Текст книги "Марш Акпарса"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

–    Этот глупый боров проспит Аказа!

–    А ты отдай ему ключи. Пусть осквернение храма будет его виной.

–    Ты, старик, поистине мудр. Эй, Мырзанай!

Мырзанай подскочил к Алиму.

–    Я иду искать Аказа в лесу. Ты со своими людьми окружи храм, и чтобы ни одна мышь не ушла из него. Понял?

–    Сделаю.

–    Вот тебе ключ. Если узнаешь, что Аказ там, выпусти его, поймай и жди меня. В мечеть не входи – нельзя.

Весь день и вечер Мырзанай, Пакман и с ним двенадцать его приспешников охраняли мечеть, следили за домом муллы и домом Мамлея. Конники Алима рыскали по лесам и дорогам вокруг улуса. После полуночи у Мырзаная появился Хайрулла.

–    Ну как?– спросил он, кивнув на мечеть.

–    Все тихо,—шепотом ответил Мырзанай.

–    Сердцем чую: они там. Кендар не подходил?

–    Спит,—ответил Пакман.

–    Вы знаете, почему Алим не пошел в мечеть?

– Говорят, нельзя. Коран не велит.

–    Плевал он на Коран. Алим не хочет смерти Аказа.

–    Как это так?

–    Все просто. Если Аказа не будет, Эрви останется в Казани. Мурза может взять ее в жены. Алиму это невыгодно... Ты сам понимаешь, почему.

–    Понимаю. Что же делать?

–    Если Кендар спит, если весь улус спит, надо войти в мечеть и все там обыскать. Ключи у тебя?

–    У меня... Но если узнают?

–    Ты войдешь туда со своими людьми, я закрою мечеть на замок и подожду вас. Если преступники там, вы задушите их, поднимете на балкон минарета и сбросите вниз. Тихо выйдете, и утром все узнают, что Аказа и его братьев наказал аллах, выбросив осквернителей из священного места. И никто, даже Кендар, не будет виноват в этом.

–    Надо подумать.

–    Что думать,—зашептал Пакман.– Упустим этот случай – нам конец.

–    А вдруг их там нет?

–    Ну и что же,—сказал Хайрулла.—Я выпущу вас, и мы снова закроем мечеть. Только не мешкайте там.

И Мырзанай решился. Хайрулла тихо открыл замок и впустил в мечеть Мырзаная, Пакмана и с ним еще двенадцать человек. Дверь закрылась, щелкнул ключ в замке, и Хайрулла стал ждать.

Внутренность мечети невелика, слабо освещена через единственное зарешеченное окно лунным светом. Мырзанай заглянул в нишу, где на подставке лежал раскрытый Коран, пошарил под кафедрой, с которой мулла проповеди произносил, Пакман осмотрел небольшой подвальчик. Остальные испуганно толпились около двери. Оставалось осмотреть минарет. Туда по узкому проходу вела винтовая лестница. Подниматься на балкон минарета можно было только по одному. Никто не решался встать на ступеньки лестницы первым. Мырзанай толкнул одного парня в плечо, строго сказал: «Иди». Парень испуганно замотал головой, прижался к двери. Кричать и спорить было некогда, и Мырзанай дрожащими руками начал вынимать из-за пояса нож. Если бы он точно знал, что на балконе Аказ, он не решился бы. Была надежда, что там пусто, и он ступил на первую ступеньку. Пакман двинулся за ним...

...Хайрулла стоял около входа и напряженно смотрел на минарет. Вдруг на балкончике послышалась какая-то возня, решетка, окружавшая его, заскрипела, что-то мелькнуло в бледном свете луны, и раздался истошный вопль Мырзаная. Тяжелое тело глухо стукнулось о черепичную крышу, внутри мечети послышался грохот сбегающих по лестнице людей. Хайрулла повернул ключ в замке, распахнул дверь и бросился бежать. Через минуту из мечети выскочили люди и разбежались по сторонам.

На рассвете жители улуса услышали, как обычно, распевный голос муллы, призывающего к утренней молитве:

Велик аллах! Велик аллах! Ля иллья, ахм иль алла1

Приходите молиться, на молитву вставайте.

Следуйте к счастью—молитва полезнее сна.

Пролом в черепичной крыше был заделан, и ничего не говорило о смерти человека около обители аллаха.

Тело Мырзаная нашли далеко от улуса, на лесной тропке около оврага.

Алим и Хайрулла уехали в Кокшамары, и мало кто знал, что они были в Горной стороне. Пакман о событиях страшной ночи

никому не сказал ни слова. Мырзаная провезли мимо Нуженала и похоронили в родном илеме.

Через день в усадьбе Туги загорелась изба. Пакман, похоронив отца, приехал за сестрой, забрал все имущество и поджег сам. Сгореть избе не дали, пожар быстро потушили. Вскоре на дворе появились Аказ, Ковяж, Янгин и Топейка. Весть об их приезде сразу разлетелась по илемам, до вечера у братьев перебывали все жители Нуженала, а утром приехали из своих лужаев Сарвай и Эшпай. Приезду Аказа рады были все. Даже и те, кто раньше упрекал парня за горячность.

Мырзанай до своей гибели успел выполнить все советы мурзы. Сделал картом Аптулата, вернул Боранчею его усадбу, земли и даже послал хорошего знахаря, чтобы тот полечил старика. Знахарь, правда, ничем не помог больному, Боранчей совсем одряхлел, с ним часто случались припадки безумия, после которых он долго лежал без движения.

Сарвай и Эшпай приехали к Аказу ненадолго. Рассиживаться было некогда: земля ждала пашни, нужно было готовить лошадей, сохи, бороны и семена. Нужно было по-настоящему провести агавайрем, избрать Большого лужавуя, договориться обо всем загодя...

–     Говорят, Алим тебя ловить приезжал?—спросил Сарвай.

–     Говорят,– уклончиво ответил Аказ.

–     Скоро снова приедут?

–     Наверно, приедут.

–     Мы тебя на агавайреме Большим лужавуем хотим сделать. После этого тронуть тебя не посмеют. Согласен ли ты?

–     Если все старейшины скажут, согласен. Только потом в разные стороны пусть не глядят. Пусть слушаются меня.

–     Будут слушаться,– заверил Эшпай.– Если кто предавать будет, прижмем.

–     На праздник сохи большое моленье надо сделать,—сказал Аптулат.– Со всей Горной стороны людей надо позвать. Тогда все будут знать, как мы жить хотим.

Все с Аптулатом согласились и, поговорив о жертвоприношениях на молении, о других неотложных делах, разъехались по домам.

До агавайрема всего одна неделя осталась.

Утро праздника сохи выдалось по-весеннему теплым и солнечным. Около священной рощи, как зимой, белым-бело. Разную одежду носит человек в будни, но на праздник обязательно наденет все белое. Если шовыр – то как снег, если рубашка – как лебяжье перо, а штаны – цвета инея. Даже кафтан – и тот из белого сукна. Потому и белым-бело около кюсото. Пришло сюда со всея краев множество народа. Сотни костров горят, сотни котлов кипят—жертвенное мясо варится.

По левую сторону рощи – широкое поле. Осторожно обходят это поле люди: здесь стоят лошади, запряженные в сохи, здесь первую борозду проводить будут. Сохи пылают: на каждом – свечи. Все, кто хочет получить урожай, жертвуют свечу восковую.

Лошади – в ярких цветных лоскутках.

Мало-помалу затухают костры. Мясо сварилось, принесены жертвы всем богам, пора начинать пиршество, пора первую борозду делить. Встали около сох карты, сзади них стоят толпой люди, ждут, когда Аптулат молитву скажет.

–     Юмо великий и добрый!– восклицает Аптулат, и толпа вторит ему:

–     Юмо великий и добрый!

–     Когда наступит время весенних работ, о юмо великий и добрый, когда мы, вышедши в поле работать, распахавши, посеем по зернышку, юмо великий и добрый, корни их сделай широкими, стебли крепкими, колосья их, подобно серебряным пуговицам, сделай полными, о юмо великий и добрый!

–     Великий и добрый!—эхом вторят вокруг.

–     Посеянному хлебу дай теплые дожди, ночную тишину, от холода и града, от бурь и ветров сохрани. Засуху жаркую не пошли, о великий и добрый!..

Аптулат взялся за ручки сохи, и все люди пали на колени. Тронулись лошади – и десятки темных борозд легли вдоль поля.

Снова звучит молитва.

–     Когда выпустим скотину, великий наш юмо, сохрани ее от вредных ветров, от глубоких оврагов, от сосущей грязи-тины, от худого глаза и языка, от портящего колдуна, от волков, от медведей и всех хищных зверей, о юмо великий и добрый!

–     О добрый!..

–     Бесплодный скот сделай плодовитым, тощий сделай жирным, пастбища сделай привольными, всякий скот расплоди. Юмо великий и добрый, всякою скотиной обрадуй нас!

–     Обрадуй нас!..

–     А теперь с великим юмо вместе жертвы наши разделим, – произнес карт, указывая в сторону рощи.

И началось пиршество.

А когда опустели котлы с мясом, бураки с пивом и когда сгорели свечи, на вершине высокого холма призывно зарокотал барабан. Люди поднимались и шли к холму, садились вокруг вершины, и скоро все были в сборе. Все знали, что сегодня будут избирать лужавуя и главой Горной стороны будет Аказ Тугаев. Вдруг к Эшпаю подбежал Янгин.

–     Посмотри туда: шайтан Пакмана принес, и с ним —Атлаш.

–     Ну и что? Их тоже звали: Атлаш – старейшина, Пакман – лужавуй.

Лтлаш и Пакман пробрались на вершину холма, присоединились к старейшинам. Атлаш обратился к Аптулату:

–     Дай мне сказать сначала.

–     Успеешь.

–     Я приказ царицы Казани привез.

–     Казань нам лужавуев не дает. Мы сами...

–     Я о том и хочу сказать.

–     Пусть говорит,– заметил Аказ.– Мы узнаем, что хочет Казань, потом свое слово скажем. Говори, Атлаш.

–     Люди лесов и гор! Мужчины!—Атлаш поднял руку, и все притихли.– Я только что из Казани, потому и опоздал на моление. Ходил я туда, чтобы рассказать о смерти Мырзыная. Царица Казани, несравненная Сююмбике, спросила меня: «Кто теперь Горный край сможет держать в повиновении, кто верой-правдой будет служить Сафе-Гирею?» И я ответил блистательной царице: «Только один человек может – Аказ Тугаев. Он, я сказал, теперь Москве большой недруг, его теперь от русских защитить надо». И Сююмбике сказала, что Сафа-Гирей Аказу защитой будет. И шлет ему хан свою саблю и званье бея и велит, если народ на то согласен, сделать его главой всей Горной стороны. Я все сказал.

Никто не ожидал от Атлаша таких слов, да и сам Аказ не мог предположить, что хитрый Атлаш так повернет свою речь. Теперь выходит, что Аказу деваться некуда. И выходит, что ярый недруг Аказа Атлаш сам предложил его в Большие лужавуи. «Это, конечно, хитрость не Атлаша, это Сююмбике его к своим рукам прибрать задумала. «Ну подожди, Атлаш,– подумал Аказ, поднимаясь на вершину холма,– я тебя сейчас обрадую». Он встал перед старейшинами, люди, зашумевшие при последних словах Атлаша, умолкли.

–     Много лет я не видел вас, родные мои, и говорю вам: «Здравствуйте!»

–     Будь здоров, Аказ!

–     Живи сто лет!

–     Старейшины просили меня принять тамгу Большого лужа– вуя, и я им дал согласие. А вы хотите ли?

–     Тебя хотим, Аказ!

–     Ты достойный сын Туги!

–     Бери тамгу!

На вершину выскочил Сарвай и крикнул:

–     Кто хочет Аказа – встаньте!

Как море, колыхнулась толпа, вставая.

–     Спасибо за честь,– сказал Аказ и поклонился народу.

Сарвай выхватил из рук Атлаша саблю, поднес Аказу.

–     Прости меня, старый Сарвай, но саблю я не приму. И званье бея не приму тоже. Мы Казани слово дали платить ясак и не

заводить свое войско. И скажите мне: разве мы не платим ясак?

–    Платим!!

–    Разве мы имеем войско?

–    Нет войска!

–    Стало быть, мы держим свое слово, и Казань пусть не притесняет нас. Под сапогом хана быть не хотим. Может, кто не так думает?

–    Так думаем!

–    Все так думаем!

–    Все-е-е!

–    А теперь гуляйте, песни пойте, пляшите. Пусть праздник сохи будет веселым!—сказал Аказ и спустился с холма.

К нему подошел Атлаш и, пожав руку, шепнул на ухо:

–    Скоро жди гостью. Сююмбике сказала, что Эрви отпустит домой. Она сохранила ее для тебя, подругой своей сделала.

Аказ ничего не ответил, спустился вниз. Прошел мимо Пакмана, тот гневно сверкнул глазами, отвернулся.

На другой день Аказ снова собрал старейшин. Сказал им:

–    У моего отца лужай небольшой был, и то забот ему хватало, а теперь вон сколько земли прибавилось. Надумал я три лужая создать.

–    Я вот что хочу сказать вам,– как бы в лад Аказу произнес Атлаш.– Когда-то лужаи совсем маленькие были у нас. И то управлять ими было нелегко. А теперь мы на Аказа какую ношу взвалили! Сколько лужаев под его руку отдали! Теперь ему самому землю пахать будет некогда, скотину выхаживать как успеть? Теперь ему помогать надо. Подумайте как?

Молчат старики, поглядывают на богачей: что они скажут? А те уж обдумали давно, как с Аказом говорить.

–    Принял ты званье бея или не принял – ты все равно бей,– сказал Атлаш.– И потому порядки бейские заводить надо. Дань с людей брать: хлебом, мясом, работой. Хорошо ли будет, если наш Большой лужавуй сам землю пахать будет, коров пасти, дом себе делать! Нехорошо! Ему о лужае думать будет некогда. Надо зерно Акубею давать, мясо давать, людей посылать, чтобы кудо новое построить, девок пригнать, чтобы коноплю толкли. Да мало ли на что ему работники понадобятся? Правильно я говорю старики?

Старики согласно кивают головами. Атлаш ухмыляется и думает про себя: «Раньше Аказ бедных защищал. Теперь его самого на их спину посадим. На лужавуя глядя, и мы бейские порядки заведем. Хорошо будем жить, хорошо!»

Аказ сказал старикам:

–           Не о дани сейчас речь. А земли у меня, верно,– много. Если обрабатывать ее поможете, спасибо скажу. И дом новый построить

гоже, пожалуй, надо. Когда уедете отсюда, от каждого илема людей пришлите.

Через неделю пришло в Нуженал много плотников.

Сперва Аказ велел им рубить срубы, потом ставить эти срубы на мох, чтобы меж бревен не оставалось ни единой щелки. Этому научился он у русских.

Сделали избу с сенями, с крыльцом, с полами, полатями и по толками. На окна натянули бычьи пузыри. Потом вокруг двора отгрохали из толстенных бревен забор с башенками и дубовыми воротами на глухом запоре.

В середине лета плотники разошлись по домам, и Аказ надеялся, что скоро они вернутся, чтобы построить еще клети да амбары.

Однако ошибся. Многие пришли домой, топоры забросили взяли лук, стрелы и мотанули в лес. Между севом и жатвой в лесу побывать надо, тут до топоров ли?

Первое время Аказ на Горной стороне порядки наводил. Ждал Эрви, но она почему-то все не ехала. Янгина отпустил в Боранчеев илем, велел там строить дом, глядеть за стариком, помогать ему в делах, Ковяжу тоже выделил округ на реке Цивили. велел расширять его, расчищать от леса землю, сеять больше зерна. Других хозяев этому учил, говорил, что теперь одной охотой не проживешь, настанет такое время, когда сила и довольство будут у тех, у кого хлеб. Нашел мастеров гончарного дела, возродил былое ремесло, каким промышляли его дед и прадед. Завел среди мордвы знакомства, привез оттуда кузнецов хороших, плотников.

Перед жатвой оставил в доме Топейку, оседлал коня и сказал, что едет на охоту.

А сам поехал к старейшинам, которым больше всего доверял, советоваться. Всюду говорил одно и то же: как бы отпор казанцам дать.

Старейшины подолгу гладили бороды, думали. Но ничего придумать не могли. Чтобы с казанцами говорить смело, одной отваги мало. Надо оружие иметь, надо войско иметь, надо всем дружными быть. А у них, кроме ножей и стрел, ничего нет, да и старейшины не все в одну дудку дудят.

Аказ слушал каждого старейшину, потом осторожно спрашивал: нельзя ли с русскими дружбу завести, у них от казанцев защиты просить?

Старейшины переставали гладить бороды и говорили: «Надо подумать».

Аказ знал, когда старик говорит: «Надо подумать»,– это значит, думать он будет год.

Вернулся Аказ от старейшин невеселый. Думал, зря съездил. Но шло время – заговорил горный народ о русских, о Москве, и

побежали во все стороны слухи, что скоро придет на правый берег Волги рать царя, чтобы народ от мурзаков крымских и казанских защитить...

Лето вступило в свои права. Тепло в Нунжуейале. Около Аказова двора песня звучит:

Приподнявши коромысло.

Из-за леса солнце вышло.

Разливает всем тепло —

И лучисто, и светло!

Это опять Топейка поет. Парень без песни не может жить: что видит, о том и поет. Это когда ему весело. А когда грустно, о думах своих поет. Иногда сядет на траву и давай в песне жаловаться на судьбу. «Идут года, поет, скоро будет тридцать, а у Топейки ничего нет. Дома у него нет, жены тоже нет, земли своей нет. Куда бы ни пришел Топейка – бедность за ним тащится. Сначала от мурзы нужду терпел. Пришел на правый берег Волги– на Боранчея работать пришлось. Потом жил у Туги – тоже радости мало. Сейчас Аказ большим другом ему стал, а все равно– хозяин. Как же бедному Топейке свой дом заиметь, свою землю, и хорошо ли искать ему жену, если хозяин старше его, и то не женат. Время придет – будет у Топейки подруга, будет дом, будет своя соха. А сейчас есть песня, и это совсем не мало» Так пел Топейка вчера. Грустно немного пел. А сегодня он идет по утренней росе, видит солнце и поет про солнце.

Подошел Топейка ко двору, слышит там много голосов. Опять к Аку кто-нибудь приехал, снова беседа идет. Открыл Топейка ворота—так и есть, снова гость у Аказа: Магметка Безубов приехал. Янгин сидит, копье делает, сам Аказ саблю точит. Топейка вошел, сказал всем «салам», уселся на обрубок, давай слушать. У Аказа с Магметом большой разговор идет: как своими лужаями управлять, кого больше слушаться– тех, кто старше, или тех, кто побогаче? Спорят лужавуи мало-мало.

–     Нам по одной дороге идти надо,– говорит Бузубов,– друг с другом советоваться. Вот я к тебе и приехал. Ты, говорят, в сторону Москвы глядеть надумал? А мне что делать? Может, и об этом ты только один знаешь и думаешь?—в голосе Магметки звучала обида.

–     Надумал,– тихо ответил Аказ и потрогал пальцем лезвие сабли.

–     Не мешало бы со мной поговорить. Наши земли по соседству. Если ты на Москву будешь глядеть, а я на Казань, у нас ничего хорошего не будет.

–     Гляди и ты на Москву, никто тебе не мешает,– сказал Янгин,– чуваши от мурзаков не меньше зла терпят. Вот и думай. Ты сам себе лучший советчик.

–     Молод ты, мало знаешь,– заметил Бузубов Янгину и, обращаясь к Аказу, добавил: – Прежде, чем Москве поклониться, ним надо уважаемых людей спросить.

–     Если их советов слушать,– сказал Аказ,– всю жизнь у мурзы под сапогом просидишь. И у нас и у вас уважаемых людей казанцы не больно обижают потому, что они все богаты и с ними торговлю ведут.

–     Ты так говоришь, будто сам бедняк,– заметил Бузубов.– Люди потому нас с тобой и слушаются, что мы богаче и сильнее их. Потому над собой поставили, чтобы им богатеть помогали.

–     А беднякам, по-твоему, пропадать?—крикнул Топейка.

–     Не в свое дело лезешь!—оборвал его Бузубов.

–     Как это – не мое дело? Аказ правильно надумал, а ты его отговаривать приехал!

–     Замолчи, Топейка,– сказал Аказ.– Мы с Магметом сами договоримся.

Топейка плюнул и, обиженный, выскочил со двора. Когда, успокоившись, вернулся, лужавуи про Москву уже не говорили. Пошли другие разговоры, а про Топейку и забыли вовсе. Как будто его и не было. Обидно Топейке. Он вступил в разговор:

–     Вот мы с Аказом в Москве однажды...

–     Ты подожди, Топейка. Пусть Аказ сам расскажет. Долго его дома не было, вот, наверно, повидал всего.

–     Да-а, много видел, многому научился. На свете много умных людей.

–     Ты, я думаю, больше у глупых учился,– с насмешкой сказал Янгин.

–     Почему ты так думаешь?

–     Умные люди женятся, а ты бороду нажил, а все не женат. Из-за тебя и я холостым хожу. Хорошо ли приводить невесту, если старший брат одинок.

–     Мне сейчас не до этого – дел много. Сам знаешь, весь наш край – моей голове забота,– серьезно ответил Аказ.

Аказ отложил саблю, задумался. Потом взял гусли, стоявшие рядом, положил их на колени.

–     О чем думаешь, Аказ?– спросил Топейка.

Аказ тронул струны, заиграл и, как бы отвечая Топейке, запел:

О чем ты, лес, волнуешься?

Чтоб зеленее быть.

О чем, дубок, мечтаешь ты?

Чтоб желуди растить.

О чем, камыш, кручинишься?

Высоким хочешь стать.

А я о том задумался:

Как людям пользу дать?

Аказ сильнее ударил по струнам, и совсем иная музыка расплескалась по двору. Другую песню запел Аказ:

На черный войлок я сяду. Не сел.

На белый – сяду,

И пиво пью не из ведра —

Из чарки пью в усладу

Я долго жил в краях чужих. И колесил по свету.

Лесов, полей, озер РОДНЫХ Милее в мире нету.

Я много девушёк встречал Красивых и/богатых.

Но ту, сватов к которой слал.

Люблю навечно.

Святр.

О. гусли, славьте край родной Веселой песней долгой На а нашей матушкой-рекой Широкой тихой Волгой!

Долго все молчали, погруженные в свои думы. Магмет первый нарушил молчание:

–    Какое чудо – песня,—сказал он тихо.—Иногда человек может рассказывать о своей жизни целый день, но не поймешь его. А спел человек – и все ясно.

Открылись ворота, и на дворе появился Мамлей.

–    Мамлейка, друг!—воскликнул Аказ и побежал ему навстречу. Они обнялись.– Ты совсем забыл меня! Почему не приходишь?

–    Летом, сам знаешь, работы много. И сегодня не пришел бы, да больно важный гость ко мне приехал. Тебя и Бузубова велел привезти. Тайное дело есть.

–    Что за гость?

–    Хан Шигалей.

–    Из ссылки убег!—догадался Аказ. – У нас скрываться хочет?

–    Хан из Москвы приехал. Теперь он у молодого царя в чести.

–    Значит, в Москве перемены?

– Большие перемены.

А в Москве —и верно—начались большие перемены. Как только умер Василий Иванович, жена его Елена для укрепления власти великокняжеской передала это званье сыну Ивану. Княжичу шел четвертый год, а его привели в Соборную церковь, и митрополит Даниил благословил его крестом на великое княжение. И торжественно провозгласил:

–    Бог благословляет тебя, князь великий Иван Васильевич, владимирской, московской, новгородской, псковской, тверской, югорской, пермской, болгарской, смоленской и иных земель царь

и государь всея Руси!—И возложил на него шапку Монамаха. Шапка закрыла мальчику брови и уши, но Иван обеими руками твердо приподнял ее и держал до конца благословения. Князья и бояре, приведенные к присяге, целовали крест, но, выйдя из храма, сразу же стали думать, как бы у младенца эту власть отнять. На престол стали претендовать три брата Шуйских, два Вельских. Воронцов, братья Глинские и два родных дяди Ивана – Юрий и Андрей.

Одни решили драться за трон внутри Москвы, начались доносы, крамола. Елена именем паря сажала мятежников, головы слетали с плеч десятками.

Другие надумали подобраться к власти извне. Князь Семен Шуйский удрал в Польшу к королю Сигизмунду и стал подбивать его идти на Москву. Потом укатил в Стамбул, где был милостиво принят султаном. Турки, давно мечтавшие прибрать Русь к своим рукам, обещали Семену войско, дали приказ Саип-Гирею идти на Москву. Но в Бахчисарае было не до походов: против Саип– Гирея поднялся его племянник Ислам-Гирей, и началась междоусобица. Сторонники Москвы в Казани, учуяв это, Сафу-Гирея снова с трона согнали и запросили на казанский престол Шигалея. Спешно были посланы конники в северный край, хана Шигалея и его жену Фатиму из Белозера вывезли и поставили перед Еленой и малолетним царем Иваном.

Прием был торжественный. Хану царь подарил шубу, а Елена преподнесла Фатиме золотую чашу с медом в подарок. Растроганный Шигалей сказал:

– Дед твой взял меня к себе, детинку малую, вскормил, как щенка, отец твой пожаловал меня, дал мне города, и я грехом своим перед государем провинился, и бог страшно наказал меня. И теперь я, холоп ваш, даю клятву и по этой присяге хочу крепко стоять и готов умереть за ваше государское жалованье!

С той поры Шигалей стал жить в Москве, верно служить Ивану и ждать посылки на казанский трон. Пока казанцы воевали с Сафа-Гиреем, стараясь изгнать его с престола, умерла Елена Глинская. Посол Герберштейн утверждал, что ее отравили.

Началось правление боярское – тут уж было не до Казани. Теперь же Иван подрос и послал Шигалея на Суру, чтобы казанские дела разведать.

В Васильсурске хан вспомнил про Аказа и Магометку Бузубова...

...Мамлеев улус казанцы теперь не трогали, жизнь там стала налаживаться. Мамлей женился на дочке муллы, теперь, пока строится новый дом, живет у тестя. Хан Шигалей встретил Аказа как старого приятеля: горячо обнял, похлопал по спине, сказал:

На родных хлебах раздобрел ты. Плечи раздались.

145,

1*' Марш Акпарса

–     А ты, хан, поседел. Раньше борода черной была.

–     В Каргополе снегу много было. Там волосы подбелил. Да и в Москве есть, где седину найти.

Посидели, поговорили о том, о сем, потом хан перешел к делу.

–     Царь мало-мало вырос, за дела государства берется. Думает меня на Казань посылать. Я уж два раза на трон садился, два раза бежать пришлось. Надоело. Надо покрепче садиться. Вы меня поддерживать будете?

–     Ты прости меня, уважаемый Шах-Али, если я неприятное для тебя слово скажу,– ответил хану Бузубов.– Ханы казанские меняются часто, а порядки прежние остаются. Московский ли хан сидит, крымский ли, а земли наши всегда перекопскому мурзе подъясачные. Вот ты говоришь, дважды ханом Казани был, а какое облегченье чувашам и черемисам сделал? Сперва нас Кучак давил, потом сын Кучаков. Как мы тебя поддержим, если по нашей земле крымские мурзаки тысячами ползают?

–     Ты правду, Магмет, сказал: для вас я никакого облегченья не делал. А когда делать? Не успею в доме своем котел повесить– надо снимать, снова в Касимов убираться. А теперь молодой царь и его советники мне так оказали: приедешь в Казань, не торопись свои шалтай-балтай по стенкам развешивать, по лавкам раскладывать. Укрепись сперва, людей верных вокруг себя расставь, обопрись на них. Вот я к вам и приехал.

–     Если кучаков с нашей земли уберешь,– сказал Аказ,– если народу облегченье сделаешь – мы тебе опора. А без людей наших от нас двоих с Магметом какая тебе польза? Ведь если тебе служить – это все равно, что Москве служить, не правда ли?

–     Да, это так.

–     Пусть тогда и Москва об этом знает, защищает нас в случае чего. А пока мы московских князей да воевод боимся не меньше, чем казанских беев.

–     Я вас понял. Сяду на казанский престол – сразу о вас подумаю. И в Москве скажу: чуваши и черемисы властью Казани тяготятся, надо им помочь к Москве приклониться.

–     Ты правильно сказал: надо помочь. А мы с Магметом давно об этом думаем.

–     Ты, хан, на Казань приехавши, вот еще о чем подумай,– сказал Топейка.– Кучак жену Аказа украл—отними ее у него и сюда пошли.

–     Обещаю...

–     Сююмбике тоже давно обещала...

–     Сказал – сделаю.

КОКШАЙСКАЯ СТОРОНА

Над озерцом стоит летний зной. Тихо гудят пчелы. Спокойную гладь нет-нет да и возмутит хвостом резвая рыбешка, пустит по водному полю ровные круги.

Санька сидит на берегу, покрыв голову большим листом лопуха, и удит рыбу. Рядом липовый ушатик, в нем трепыхаются окуни, ерши, плотвички. Улов ныне хорош, однако на душе у Саньки скверно. Думы в голове тяжелые.

Доколе же сидеть в этой болотной глуши, кормить комаров, терпеть лишения? Без цели, без веры, без пользы для людей. Вот так пройдет жизнь и спросится: чем ты заполнил все дни ее? И скажет Санька: от гнева царского прятался в лесах, будто леший, убег от жизни в такую даль, что за много лег не только лица человечьего не видел, но и голоса, окромя сестриного, слышать не приходилось.

Давно Саньку мучит совесть. Ну, он повинен перед государем, ради спасения живота своего прячется в лесах, а ради чего страдает Ирина, ради чего пропадает в этих болотах ее молодость, вянет девичья красота?

Иногда закрадывается в душу страшное сомнение: может, зря он здесь хоронится, может, на Москве забыли его давно, может, там другой государь? Санька со счету сбился и не помнит, сколько лет живет вдали от мира людского, так и не уяснил себе, давно ли он тут живет и долго ли еще придется отшельничать?

Из раздумья Саньку вывели торопливые шаги сестры. Ирина подбежала к нему и с тревогой, сквозь которую пробивалась радость, сказала:

–     Саня, там люди!

–     Какие люди?—у Саньки в голосе испуг.

–     Монахи... двое. Они к нашему скиту идут.

Санька сбросил лопух с головы, воткнул удилище в мягкий берег и спешно пошел к скиту. Ирина – за ним.

10*

14?

Вбежав в молельню, оба враз бухнулись на колени и, троекратно перекрестившись, замерли в молитве. Скрипнули двери скита, и монахи вошли. Санька усиленно клал поклоны, но, скосив глаза, поглядывал на пришельцев через щель неприкрытой двери. Один из них, высокий, плечистый, мельком глянул на молящихся, сел к столу, облокотился, собрал бороду в кулак и стал ждать конца молитвы. Скуфья на монахе новая, чуть надвинутая на лоб, глаза под нависшими бровями острые, взгляд властный. У Саньки захолонуло под сердцем. По всему видно: это не монах. А раз не монах, то кто ж, кроме царева слуги, переодетого в рясу? Санька мучительно соображал: зачем государеву человеку рядиться монахом? Изловить Саньку можно и без рясы. Наверно, сперва думы

Санькины выпытать хотят. Ну, раб божий Александр, замкни уста на замок...

Ирине хорошо виден другой монах, невысокий, плотный, в старой рясе. Полы рясы обтрепаны. Скуфейка лихо сдвинута набекрень, из-под нее торчат клочки рыжих волос. Борода у монаха окладом, нос картошкой, с красновато-сйним отливом. Ежели первый монах неотрывно глядит на молящихся, то второй успел обшарить взглядом все углы скита, вроде бы нечаянно открыл ящик стола, заглянул под лавки. Хотел было прошмыгнуть в молельню, но другой знаком запретил – молитве мешать нельзя.

Не успел Санька подняться с колен, рыжий постучал в дверь и сиповато произнес:

–     Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас.

–     Аминь!—ответил Санька и открыл молельню.

–     Мир обители сей и вам, люди,– пробасил черный монах, вставая.

–     Входите с добром,– Санька топтался на месте.

–     Удивление читаю на лицах ваших. Не ждали?

–     Истинно,– ответил Санька.– Ушли мы от суеты людской вдаль и не ждали, что наше скитское житье, тихое и богоугодное, прервется словом из мира.

–     Да-а, житье у вас тут тихое,– щуря подслеповатые глазки, произнес рыжий монах.

–     Только богоугодное ли?—дополнил черный и испытующе глянул сначала на Саньку, потом на Ирину.– Живут тут брат и сестра денно и нощно с именем Христа на устах, а знают ли они смысл Христова ученья? Всю свою жизнь земную Христос учил народ, души людские истинной верой просвещал. А вы? Токмо для себя живете, дары божьи всуе переводите.

«Если начнут царевым именем насильничать – не дамся,– думал Санька, слушая монаха.– Все одно умирать, лучше в схватке сгину, а не дамся».

–     А меж тем,—продолжал монах,– кругом живет великое множество людей во тьме, и не знают, куда идут. И ты, раб божий Александр, живешь среди них со светильником веры православной, но светильник сей тобою потушен. Умно ли сие? Не умно и преступно. Много лет провел ты здесь, но не токмо человекам, а и себе пользы не принес. И пришли мы на подвиг святой тебя звать.

У Саньки сразу отлегло от сердца. Спросил робко:

–     Откуда, отче, знаешь имя и прегрешения мои? Место скита моего никому неведомо, кто указал путь тебе?