Текст книги "Марш Акпарса"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Воевода, куда смотришь? Государю нос утри.

А сами смеются. А потом и совсем на думу звать перестали.

Рос Иван, почитай, без надзора. Стоит кого-нибудь приблизить к себе, бояре сразу насторожатся: вдруг тот человек на власть метит. Минет неделя-другая – и человек тот либо в ссылке, либо в яме, либо на плахе. И снова юный царь в одиночестве. Уж больно хотелось боярам царя неучем оставить, только воли на это нет. Ум и душа царская во власти бога и митрополита. А митрополит Макарий приставил к молодому царю иерея Сильвестра, мужа умнейшего и начитанного. И тот каждый вечер с царем в молельной келье. А боярам в ту комнату доступа нет. Научившись грамоте, царенок накинулся на книги с превеликой жадностью. Прочитал и выучил наизусть творения святых отцов, Римскую историю, (древнюю историю и все летописи, что сохранились в митрополичьих палатах.

Дяди по матери царя – Юрий и Михаил Глинские – живут в Кремле в безвестности, ниже травы, тише воды. Один – царской (мильней верховодит, другой – еще смешнее: главный над мужиками, что вывозят из Кремля всякую нечисть. К царю им и не прогни ней.

Но однажды Иван пошел осмотреть псарню, да что-то долго

там задержался. А на другой день в Боярской Думе вроде бы ни к селу ни к городу спросил:

–     Доколе же, князья и бояре, будем нечисть терпеть? Кремль совсем захламили. Мужиков чистоты улошной ради держим в Кремле мало. Срам какой!

Бояре похохотали в бороды над царской несуразностью, одначе постановили волю государеву выполнить—набрать чистильщиков улочных столько, сколько потребно.

И потом:

–     Скушно мне с вами, бояре. Хочу псовой охотой тешиться. Ныне псарей у нас и полсотни не набрать, а мне надо больше.

У Шуйских на лицах просветление. Царь сам от власти бежит, пусть тешится охотой хоть до светопреставления, дума решила денег на увеличение псарни не жалеть.

Прошел год. В Кремле чистота – нигде ни соринки, на кремлевских улицах и площадках ходят свирепого вида мужики с метлами. На царской псарне собак стало более тысячи, а псарей двести, а то, пожалуй, и более.

«Сидение царя с бояры» началось сразу после завтрака. Грановитая палата по сему случаю натоплена жарче, чем в иные дни. Прежде сидение начиналось так: соберутся бояре в палате, договорятся меж собой о чем им надобно, потом зовут государя. А иногда и не зовут. Да и зачем звать, если и при царе совета его не спрашивают, а часто в спорах и совсем забывают о нем.

Сегодня бояре раскрыли рты от удивления: царь сам позвал их на сидение. Степенно вошли и сели на самое высокое, почти вровень с троном, место князья Шуйские: Иван, Андрей и Федор. Эти – первосоветники думы. Чуть ниже них советники – бояре Шкурлятьев, Иван Шемяка, Иван Турунтай да Алексей Басманов. Еще ниже—Фома Головин, Юрий Темкин и другие бояре. Митрополит Макарий—по правую руку, с троном рядом.

Не многие бояре заметили перемену в государе: он был необычно бледен, в глазах блеск, на бояр глядит прямым смелым взглядом.

Боярин Андрей Шуйский хотел было, как и прежде, сказать первое слово, но не успел подняться – царь жестом остановил его:

–     Князь Андрей Михайлов, сколь мне ведомо, у нас седни на думе иноземные дела. А сими делами ведает Посольский приказ, в коем главой Иван Турунтай-Пронский. Твое слово, князь Иван.

Опасливо поглядывая на Шуйских, поднялся князь Турунтай, развернул свиток, начал говорить:

–     За минулые четыре месяца побывали на нашем вздворье четыре посла. Первый был мурза Куслубек от хана из Астрахани с грамотой, и пишет тот хан, чтобы князь великий был с ним в дружбе. В третью неделю святого поста был посланник Аксеит от крымского хана Саип-Гирея, а пишет Саип-Гирей о крепкой дружбе. Осенью пришли наши послы от Жигмонта, короля польского, с перемирною грамотою за королевской печатью, и еще были валахские послы от воеводы Крестовладовича с просьбою.

–      И порешили мы...– начал с места Андрей Шуйский, но царь снова осадил его:

–      Когда спросят твоего совета, скажешь.

Мохнатые брови Шуйского взметнулись вверх, он глядел на Ивана гневно. Бояре зашумели, по палате рассыпался грозный рокот. Иван Шуйский вскочил с места и, вытянув шею к трону, язвительно выкрикнул:

–      Уж не твоего ли наушника Федьки советы будем слушать?!

Федор Воронцов спокойно встал и также спокойно заметил:

–      Советы давать я, может, и не гож, а вот спросить князя Ту– рунтая хочу. Скажи, Иван, сын Пронский, отчего бы это астраханский и крымский ханы на дружбу так щедры? Сколько мы таких послов уж видели, а орды крымские и ногайские доселе терзают наши окраины. Ты думаешь, мы не знаем, чего ради он грамоту послал? Знаем. Золотом государевой казны эта дружба куплена. Да и дружба ли? Пока откуп не послан, на рубежах земли тихо, как золото послали, так и начинается снова грабеж наших вотчин. От этого казне не польза, а истощение, да позор на государя нашего кладем.

–      Врешь, неумытое рыло!– завопил Федор Шуйский.

–      Князь Федор Иваныч, умолкни!—сурово сказал молодой царь и, подавшись вперед, кивнул на Воронцова:—Разве он неправду изрек? Разве не сделали нас, бояре, жертвой и посмешищем неверных? Хан крымский дает нам законы, царь казанский нас грабит и обманывает, а мы сидим здесь и хвалимся своим терпением перед ханами; они терзают отечество наше. Посольский воевода! Прочти, что написал нам Саип-Гирей уже после грамоты и дружбе?

Князь Турунтай суетливо вынул из рукава грамоту и начал чи– I а п., запинаясь:

–      «...У меня больше ста тысяч рати: если возьму в твоей земле по одной голове, то сколько твоей земле убытка будет? А сколько моей казне прибытка? Вот я иду—будь готов. Я не украдкой иду...»

И какой ответ на сие дерзкое письмо дан? Ну, что молчишь? Князь Андрей, говори. Вот теперь твое слово.

Бояре решили и послали в Крым посольство с дарами и с

указанием не трогать   казанского царя...

Не трогать, говоришь? А чьим именем посольство будет твориться?

Твоим, государь,– ответил за Шуйского Федор Воронцов.

–      Моим? Я о сем посольстве первый раз слышу. Как же вы без моего ведома...

Иван поднялся с трона, встал на ковер и гневно крикнул:

–      Казань не трогать?! Значит, смиренно терпеть, глядя, как хан казанский, подобно Батыю, опустошает галичские, муромские, владимирские, устюжские, вятские и вологодские земли? Какая вам, бояре, корысть от того смирения?

–      Корысть есть, государь!– Воронцов посмотрел на Шуйских и добавил:– На минувшем сидении без твоего ведома дума отрешила выделить хану даров на восемьдесят тыщ, а посольство увезло только шестьдесят тыщ. Остальное, пока несли от казны до посольства, повытряслось. В чьи карманы – неведомо. Может, к Шуйским. Посольство-то наряжали они.

Шуйские вскочили все трое разом, закричали:

–      Ах ты, пес смердящий! Да ты считал посольские дары?

–      Выходит, мы воры? А ты поймал, беспортошник?

–      Пусть докажет! Пусть докажет!

–      И докажу,– Воронцов, как и раньше, говорил спокойно.– Князь Юрий Темкин сам во хмело хвалился, что он вместе с Шуйским погрел руки на посольских дарах.

–      Лжешь!—Темкин побежал к Воронцову и, по-петушиному прыгая вокруг него, повторял:—Лжешь ведь! Лжешь!

Воронцов, отмахиваясь от наседавшего на него Темкина, нечаянно толкнул его в плечо.

–      Ах, ты —драться?—взвыл Темкин.– На боярина руку поднял, ирод!—И, широко размахнувшись, он с силой ударил Воронцова по лицу. Из носа хлынула кровь. Что-то звериное проснулось в сердцах Шуйских: увидев кровь, они бросились на Воронцова, повалили его и остервенело стали бить по щекам, по голове.

Драка в думе для молодого государя – не новинка. Такие потасовки он даже любил и смотрел на них с наслаждением, взобравшись на трон с ногами. Но сейчас били его любимца за правдивые слова, и потому Ивану нужно было остановить бояр. Он крикнул, но на это не обратили внимания—Воронцова волокли к выходу.

–      Владыка, останови их!—Иван повернулся к митрополиту Макарию и указал на дверь...

Макарий с похвальной для его возраста поспешностью побежал по палате, волоча мантию по каменному полу. Князь Фома Головин, увидев владыку, понял, что он спасет его давнего недруга Воронцова, и бросился наперерез. Но не успел. Макарий пробежал мимо, и перед Фомой мелькнул хвост белой мантии. Головин наступил на этот хвост. Митрополита.дернуло назад, раздался треск, мантия порвалась,и владыка растянулся на полу. Тогда Иван подбежал к Макарию, поднял митрополита, посох и, догнав

Андрея Шуйского, тянувшего свою жертву через порог, ударил его посохом по шее.

Шуйский выпрямился, схватил Ивана за подмышки, прижал к окну и, обдав запахом чеснока, прохрипел:

– Ты кого, молокосос, бьешь? Да я тебе в деды гожусь. Да я из тебя весь дух выбью!

Иван взглянул в окно и увидел на крыльце братьев Глинских. Они ждали знака. Только тут вспомнил про них перепуганный царь. Он пнул Шуйского в живот и, отскочив от него, махнул рукой.

В палату ворвались Юрий и Михаил Глинские, с ним десяток псарей.

Иван быстро прошел к трону и, указав на Андрея Шуйского, спокойно произнес:

–      Вора и убийцу Андрюшку взять.– Потом, когда псари схватили князя, добавил:—Псам его на растерзание.

Шуйские бросились к Андрею на выручку, но поздно: за плечами у каждого стояло по три дюжих псаря.

Бояре, перепуганные неожиданным поворотом дела, робко стали рассаживаться по своим местам. Украдкой поглядывали они в окна, их еще более сковывал страх: на кремлевском дворе десятками ходили вооруженные псари и наземники. Царь сидел на троне н молчал. Молчали и бояре.

Гулко прозвучали спешные шаги по ступенькам крыльца, и в палату вбежал Юрий Глинский.

–      Прости, государь. Слуги твои верные, но неумелые переусердствовали: вора и убийцу Андрюшку Шуйского, не доведя до места, разорвали. Как повелишь поступить с ними?

–      От имени моего их пожалуй. А Юрку Темкина, поднявшего руку на честного князя Федора,—на плаху.

Глинский махнул рукой в сторону Темкина. Псари увели его.

–      Фому Головина за святотатство и оскорбление владыки – в цепи и сослать в отдаленные края. Отныне будет так со всяким, кто на честь царскую посягнет. Турунтай, говори дальше про иноземные дела. Говори честно! Коль будешь врать...

Турунтай дрожащими руками развернул свиток, но сколько ни пытался произнести хоть одно слово, губы не слушались его. Нечего греха таить: иноземные дела он вел из рук вон плохо, дары, VI пенные от посольства, с Шуйскими делил и потому чувствовал около своей шеи плаху и топор палача.

Ну, что – язык съел?—Иван рассмеялся,—Сколь помню, на совете за тебя говорил Шуйский. Ноне Андрюшки нет, видно, мне придется сказать. Слушайте, бояре! Сколько раз неверные поело» к нам слали и клятвы творили? Превеликое множество раз. И никогда в правде и правоте этим клятвам не пребывали, ложь і корили, христиан наших хватали в плен тысячами, многие церкви наши осквернили, привели в запустение. Может ли терпеть сие наша благочестивая держава? Скажи, отец наш Макарий.

–     Поругание веры христианской терпеть не можно, сын мой!

–     И я так мыслю. А посему нынешней же весной послать на казанцев рать и воевать не токмо в наших пределах, но и на их земле.

–     Позволь, государь, слово молвить,– поднялся с места Басманов.

–     Говори, Алексей.

–     До весны рать готова не будет. Я не знаю, ведомо ли тебе, но у нас все рати бояре разослали на окрайные рубежи. Воевода Курбский на южных рубежах, князь Серебряный с войском в Вятке, воевода Львов в Перми, Воротынский на литовских рубежах. В Москве лишь воевода Пунков с малой ратью. За зиму войско не собрать.

– А разве я повелевал собирать войско?—царь насмешливо глянул на Басманова, потом на Федора Шуйского, по приказу которого были разбросаны рати.—Я повелел послать рати на Казань, и они пойдут. Князь Федор Шуйский!

–     Я тут, государь.

–     Большой полк с воеводой Семеном Ивановичем Пунковым, говоришь, в Москве? Где наш передовой полк?

–     Во Владимире с воеводой Шереметьевым.

–     Сторожевой?

–     В Нижнем Новгороде с воеводой Давидом Палецким.

–     Пусть все эти полки к весне будут на Волге и по-легкому на стругах идут к Казани... Окромя того, пусть князь Василий Се– ! ребряный, оставив Вятку, всей ратью идет в Казань же, и Львов, оставив Пермь, тож. И пусть сойдутся они в едином месте в один, день, в один час, как будто вышли с одного двора, и пусть вершат мое повеление. А посольство в Крым догнать и вернуть. А дары водворить в казну, и ты, слышь, князь Иван,—водворить полностью.

–     А ежели Саип-Гирей крымский на нас пойдет?

–     Не пойдет. Пугает только. А что касаемо астраханского посла, то дружбу от него принять, даров не давать, говоря, что мы,| русские, привыкли дружить бескорыстно. Князь Турунтай, скажи с какою просьбою пришли валахские послы?

–     В-воевода К-крестовладович просит поможения для того, чтобы откупиться от туркского султана. И просит он три тыщи золотых червленых.

–     Скажи послам, что просимое будет им дано. Воевода ва-1 лахский не токмо наш давний друг, но по деду моему близкая нам родня. И кто ему более поможет, ежели не мы? Что еще из ино– земных дел у нас осталось, князь Турунтай?

–      Более ничего, великий государь.

–      Ну и слава богу. Спасибо за совет, князья и бояре. Идите по домам с миром.

Выходя из палаты, князь Шкурлятьев шепнул Федору Шуйскому:

–      Орленок-то наш оперился. Не заметили—когда.

–      Не только оперился, а и когти показал. Мыслю я, власть боярская самодержавная кончилась,– ответил Шуйский и, вздохнув, добавил:—Помяни, господи, душу новопреставленного раба твоего Андрея.

До весны молодой царь нагнал на бояр, князей и воевод такого страху, что те, уходя на государеву думу, каждый раз прощались с родными.

Да и было чего испугаться. Иван не щадил никого, кто хоть как-то поднимал против него голос.

Сначала бояре роптали, а потом видят: жестокость царская разит не без разбору. Да и сам государь, сил своих не жалея, ведет на Руси умное устроение. Притихли бояре, иные впряглись в государево дело с чистым сердцем, иные—от страха перед псарями да наземниками. На «сидениях» советы государю давали осторожно, обдумавши, ибо не гляди, что царь молод, а сразу видит, что к чему.

Весной рати двинулись на Казань.

Семен Пунков и Василий Серебряный сошлись около устья реки Свияги, как и наметил царь, день в день, час в час. А воевода Львов, идучи из Перми, опоздал. А опоздавши, помог Пункову и Серебряному. Казанцы войско Львова заметили раньше и двинули истречь ему свою рать. Зорко следя за ним, они совсем не ждали русских с Волги, и те свалились как снег на голову. Быстро прошли от Свияги до стен Казани, множество татарских улусов сожми и разорили, вызволили около девяти тысяч русских пленных, а затем, спешно повернув назад, ушли к Нижнему Новгороду. Воевода Львов пришел в указанное место поздно, и татары со всей злостью навалились на него. Рать его была рассеяна, а сам воевода убит.

Крестовая палата во дворце доныне местом была тишайшим и благолепным. Своды покрашены небесно-голубым колером, разрисованы херувимами, стены под позолотой с цветочными узорами. Ранее великий князь тут сиживал с боярами, принимал послов, а чаще углублялся сюда, чтобы подумать в тишине, подремать в чистоте.

Ныне в палате беспорядок. Молодой царь облюбовал эту палату для чтения и занятий с Сильвестром и иноземными учителями. Втянули сюда книжный шкаф, притащили добытый откуда-то ганзейский глобус. На столах – свитки, карты, по углам стоят алебарды, копья, пищали, на подоконниках—шеломы и щиты. Сегодня позваны сюда князь Андрей Курбский, князь Серебряный и князь-воевода Дмитрий Вельский. Серебряный сидит на рундуке и молчит, Курбский разглядывает глобус, Шуйский ходит по палате из угла в угол, трясет бородой и злится. Позвали их с утра, скоро полдень, а царя все нет.

Курбский крутанул шар, он легко завертелся, поблескивая зелено-синими боками.

–     Штуковина зело занятная,—замечает Курбский.—Давно ли тут и для чего?

–     Я сам гадаю, что сие за шар?—промолвил Серебряный.

–     Слышал я, что он изображает нашу землю...

–     В писании священном сказано: земля стоит на трех китах и держится она...

–     Киты! Земля!—перебивает его Вельский. – А мы-то сами держимся на чем? На волоске! Того и гляди... Смотрите, солнышко в зените, с утра мы тут торчим. И кто?! Вот Курбский– князь. Правнук великого святого князя Ростислава. Вот князь Серебряный... Род свой ведет от Рюрика. Мы—Вельские...

–     Не до чинов, боярин,– Курбский махнул рукой.– Я чую, нас не за добром позвали...

–     И ждем кого?—Не слушая Курбского, бранился Вельский.– Ему ли...

–     Замолкни, князь,– сказал Серебряный.– Иван Василии род свой древний от Мономаха ведет. А Мономахов сын Москву возвел...

–     Кто? Долгорукий? Подумаешь... шесть кабаков построил на Неглинной, от них разбогател. «Москву возвел!»

–     Сегодня, говорят, великий государь не в духе...

–     Да я ему в отцы гожусь! А жду с утра. Чего дождусь, неведомо? Бояр ниже смердов ставит.

–     Мы виноваты сами.– Князь Андрей отошел от глобуса.– Юного царя ожесточили. Давно ли ни во что его не ставили. Ведь знаете...

–     Да как не знать?—Серебряный подошел к окну.– Теперь он нам во всем перечит и доброе строение Руси ломает. Порядки, что от прадедов даны, рушит. От злобы той...

–     А может, не от злобы? Порядки старые зело поизносились, обычаи порасшатались,—заметил Курбский.

–     От бога все дано, и рушить старое—значит, тешить беса!

–     Но если старое негодно?

Хлопнула дверь, в палату быстро вошел царь. Было заметно, что он разгневан, в руке—письмо. Иван прошел к столу, бросил на ходу:

–      Здорово, князь Андрей. И ты, Василий-князь, здоров будь,– Сел за стол, положил письмо на свитки.– А ты, Дмитрий Вельский, ответствуй мне: по чьему приказу ушел из Казани?

–      По твоему, великий государь.

–      Напомни!

–      Зимой ты получил письмо от эмиров. Казанцы обещали Са– фу-Гирея со двора согнать, а Шигалея, верного тебе, поставить ханом. И я, по твоему приказу, поехал с ханом Шигалеем на Казань. И как было велено, посадил его на трон... Потом вернулся в Москву...

–      «И посадил на трон!»—передразнил его царь.– Как будто на горшок! Ты должен был стать Шигалею подпорой! А ты втолкнул его в казанские ворота и домой с войсками побег. Разве я так велел?

–      Казанцы хана приняли с почетом...

–      А по-иному как они могли? Василий-князь да князь Андрей до этого намяли им бока, да ты привел семь тысяч. Но стоило тебе уйти...

–      Неужто предались?!

–      И подло вельми! Вот, что нам пишут наши доброхоты: «Как только вой Вельского ушли, сеит снова позвал Гирея, который был недалеко, а тех эмиров, тебе преданных, убил жестоко, а Шигалей, лишенный опоры, из Казани изгнан». Теперь ты понял, что ты натворил?!—Иван выскочил из-за стола, подбежал к Вельскому, потряс перед его носом письмом.—Ответь ему, Серебряный, сколь воев потеряли мы в походе на Казань?

–      Около пяти тыщ, великий государь.

–      И эта кровь, князь Вельский, по твоей милости! В Казани снова мои недруги. И ты, пустоголовый пень, за это мне ответишь!

–      Да, как ты смеешь, молокосос!—взвизгнул Вельский. – Тебе ли...

–      Эй, кто там?! Стража! Сюда!

В палату ворвались четверо дюжих стражей.

–      Хватайте воеводу и – в подвал! – Стражи повисли на плечах у Вельского, он стряхнул их:

–      Не подходите, смерды! Я роду Ярославичей принадлежу!

–      Ломите руки! Чего стоите? Взять его!

Князю заломили руки за спину, выволокли из палаты. Иван захлопнул дверь, проходя мимо глобуса, крутанул шар, присел на угол стола:

Мужи державы! Бояре, воеводы! До седин у власти, а в в голове, как в бочке,– пустота. С такими как дальше вести народ?

–      Твой гнев на нас напрасен, государь,– тихо промолвил Курбский.

–     Я не про вас, князья. Тебя, Серебряный, позвал я не для гнева, хотя, бог свидетель, и ты не без греха.

–     Мы тебе служить всегда рады...

Иван снова подошел к двери, выглянул в сенцы, вернулся, сел в кресло. Долго молчал. Наконец, спросил:

– Вы много раз на Казань водили рати?

–     Водили, государь,– ответил князь Василий.

–     И возвращались битыми.

–     Бывало всяко, государь.

– Да где уж «всяко». Если бы мы воевали ладно,            Казань

была бы нашей. Не в том суть. Вы ноне первый        раз вернулись

с малыми потерями. Как это удалось? Я хочу знать. Подумайте– скажите.

В палату тихо вошел Сильвестр, молча поклонился государю, открыл шкаф и начал перебирать книги. Иерей нижегородского храма, он вызван был в Москву, чтобы учить молодого царя священному писанию. Иван не обратил на иерея внимания, переспросил:

–     Так почему же?

–     В том твоя заслуга, государь,– сказал Курбский.

–     Моя?

–     Вестимо,– вступил в разговор Серебряный.– В минулые разы ходили мы на Казань всем войском и из одного места. Шли долго и вальяжно. Казанцы о походах узнавали сразу и тотчас же поднимали горных людей, а мы, не доходя Казани, в тех безбрежных лесах принимали от черемис и чуваш лихо...

–     А ныне твоим повелением,—продолжил рассказ Курбский,– я Нижний Новгород покинул налегке и мимо черемис зело борзо проскочил на стругах...

–     Я тоже налегке пошел из Вятки, из Перьми вышел воевода Львов... Сроки, государь, ты поставил жесткие, мы быстрехонько и очутились под Казанью, войско ханское без траты разметали.

–     А воевода Львов замешкался, пришел в Казань не тогда, как ты указал, а неделей позже. Мы в этот час уж были на Свияге. И рать из Перьми погибла чуть не вся, а Львов...

–     Об этом знаю,– тихо сказал царь и замолчал, что-то обдумывая.– Выходит, что в делах казанских нам главная помеха– черемисы?

–     Отец твой, царствие ему небесное, не раз говаривал: «Подобно гибкому, ременному щиту, Казань черемисы надежно прикрывают. Ни расколоть тот щит и ни порвать мы не можем».

–     А если черемису покорить?

–     Народ этот нам неведом, великий государь. Какие люди в сих лесах неоглядных живут, какую веру держат, какими узлами с Казанью скреплены, мы почти не знаем.

–      А если их к Москве приблизить?

–      На это много лет надобно, великий государь.

–      Пожалуй. Но теперь это моей заботой будет,– сказал Иван и, придвинув к себе карту, долго ее разглядывал. Князь Андрей осмелился спросить:

–      Нам повелишь уйти?

–      Да, да, идите с богом.

Когда воеводы вышли, к царю подошел Сильвестр, смело сказал:

–      Дабы вести дела державы по уму, потребно знать, что в той державе происходит. А ты не только што в обширнейшей земле – ты что есть в Кремле пользительного не знаешь ничего, не ведаешь.

Царь неожиданно вскочил, отбросил карту и, хлопнув ладонью по столу, крикнул:

 – Уйди! Теперь я государь. И знай свое место. Закону божьему ты меня выучил, а в ратные дела не суйся!

Сильвестр выпрямился, гордо тряхнул седой гривой волос и твердо, но с обидой, сказал:

–      Прости, Иван Василии, мешать тебе не буду. Позволь заметы взять, и я уйду.

–      Какие там еще заметы?

–      Покойный Даниил-митрополит подвижников неоднократно и помногу посылал в приволжские леса. А они слали сюда свои заметы. Их раскидали по разным местам, часть из них в сей шкап попала. Я собираю их в едино место – к митрополиту в палаты. И те ценные заметы о черемисах могут рассказать поболе, нежели сами черемисы. Прости, я ухожу.

–      Постой, постой.—Голос Ивана смягчился:—А почему ты мне

о них ни разу не сказывал?

– Так ты раньше о черемисах и думать не мог. Теперь       же...

–      Хватит, отец, идем к митрополиту.

У митрополита Макария в хоромах – суета. Появление Ивана перепугало всех. В минулые годы, правда, Василий Иванович нахаживал сюда, но это делалось чинно, с упреждением за два-три дня. А ныне молодой царь ворвался в хоромы, как вихрь, в первую очередь забежал в подлестничную комнату и, оттолкнув перепуганного летописца, выволок из ниш все свитки, тетради и книги, поднял в каморе такую пылищу, что чуть не задохнулся и к весь в пыли вошел в митрополичьи покои и, спешно приняв благословение владыки, сказал торопливо:

– Повели, святой отец, принести сюда все заметы о черемисском крае, зело надобны.

Монашек принес десятка полтора тетрадей, подал царю. Царь уткнулся в первую тетрадь. Пробежал взглядом страниц пять,

К

бросил в сторону. Взял другую тетрадь и тоже бросил. Потом третью, четвертую, пятую...

–      Да что они, сдурели?– воскликнул царь.– Сколь ни чту, одни молитвы, а про дело по маковому зерну на каждый лист.

–      Служители божьи без молитвы ни одного дела не починают,—важно разъяснил Макарий.—Грех бранить их за это.

–      Добро, добро,– отмахнувшись, сказал Иван,—вот тут, кажись, сразу с дела начато.– Он долго и внимательно читал понравившуюся ему тетрадь, потом хлопнул по ней ладонью так, что над столом взметнулось облако пыли, произнес:

–      Вот этот молодец! Записал то, что надобно. Повели, отец мой, все эти заметы принести в Крестовую палату. Буду их читать.—И царь встал.

–      Повелю, сын мой. Только прежде хочу спросить тебя—пожаловал бы ты...

–      И не проси! Заступничеством своим ты мне бояр и князей в страхе и послушании держать мешаешь. Не успею покарать, как тут же просьбами твоими прощаю.

–      Государь мой...

–      Истинно так! Ромка Головин тебе же ризу, святотатствуя, порвал, а ты его из ссылки вымолил. От главы боярина Темкина меч карающий я отвел не по твоей ли просьбе? А не ты ли уговорил с князей Ивана Кубенского, Петра Шуйского, Александра Горбатого да Димки Палецкого великую мою опалу снять и в Москву их воротить. Я думал, наказанных мною уже не осталось, а ты снова...[1]

–      Выслушай, великий государь, потом упрекай. Не мягкосердия ради вымаливаю я из твоих карающих рук людей русских, а ради дел великих. Их впереди у тебя, сын мой, столь много, что для исполнения нужны великие умыслы и сильные руки. Вот ты упрекнул меня за князя Александра Горбатого. А ведь ты его наказал напрасно. Вернее и честнее воеводы не сыскать. И в ратных делах умница великий. Кто храбрее Темкина на поле битвы? Никто. А ты ему голову хотел отрубить. Вот ты сказал, что человек, который написал сии заметы, молодец. Ведомо ли тебе, что он от опалы царской более семи лет в лесах хоронится. И делу, ради которого ты прибежал ко мне, он полжизни отдал. И даже теперь, когда держава изгнала его, он ради пользы государства нашего ходит по лесам и народ черемисский к вере православной помалу приобщает. Вот ты о великую задачу споткнулся и не знаешь, с какого боку за нее приняться. Он же половину дела твоего уже сделал и сколь может сделать еще, ежели его пожаловать. А ты говоришь—не проси.

–       Кто он?

–       Шигоня, дьяк Пожогин.

–       А-а... помню, помню. Противу матери моей пошел, и его наказали...

–       Напрасно. Оный Шигонька...

–       Знаю. Передай ему, что вину сущую или не сущую я ему прощаю. И жалую его своей милостью. Скажи, чтобы дело начатое он творил смело и именем моим... Денег пошли ему из твоей казны, потому как дело сие не токмо государево, но и святой церкви.

–       Спасибо тебе, сын мой, за Шигоню. Денег я ему и посылал и еще пошлю. Одначе я сказал тебе не все. При покойном отце твоем служил на Москве черемисский княжич. Дослужился он до сотника, но потом от службы убег и сыскан не был. Ныне извещает меня Шигоня, что тот человек на Горной стороне князь и будто радеет он к Москве и православию, однако высказать это боится.

–       Отчего же?

–       Живет он словно меж трех остриев копейных: с одной стороны-татары, с другой—свои же язычники, а с третьей—перед Москвой страх. Как-никак, а убег из Москвы-то.

–       Ежели в Москву тот князь приедет, гостем моим будет. Так и передай. Вижу, еще за кого-то просить хочешь.

–       В пустынных местах среди черемис диких скитается бывший постельничий отца твоего...

–       Санька?

–       Он, великий государь. Санька тому князю друг большой – вместе из Москвы бежали. Ты бы и его...

–       Саньку не прощу. Он матерь мою оскорбил... оболгал. Появится в Москве—язык вырву. И не проси. А с Шигонькой сноситься будешь, передай: пусть о том князе черемисском он напишет поболее. Гонца к нему ноне же пошли.

Митрополит кивнул головой. Иван встал, подошел под благословение, потом приложил сухие губы к руке Макария и быстро вышел. У порога встретился с Сильвестром, прошел мимо него, будто не заметил.

ПИСЬМО ШИГОНЬКИ Великий Государь мой Иван Васильевич!

Жалованное слово твое дало мне ныне крылья, и я, подобно

херувиму, слетал на Горную сторону, чтобы веление твое сполнить. И все, что я немощным умишком своим познал о князе горном черемисском и его народе, в руки твои передаю и буду вель-

ми рад, коли сие для блага государства сгодится.

Вся сторона об сю сторону Волги суть край нагорний черемисский, и сидят в нем не токмо черемиса, но и народ, чуваша зовомый. Живут сии два народа в дружбе и орют, и сеют, и еще охотой промышляют. Друг от друга и чуваша и черемиса рубежами не делятся, друг другу помогают, и вся горняя от Волги сторона под единой властью пребывает. И коль, государь мой Иван Васильевич, ты услышишь что-либо про черемисский край, то знай, что в крае том не токмо черемиса, но и чуваша в таком же, ежели не боле, числе пребывает. Люди живут в сельбищах, сиречь илемах, кои разбросаны по горам и лесам приволжским. Одначе кроме илемов есть прочия городища, где живут те люди во множестве, там торговлишку ведут, железное дело знают, и прочих мастеров немало есть. Пребывают люди той стороны в нужде великой, живут под тяжелой рукой казанцев, кои держат их в страхе и бедности. Все они подъясачные мурзы Кучака. Оный крымец сосет их соки, аки паук. В пору, когда на Казани сидят ханы наши доброхоты, тот Кучак убегает в Крым, одначе люди его остаются и послабления черемисе не дают, а ханы доброхоты наши добраться до сих земель не успевают. На левом берегу реки Волги иной край: там луговая черемиса пребывает. Кокшайская, Илетская да Ветлушская числом гораздо более, чем горняя. Они такие же трудники, землепашцы и охотники, одначе в иных местах мурзы хлеб родить им не велят, и оттого край тот скудеет. Я, грешный, в краю том был, рядом с людишками жил, говорю тебе, государь, они к нашему народу относятся душевно, без злобы. Правит тем народом черемисский князь Аказ, сын Тугаев. Татары зовут его Акубей, сиречь князь Аку. Правит тот Аказ землей не самолично, а со старейшинами. И собирает князь тех старцев на совет токмо по позволению татар.

Узнал я, что князь Аказ долгое время жил в Москве, и наша вера и наши обычаи ему по душе. Недалече от своего вотчинного двора часовенку соорудить позволил, и сам окрестился в нашу веру. Доподлинно знаю я: русских он любит. Жёнка князя Аказа в Казани, взята была туда насильно.