Текст книги "Марш Акпарса"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

–     Ну-ну, иди!– И ткнул Саньку в спину рукояткой сабли.

Санька был уже на пороге, когда из горницы вышел Аказ и

крикнул:

–     Постойте, люди!

–     Ты кто таков? Откуда взялся?—сурово спросил стражник.

–     Я из свиты хана Шигалея. Сейчас служу при государе. Я давно за этим человеком слежу и нашел его раньше вас. Не видите, я обыск в доме делал! А кто вы?

–     Мы исполняем повеление князя Глинского. Ты нам не мешай.

–     Я именем царя здесь! Вершу его приказ.

–     А ты не врешь?—спросил молодой стражник.

–     Пожалуй, он правду говорит,– заметил тот, что постарше.– Я знаю хорошо: он у царя в чести. Он сотник, аль не видишь?

–     Так спор о чем?—не сдавался молодой.– Поведем его трое. Уж тут ты, я чаю, противиться не будешь?

–     Можно было бы, я и сам без вас давно увел,– ответил

Аказ, чуть-чуть помедлив.—А знаете ли вы, сколько у этого злодея сообщников. На улицах ночных враз отобьют его. До утра будем ждать. Не убежит никуда.

Стражники переглянулись между собой, молодой подскочил к Аказу.

–     Да неужели мы втроем не справимся с злодеями?

–     Я лучше с вами в схватке сгину, а не отдам его в пьяные ваши руки. Коль сможете, меня убейте, а там воля ваша,– Аказ снова обнажил саблю.

–     Неужто до утра тут сидеть?– молвил старый, почесывая под шапкой.

–     А пес с ним! Будем сидеть. Утром, и верно, безопаснее,– согласился молодой. Старый стражник, почесав бороду, сказал:

–     Ты все обыскал? Пива-браги, поди нашел?

–     И верно,– Аказ встал и вынес из горницы жбан.

Когда стражники захмелели до того, что у них стали заплетаться языки, пожилой оказал Аказу:

–     Ты... царев слуга... ты не пей Ты сторожи злодея,– и, забрав кружку, стоявшую перед Аказом, опрокинул ее в рот.

Час спустя стражники, мертвецки пьяные и связанные для верности, лежали на полу под столом.

Споив стражников, Аказ подумал, что это ему даром не пройдет, утром они проспятся, донесут великому князю, и у всех четверых головушки полетят. Одна надежда была на хана Шигалея. Поэтому, спрятав Саньку, Ирину и бабушку Ольгу в надежном месте, Аказ сразу поехал к хану. Здесь его встретил Топейка и огорошил вестью: хана Шигалея еще днем схватили и в цепях увезли в ссылку, на Белозеро. Не поверив Топейке, Аказ бросился на подворье хана, но чуть сам не попал в руки стражи. Хорошо что его встретил знакомый сотник из татар и рассказал, как было дело.

Сторонники Москвы Сафу-Гирея из Казани выгнали, великий князь сразу решил туда послать Шигалея. Хан совсем было собрался на трон, вдруг от вельмож из Казани письмо. Шигалей-де человек коварный, мы его боимся и пришли нам младшего брата его Беналея. Василий Иванович согласился, чем страшно Шигалея обидел. «Я отцу твоему служил верно,—сказал хан,– тебе служу, Васильсурск под носом у Казани построил, а Беналей давно ли соску сосал, а ему ни за что ни про что—трон?!»

Василий Иванович упреков не терпел, отнял у хана Касимов и повелел ехать в новый удел – в Каширу.

–     Сам в эту вшивую Каширу поезжай!– в гневе крикнул хан и очутился в цепях.

Выслушав рассказ сотника, Аказ снова вскочил в седло и бросился на конюшню...

Часовенка, словно сиротка, приткнулась у развилки дорог. Серая и ветхая, погнившая внизу, она склонилась, как старушка, готовая вот-вот упасть на колени. Еловый крест над ней потру– хлел, покрылся мелкими подушечками из сухого мха, крышка исщелялась, рассохлась. Лик богородицы потемнел, свечной огарок расплылся. Жестяная кружка для пожертвований пуста. Когда-то эта дорога была оживленной, теперь местность обезлюдела, и редко кто ездит и ходит мимо. Внизу – река, за нею начинается Горный черемисский край.

В это утро появились у развилки дорог четверо. Подошли к часовенке, остановились. Девушка перекрестилась, присела на ветхую скамью, сказала:

–    Я больше, братцы, идти не могу. Ноги в кровь избила.

–    Садись, сестренка, отдохни. Теперь мы дома!—ответил ей самый высокий из спутников, снимая котомку с плеч. Он радостно воскликнул:—Здравствуйте, леса! Земля родная, здравствуй! Прости, что покидал тебя надолго. Эгей! Родная сторона, ты слышишь, я вернулся!

–    Ты больно-то не гогочи, Аказ. Погоня может быть,– заметил парень пониже, присаживаясь рядом с девушкой.

–    К чертям, Санька, погоню! Надоело! Уж сколько дней в лесах хоронимся, без оглядки бежим от самой Москвы. И на конях, и на лодке, и пешком. Дням и ночам счет потеряли. Когда мы вышли, Ирина?

–    От сретенья...

–    Так это же январь. А нынче что?

–    Масленица скоро,– ответил Санька.

–    Стало быть марту начало.

–    Да, хватили лиха,– заметил Топейка, помогая Ирине снять довольно потрепанные, грязные сапожки.

–    Теперь, быть может, отдохнем,– сказала Ирина.

–    Построим вам избу,– мечтательно сказал Аказ.– Вон лесу сколько. Срублю такую вот часовню... Молитесь своему богу. А с тобой, Саня, будем ходить на охоту. Сестренке найдем жениха. Ай, заживем!

–    Ты что это больно радостен сегодня?—спросил Санька.

–    Пойми, брат, под вечер будем дома. В котомке что-нибудь осталось?

–    Есть хлеб,—ответила Ирина,—соль тоже есть. Водички бы...

–    Я сбегаю,– Топейка схватил котелок, пошел на берег. Санька тоже поспешил за ним.

Ирина, раскладывая по скамейке сухари и узелок с солью, спросила Аказа:

–    Ты говорил, что твоя жена в Казани. Может, вернулась? Вот будет радость.

На лицо Аказа набежала тень, он сказал тихо:

–     Не думаю, чтобы вернулась. Не покорилась она... Замучили, наверно. Сколько лет прошло.

–     Тоскуешь?

–     Раньше тосковал...

–     Придется другую жену искать, если так.

–     Будь ты постарше – тебя бы засватал.

–     Пока надумаешь жениться, глядишь – и постарею.

Подошли Санька с Топейкой, принесли воду и сели подкрепиться. Размачивали в кружках сухари, посыпали солью, неторопливо жевали. А разлука в виде худого, медленно бредущего человека с большой холщовой сумой приближалась к ним со стороны леса. Прохожий, грязный и оборванный, с черной всклокоченный бородой, сиплым, простуженным голосом сказал:

–     Удачи желаю вам и мира.

–     Добро пожаловать, прохожий,– ответил Санька, запивая сухари.

–     Садись, раздели нашу трапезу,– предложила Ирина.

Путник присел на траву, рядом со скамьей, протянул грязную

руку. Ирина вложила в ладонь сухарь, подала кружку.

–     Далеко ли путь держишь?—спросил Аказ.– Я вижу, жизнь тебя не балует.

–     Надел суму на плечи – о жизни позабудь. И горе, и беда с тобой рядом пойдут.

–     Откуда будешь? Мне что-то говор твой знаком.

–     Татарин я. Из Кендарова улуса.

–     Из Кендарова? Я там всех знаю. Соседний улус...

И тут вдруг нищий вскочил и бросился обнимать Аказа:

–     Аказ! Родной мой! Друг!

–     Мамлей! Да ты ли это? Подумать только... Не узнал я тебя.

–     Пакман сказал, что тебя убили. А ты – вон он – живой и невредимый! Где был все это время?

–     В Москве. Служил у русского царя.

–     Я потому и не узнал тебя. В одежде сотника...

–     А ты с сумой. Рассказывай.

–     Ай, да что там говорить,– Мамлей махнул рукой.– Плохо у нас. Когда похоронили мы Тугу, пошел спор: кого Большим лужавуем поставить? Одни кричали – Ковяжа, другие – Мырзаная. Стал Ковяж главой Горной стороны. Потом Мырзанай женил его на своей дочке, оба лужавуя соединил в один. Пришло время, Ковяжа с его земель согнали, а Янгин еще раньше на Луговую сторону ушел.

–     Куда же старейшины смотрели?!—воскликнул Аказ.

–     Мырзанай старейшинам глаза золотом ослепил. Стал Большим лужавуем, и вот тогда они с Атлашем всех, кто был им неугоден, в бараний рог согнули. Мурза к ним не ездил, вместо него Алим Кучаков стал бывать, а он за меня принялся. Обложил наш улус большой данью, припомнил мулле день, когда тот тебя прятал. Я хотел на дочке Кендара жениться – не дали. Алим сказал мулле: пока Мамлей у вас, пощады вам не будет. Меня защищали татары, но силы были неравны. Улус Алим до нитки ограбил, мать с голоду умерла, а я суму надел...

–    Боранчей жив? – спросил Аказ. И спросил, собственно, для того, чтобы узнать об Эрви.

–    Он сильно болен. Когда Эрви ушла в Казань, он умом тронулся, теперь у Аптулата живет. Землю его Атлаш присвоил...

–    Что об Эрви слышно? – спросил Топейка.

–    Разное говорят. Сначала Пакман весть из Казани привез Говорил, что Эрви стала женой Кучака, сильно ругал ее, сказал, что веру и народ Эрви предала. Потом Шемкува проговорилась, сказала, что Эрви мурзе не покорилась, ее сильно били. Недавно Алим у нас был, Боранчей просил его вернуть Эрви, а Алим сказал, что ее в доме Кучака нет, а сам мурза живет в Крыму. Наверно, от побоев умерла.

–    Но почему насилье терпите?– спросил Аказ.

–    Мырзаная все ненавидят, но у народа нет вождя. Все тебя, Аказ, ждут.

–    Куда идешь сейчас?

–    На чувашскую сторону шел, но теперь, если возьмешь, с гобой пойду. Ты-то что думаешь делать?

–    Пойдем в Нуженал!

–    Рано, Аказ. Мырзанай сразу в Казань сообщит, и тебя схватят.

–    Народ не даст! Да и я за себя постоять сумею.

–    Люди напуганы... пока ты их соберешь...

–    Верно Мамлей говорит,– вмешался в разговор Топейка.– Надо идти на чувашскую сторону и оттуда на Нуженал посмотреть. Пойдем в мою деревню, там у меня хороший друг есть—Магметка Бузубов. У него, как и у тебя, с Казанью свои счеты есть. Там Ковяжа разыщем, Янгина вызовем.

–    Ты, пожалуй, прав,– сказал Аказ, подумав.– Пойдем к Бузубову. Веди, Топейка.

–    Прости меня, Аказ,– Санька сложил котелок и кружки в котомку,– но мы с тобой не пойдем.

–    Как это не пойдешь? Я вас не брошу.

–    Мы в бегах, Аказ. Боимся...

–    Ты меня обидеть хочешь? – возмутился Аказ.– Помнишь, когда пришли стрельцы, чтобы тебя бросить в темницу? Кто отбил тебя?

–    Ты.

–    А кто провез через заставы в царицыном возке?

–    Ну, ты.

–    И от погони не раз спасал. И все это было среди чужих и злобных людей. Так неужели на родной земле я не защищу тебя и Ирину?

–    И верно, Саня, – сказала Ирина,—Сейчас Аказу каждый человек дорог. И ты бы мог...

–    Ты сам еще не знаешь, что тебя ждет дома,– не слушая Ирину, продолжал Санька.– Тебе и так придется нелегко, а тут и мы, как гири на ногах.

–    Верно говорит он,– согласился Топейка.– Мы были в Москве, если с русскими придем – нам совсем веры не будет. Мырзанай тебя станет называть продажным, предателем.

–    Куда идти думаешь? – спросил Аказ.

–    В лесные пустыни подамся,– сказал Санька.– Скит там выстрою. И лихолетье пересижу. А там видно будет.

Ирина хоть и понимала, что мужчины правы, а все равно погрустнела, на глаза навернулись слезы. Аказ заметил это и сказал:

–    Я думаю, в разлуке нам быть недолго. Как остановитесь – весточку подай.

–    Непременно. Как обживемся...

–    Все будет хорошо. Я вас тогда найду. Не забывайте только: илем мой Нуженалом называется.

–    Запомню, брат. Ты время не теряй, иди.

Аказ хотел обнять Ирину, слова какие-то нежные сказать, но встретил Санькин суровый взгляд и не решился. Вытащил из котомки купленные в Москве теплые варежки и молча надел их Ирине на руки. С Санькой прощанье вышло еще печальнее. У обоих мысль: а вдруг не свидятся больше, земля вон сколь велика, и один бог знает, куда занесет их беспокойная, беглая жизнь? Обнялись крепко, поцеловались по-братски. Аказ еще раз сказал:

–    Не забудь – илем мой Нуженал.

Санька кивнул головой. Ирина шагнула навстречу Аказу, но Санька положил ей руку на плечо:

–    Не надо. Я все понимаю, но лучше не надо.

Долго стояли брат и сестра, глядя вслед ушедшим.

СЮЮМБИКЕ – ЦАРИЦА КАЗАНСКАЯ

Говорят, в Москве время бежит быстро. В Казани время тоже не стоит. С тех пор, как Эрви приехала в этот город, многое изменилось. Раньше Эрви в лесу спокойно жила. В Казани ее, как осенний листок, закрутило в жизненном вихре—и совсем другой стала Эрви. Гордости былой нет. Во дворцах гордость – словно роса: высыхает скоро. Красоты прежней тоже мало осталось. И только любовь к родной земле, преданность вере отцов по-прежнему горит в душе Эрви.

Где-то в сердце сохранился образ Аказа: нет-нет да и кольнет воспоминанием, великой болью в груди.

Все перемены казанские непременно Эрви касались. Она теперь как книга: все, что в ханстве произошло, по ней прочитать можно. Привезла ее царица в свой дворец, приласкала, пригрела. И стала Эрви для Сююмбике не то служанкой, не то подругой.

Захочет царица от дел отдохнуть – зовет Эрви. Нужно куда-то письмо отнести, куда-то сходить, гостей позвать – снова Эрви нужна. Иногда и сердечные дела царица ей доверяет.

Просится домой Эрви – говорят: рано еще, время не приспело. Сначала сказали, что Аказ в Васильграде обитается, как придет в Нуженал, ее отпустят. Потом стало известно: Аказ в Москву ушел.

А время идет.

Мурза Кучак в Казани теперь живет мало. Только приедет – сразу обратно в Крым. Всеми делами управляет его сын Алим.

Терпеливо ждет своего часа Эрви и не знает, придет ли он, этот час...

Над ханским дворцом бездонная небесная голубизна. Красные кирпичные стены, облитые жгучими солнечными лучами, дышат зноем. Но внутри дворца – прохлада. Сегодня в обители хана тишина. Властитель правоверных уехал на охоту вместе со свитой и вернется через неделю. Царице Сююмбике донесли: в свите хана тайно поехали четыре наложницы.

Царица в своих покоях с утра занята государственными делами. Сидит в любимой комнате с лазурными сводами. Острые солнечные лучи прорываются сквозь оконные занавески, рассыпаются яркими золотистыми пятнышками по ковру, падают на драгоценные камни пояса царицы и дрожат, отражаясь на шелковом пологе.

Рдеет крупными маками тонкий, облегающий стройное тело царицы халат. Лицо Сююмбике – чуть утомленное и от этого кажется еще красивее. У ног царицы, на низкой скамеечке, сидит Яванча. Бывший русский поп ныне похож на евнуха. На бритой голове чаплашка с кистью, полосатый халат до пят, пояс широкий– во все брюхо. Раньше Яванча сам писал свои заметы. Смотрел их святой сеит, иногда сам хан Сафа давал советы. Но потом появился молодой хан. Беналея и Яванчу беспокоить перестали.

Но вот узнала о его писаниях царица и велела без ее ведома ни строчки не делать.

Сегодня царица позвала Яванчу, а чтобы люди ничего плохого не подумали, посадила рядом Эрви. Начала говорить, что надо в Книгу царства записи делать. Часа два, а то и три сидели. Царица на ум востра, Яванча еле успевает записывать.

–    Пиши далее: «В этот проклятый аллахом день наскочили на наш город эти гяуры, русские, и встали у стен...» Ты о чем задумалась, Эрви?

–    О, прости меня, богоподобная! Я вспомнила реку Юнгу и лес, где родилась. Прости меня...

–    Я знаю – тяжело тебе вдали от родины,– с участием произнесла Сююмбике,– сердцем понимаю.– Вздохнув, добавила:– Ты думаешь, я не тоскую по родным ногайским степям, по великому приволью? Ой как тоскую, видит аллах! Мы обе молоды, нам хочется резвиться на лугу, а мы вместо этого сидим в духоте и пишем книгу ханства.

–    На все воля аллаха,– покорно ответила Эрви.

–    Неправда! О том, что происходит в ханстве, обязан писать сам хан с сеитами да имамами.

–    Благословенный хан все время занят...

–    Гаремом да охотой!—зло перебила царица.– Дел царских совсем делать не умеет, русскому попу книгу ханства отдал. Доверить писать книгу такому человеку можно ли? Напишет там не то, что надо, а что русский посол повелит. Все нужно делать самой. Устала очень.

–    Отдохни тогда, изумительнейшая.

–    И верно!—воскликнула Сююмбике.—Давай веселиться!

Она хлопнула трижды в ладоши, в комнату неслышно вошел

евнух, упал на ковер.

–    Пошли нам музыкантов и танцовщиц. Сперва пусть ногайские плясуньи нас потешат, потом черемиски подойдут. Ты родину вспомнишь,– заметила она Эрви.

Евнух свое дело знает. Поставил в конце комнаты ширму, привел туда музыкантов. Ширма плотная, не приведи аллах, если трубачи увидят царицу – оскорбят ее своим взором. По комнате поплыла музыка однообразная, как ногайские степи. Открылись двери, и в комнату на носках вбежали девушки в тонких, почти прозрачных одеждах. Поклонившись царице, они начали танцевать. Ох, хорошо танцуют степнянки, воскрешают в памяти царицы картины ее прошлой жизни! В каждом движении танца узнается родное. Вот танцовщицы, подняв руки, покачиваются одновременно из стороны в сторону. Так в степи травы на ветру качаются. Вот они уже кружатся стремительно, взявшись за руки. Так на кочевье юрту ставят. Молитву аллаху, слова любимого, скачку на коне – все передают они в танце, и сердце Сююмбике тает от услады, будто воск.

После степнянок вбежали в белых кафтанах танцовщицы лесов. Но царица подняла руку, обращаясь к Эрви, сказала:

–     Вечером пошлю их к тебе. Сейчас дело нас ждет.

Эрви кивнула головой, она поняла, что царице не хочется после родного ей танца смотреть чужой.

–     Теперь пиши: «В этот проклятый аллахом день под Казань пришли гяуры, русские, вместе с послами, а изнутри города подняли копья недовольные Сафой мурзы и эмиры и прогнали его из Казани. И стал ханом подданный Москвы Бен-Али, который Шах-Алею младший брат. Бен-Али сейчас правит Казанью мудро и блистательно...»

–     Ты только что иное говорила, великая царица? – робко вставила Эрви.

Сююмбике дала знак Яванче, чтобы тот вышел, потом ответила:

–     У ногайцев пословица есть: «Кто говорит правду – того изгоняют из девяти государств». А если мы напишем правду, нас и с земли сгонят. Да и могу ли я про своего мужа писать плохое?

Тихо в комнате. Обе женщины молчат. Меж створками окон звенит ошалелая муха. Задумались женщины. Каждая о своем. Первой нарушает молчание царица:

–     Скажи, Эрви, Кучак-оглана ты знала ли?

–     Алима?

–     Да.

–     Ты хочешь знать, горячо ли он целует, крепко ли обнимает?

–     На твои слова я могла бы разгневаться, потому что думала совсем о другом.

–     О другом? И не надо гневаться на бедную Эрви, аллах тому свидетель. Я вижу, что у тебя на сердце.

–     Мое сердце принадлежит хану.– В уголках губ царицы улыбка.

–     Хан твоего сердца —Алим, и пусть покарает меня всевышний, если я говорю неправду.

–     Садись рядом, Эрви, и слушай. Я вырвала тебя из рук мурзы, я успела научить тебя грамоте, я сделала тебя первой подругой моей. Поклянись мне, что все услышанное ты похоронишь в своем сердце навсегда.

–     О, мудрая Сююм! Разве ты не видишь: я предана тебе душой и телом. Я вся твоя. Скажи: умри, Эрви, и я умру!

–     Ты умница, Эрви. Ты увидела в моей душе то, чего не видел даже сам Алим. Я давно люблю его, и ты поможешь мне в моей любви. Сегодня ночью приведи его ко мне. Евнуха не бойся, он мой.

–     Будет сделано, благословенная. Я каждую ночь буду...

–     Только сегодня. Завтра тебя, быть может, не будет в Казани.

–     Пощади, милосердная, не изгоняй! – Эрви упала на ковер.

113

8 Марш Акпарса

–    Поднимись, Эрви. Кто ты сейчас?

–    Я твоя раба, о царица.

–    А я хочу поднять тебя. Ты будешь женой князя, Эрви.

–    Женой князя? – в глазах Эрви испуг, удивление.

–    Да. Завтра же поедешь домой к мужу. Он из Москвы бежал. Теперь, наверное, он снова в Нуженале. Пусть правит землями твоими и своими. Пусть берет в руки весь Горный черемисский край. Я ему во всем помогать хочу.

–    Мой милый патыр!

–    Слезинку на глазах твоих вижу. Любовь к нему не погасла?

Эрви низко склонила голову, плечи ее слегка вздрагивали.

–    Не плачь. Он ждет тебя и любит.

Эрви неуверенно покачала головой.

–    Узнала я: живет он один. Если бы забыл тебя – женился. Поезжай смело, подарки богатые повезешь ему. Скажешь, что милостью аллаха дарую я ему княжеский титул. А ты княгиней будешь.

–    В лесу зачем мне княжеское имя?..

–    Сделаешь все как надо – в Казани будете жить. Отсюда черемисами править будете. Поняла?

–    Что надо сделать?

–    Скажи Аказу: весь Горный край поднимает пусть и знает, что только одна буду его жаловать, и пусть мне одной будет послушен. Если рать московская на Казань пойдет – ее воюет пусть и до нас не допустит.

–    А если он не согласится?

–    На то и едешь ты. Сделай все, что можешь: пусть народ твой станет стражем на краю моего ханства, пусть Аказ будет тебе послушен. Наши дары тронут его сердце.

–    Смогу ли я? – робко заметила Эрви.– У нас в лесах женщин не любят слушать.

–    У нас тоже. Однако я заставляю слушать.

–    Ты царица.

–    А ты будешь княгиней. Отныне Кучак над землей Аказа будет не властен, он в Крым убежал. Силу свою чувствуй. Если что не так – моего совета спрашивай. Мой конник будет приезжать к тебе часто и передавать мои повеления.

–    Я не смогу... не буду...

–    Тогда забудь о муже, забудь о Нуженале! – сурово произнесла царица. – Аказу мы найдем другую жену. Любая девушка за него пойти будет рада.

–    Пощади, великая! Отпусти меня... Я попытаюсь...

–    Хорошо, завтра поедешь. Сейчас сходи в дворцовую мечеть и позови сеита.

Тот вошел в покой царицы, чуть заметно склоня голову в знак

приветствия. Жестокий ревнитель веры жил с Сююмбике в дружбе, но всегда сердился, когда видел около нее Эрви. Сеита бесило упрямство язычницы, которая жила рядом с царицей и не хотела поклоняться аллаху.

–     Я позвала тебя, святой сеит, для того, чтобы ты принял клятву на Коране,– уважительно произнесла Сююмбике.

–     От кого?

–     От Эрви.

–     Но на Коране клянется только правоверный.

–     Твои слова правдивы, святой сеит. Эрви сейчас же примет веру Магомета.

–     Нет! Нет! – воскликнула Эрви и прижалась спиной к стене.– Веру своих предков я не предам!

–     Тогда вон из дворца! – крикнул сеит.

–     Зачем вы мучаете меня? Все эти годы я жила надеждой на возвращение в родные края...

–     Твоя надежда сбывается, – мягко произнесла Сююмбике.

–     Я потеряю все, если... я потеряю любовь мужа, меня оттолкнет мой отец, меня, словно занозу из тела, вырвут мои сородичи, лучше убейте меня!

–     В тебе снова проснулась дикая кровь, – сказал сеит как можно спокойнее. Он по тону Сююмбике понял, что с Эрви надо обходиться мягче и тогда скорее достигнешь цели. – Чем ты платишь за любовь и ласку царицы?

–     Я была твоей рабой, великая, во всем повиновалась тебе. Разве я не заслужила твоего доверия? Зачем нужна клятва на Коране? Я и так сделаю все, что ты велишь. Но я должна поехать к Аказу только с чистым сердцем. Иначе – лучше смерть!

–     Подай Коран, святой сеит,– строго сказала царица, и сеит развернул священную книгу.– Я тебе повелеваю, Эрви, иди сюда!

–     Ну! – крикнул сеит и, ухватив Эрви за руку, потянул к царице.

–     Никогда! Лучше умру! – Эрви вырвалась из рук сеита и подбежала к двери. Служитель аллаха бросился за ней.

–     Остановись, святой отец, мы не будем насиловать ее – это противно воле аллаха. Прости, что я потревожила тебя зря. Если будешь в городе и увидишь мурзу Чапкуна, пошли его ко мне. Он давно просит Эрви в свой гарем. Скажи, что я дарю ее ему-

Эрви пала перед царицей на колени и, плача, протянула к ней руки:

–     Убей меня, госпожа, но только не в гарем! Только не в гарем!– Эрви упала на ковер, содрогаясь от рыданий. Сююмбике подошла к ней, сказала властно:

–     Ты поедешь в Нуженал?!

–     Поеду.

–     И сделаешь все, что я велю?

–     Сделаю...

Царица села, кивнула сеиту. Тот подхватил Эрви под руки, подтащил к столику.

–     Встань, Эрви!

Эрви поднялась, но тут же упала снова. Ноги не держали ее. Сеит взял со столика священную книгу, поднял руку Эрви, подложил под нее Коран.

–     Повторяй за мной. Отныне и до смерти...

–     Отныне и до смерти... – надрывно повторила Эрви.

–     ...я буду следовать праведному ученью Магомета...

–     ...праведному... Магомета...

–    …и принимаю веру в аллаха единого и величайшего...

–     ...единого и величайшего... – как эхо неслось с ковра.

–     ...и клянусь на святой книге...– Сеит глянул на Эрви в ожидании слов, но она молчала.

–     Она без чувств, – спокойно заметила Сююмбике.

Сеит перевернул Эрви вверх лицом, приложил Коран к ее губам, к груди, ко лбу и произнес тоном купца в лавке:

–     Дело сделано-

–     Оставим ее,– сказала царица, поднимаясь.– Теперь она будет покорна нам до смерти...

Ночь сошла на Казань. Вышки минаретов опустели, умолк гомонливый базар, шумевший весь день. Где-то тихо звучал рожок– мелодия лилась печальная, тоскливая. Но вот и она оборвалась, стыдливо замер ее последний звук. Погасли огни в домах, только кое-где мерцают глазки-окна кофеен, не успевших выпустить поздних гостей. Ночью не услышишь скрипа арбы – жители города ушли за высокие заборы своих домов. Даже собаки перестали лаять. Тишина. Изредка процокает по камням запоздалый всадник, иногда бесшумно проплывет чья-то тень по освещенному луной забору, и снова безмолвие.

Еще тише в ханском дворце. У малого входа со стороны Казани появились две фигуры. Страж, дремавший, воспрянул, услыша легкие шаги, насторожился. К нему подбежала женщина, открыла лицо. Страж сразу узнал ее – Эрви.

–     Кто второй? – спросил шепотом.

–     Евнух. Пусти.

Страж вложил саблю в ножны, шагнул вбок от входа.

Комната с темно-синими сводами – для сна царицы. Но Сююмбике не спит. Она полулежит на широком ложе, перед ней рассыпаны розы. Царица не спеша обрывает лепестки, бросает на ковер. Освещенные трепетным огнем светильников, лепестки на ковре похожи на пятна крови.

На Сююмбике ослепительно яркие одежды. Широкий пояс искрится множеством жемчугов и алмазов. Бирюзой светятся сафьяновые сапожки. Царица ждет возлюбленного. Всякому известны последние минуты перед свиданием. От волнения кипит кровь, бьется в груди сердце.

Но сердце царицы бьется ровно. Алим ей нужен не для любви

Тихо открылись дверцы – показался Алим. Он быстро подошел к краю ковра, опустился на колено.

–    Селям-алейкум, великая.

–    Живи сто лет, Алим, сын Кучаков.

–    Ты звала меня, о вздох моего сердца?

–    Звала. Встань и садись рядом со мной.

–    Когда я шел сюда, мне сказали, что я любим. Это верно?

–    Может быть. Но об этом не говорят сразу. Особенно во дворце хана.– Сююмбике одарила Алима лукавым взглядом.

–    Я готов жизнь отдать, только бы узнать это!

–    Узнаешь. Но ответь мне сначала, почему ты не покинул Казань вместе с отцом? Сначала, говорят, ты хорошо служил Сафе-Гирею, теперь также хорошо служишь его врагу – хану Бен-Али. Отчего это? Ведь ты крымец?

–    Неправда, царица. Отец мой из Крыма, а я рожден в Казани. Я ханам не служу, а своему родному городу. Я так и сказал отцу, когда он уходил отсюда.

–    Если на трон сядет какой-нибудь пастух, ты и у него будешь целовать пыль с ковра?

–    Если пастух заслуживает трона...

–    Ладно! А если ханством буду управлять я, одна?

–    Более верного и преданного слуги, чем я, у тебя не будет! Я и мои джигиты будем рады умереть за тебя, джаным!

–    Я верю тебе, Кучак-оглан.– Сююмбике долго молчала, потом добавила: – Верю, потому что люблю тебя.

Алим резко пододвинулся к царице, протянул к ней руки, чтобы обнять, но Сююмбике выпрямилась и строго взглянула на Алима.

–    Сначала выслушай меня. Я больше не могу терпеть! Хан Бен-Али мне ненавистен, только ты один желанен моему сердцу. Но я царица, Алим, и мы не сможем быть вместе, пока рядом со мной Бен-Али.

–    Скажи только слово —и я зарежу его, как ягненка!

–    А потом?

–    Никто не помешает нам любить друг друга!

–    Это плохо. Ты говоришь не думая. Мне ты казался умнее. Я сама отвечу тебе, что будет потом. Ты убьешь хана, сторонники Москвы поймают тебя и снимут голову, а меня, опозоренную и нищую, выбросят за стены крепости.

–    Говори, свет очей моих, я сделаю все!

–     Завтра Эрви едет к горным черемисам. Она умна, и Аказ будет нам большой опорой. Луговых черемис Япанча в железной узде держит. Он тоже будет за меня. Но этого нам мало. Ты тоже завтра собирайся в дальнюю дорогу. Поедешь в ногайские степи, отцу моему поклон повезешь. Скажи ему: пора вершить задуманное. Пусть всадников своих под Казань ведет. Вот тогда московиты не страшны будут. Тогда с тобой мы вместе Казанью будем править. Готов ли ты в путь?

–     Хоть сейчас, блистательная! – воскликнул Алим и снова протянул руки к Сююмбике.– Я вручаю мою судьбу тебе, я весь горю, желанная!

Царица подняла с ковра розу, оторвала от цветка самый большой лепесток и, приложив его к губам, слегка потянула воздух в себя и поманила Алима...

Очнулся Алим только тогда, когда оторвался от губ царицы. Глаза Сююмбике горели. Легким движением руки она смахнула с усов Алима розовые обрывки лепестка. Руки ее дрожали, лицо чуть побледнело.

Алим рывком поднял ее на руки, понес.

–     Не смей! – голос царицы звучит властно.– Не время еще.

–     О, прохлада глаз моих!

–     Иди домой! Завтра в путь!

Спокойные, холодно повелительные слова отрезвили Алима. Он хотел в последний раз поцеловать царицу, но она подняла руку и указала на дверь.

–     О, как слабы мы, женщины! – воскликнула она, когда Алим вышел.– Еще минута, и я покорилась бы ему. Еще миг, и я потеряла бы власть над этим мужчиной.– Сююмбике гордо подняла голову, взглянула на дверь и сказала: – А теперь он мой раб!

Среди коренных, знатных казанцев мурза Булат да мурза Чура самые – влиятельные, сильные. Булат отличался мудростью. Чура – храбростью. И богаты оба... Простые казанцы слушают их обоих с большим почтением. Оба сыздавна Москве союзники. И не потому, что русских очень любят, а потому, что свою силу Казань давно утратила и приходится выбирать либо Москву, либо Крым. И те, и другие давят на Казань поочередно.

Булат и Чура выбрали Москву. Почему? Вроде бы к крымцам душа больше должна лежать: все-таки одному богу молятся, по одному шариату живут, кровь опять же одна. Но простой народ казанский крымцев больно невзлюбил. Вероломны, лживы, мелочны, жадны, чуть что – сразу нож в горло. А московиты хоть и чужие люди, однако если скажут – сделают, если одарят, то подарков назад-не отнимут, в каждом деле ищут справедливости.

Говорят, что Булат не чистый татарин. Говорят, будто отец его был бесплоден и двадцать лет детей у него не было, а на двадцать первом году семейной жизни появился Булат. Лицом бел, глаза серые– совсем как у молодого русского купца, который вел с отцом торговлю. Но мало ли что наговорят злые языки.

Сегодня у Булата радость. Вечером пришел евнух от царицы, велел после полуночи тайно прийти к ней. Давно замечал Булат, что красавица Сююмбике глядит на него ласковым глазом, как бы невзначай называет «милый мурза». Замечал, втайне мечтал о любви к царице, но сердце держал в кулаке. И вот время пришло! Зовет она к себе ночью, тайно и когда мужа нет. Булат знает: царица сразу об этом не скажет, дело, верно, придумала какое-нибудь.