Текст книги "Марш Акпарса"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

И Эрви стало еше легче.

В полдень, когда все работники ушли на обед и двор опустел, Эрви принялась готовить пищу. Разожгла очаг, повесила котел, засыпала крупу, бросила кусок сала. Взяла ведро, решила сходить за водой к роднику. Не успела спуститься по склону, увидела двух всадников. Они подъехали ко двору, спешились, привязали лошадей к коновязи. Один – пожилой, другой – помоложе.

Вот путники почти у ворот и Эрви видны хорошо. Парень не только красив, но и очень строен. Однако есть что-то очень странное в его походке, движениях. Не доходя до ворот, путники остановились и зашли в кусты орешника. Эрви поняла, что они хотят тут укрыться, и верно: со стороны ворот их теперь не видно никому. Но Эрви их видит хорошо.

Пожилой путник, оглянувшись по сторонам, перекрестился. Сомнений не было: это русские. Молодой поправил пояс, потом очень уж привычным для Эрви жестом завел руки за шею, вытащил оттуда какой-то предмет, зажал его в зубах. Потом тряхнул головой... и из-под шапки показались две толстые косы. «Это баба!»– подумала Эрви и радостно рассмеялась. А спутница между тем быстро и проворно переплела косы, плотно уложила их на голове и снова прикрыла шапкой. Эрви захотелось, чтобы они вошли. Аказ все время говорил, что русские хорошие люди, сейчас она посмотрит, верно ли он говорил.

Эрви быстро вернулась и сама открыла ворота путникам.

К ее немалому удивлению, пожилой сам заговорил с ней по– черемисски:

–    Мир дому твоему.

–    Входи с добром.

–    Аказ дома ли?

–    Скоро придет,– ответила Эрви.– В кудо идите, вместе ждать хозяина будем,– и, посмотрев на молодого, лукаво повела глазами, рассмеялась.

–    Издалека ли? – спросила Эрви, когда гости уселись на лавку у о.кна.

–    Из Свияжска.

–    Снимайте кафтаны, отдыхайте, а я пойду еду приготовлю. Наверно, голодны?

–    Спасибо,– ответил пожилой, снимая кафтан.

–    А друг твой, видно, язык съел? – спросила Эрвл и опять рассмеялась.

–    Молод, несмел еще.

–    Шапку сними, несмелый! – Эрви расхохоталась.

–    Ему шапку снимать нельзя – голова болит.

Вначале Эрви обиделась на их ложь, но потом подумала, что, видно, не ради зла скрывают они косы, и сказала тихо:

–    В нашем доме пусть у вас голова не болит. Вы еще по берегу Нужи шли, а я уже знала, что у нее косы под шапкой. Мужика можно обмануть, а бабу разве обманешь? Твоя дочь, наверно?

–    Сестра,– ответил удивленно путник.– В пути лихоимцев много, вот и...

Эрви кивнула головой и вышла.

–    Кто это? – тревожно спросила Ирина.

–    Прислуга, поди. Аказ, если по-нашему, почти что князь. А в доме без бабы князю не обойтись.

Эрви вошла, поставила на стол миску дымящей каши, кринку с молоком, сказала:

–     Ешьте мало-мало. Мы тут коноплю толчем, я схожу, скажу, что у нас гости. Скоро приду.

Ирина сначала не поверила Саньке, теперь успокоилась, и они принялись за кашу. Эрви долго не возвращалась, и Санька, насытившись, решил сходить в илем, чтобы встретить кого-то из знакомых и разузнать, где Аказ и скоро ли он будет дома.

Ирина села на лавку, задремала. Очнулась, когда Эрви уже убрала миску с остатками каши и расставляла на столе моченую бруснику, грибы и соты с медом.

–     Брат твой один боится ездить? Зачем тебя в такую даль тащил? – спросила Эрви.

–     Что ты! Я сама упросила. Уж очень мне хотелось здесь побывать.

–     Что здесь хорошего? Лес да чужие люди...

–     Аказ нам не чужой. Он меня от смерти спас, а Саню от плахи. В Москве мы были...

–     В Свияжск, к тебе, он ездил часто?

–     Он ездил не ко мне, а к Сане. Дела были.

–     Аказ хороший человек. Его полюбить можно.– Это Эрви сказала с таким участием, что Ирина не поняла женской хитрости и простодушно ответила:

–     Когда он радом – я счастлива.

–     Наверно, любишь?

–     Сама не знаю.

–     А он?

–     Любил – сказал бы. А он молчит.

–     Ты знаешь, что он женат.

–     Этого он не скрывал и не скрывает. Да и какая она ему жена. Уехала в Казань давно...

–     Ее насильно увезли.

–     Силой можно увезти, но жить много лет...

–     В плену она Аказу верна была.

–     Кто этому поверит. Люди говорят...

–     Муж верит. Я все ему сказала.

Ирина резко поднялась, испуганно шагнула к двери.

–     Да, я! Теперь мы снова вместе.

–     Зачем ты так со мной? Обманом выведала... И ему, наверно, так же лжешь?

–     Об этом не тебе судить,– сурово ответила Эрви.– Зачем бежишь? Приехала его увидеть... Садись – поговорим.

–     Жестокая ты,– оказала Ирина, помолчав.– Аказ о тебе другое рассказывал.

–     Он тебя в жены взять хотел?

–     Если бы хотел, давно взял бы.

– Зачем же ты приехала? Надеялась все-таки? Знаю, надеялась. Я сама баба – я все понимаю. Если любишь, всю жизнь надеяться будешь. Вот ты сказала: жестокая я. Поживешь среди злых людей, сколько я жила, будешь и ты жестокой.

– Во Свияжоке люди тоже на волков схожи. Саня все время в разъездах – надоело взаперти сидеть.

От последних слов Эрви вся сжалась, по спине пробежал холодок– она вспомнила Казань. И поняла, как тяжело Ирине. И зло, поднявшееся сначала на девушку, вдруг ушло, сменилось острой жалостью.

–    Ты, наверно, здесь хотела остаться? – тихо спросила она.

–    Мне бы землянку тихую, работу добрую – боле и не надо ничего. Аказ сестрой меня назвал, ты не думай...

–    Забудь обо всем, что здесь сказано. Одно помни: Аказ—мой муж. А я зла держать на тебя не буду. Живи.

На дворе все было по-старому. Так же, как и утром, девушки мяли в ступах коноплю и пели песни. Под крышей старого кудо вился сизый дымок, сладко пахло жареным мясом. Аказ прошел в клеть, бросил крошни, развесил шкурки лисиц и белок для сушки и не спеша вышел из клети. На дворе ждал его Санька. Обнялись. Аказ спросил:

–    А где Ирина?

–    В доме.

–    Пойдем скорее. Я рад вашему приезду.

Ирина в избе была одна. Увидев ее, Аказ пошел ей навстречу, но она, вскочив с лавки, пробежала мимо, скрылась за дверью.

–    Что это с ней стряслось? – сказал Санька удивленно.– Дорогой была весела, трещала как сорока...

–    Наверно, с Эрви встретилась.

–    С какой Эрви?!

–    С женой. Она возвратилась...

–    Зачем ты душу ей осветил, Аказушка? – после длительного молчания сказал Санька.– Ведь ты знал: жена вернуться может.

–    Всю жизнь я ищу для людей счастья, всю жизнь хочу им добра. Но скажи: почему ни радости, ни счастья мне самому не досталось?

–    Судьба твоя такая.

–    Поэтому меня не вини. Не забывай: я народом правлю. И все знают: я обычаев народа ни разу не нарушил. Никто не скажет: «Наш лужавуй поступил несправедливо». Эрви прошла со мной сквозь свадебный костер. Об этом все знают.

–    О том, как жила в Казани, знают?

–    Об этом знаю я.

–    А где Ирина? Не наложила б руки на себя. Пойду, поищу.

–    И я с тобой.

На дворе потеплело. День распогодился, рассеялисъ облака, вышло солнышко. Ирину нашли за сараями, она стояла у поленницы дров и плакала. Аказ обнял ее, вывел во двор, усадил на скамью около дощатого стола, устроенного для обедов на воздухе. Сам ушел в кудо, где хлопотала Эрви.

–     Гостей видел?—спросила жена.

–     Видел...

–     Я знаю. Тебе тяжело. Но мне не легче.

–     Перенеси еду во двор. В доме душно. Пиво достань.

Расставив угощения, Эрви пошла в старое кудо за пивом. На

улице светило солнце, а в кудо было темно. Костер под очагом уже потух. Эрви подошла к окну и долго глядела через него во двор. Муж был весел, все трое часто смеялись. Аказ обращался к Ирине по-русски, и Эрви никак не могла понять, о чем они говорили. И оттого ей было невыносимо больно. Раза два она ходила в кудо за пивом и все время следила за Ириной. Ей нравилась эта женщина, но в то же время она боялась ее.

–     Эрви, принеси мне гусли. Играть хочу,– сказал захмелевший Аказ.

Эрви принесла гусли и снова ушла в кудо.

«Песни петь захотел. К худу ли, к добру ли?—она вздохнула и задумалась.– Сколько лет прошло с тех пор, как Аказ был в Москве? – Эрви подсчитала, и вышло, что Ирине было тогда не более пятнадцати,—Девчонка! Нет, не о ней думал Аказ все это время»,– решила Эрви и улыбнулась...

А на дворе весело звучали гусли. Мелодия чистая, прозрачная– словно ручеек звенел под небом. Аказ начал петь:

Не забуду я сиянье Глаз твоих —

Двух ярких звезд.

Светит мне и ночкой темной Нежный цвет твоих волос.

У Аказа что на сердце, то и на гуслях. Это Эрви знала и тревожно прислушивалась к песне.

Не забуду стан твой стройный,

Голубой платок с каймой,

И во сне глубоком слышу Где-то рядом голос твой.

Сколько лет, завороженный,

На распутье я стою...

Где искать тебя, такую,

Ненаглядную мою?

Еще не окончилась песня, а лицо Эрви уже пылало. Она все поняла. Здая ревность снова зашевелилась в груди. «Вчера я думала: это не его гусли. Ошиблась я. Это гусли Аказа. Сразу хорошо играть стали. Теперь я знаю, к кому лежит его душа»...

И пошли дни сердечных терзаний, бессонные ночи, жгучая ревность в груди, думы, думы – без конца.

Мужчины договорились оставить Ирину в илеме. Жить определили у вдовы. Муж ее, Айдар, умер давно, сын в войске Аказа. Старушка с радостью приняла Ирину в свой дом. Эрви возразить не смела—она привыкла в Казани слушаться мужчин. Однако бороться за свое счастье решила ожесточенно – не напрасно она прошла через многие муки, чтобы так просто отдать любовь. Если Аказа не было дома, за жилищем Айдарихи следили нанятые девки. Но муж туда не заходил, он по-прежнему мотался между илемами, а всю последнюю неделю жил в Свияжске. Если Ирина выходила за околицу или в лес, Эрви узнавала об этом сразу.

Ирина тоже тоскует. Каждое утро просыпается до свету, открывает окно и встречает зарю. Каждое утро ждет брата. А может быть, еще кого? Брат уехал в Свияжск и в Нуженал не кажет глаз. И Аказ тоже не бывал в Нуженале. Тут теперь хозяином Янгин. Наказали ему заботиться об Ирине и Эрви, он и заботится. Еды, дров у Ирины вдоволь. Вот только одежды русской нет, но Ирина совсем привыкла к марийским платьям. К Эрви в дом ходит редко, неласково встречает ее жена Аказа.

Вот и сегодня, погоревав у окна, Ирина вышла в лес за травами. Еще во скиту, а потом в Чкаруэме научилась она разбираться в травах и знала, от какой болезни какая трава помогает. К Ирине часто заходят люди, лечит она их когда настоем из трав, а когда и ласковым умным словом.

Любят Ирину в Нуженале. Совсем позабыли, что русская, за свою считают, по-черемисски Орина зовут.

Утренняя заря вышла на небо и задернула своим розовым пологом бледные звезды. Потом взошло багровое солнце, предвещая погожий день. Становилось теплей, высохла роса. От земли шел горьковатый запах полыни и еще каких-то неведомых Ирине лесных трав.

Собирает Ирина травы, вспоминает Аказа. Даже сама не знает, кого она ждет больше – его или Саню? Знает, что чужой жены муж, а все равно ждет. Для чего ждет? Да разве сердце спрашивает, когда любить? Просто трудно без этого человека жить – и все.

Вдруг навстречу бежит Айвикт – девушка с Аказова двора. Она чуть не каждый день прибегает к Ирине – новости приносит, скучать одной не дает. Подбежала и выпалила:

–     Ой, И'ри, беда у нас! Говорят, Аказ сильно ранен.

–     Как ранен?!

–     Татарин копьем грудь ему проткнул.

Ирина бросила охапку трав на руки девушке и бросилась бежать в сторону дома Аказа.

Эрви она застала на дворе. Та сидела меж двух молодых березок на скамейке и играла на гуслях.

–     Ты знаешь, Эрви, говорят, Аказ ранен!

–     Знаю,– спокойно ответила Эрви.

–     Как ты можешь?! Он, может, умирает... а ты. Ведь он муж!

–     Мой муж, а не твой. Тебе какое дело?

–     Так это для всех горе!

–     Он патыр, не старуха. Ему к ранам не привыкать. Ты о своем брате заботься, а об Аказе есть кому без тебя думать,– Эрви исподлобья взглянула на Ирину и, поднявшись, пошла в дом.

Ирина настолько была взволнована и испугана, что не заметила неприязни Эрви. Отыскав Янгина, она попросила немедленно дать коня, чтобы ехать в Свияжск.

Кончились перелески, дорога нырнула в дремучий лес. Со страхом направила Ирина коня под своды сосен и елей. На нее дохнуло сырой прохладой, конь с рыси перешел на шаг. Вдруг сзади раздался топот. Ирина оглянулась и увидела Эрви. Она скакала на вороном жеребце, расстегнутый белый кафтан крылом метался за ее спиной. Только сейчас Ирина поняла, какую ошибку она совершила.

–     Далеко ли побежала, соседка? – спросила Эрви, выравняв своего коня с лошадью Ирины.

–     К Сане, во Свияжск,– ответила Ирина, не глядя на Эрви.

–     Врешь. До Свияги более ста верст – ты это знаешь?

–     Я думала...

–     Я знаю, что ты думала. Поворачивай назад!

Ирина покорно потянула повод коня влево. Резко осадив жеребца, повернула обратно и Эрви.

Долго ехали молча.

–     Больно худо может случиться, если еще раз в Свияжск поедешь,– сурово произнесла Эрви.– Знай; у нас женщины из-за мужей не ссорятся, лицо друг другу не царапают, волосы не вырывают. У нас каждая женщина нож имеет, лук и стрелы имеет, и если в дальнюю дорогу ездит, все это с собой берет. Запомни.

Больше они до самого Нуженала не сказали ни слова.

ПЛАЧ СЮЮМБИКЕ

Кони вздрагивали от утренней прохлады.

Вокруг ночевки ходили сторожевые, поеживались. Ночь вроде бы еще летняя, но сырая, с холодком.

Люди спят. Костры погашены. Только из шатра сквозь полотнища пробивается неяркий свет.

В шатре двое: Алим, сын Кучаков, да Пакман.

–     Мы с тобой люди одной судьбы,– говорит Алим.– Оба

несправедливо обижены, оба правды ищем, и благодарение аллаху, что мы встретились.

–     Сердце мое ожесточено!—воскликнул Пакман.– Злость во мне кипит, как смола в котле. Тугаевы сыновья за то, что перед русским царем на носках стоят, ходят в мехах и бархате, коней имеют самых лучших, сабли в сафьяновых ножнах. Русские дали им власть, деньги, довольство, А я, верный слуга Казани, одни лишения да обиды терплю. Из родной земли убежать пришлось... Сколько лет я помогал твоему отцу, царице Сююмбике, а как пришла беда – разве кто-нибудь вспомнил обо мне, помог?

– Беда не только к тебе пришла, друг мой. Мне тоже из Казани убежать пришлось, отец мой, говорят, в плену у Шигалея. Может, и в живых уже нет. И царице Сююмбике тоже нелегко– не зря гонца за мной послала, в Казань зовет. Завтра мы будем в городе, и я обещаю тебе: скоро жизнь твоя изменится. По секрету тебе скажу: был в Бахчисарае, руку Гирею целовал, нужду казанскую рассказывал. И обещал мне крымский хан накрепко: пошлет на Москву двести тысяч всадников. Ты подумай – двести тысяч! Русским не только в Свияжске, в Москве не удержаться! Снова возвеличится Казань, и снова засияет звезда Сююмбике. Обещаю тебе: будешь князем всей Горной стороны, царем в Свияжске сядешь. Братьев Тугаевых поймаю сам – тебе отдам, казни их, как хочешь.

–     Аказа на кол посажу,– мрачно говорит Пакман. Но потом тревожно вытягивает шею, спрашивает Алима: – А вдруг Сююмбике меня над Горной землей поставить не захочет?

–     Царица сделает то, что я захочу. Служи мне верно – и будет все, как тебе хочется.

Фитиль в плошке с жиром трещит и гаснет. Серый предрассветный мрак окутывает шатер.

–     Поспим перед дорогой,– говорит Алим, растягиваясь на кошме.

Но разве уснуть, когда голова полна тщеславных замыслов!

В Казани тревожно. Над городом расправила черные крылья мрачная неизвестность.

Сююмбике мучительно ищет опору – опереться не на кого.

Нет вестей от Алима, нет вестей из Бахчисарая. Подмогу из Крыма пошлют ли?

Ногайские князья помогать Казани не хотят. На повеление царя царей, турецкого султана, ответили угрозой.

Знатные казанцы собрались сегодня на совет. С царицей говорить хотят. Сююмбике сидит на троне, вцепилась в подлокотники до синевы в ногтях. Подалась вперед, ждет, что эмиры и сеиты скажут.

–    Мы у тебя спросить хотели, мудрая царица,– не спеша начал свою речь эмир Муралей,– как дальше ханству нашему жить? Москва снова грозит нам большой силой. Каким щитом загородишь ты, мудрейшая, наше государство?

–    Разве в Казани не осталось смелых и храбрых воинов? – Сююмбике откинулась на спинку кресла, напряженное до сих пор лицо осветила легкая усмешка.—Неужели город наш, отбивший двенадцать походов Москвы, обеднел богатырями? Видно, сильно стреножил страх наших храбрых мужей, если они прибежали спрашивать у женщины, каким щитом она прикроет город. Скажите мне, мужественные эмиры, прятаться за подол бабы – мужское ли дело?

Муралей хорошо знал царицу. О, эта дикая степная оса умеет жалить так, что люди теряют разум. Спокойствие – вот единственный щит от ее ядовитых стрел. И Муралей спокойно отвечает:

–    Когда покойный Сафа-Гирей сел впервые в это кресло, под стенами города стояло сто пятьдесят тысяч русских воинов. А Сафе-Гирею было всего семнадцать лет. Любой поседевший в боях воин испугался бы, а он – нет. Он не умел красиво говорить, он не оскорблял своих подданных, но Казань сумел спасти. Сидеть на троне, великая царица, это не только повелевать!

–    Мы не пришли прятаться за твой подол,– крикнул Кудугул, ненавидевший Сююмбике,– мы пришли тебе сказать, что разные пришельцы, которые садились на этот трон, довели Казань до того, что нам теперь нечем противиться русскому царю. Они, эти пришельцы, больно много зла наделали нашему могучему соседу, чтобы ждать нам пощады. Ты говоришь – не обеднела ли Казань смелыми воинами? Нет, не обеднела. Но ты и твой муж Сафа посеяли среди нас рознь, разожгли раздоры, и мы скорее кинемся друг на друга, чем на русскую рать! Вот до чего довели вы город!

Сююмбике метнула на Кудугула злой взгляд, встала с трона и сказала:

–    Я поняла вас, отважнейшие. Вы хотите, чтобы я ушла с этого места? Клянусь аллахом, оно мне не дорого, и смотрите – я покинула его. Кудугул! Иди сюда, садись, и если ты спасешь Казань, я первая поцелую пыль у ног твоего трона. Ну, что ты медлишь? Садись!

Кудугул и все эмиры не ожидали такого шага царицы. Даже хитрый и смелый мурза Энбарс. Но он сразу понял, что этот красивый взмах руки в сторону престола – хитрость царицы. И он решил напугать ее и посмотреть, что будет дальше.

В наступившей тишине гулко раздались шаги Энбарса. Он твердым шагом шел к трону, смело поднялся на ступеньки перед ним, и, когда до кресла остался только шаг, Сююмбике не выдержала и загородила трон.

–     Ты, мурза Энбарс, недостоин трона,– испуганно и торопливо проговорила царица.– Только Кудугул.

–     Ты зря испугалась, мудрейшая,– рассмеявшись, ответил Энбарс.—Я как раз сам это же хотел сказать. Не только я, но и все мы недостойны трона, и уж коль тебе тяжело сидеть на нем, давайте посадим на него достойного.

–     Кого же?

–     Хана Шах-Али!

–     Этого пожирателя объедков? – завизжала Сююмбике. Пусть я умру под мечом русского воина, но Шах-Али никогда не будет сидеть на этом месте!

–     Подумай, прежде чем говорить такие слова,– сказал Кудугул.– Только хан Шах-Али спасет нас от войны с Москвой. Если он будет в Казани, царь Иван не пойдет на нас.

–     Но зато мы попадем в поданные Москвы! – подал голос святейший сеит.

–     И выиграем время,– так же спокойно, как и прежде, заметил Муралей.

–     Нет-нет! Если сюда придет Шах-Али, он погубит всех нас.

–     Но ты, благословеннейшая, будешь нам защитой. Мы попросим русского государя, чтобы он повелел Шах-Али взять тебя в жены.

–     Но... трон принадлежит не мне – моему сыну! Хан Утя– мыш-Гирей...

–     Пусть пока учится править и повелевать. Его время придет.

До согласия царицы оставалось немного. Это случилось бы

совсем скоро, если б не появились два новых человека. Алим и Пакман вошли в зал незаметно и слушали, как эмиры и мурзы уговаривали царицу и святейшего сеита. И когда Сююмбике готова была сказать: «Да, я согласна», Алим подошел к трону и громко произнес:

–     Аллах велик, милостив и правдив. Он не оставил Казань в беде. Хан Давлет-Гирей шлет тебе, великая царица, часть своего сердца. Он сказал мне: «Передай звезде души моей слова привета. Скажи ей, пусть она не боится царя Ивана и смело ждет его рать. Как только войско русских выступит на Казань, я пошлю на Москву двести тысяч всадников, возьму город и потом догоню царя Ивана и разобью его рать. Царствование Утямыш-Гирея, моего племянника, над Казанью будет вечно». И еще был я у твоего отца, благословенная Сююмбике. Он обещал послать три тысячи лучших воинов. И еще встретил я нашего друга черемисского патыра Пакмана. Он обещает поднять весь

Горный край и рассеять русских в пути. Клянись в этом, Пакман!

–    Клянусь, великая царица!

Сююмбике поднялась над троном, величие снова вернулось к ней, и она твердо произнесла свои любимые слова:

–    Казань никому не будет подвластной! – и, ласково взглянув на Алима, добавила: – Совет окончен.

Через два дня к Шигалею в Свияжск прискакали послы Казани с мурзой Энбарсом во главе. В сумке везли челобитную русскому царю. В ней было сказано:

«Царю, государю всея Руси, великому князю Ивану Васильевичу, Кудугул-улан в головах, да Муралей-князь и вся земля Казанская, и моллы, и сеиты, и шахи, и шахзады, и молзады, и офазы, и князи, и уланы, и мурзы, и ички, дворовые и задворные казаки, и чуваша, и черемисы, и мордва, и можары, и тарханы, и весь край Казанский тебе челом бьют, чтобы ты пожаловал, гнев свой отдал, а дал бы нам Шигалея царя на царство, а Утямыш-Гирея бы царя с матерью взял себе, а полону бы русскому волю дать, а нас бы, государь, пожаловал, не имал и крымцев, и остальных, и жены их, и дети их тоже бы пожаловал – о том челом бьем».

Шигалей прочитал грамоту и пропустил послов дальше, в Москву.

Иван Васильевич, прочитав грамоту, сказал:

–    Нрав сей Сумбеки мне давно ведом. Блудница и злодейка. Задушить ее вместе с волчонком – и вся недолга.

–    Позволь слово молвить, государь?

–    Говори, Адашев.—Царь советы Адашева выслушивал всегда.

–    Сумбека, государь, не блудница.

–    Выходит, я лгу?! —глаза царя потемнели злобно.

–    Не ты, а другие лгут. Любая женщина у трона подобной славы избежать не может, тем паче красивая. Вспомни матушку свою, царство ей небесное, сколько небылишных словес про нее говорено, и все зря. А Сумбека зело умна, и казанцы ее чтут высоко. И ежели мы ее погубим, нашему делу вред большой принесем

–    По-твоему, оставить ее в Казани?

–    Боже упаси. Она не токмо умна, но и властолюбива, хитра. Такую смуту в Казани заварит – не приведи бог. Ее надобно, государь мой, держать тебе около себя. Привези ее в Москву с почетом. Казанцев не озлобишь и хану Шигалею правление облегчишь

На том и порешили.

Для Сююмбике настали радостные дни. Снова смеется она, снова песни ногайские поет, пляски смотрит. Алима из своих покоев ни на шаг не отпускает. Натосковалась без любимого – насладиться не может.

Им надо бы джигитов мурзы Кучака, разбросанных по ханству, собрать, за казанцами б следить, да разве до этого влюбленным! Сына своего, Утямыша, и то забыла великая царица. Как унесли к мамке, так и не появлялся юный хан во дворце. Иногда закрадется в душу царицы тревога, но вспомнит, что вот-вот три тысячи воинов отца будут тут – успокоится.

Ночь сменяет день, день сменяет ночь. Луна сменяет солнце, солнце – луну. У царицы объятия сменяются песнями, песни – объятиями; время бежит незаметно.

Только за любовь всегда расплачиваться надо. Настал такой час и для Сююмбике. Вечером вошел к ней князь Муралей без спроса, без стука и как всегда спокойно сказал:

–     Отныне Утямыш-Гирей не хан. Вся казанская земля Ивану поклон отдала. Отныне ханом в Казани будет Шах-Али. Утром готова будь – поедешь в Свияжск к хану,– сказал и вышел.

Царица кинулась искать Алима. Только он один защитит ее!

Алима еще раньше поймали, привели к Кудугулу.

–     Блуд грязный творишь на ложе великих ханов! – зло крикнул Кудугул.– С ногайской сукой Казань позорите! Сейчас же вон из города! Я не хочу марать руки о тебя, презреннейший из презренных. Беги к ногайцам – только там ты можешь спасти свою вонючую шкуру. Если ты появишься в Крыму, хану станет известно, кто убил Сафу-Гирея. Ну а к Шигалею ты сам не пойдешь, убийца его брата.

Напрасно ищет Алима Сююмбике. Нет его в Казани. Ускакал он вместе с Пакманом на Луговую сторону во владения мурзы Япанчи.

К утру царица была готова в путь. Все свое золото и драгоценности зарыла в тайном месте: верила, что придет еще ее время —и снова взойдет ее звезда на небосклоне Казани. Она будет покорной женой Шах-Али до тех пор, пока не придут ее верные ногайские воины. А тогда...

И снова без зова и стука вошли в покои царицы Энбарс, Кудугул да Алимерден Азей. И сказал Кудугул:

–     Выслушай русского воеводу. Царь Иван к тебе его послал.

В покои вошел князь Петр Семенович Серебряный, снял шапку, поклонился царице слегка и начал говорить, передавать то, что царь в письме написал.

–     Что он говорит? – спросила Сююмбике у Алимердена, знающего по-русски.

А тот и сам мало чего понял из витиеватой речи князя и сказал царице просто:

–     Собирайся. В Москву к царю в плен поедешь!

И сразу потемнело в глазах у Сююмбике. Значит, не замужество с Шах-Али, а плен. Значит, всем надеждам конец. Она поднялась, чтобы бросить в лицо ее обидчикам гневные слова, но впервые силы оставили её, ноги подкосились, и если бы служанки не подхватили ее под руки, упала бы на ковер.

И, может быть, аллах воскресил в памяти Сююмбике недавно слышанные слова: «Выиграть время».

Да, надо смириться, надо любой ценой остаться в Казани и выждать время. Никто не знает, что случится завтра.

Сююмбике подняла опущенную голову, сказала тихо:

–     Пусть будет на то воля аллаха и царя московского,– и зарыдала.

Вечером Сююмбике позвала воеводу. Она была бледна, одета в траур. Было ясно, что разговор с князем уже обдуман.

–     Может, я не знаю русских обычаев, пусть князь меня простит за это, но во всех войнах в плен берут тех, кто воюет. За что же пленил меня, слабую, беззащитную женщину с малым дитятей, русский царь? Переведи ему это, Алимерден.

–     Не надо,—по-татарски ответил князь.– Сколько Алимерден знает по-русски, столько я знаю по-вашему. Утром Алимерден тебе неправильно перевел. Я про плен слов не говорил. И государь мой не пленить тебя повелел, а жизнь твою спасти. Люди казанские на престол просили Шигалея, государь мой им сие пожаловал и велел хану в жены тебя взять. А Шигалей в жены взять тебя отказался. Помыслили мы: тебе от него жизни не будет. И повелел государь привезти тебя в Москву.

–     Как рабу, как злодейку негодную?

–     Нет, как царицу. Ты выйди на берег – посмотри. Три тысячи лучших мечников будут служить твоей почетной охраной, тысяча стрелков будет приветствовать огнем твое вступление ка царский струг. И Москва тебя встретит по-царски.

–     Князь, верно, знает, что недавно умер мой муж, хан Сафа– Гирей. Каждое утро и вечер шариат велит мне ходить на его гробницу и плакать. Я еще сорок дней должна ходить.

–     Я бы тебя, царица, и год ждал, но ведь я не один. Со мной рати четыре тысячи. Корму взято на десять дён. Если остатные тридцать дён рать мою кормить будешь – ходи на могилу по полному обычаю.

–     Спасибо тебе, князь. Через десять дней я в твоей власти.

Святой сеит был неожиданно удивлен, когда в дворцовой

мечети около ханских надгробий появилась царица Сююмбике.

С тех пор, как похоронили Сафу-Гирея, она на могиле мужа не была, а сейчас, видно, покаяться хочет перед отъездом из Казани.

Оставив охрану за дверью мечети, царица тихим шагом прошла к надгробию, упала на него и запричитала громко и протяжно:

–     О Сафа, царь мой возлюбленный! Посмотри на свою покинутую горлицу, в слезах на могилу твою упавшую. Ты любил меня больше всех жен прекраснейших, посмотри на свою царицу: она теперь пленница, раба несчастная, вместе с сыном твоим уведут ее в землю чужую, иноязычную.

Сеит подошел к царице, притронулся к ее плечу.

–     О аллах, я думала ты совсем не придешь, святой сеит,– заметила Сююмбике.– Меня ни на шаг не оставляют русские, я ем и сплю с охраной, только здесь позволили мне быть одной.

–     Что угодно тебе, царица?

–     Найди Алима Кучакова, приведи сюда тайно...

–     Побойся всевышнего! – воскликнул сеит.

–     Не ради греха зову его я сюда, а спасения Казани ради.

–     Алим далеко отсюда. Говори, что ему передать.

–     Казань не должна погибнуть, святой сеит! Город многолюден и силен, и верно сказал Кудугул: рознь съедает его. Скажи Алиму, что в час великой опасности пусть он будет в Казани, объединит всех людей на ее защиту

–     Аллах не может унять рознь казанцев, как же Алиму...

–     Только одно может объединить людей города – страх. Если Казань падет, погибнешь и ты, святой сеит, пойми это. И потому вселяй в души правоверных страх перед жестокостью русских. Я из Москвы помогу вам. Пошлю человека, который расскажет о замыслах московского царя, Алима же...

–     Сюда идут,– шепнул сеит и скрылся за гробницами.

Через пять дней Сююмбике снова позвала князя. Смиренно сказала:

–     Пять дней, пять ночей я не пила и не ела. Одетая в черное, я лежала на могиле мужа, проливая горькие слезы, призывая к себе смерть. Мой Сафа отпустил меня, явившись сегодня ночью во сне. Я готова следовать за тобой, князь.

–     Завтра поедем,– ответил Серебряный.

Там, где река Казанка подходит к Муралеевым воротам, стоит сотня лодок. На каждой – десяток стрельцов с пищалями. Посреди лодок возвышается царский струг. На струге, будто фонарик, высокий теремок, внутри теремка – ковры, кресло в серебре.

В полдень из дворца тихо выехала колымага. В ней сидела

царица Казани с маленьким ханом на коленях. Утямыш-Гирей ничего не понимал и радовался, глядя на блестящие доспехи князя, ехавшего сзади, на множество русских воинов, окружавших колымагу.

Царице позволили взять с собой тридцать ее прислужниц и всех ногайских танцовщиц. Они тесной кучкой жались к колымаге, испуганно поглядывая по сторонам.

Сююмбике, подъезжая к берегу, заполненному народом, встала, поклонилась сначала в одну, потом в другую сторону. Глаза ее опухли от слез.

Она попросила остановиться.

Стрельцы по знаку князя отошли в сторону, колымагу сразу обступила плотная толпа казанцев.

–    Люди земли казанской! – Сююмбике передала сына служанке и начала говорить. Все думали – начнет царица с жалобы, но только зло услышали в ее голосе.– Горе ждет вас, кровавое горе. Трепещите, казанцы! Напрасно вы возноситесь своей гордостью – никогда больше не будет Казань величественной, навсегда уйдет от нее слава. Господами вы были доныне, тысячи иноземных рабов, пресмыкаясь, служили вам. Придет время, и вы, казанцы, рабами будете лежать у ног бывших слуг. Запомните мои слова, казанцы: никто вам не поможет, кроме вас самих. Запомните мои слова!..