среди подданых своих драку, ты залил кровью свадебный костер, убил Тугу, озлобил его сына, сжег селенье. И в довершение всего поставил лужавуем никчемного и жадного ублюдка.

Эрви очнулась. Она села, прислонилась спиной к лежанке, с ужасом вслушивалась в слова Сююмбике. Сказала тихо:

–         Великий юмо! Какие это люди... Подобие зверей... Народом« правят, а сами сеют всюду смерть и горе. Прокляты вы будьте.

–         Эй, Хайрулла! Заткни ей глотку!—крикнул мурза, и старый слуга столкнул Эрви снова на пол, наступил ногой на спину.

–         Не тронь ее! – движением руки Сююмбике выслала Хайруллу и, обратившись к мурзе, сказала:

–         Ты слышишь: проклинает. И не она одна. Ее устами говорит народ. А между тем у нас над головой нависла беда. Великий князь Москвы идет на нас войной...

–         Это мне известно. Ратников ведет князь Вельский... Не очень много. Тысяч пятьдесять. И у нас еще много времени.

–         У нас нет времени! Они уже в крепости на Суре. Если бы ты не возмутил присурских черемис и чувашей —они бы крепость эту строить помешали.

–         Не в том причина, великая...

–         Там воев вдвое больше, чем ты думаешь. А крымский хан– подмогу нам шлет, на черемис теперь мало надежд, коренные казанцы нам враги, им хан Беналей уже не нужен, хотят просить на пристол Шигалея.

–         О, этот Шигалей! Мерзкий лизоблюд! Выкормыш Москвы. Если он станет ханом, Казань пропала!

–         Вот видишь! Теперь ты понимаешь, как велика опасность?-

–         Что думает хан Беналей?

–         Он так же, как и ты, сидит в гареме либо тешится охотой.

–         Надо бы созвать эмиров...

–         Что они сделают, если у нас мало войска? Я только что отослала гонца к отцу, в ногайские степи, а тебе надо снова ехать на Перекоп.

–         Я только что вернулся. Хан войско не дает. Он сам...

–         У хана и просить не надо. Ты поезжай к бею Ширину. Ведь ом твой дядя?

–         Дядя, но он Казань защищать не будет.

–         Ты его и не проси. Ты уговори его послать свой байрак на Москву. В нем, я знаю, двести тысяч войска.

–         В набег он, пожалуй, пойдет. Успею ли я?

–         Мы с месяц продержимся в осаде. Пусть в пути аллах ведет тебя. Иди, иди – собирайся. Я тут поговорю с Эрви.

Мурза пожал плечами, вышел. Появилась Зульфи, за ней евнух.

–         Скажи мурзе, что я беру Эрви с собой,– сказала ему

Сююмбике,—Унеси ее в мою повозку.– Потом подумала: «Умеет все мурза: саблей махать, ясак собирать, говорят, обнимается крепко. Одному научиться не может – думать. И хан, аллах свидетель, головою слаб. Гарем, охота – вот его занятия. Все дела взвалили на меня. А я ведь только женщина – не больше».

Зульфи собирала из шкафа одежду Эрви. Сююмбике спросила:

–        Зачем он бил ее?

–        За глупость,– ответила служанка.– Любая была бы рада. А эта...

–        Не покорилась?

–        Мурза ей золото давал, велел сказать, что муж убит...

–        Не поверила?

–        Нет. Дикая совсем, не смыслит ничего. Мурзу светильником ударила.

–        Иди. Поможешь ей переодеться.

–        Твоя воля священная.

Служанка поклонилась и вышла.

Марш Акпарса

• Марийские национальные кушанья: сокта – колбаса из овечьего сала с а, , . и і у про —сухой сырок, коман мелна—трехслойные блины.

4 Маш Акпаэса

[1] Шорва (мар.) —хмельной напиток, приготовляемый из меда.

[2] .Топейка.пошел в Нуженал. Обул новые сапоги из сыромятной кожи, надел штаны из отбеленного конопляного полотна,

и тую но порогу п подолу рубашку, поверх ее – дубленую

КУртку безрукавку, взял плетку треххвостку и зашагал по берегу. У Топейки сегодня и горе, и радость. Сегодня Топейка на

[3] Шювыр (мар.)—народный инструмент из рода волынки.

^[4] Тюмыр (мар.) – барабан.

^[5] Здесь и далее стихи А. Ф. Смоликова.

^[6] Пеш сай (мар.)– очень хорошая.

^[7] Окмак (мар.)—дурак.

^[8] Суас – так черемисы называли татар.

^[9] Достархан (тат.)—скатерть для обеда в походах.

^[10] Джаным (тат.)—душа моя

^[11] Омсам поч (мар.)—открой дверь.

ЦАРСКАЯ ОХОТА

С

 того дня, как Аказ попал в руки Шигалея, прошло ровно два года. Много изменилось с тех пор. Крепость на Суре превратилась в город, и нарекли город Васильсурском в честь т .нікого князя. Поход в Казань, на который Шигалей так надеялся и, не удался.

В ту пору Василий-князь до Казани не дошел, остался в Нижнем Новгороде, а далее послал воеводу Вельского, способного чинить брань в палатах боярских, а не на ратном поле.

Вместо того, чтобы, подойдя к городу, ударить сразу всей силой, воевода перво-наперво приказал построить себе баню-мыленку с паром, послал ратников в леса за березовыми вениками. А тех ратников черемисы побили. Боярин послал сызнова – да так до трех раз.

И пока пропарил воевода свое рыхлое брюхо, пока ратники вместо того, чтобы махать саблями, махали веником, прошло две недели, и на русскую рать, как снег на голову, свалились крымские конники, возвратившиеся с мурзой. Правда, в злой сече, которая шла три дня, конников тех почти всех побили, но и наших полегло немало.

Не успели воины передохнуть, как с полуночной стороны напал мурза Япанча. Отразив Япанчу, воевода, ожидая еще какую– нибудь нежданную каверзу от татар, натерпелся такого страху, что без ведома князя и при большом недовольстве воинов надумал вести рать обратно.

И увел бы, да на его счастье казанцы, радевшие Москве, принудили хана просить у русских мира. Мир был принят, Беналей был великому князю клятву жить с Москвой в дружбе и в послушании.

Если бы воевода удосужился заехать в Казань, то узнал бы, что там от осады начался голод, а у хана лишь малая горстка джигитов. В то время Казань можно было взять голыми руками.

Но боярин в честь примирения снова залез в мыленку и, напарившись до одурения, отправился с ратью восвояси.

Шигалей, узнав об этом, ругал боярина матерно по-русски, чему он научился еще в молодости.

Шигалея к Казани не допустили, держал его государь на стро– ительстве крепости и в ратные дела не вмешивал, быть может,считал стройку важнее войны.

Когда рати ушли под Москву, хан был оставлен на Суре до

полного окончания дела.

После прибытия на место, Аказа стали каждодневно посылать в лес выбирать деревья, годные для возведения крепости. Вместе с ним ходил Андрюшка Булаев да еще два ратника. Сначала все больше молчали, потом начали говорить, а через пару недель и подружились. И тогда сказал Аказ Андрюшке:

Отпустил бы ты меня, друг. Я в такое место убегу – никто не найдет меня!

–     Да разве я тебя держу? Беги. Только поразмыслим давай, есть ли резон тебе бегать. Вот говорил ты: мурзе отомстить надо, жену отнять надо. Ну, хорошо, убежишь ты, мурзу убьешь, жену привезешь домой. А туда раньше тебя понаедут басурмане, да и не только тебя убьют, а всю твою деревеньку за этого вонючего мурзу выжгут и людей погубят. А ежели убежать да дома сидеть и ждать, когда мурза сам жену вернет,– ведь срам?

–     А в плену жить хорошо ли?

–     Ты погодь-погодь. Дай думку досказать, а потом уж и спрашивай. Вот ты говорил, что твой батька лужавуем был. Это по– нашему князек вроде. Стало быть, ты княжич, и весь твой народ тебе послушен?

–     Не весь. Только Горная сторона. Луговые люди меня слушать не будут.

–     А разве они меньше вашего утеснения от татар терпят? Это я к тому говорю, что не мешало бы, при случае, твоих людишек поднять против басурманов да и выгнать их из твоих земель.

–     Я тоже об этом все время думаю!—горячо произнес Аказ и стукнул кулаком в грудь.

–     Думать-то мало – надо делать! А дело это не по тебе, хоть ты и княжич. Ну-ну, не обижайся, я намного старше тебя. Кто ты сейчас есть? Ты, как стрела неоперенная, далеко летишь, да без толку. Охотник ты хороший – это я знаю, а воин ты никакой. Одно бойкое дело задумал сотворить и сразу трижды обмишурился: мурзу потерял, наших ратников ни за што ни про што убил и сам попал в полон. Разве такому впереди народа идти можно? На охоту свое княжество водить годишься, а на войну – нет! А чтобы супротив мурзаков своих сородичей поднять, надо ой-ой каким воеводой быть.

–     К чему все это говоришь мне?

–     А к тому... Вижу я – ты хану по сердцу пришелся. Иди к нему и просись на службу к государю. Так и скажи: «Хочу ратному делу научиться и при походе на Казань при случае встать во главе горных людей на сторону Москвы». Хан с тебя звание полоняника снимет, сделает воином. У него есть чему научиться, он рати в большое дело водил. Ты только разувай глаза пошире да все на ус мотай. Пройдет пара лет – смело вставай в воеводы. Подумай о сем.

Нелегко было Аказу распрощаться с думой о воле, но другого выхода не было, пошел и он бить челом хану. Шигалей принял его на государеву службу с радостью.

Быть может, за смелость, за ум, а паче за прямоту и честность хин Шигалей полюбил Аказа и приблизил его к себе.

Аказ все время около хана, учится, как надо ратью управлять, как крепости брать. Или заспорят Ивашка с ханом, друг другу такие новости выкладывают – ввек не услышишь нигде такого.

От ратников научился отменно говорить по-русски, стал одолевать и грамоту, хотя письменных людей в войске было мало.

Так прошло два года. Нынешним летом, построив крепость, хан ушел в Москву, а вместе с ним и Аказ. Он добился большой чести – стал стремянным хана. Топейка остался возле Аказа.

– Ты тут один с тоски умрешь,– сказал он.– А я тебе песни петь буду, веселить буду.

В кремлевских хоромах отошла всенощная. Лениво позванивали колокола, на крепостных стенах протяжно перекликались сторожевые.

В мягком синем небе по-летнему чуть-чуть затуманенная красуется луна. Около храмов в выбоинах каменных плит лужицы блестят, будто серебряные слитки.

Старые богомольцы, выходя из церковных дверей, с ворчанием обходят грязь, молодайки прыгают через лужи, легонько повизгивая.

От царского дворца на землю упала черная тень. На краях тени вырезались очертания шатровых крыш, гребней и маковок. Караульный голова Терешка из тени полюбовался луной в ночной тиши, потом, вздохнув, пошел в душную будку, поплевал на палец и развернул дневальную книгу. На чистом листе гусиным пером написал:

«Мая 26 день. В четверг после раннего кушанья ушел Государь на Коломенские поля тешиться охотою, а с собою был взят иноземный посол.

День был ветрен, ветер невеличек, со вечеры шел дощ с перемоткой. К нощи ударил гром вельми велик, блистала молния, в шел дощ велик с полчаса. В нощи же стало тепло и месячно. И на государевом дворе и около дворца стоял на карауле голова Терентий Ендагуров со приказом».

Потом Терешка вышел из будки и, обойдя всех сторожей, направился в караульные сенцы в надежде вздремнуть часок-другой.

Но разве дадут поспать в беспокойном Кремле?

Дробно зацокали по каменным плитам копыта коней, кто-то подъехал ко дворцу. Ендагуров выскочил и, хоть всадников еще не было видно, догадался, что едет хан Шигалей.

–     Ну, басурман лихой!—ворчал Терешка.– Иные к царскому жилью на цыпочках идут, а этот никакие уставы не чтит, гоняет по Кремлю верхом, будто по степи.

На сей раз Шигалей осадил коня далеко от дворца и подошел

к Терешкиной будке пешком.

–     Скажи утром государю, что Шигалей в Москве!– проговорил хан и, круто повернув, зашагал обратно.

«Ишь ты,– не здорово, не прощай, а сразу приказ. Будто я ему служу,– обиженно подумал Терешка.– Не передам...»

«А вдруг хан по государеву делу неотложному? Вот тогда батогов попробуешь. Лучше сказать»,—и Терешка крикнул хану:

–     А великого князя дома нетути! И седни и завтра!

–     Где он?—хан остановился.

–    В Коломенском охотой тешится. Завтра на зайчишек пойдут, потом на ведмедя облаву учинить хотели.

Шигалей с досады хлестнул плеткой по голенищу сапога. Пропустить такую охоту! Подошел к Аказу, спросил:

–     Еще сорок верст проскакать можешь?

–     Могу и больше, а кони устали,– ответил Аказ.

–     Лошадей сменим.

Село Коломенское вотчинным землям московских князей принадлежало издревле.

В четверг, в канун приезда государя на охоту, в трех верстах от села на опушке леса служки дворцовые натянули царский шатер. Все другие шатры боярские разместились поодаль, только один, князя Михаила Глинского шатер, приткнулся прямо к великокняжескому. С недавних пор на удивление всему боярству Глинский снова попал в царску милость.

И было чему удивляться! Когда-то Михаил Глинский был литовским князем, самым богатым, самым умным и властным. На королевскую корону замахивался. После неудачи отошел от литовского короля Сигизмунда и стал служить Московскому князю. Лучше его Василий-князь военного советника не знал. Но сколько ума у князя Михайлы, столько же и коварства.

В горячем ратном деле предал он великого князя, перекинулся к Литве, но был в пути перехвачен, закован в цепи и брошен в темницу. Все думали – Глинскому конец. И вдруг князь Михайло на воле и снова советник и воевода. Все гадают: отчего такая перемена? Только боярин Вельский понял, в чем дело, а приехал в пятницу с государем на охоту – еще более в своей догадке упрочился. Сына своего Ваську потихоньку в шатре поучал:

–     Смотри, остолоп, и помни: баб остерегайся всю жизнь. Что есть баба? Сеть для уловления мужей: светлым лицом и ясными глазами она колдует. Был у нашего государя один враг – Мишка Глинский, заковали его с божьей помощью в цепи. И никто бы его не вызволил, даже сатана. А она приехала из Вильны...

–     Кто она?—угрюмо спросил боярский сын.

–     Кто, кто! Олёнка, Мишкина племянница, приехала из Вильны, околдовала великого князя, а он, старый пес, выпучил на нее глаза, будто окунь, оторваться не может. Ан смотрим, через седьмицу Мишка без цепей у государя в гостях. И с той поры пошло. Ты подумай, Васька, все мы не без греха,– боярин крупно перекрестился.– А ты посмотри, что эта Олёнка выделавает! Веры придерживается римской, по городу ходит вольно, порядки чтет иноземные и перед кем подолом-то машет, ты подумай! Перед великим князем! Ежели она успела околдовать, то его погибель ждет. Такой грех никаким зипуном не прикроешь.

–     Може, зря это, батя?

–     Зря?! Загляни-ко в шатер Глинского, там ее увидишь. Видано ли дело, баба в портках да на охоте. Да кто бы на такое осмелился, если бы Василий Иванович не был опутан? Он ей позволил. Я ужо боярам донесу и митрополиту тоже. Трон осквернять не дадим.

–     Зря ты на нее говоришь, батя. Я тоже видел ее: она кротка, смиренна, глаза добрые, будто у ангела...

–     Я те дам у ангела!..

И не миновать бы Ваське взбучки, да позвали боярина к государю, чтобы начинать охоту.

Подходя к царскому шатру, Вельский от злости прикусил губу. С другой стороны впритык поставлен еще один шатер. И чей? Хана Шигалея! Видно, принесла нелегкая басурмана, и, смотри ты: рядом с государем жить позволено. А его, боярина Вельского, потомка Рюриковичей, затолкали к бесу на кулички. Боярину до слез обидно. Около большого шатра людей много: сам Василий Иванович на коне, рядом с ним Мишка Глинский, а за ним, срамота глядеть, его племянница Олёнка сидит в седле, на одну сторону ноги свесила и хоть бы глазом повела. По другую сторону государя Шигалей с каким-то новым поезжалым. Тоже вроде из басурманов. Боярин подъехал ближе, поздоровался, как заведено, и все поскакали в поле.

Хану Шигалею поговорить с князем о делах не пришлось: только прискакал и сразу снова на коня – охотой тешиться. Василий Иванович хану очень верил и любил его, потому приезду Шигалея был рад несказанно. Такую великую охоту на зайцев учинили – шум и гам стоял вокруг Коломенского целый день. Весь день травили косых собаками, настигали стрелами, а то и прямо лупили

шестоперами. Зайчишки до того очумели, что, убегая от собак, прыгали на людей, и те били их нещадно. До вечера гоготали над смехотворным случаем: посол барон Сигизмунд Г'ерберштейн распотешил охотников изрядно. Дал ему государь трех борзых, колчан со стрелами и лук, за пояс нож, за спину шестопер—и поехал, бедный, со всей этой сбруей, хоть справиться с ней не мог. Держась иноземных правил, он при каждом появлении государя снимал шляпу и широким взмахом руки отводил ее в сторону. Поскольку государь носился на коне по полю беспрестанно, то барону то и дело приходилось махать своей шляпой. А шляпа глубокая, с широкими полями, с прикрепленным пучком перьев. И надо же было случиться такой оказии—в тот миг, когда посол, увидев государя, отвел шляпу в сторону, из кустов вымахнул заяц, удиравший от своры собак. Место было меж кустов узкое, с одной стороны государь, с другой – посол. А в проходе между ними шляпа, выкинутая в знак приветствия. Куда бедному зайчишке деться? Он и махнул в шляпу, пробил тонкое сукно и вместе с посольским головным убором помчался по лугу. Борзые в замешательстве остановились, сбились в кучу – вместо зайца вдруг перед ними цветной клубок летит. Пока собаки поняли в чем дело, заяц выскочил из шляпы и был таков.

Барон Герберштейн всю эту охоту описал в своей голубой тетрадке, которую вторично привез в Москву. В первый раз Герберштейн был в Москве восемь лет назад, когда приезжал послом от императора Максимилиана. Ныне барон послан сыном Максимилиана Карлом Пятым. Барон еще в прошлый приезд надумал написать о Московии книгу и потому записывал все, что мог узнать и увидеть. Поручив все дела посольства вести Нураголю, барон то и дело отлучался из посольской избы, вступал в разговоры с приезжими людьми, выведывал, выпытывал о землях, кои лежат вокруг Москвы на все четыре стороны. И записывал, записывал, записывал.Барон очень неплохо рисовал, и многие его рисунки позднее попали в «Историю Государства Российского».

Воспользуемся записью Герберштейна и мы. Вот, что писал он об охоте, на которую так спешил хан Шигалей.

«Вблизи Москвы есть место, поросшее кустарником и очень удобное для зайцев: в нем великое множество этих зверюшек, причем под страхом величайшего наказания никто не смеет их ловить, а также рубить те кустарники. Всякий раз, когда государь пожелает насладиться забавой, он едет в это место и потом отправляет за послами своих советников и велит приводить послов. Когда их приведут и они станут приближаться к государю, то принуждены бывают по внушению советников сойти с коней и сделать к государю несколько шагов пешком. Точно так провожали к нему и нас, и он ласково принял нас, сидел на разукрашенном коме, одет был в блестящее одеяние, без рукавиц, но с покрытою головою. Он протянул нам руку и стал говорить через толмача. «Мы выехали для своей забавы и позвали вас принять участие н нашей забаве и получить от этого какое-нибудь удовольствие. Садитесь на коней и следуйте за нами». Платье на нем было наподобие терлика, расшито золотыми нитями. На поясе висели два продолговатых ножа и кинжал, на спине под поясом он имел особый вид оружия – булаву на ремне, украшенную золотом. С правого боку государя ехал изгнанный казанский хан Шигалей, а с левого—два молодых князя. Один из них держал секиру из слоновой кости, у другого же был шестопер. Шигалей был опоясан двойным колчаном, в одном были спрятаны стрелы, в другом заключен лук. В поле находилось более трехсот всадников. Нам поручили самим вести собак, как следует по ихнему обычаю. На краю поля в длинном ряду стояло почти сто человек, половина которых одета в черный цвет, половина—в желтый. Невдалеке от них остановились другие всадники, препятствуя зайцам выбегать на дорогу и ускользать. Вначале никому не дозволялось спустить охотничью собаку, кроме Шигалея и нас.

После повеления государя начинают все кричать в один голос и спускают меделянских ищейных собак. У государя огромное количество отличных собак, и весьма приятно было слышать их разнообразный лай. Когда появляется выгнанный собаками заяц, и него летит дождь стрел. Если они не поразят зверя, выпускают других собак, и те отовсюду нападают на него. Чья собака поймает больше, тому охотники рукоплещут, будто он совершил воинский подвиг. Равным образом того приветствует и сам государь. Охота длилась весь день, и по окончанию ее снесли всех зайцев вместе, и их оказалось триста. С охоты государь отправился к одной деревянной башне, там разбито было несколько шатров, первый неликий и обширный, наподобие дома—для государя, второй—для хана Шигалея, а третий—для нас...»

Князь Василий вошел в шатер довольный – охота удалась на славу, сердце потешилось вволю. И еще радость: хан Шигалей приехал, наверно, про Казань целый ворох новостей привез. Постсльничий подал князю умыться, потом начал переодевать.

За шатром сгущалась темнота. Ветерок утих, издали доносится песня. Кто-то поет приятным, задушевным голосом. В голосе и ласковость, и радость, и шутейность. Слушать такую песню приятно. Князь прислушивается.

Песня напомнила о племяннице князя Глинского. Не только красота Елены смущала Василия. Мало ли красивых женщин в Москве? Но в Москве даже царевны живут «...яко пустынницы, мило зряху людей и люди их: но всегда в молитве и в посте пребываху и лица свои слезами омываху».

Елена же на порядки эти замахнулась, дом ее открыт для всех – будь он юноша, девица, старик или зрел муж – лишь бы высокого рода. С мужчинами говорит смело, над многими обычаями смеется. В иноземных городах она побывала, многое повидала, потому и смела. И больно по душе пришлась великому князю эта смелость. Где бы Елена ни появлялась – всюду будто свежая струя вливалась в затхлый воздух боярского уклада. Василий понимал, что влечение это к добру не приведет, но поделать с собой ничего не мог – его тянуло к Елене. Вот и сейчас он думает, как бы увидеть ее.

Одевшись, сказал стольнику:

–     Ужин накрывать в моем шатре. Зело не торопись, ибо я у князя Михайлы в шатре посижу, послушаю хана Шигалея речи. К столу зови тех же, что и вчера,– и вышел.

Шатер Михайлы Глинского разделен легкой занавеской белого полотна на две половины. В одной – князь, в другой – княжна Елена.

–     Позвал бы ты, Михайло, сюда хана Шигалея.

–     Сейчас пошлю, великий князь,—ответил Глинский, приложив руку к груди.

–     Сам бы мог послужить государю. Аль зазорно?

–     Твое повеление свято для меня, государь, схожу сам,– и, взглянув в сторону Елениной половины, вышел. Надвигались сумерки, и на женской половине шатра вспыхнула одна свеча, другая, третья. По тени, падавшей на полотно, Василий понял, что княжна одна, без служанок. Это его обрадовало и испугало. Властный и гордый с боярами, с княжной Еленой Василий терялся. От ее больших серых глаз исходила какая-то сила, а речи ее были так необычны для женщины, что великий князь, высоко стоявший над всеми, перед Еленой чувствовал себя неловко.

Вот и сейчас она подвластна ему, и любая женщина на ее месте, склонив голову, пришла бы на его зов. Он говорил бы с ней строго, и та трепетала бы в страхе перед ним. Сейчас у князя не хватило решимости позвать. Он ждал. Вдруг из-за занавеса раздался приятный, словно музыка, грудной и нежный голос:

–     Дядя Миха, ты один?

–     Он ушел по моему велению, княжна,– негромко ответил Василий.

–     О, у нас гость, а я и не знала,– проговорила Елена.– Прости, великий государь мой, я сейчас принесу свечи.

Занавеска откинулась—перед Василием появилась княжна, освещенная двумя свечами, которые она несла в обеих руках. Все было поразительно в ней: и лицо, и стан, и походка, и одежда. Взглянув на князя, она чуть-чуть приподняла брови – и в глазах ее засверкали огоньки такие же яркие, как язычки горящих свечей. На свежих губах дрожала готовая вот-вот сорваться легкая улыбка. Одета княжна совсем по-иному, чем женщины, которых Насилий видел постоянно вокруг себя. Те вечно одеты в длинные широкие телогреи да летники, а то еще укутаны в шубу-платно, на голове повойники, каптуры, виден только кончик носа. Из-за длинных просторных одежд не узнать* толста ли, тонка ли женщина. А эта... На ней платье тонкого голубого сукна, шитое золотом и плотно облегающее весь ее стан. Спереди на груди широкий вырез, с красивой обнаженной шеи спущено на грудь янтарное ожерелье, а к нему прикреплен темно-красный рубин в золотой оправе. Драгоценный камень на высоко поднятой груди княжны казался крупной каплей крови.

–     Ой, княжна, до чего ты красива!—восторженно произнес князь.

–     Государь мой изволит смеяться над бедной девушкой? – сказала Елена и, поставив свечи на стол, легким наклоном головы поприветствовала князя.

–     Над бедной! Да ты и сама знаешь, сколь велико твое богатство!

–     Нет, я бедная,– упрямо повторила Елена.– Я настолько бедна, что нечем мне отблагодарить тебя, государь мой, за спасение моего дяди. Я все время думаю об этом и плачу.

–     Твои слезы пусть будут мне благодарностью.

–     Нет, я знаю, чем отблагодарить тебя, государь мой. Подданные твои целуют тебе руку, я поцелую тебя в губы. Позволь?

Князь удивленно поднялся со скамьи и не успел сказать и слова, как Елена обвила шею руками и прильнула к губам. Вырвавшись из крепких объятий князя, Елена закрыла пылающее лицо ладонями и убежала в свою половину.

У Василия бешено колотилось сердце. Никто и никогда не целовал его так.

–     Подь сюда, княжна,– тихо позвал Василий.

–     Вдруг придут?—ответила из-за занавески Елена.

–     Ты боишься?

–     Я ничего не боюсь. Я люблю тебя, государь мой, и мне нет греха в том, что я сделала. А боюсь я за тебя. Ты женат, и великий срам падет на твою голову, если откроется наша любовь.

–     Я хочу еще раз видеть тебя!—твердо сказал князь.

–     Позднее.

–     Когда?

–     Приду,– ответила Елена спокойным голосом, выходя к князю.—Приду, но только, как выполнишь мое желание.

–     Я сделаю все!..

–     Не так много. Сбрей бороду.

–     Нет, я бороды не лишусь.

–     А я умру, но не приду к тебе!—Елена повернулась и скрылась за занавеской. Сколько ни звал ее князь, сколько слов ни говорил ей – не вышла, не откликнулась.

А за шатром все тот же голос, будто дразня государя, запел другую песню.

Василий хотел выскочить из шатра и выместить досаду на веселом певуне, но тут вошел Глинский и сказал:

–     Зараз хан будет тут,—и, подойдя к великому князю, тихо проговорил:—Прошу тебя, не во всем ему доверяйся. Привез он с собой черемисского княжича, взял его на государеву службу без твоего ведома и, мыслю, не к добру. У хана своя орда, подвластная только ему, у черемисина народ тоже коварный. Может, с умыслом они стакнулись, чтобы при случае рать твою истребить.

Царь твердо сказал:

–     Шигалей мне верен!

–     Верен, пока на трон казанский метит. А ежели сядет да заручится такой поддержкой, как черемисы, жди беды.

–     Про черемис ты верно сказал. Черемисы сильны. Сколь походов Москва на Казань ни делывала, все они мешали. Сидят на дорогах, и миновать их нельзя.

–     Вот-вот. Так отчего бы после всего этого княжичу черемисскому к тебе на службу идти? И еще узнал я не от хана, а от иных людей, что он, тот княжич черемисский, налетел на наших воинов, троих убил и попал в плен. И вдруг ни с того ни с сего – служба государю.

–     Спасибо за совет,– сказал Василий и поднялся навстречу входившему хану.

–     Брат мой Шигалеюшко, здравствуй!

–     Будь и ты здоров, великий государь.

–     Ну, рассказывай про твои плотницкие дела,– присаживаясь по-простому с ханом, промолвил Василий.– Хорош ли город срубил? Ты, князь Михайло, тоже садись.

–Крепость вышла отменная. Стену добротную из дубовых бревен возвели, вокруг ров выкопали, воду пустили. Восемь малых башен поставили да одну великую на камне. Теперь Казань воевать будет легче.                                                                         ...........

–     Не только для войны замыслил я город сей, но и для мира. Пора твердой ногой вставать на Казанскую землю. Сколько раз мы брали Казань, а остаться там не могли, потому что опоры там нет. Народы там чужие, злобные. А коль будет свой городишко, куда способнее. Людей наших, я чаю, там недохватка – может, послать? Ратников, может, немного собрать туда?

–     Не надо, великий государь. Как только мы крепость возвели, бродячие и беглые люди слетелись, как мухи на мед. Сперва землянки рыли, потом избушки, а теперь несколько слободок вокруг города выросло. И стал град на Суре не только для бродячего, но и для торгового люда защита. И еще, я думаю, из него с черемисами дружбу завести можно.

–     В дружбу с черемисами не верю,– ответил государь,– племя лютое, коварное, безбожное! Зачем они лютуют против нас?

Они защищаются, а не лютуют!—ответил Шигалей.

–    Да ведь знаешь ли ты, великий государь, что в минувший поход они нашей рати сделали больше зла, чем татары. Трижды посылал я ратников леса разведать, и трижды их черемисы посекли, -заговорил вошедший боярин Вельский.

–    Скажи, боярин, если бы черемисы пришли в наш храм да все образа и хоругви поломали бы, что бы ты с ними делал?– спросил хан.

–     Предал бы жестокой смерти!

–     Подобное же сделали твои ратники. Они, великий государь, были посланы за вениками для боярина. Не ведая того, выломали «священную березовую рощу черемис. И оттого не только погибли сами, но и озлобили лесной народ противу нас. Из-за пустого дела – веников для боярской бани.

–     То правда, боярин?—спросил Василий.

–     Про осквернение рощи мне неведомо было...