Текст книги "Марш Акпарса"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

–     Пора чинить с народом этим дружбу, государь. Без твоей воли взял я на государеву службу черемисского княжича, а с ним несколько его сородичей. Велику пользу дать он нам может. Я ему верю.

Шигалей ждал от князя одобрения, но Василий нахмурился и сказал недовольно:

–     Где тот княжич?

–     Он здесь, у меня в свите.

–     Зови сюда!

Хан вышел из шатра, потом вошел вместе с Аказом.

–     Скажи ему, кто я, будь толмачом. Поговорить с ним хочу.

–     Я сам знаю, кто ты. И мой народ о тебе наслышан,—сказал Аказ и поклонился.

–     Ишь ты! Он по-нашему говорит не хуже тебя, хан.

–     Два года крепость строить мне помогал, ратному делу учился. Воевода будет добрый.

–     Зовут тебя как?

–     Аказ.

Скажи, Аказ, что тебя заставило служить мне?

Мурза Кучак заставил...

Вот как?! Выходит, не своей ты доброй волей...

Не своей. Народу моему совсем тяжело под крымцами живет а, поборами да грабежами совсем изнурили они людей. Мурза Кучак обиду мне нанес, а потом...

–     Для того и служить к тебе пришел он, чтобы мурзе тому отомстить,– вмешался в разговор Шигалей.

–     Ты, хан, погоди. Я не пойму, как он один, пусть даже у меня послуживши, того Кучака накажет? И какой прок от того его народу?

–     Хан не совсем верно сказал,– ответил Аказ.– О мести одному мурзе я только сначала помышлял. Теперь я про всю Горную сторону думаю – насильников надо оттуда выгнать!

–     Как?

–     Послужу у тебя, к делам ратным попривыкну, а как приспеет время—подниму своих сородичей, поведу их на врагов...

–     Как по-твоему, когда такое время приспеет?

–     Не раньше, чем твои рати пойдут на Казань.

–     Такой мне ответ люб! Стало быть, твой народ заместо помех поможет нам. Уверен ли ты в том?

–     За горный народ верное слово скажу – все за мной пойдут.

В шатер вошел стольник.

–     Великий государь, столы готовы. Трапеза ждет...

–     Сейчас идем. Ну, что ж, Аказ, послужи Москве! Ежели душа к Казани лежит, лучше уходи. С огнем не играй.

Когда Аказ вышел, Василий сказал боярину:

–     Шигалей прав: хоть ты и дважды на Казань ходил, а той земли не знаешь. Ведь если черемиса за нас поднимется, Казани не устоять.

–     Не устоять, великий государь.

–     Пошли к столу. Завтра с утра потешимся медведем, а в понедельник, хан, приводи ко мне этого княжича да митрополита с собой прихвати. О многом поговорить надо. За этим язычником сам глядеть буду – узнаю, что у него на душе.

Среди всех постельничих у государя Санька Кубарь был любимым. Ему чаще других приходилось спать в одной комнате с великим князем, и на охоту Василий брал голько его. Санька красив, ласков, верен и ко всему прочему умен. Рода Санька невысокого, и в царские покои привела его не знатность, а судьба. Дед у Саньки простым дружинником был, потом водил ватагу разбойничью, и звали его Василько Сокол. Бабушка Саньки – сурожского купца дочь Ольга. Говорят, в молодости была красавица несравненная и будто Санька на нее очень схож. В пору властвования Ивана Васильевича Третьего помог Санькин дед государю Руси ордынцев рассеять и иго татарское сбросить, и за то сделал Иван Сокола воеводой. Сокол погиб, а его единственный сын Василий, женатый тоже на дочери купца, умер разом с женой во время мора. Оставили они двоих малышей: Саньку

семи лет да пятилетку Ирину. Отдали их в монастырь на воспитание. Санька пробыл там три года, потом приглянулся царице, и взяла она его теремным мальчиком к себе, где за ловкость и быстроту получил он прозвание Кубарь.

У царицы Санька прослужил семь лет, государыню свою очень любил, и она часто доверяла ему свои горести и тайны. Но семнадцатилетнего Саньку держать у царицы стало неудобно, и Василий Иванович взял его в постельничии. Ныне Санька сестру свою Ирину из монастыря взял, и живет она у бабушки Ольги в дедовых хоромах. Санька кормит их и всячески им помогает. Дай государь, помня дедовы заслуги, бабушке и внучке благоволит.

Сегодня ужин у государя что-то затянулся. Причиной тому – послы из Рима. Велено постели готовить не в шатре, а в башне, и он, изготовив все, ждет.

Загремели ступеньки. Санька распахнул дверь, впустил государя, поставил рындов у дверей и начал раздевать князя. Василий Иванович хмелен, но не сильно. Позволил снять только ферязь, остался в сорочке, расшитой по рукавам и ворогнику шелком. Воротник стоячий из бархата отстегнуть тоже не позволил. Сев на кровать, спросил:

–    Саня, тебе брить кого-нибудь приходилось?

–    Нет, великий государь. Но дело немудреное, видывал.

Василий потянул Саньку к себе и тихо сказал:

–    Тайно сбегай к Шигалею, спроси у него бритву.

Санька, не задумываясь, выскочил из башни и скоро вернулся с бритвой и котелком теплой воды.

–    Бороду долой!—тяжело дыша, рубанул князь

Санька в испуге схватился за свою бородку.

–    Да не твою – мою!

У Саньки задрожали руки. Уж не с ума ли свихнулся великий князь? Санька, ничего не понимая, глядел на Василия Ивановича.

–    Ты што глаза пялишь? Сказано: бороду долой! Делай!

Санька обмакнул пальцы в котелок и начал мочить княжью

бороду.

Через полчаса с великими мучениями и бранью дело было закончено. Государь хоть и стал похож на немчина, но казался моложе, красивее и добрее. Санька вынул из чехла зеркало и подал великому князю. Тот оглядел свое лицо и, перекрестившись, начал умываться из тазика, поданного Санькой. Умывшись, подозвал Саньку ближе и тихо повелел:

–    Бороду отсеченную собери и заверни в малый плат. Пойди и шатер князя Глинского и отдай княжне. Жди ее повелений. Ступай.

Княжна Елена, развернув плат, посветлела лицом и сказала:

–     Жди меня тут.

Скоро она вышла в мужской ферязи—длиннополом кафтане с воротником выше головы и шапке.

Когда княжна вошла к государю, он сказал Саньке:

–     Спать нынче не будем. Иди в сенцы к рындам, без моего зова не входи и ко мне никого не допускай.

И только туг Санька понял все. Он вышел в сенцы. До боли в сердце ему стало жаль царицу. Он понял, что над Соломонией начали сгущаться тучи черной измены и опасности.

Утром царь был хмур и сказал Саньке:

–     Нехороший сон мы видели с тобой, Саня, минувшей ночью.

Санька сразу понял намек государя и ответил:

–Я уж и забыл его вовсе. Из головы вон.

–     Легко сказать,– со вздохом произнес Василий.– Сон он, вроде бы и сон, а бороды-то всамделе нету.

–     Бороды нет,– согласился постельничий.

–     Что люди скажут, Саня?

–     Воля государя от бога, и кому осуждать ее? Борода – грех невелик. Не было бы больше.

Государь испытующе поглядел на Саньку и ничего не сказал.

Завтракал государь в лесу на большой поляне, куда перенесли его шатер. После завтрака сразу началась охота. Окружив лес огромным кольцом, загонщики сутки сторожили зверя. Как только появился великий князь, они с улюлюканием стали сжимать круг, чтобы выгнать зверя прямо на охотников, которые шли поодаль. Первая попытка была неудачна. Зверю удалось проскользнуть меж загонщиков, и он ушел. По свежим следам началась погоня, а государь с ханом и князьями вернулись к шатру.

Рынды вынесли из шатра кресло, государь сел. Василий начал рассказывать, как римского посла чуть не до смерти перепугал заяц, другие прибавляли всякие подробности, и все раскатисто хохотали. Никто не заметил, как на край поляны выскочил огромный медведь. Он на мгновение остановился, но выбора не было, сзади шли загонщики, и зверь направился к шатрам. Первым медведя заметил стольник и крикнул:

–     Глядите, зверь!

Все обернулись. Михайло Глинский выхватил саблю, бросился через поляну наперерез зверю. Оттого, что медведь неожиданно поднялся на задние лапы, князь растерялся и ударил плохо. Сабля чуть рассекла зверю лапу, и он, разъяренный, ухватил Глинского за плечи и голову, стал пригибать его к земле. Князь не мог пустить в ход оружие. Сопротивляясь могучей силе зверя, оперся на саблю, которая под нажимом медленно уходила в землю.

–     Ну, что стоите?—крикнул государь.– Спасайте Глинского!

Хан Шигалей схватил пищаль, но Василий крикнул:

–             Не смей стрелять! Ты князя убьешь!

И верно: теперь человек и зверь упали на землю и боролись, каждый миг изменяя положение.

–             В ножи его!—крикнул Василий, но было уже поздно. До зверя не менее ста шагов, пока добегут...

И тут вперед выскочил Аказ. Он мгновенно выхватил лук, наложил стрелу, прицелился и спустил тетиву. Медведь взревел, обмяк и выпустил князя из своих объятий. Когда к месту схватки подбежал хан, стражники и Аказ, зверь был уже мертв. Стрела вошла под левую лопатку и остановилась в сердце зверя. Глинский, окровавленный, стоял на коленях и все никак не мог подняться.

–             Ко мне в шатер его. Обмыть и перевязать,—приказал подошедший государь.

Он взглянул на медведя, потом вытащил стрелу.

–             Подойди сюда, молодец,– сказал Василий Иванович Ака– зу.– Если бы не твоя стрела, князю бы несдобровать. Стрелок гораздый ты! Таких еще не видывал я,– разглядывая рану, восхищенно говорил князь.– Где так стрелять научился?

–             Охотник я,– скромно ответил Аказ.

–             За то, что спас князя Михайлу, жалую тебя сотником к хану Шигалею в полк. Ивашку Булаева сменим. Ему, старому, нора на покой.

–             Спасибо, великий государь.– Аказ поклонился.—Про плохое, что говорил вчера, не думай. Криводушных у нас в роду еще не было.

–             Ну вот и слава богу. Служи. Отныне Стрелком гораздым буду называть тебя.

Возвращались в Москву с песнями. Ловчие ехали впереди и невсело пели:

Одари нас щедро, царь.

Православный государь.

Не рублем-полтнною.

А полушкой-гривною.

Аказ и хан ехали рядом. Аказ сказал хану тихо:

–             Государь племянницу Глинского любит.

–             Твои уста говорят глупость. Государь женат,– и хан искоса поглядел на Аказа.

–             Я не лгу. Ночью, к лошадям ходил и видел, как она прошла и башню государя и обратно не вернулась.

–             У тебя зоркие глаза. Сердце медведя увидел—это хорошо. А племянницу князя ты не мог видеть. Ведь ночь была. Темно. Уразумел?

8!

Аказ, хитро улыбнувшись, кивнул головой...

(I Марш Акпарса

Спустя неделю великий князь нашел в крестовой палате бумажный свиток. Развернул, увидел две картинки. На одной намалеваны степные люди с бородами, на другой еретики с голыми скулами. Под картинками полууставом написано: «Вот правые одесную Христа стоят с бородами, а все басурманы и еретики обритые, словно коты али псы. Один козел и то сам себя лишил жизни, когда ему в поруганье отрезали бороду. Вот неразумное животное умеет волосы свои беречь лучше брадобрейцев». И внизу был изображен козел без бороды, который больно смахивал на государя.

Василий Иванович порвал свиток на мелкие кусочки, бросил в печку.

– Ну, погодите, я вам ужо дам козла!

ЦАРИЦА-ЧЕРНИЦА

Сушь великая и зной пришли в это лето на землю. Как выпал дождик в канун царской охоты, и с тех пор хоть бы капелька упала на жаждущие поля! На исходе второй месяц лета, а на небесах ни единого облачка. Посевы в полях выгорели и погибли, высохли речки, в деревенских колодцах пропала вода. Ко всем этим бедам в лесах начался страшнейший пал. На сотни верст разлилось море огня, в нестерпимом жару гибли звери, люди, разбросанные по лесным починкам. Дым наполнил всю страну, трудно было дышать, слезились глаза. В Москве тревожно, страх сковал сердца людей.

И днем и ночью мрак.

Аказ со своей сотней метался из конца в конец Московского княжества, прорубал просеки, ставил земляные заставы огню. Ни одна сотня из княжеского войска не сделала столь много для спасения леса, сколько сделала сотня Аказа. Все думали, Аказ хочет заслужить веру великого князя. И никто не подумал, что лес для Аказа – его жизнь, любовь, дыхание, родина. Ради этого он старался спасать родное и до боли близкое.

По Москве ползли тревожные слухи. Иные говорили, что Василий тайно принял латинство, другие уверяли, что царицу Соломонию отравили и царь выписал иноземную девку в царицы, и будто девка та уже в пути. Народ еще не знал, а в Кремле для бояр да и для попов уж не было тайной, что девка та Глинская Оленка. Боярин Вельский в тайницком приказе по ночам пытал хулителей государя, а днем сам хулил то Глинского, то Шигалея, и эти похулы, обрастая страшными домыслами, превращались в вину великому князю.

Беспокойно и тревожно было и в душе самого князя. Надо было

что-то делать. Или выслать Глинскую из Москвы и забыть о ней, или единым ударом разрубить старый узел и завязать новый. А тут без согласия митрополита, попов да бояр не обойтись. Только они могут позволить такое.

Надо было с глазу на глаз поговорить с митрополитом, а попробуй, поговори. В палаты его пойти нельзя—не принято, к себе позвать – мало толку. Сразу поналезут бояре вроде бы под благословение, и выгнать нельзя. На охоту митрополит не ездит – не по сану.

И великий князь стал придумывать, как бы свидеться с митрополитом тайно.

Царица Соломония о мужниных волнениях ничего не знала. Она слышала разговоры о Елене Глинской, но не верила им. Все лето пробыла в своих хоромах в Измайловском. Душную Москву она не любила. Государь изредка наезжал в Измайловское, был с ней ласков, и Соломония свято верила в его любовь.

После ильина дня к царице пожаловал постельничий Саня с сотней воинов. Соломония очень обрадовалась своему любимцу, но, предчувствуя, что он приехал неспроста, спросила:

–     Государь мой Василий Иваныч здоров ли?

–     Слава богу, великая княгиня, он в добром здравии.

–     На Москве все ладно ли? Ведь выгорело все, я чаю, глад будет?

–     Мужичишкам к голоду не привыкать – переживут, а для Москвы хлебушка найдется. Земля-то вон сколь велика.

–     Ко мне попостить или как? Государя за тобой не видно?

–     Послан я, великая княгиня, к тебе с повелением государя: ехать в Суздаль, в Покровский монастырь на молитву.

–     В такую даль? – воскликнула Соломония.

–     Объявился там инок, молитвами бесплодным помогает зеле успешно. Государь об этом прознал и велел тебе к тому иноку съездить. Для охраны особы твоей светлой даны сто конных воев под рукой сотника Аказа.

Царица, не мешкая, сразу стала собираться в путь. Это повеление обрадовало ее. «Если государь заботится о моем недуге,—думала она,—стало быть, все разговоры о Глинской – злая хула и ложь». Точно так же думал и Санька.

Путь был труден. На лесных дорогах пахло гарью, ветер метал черную золу в глаза воинам, отчего лица их были черны, обветрены, губы потресканы. Царица из возка почти не вылезала.

Дорога шла узкой просекой, от деревьев, стоявших плотной стеной по обе стороны дороги, исходила прохлада. Санька и Аказ ехали впереди полусотни. Вторая полусотня шла позади царицыного возка.

О*

83

У Саньки и Аказа шел живой разговор, Аказ про лес мог

рассказывать нескончаемо. Вдруг раздался подозрительный треск, я с обеих сторон на дорогу повалились две раскидистые ели. Они с шумом и треском упали прямо перед головами передних коней, загородили дорогу. Аказ с Санькой и за сабли схватиться не успели, как были сбиты с седел будто с небес упавшими на них людьми. В короткое время всю сотню повязали, сабли и пищали отняли.

Суровый, бородатый мужичище подошел к Аказу, спросил:

–     Кого везешь?

–     Говорить не велено,– твердо сказал Аказ.

–     Ну и дурак. Ить мы ж сейчас сами посмотрим,– ухмыляясь, проговорил бородатый.– Демка, заглянь в возок!

Демка скоро возвратился и, скаля зубы, сказал:

–     Гы-ы, да там жёнки. Целых четыре.

–     Молоды?

–     Сойдут, атаман! —И Демка, шмыгнув носом, еще больше оскалил зубы.

–     Тащи их сюда, поглядим!

–     Не смейте! – закричал тут Санька.– В возке великая княгиня!

–     Царица?! —с удивлением спросил бородатый.—Погодь, Демка, я сам.

Он подошел к возку, открыл дверцу и долго глядел на Соломонию. Потом покачал головой, сказал:

–     Верно. Царица. Не раз в Москве видел. Скажи хоть слово, княгинюшка.

–     Жалко мне тебя,—не глядя на атамана, произнесла Соло– мония.– Пропащий ты человек. Впереди у тебя плаха.

–     Это ты, царица, напрасно. Впереди у меня воля, и жалеть меня не след. Ты себя пожалей.

–     Не твоего ума дело! – Царица сдернула с пальцев перстни, быстро вынула серьги, сорвала ожерелье и протянула атаману.– На, бери и пропусти. Не до утра же нам тут стоять.

Атаман взял драгоценности, подкинул их на ладони и, опустив в широченный карман, крикнул:

–     Эй, соколики, повозку пропустить! – Пока люди растаскивали завал, бородач подошел к Аказу.– Ну, воевода, прости за задержку. Пищали мы твоим воям отдадим, бо у нас зелья для них нету, а лошадок да сабельки возьмем. Они нам во как нужны,– и он провел ладонью по подбородку.

–     Послушай, атаман,– заговорил Санька.– Как же мы без коней? До места еще далече, а матушке-царице к спеху.

–     Пешком дойдете. Пусть княгиня косточки разомнет,– недовольно ответил атаман.– Забирайте сабли, лошадей – и в лес! – крикнул он разбойникам.

Аказ молчал. Он понимал, что во всем виноват он сам. Хорошо, что царицу не тронули.

–     Варнак ты! – крикнул в сердцах Санька и, указывая на Аказа, добавил: – Его пожалей. Он чужой в Москве человек, ему за сабли да за лошадей шкуру спустят. Ирод ты!

–     Погодь, погодь...– Атаман, уже шагнувший было в чащу, остановился и сказал:—Что-то голос мне твой знакомый и обличьем... Где-то я встречался с тобой, парень.

Раньше атаман не обращал на Саньку внимания и потому подошел, чтобы рассмотреть ближе.

–     Ну что ты будешь делать! Будто вчерась видел тебя, а где, не припомню.

–     Уж не думаешь ли ты, что я на большую дорогу с тобой имеете выходил?

–     И голос! Голос! На всю жизнь знакомый! Как тебя зовут?

–     Ну Санька.

–     А меня Микешка. В Москве давно ли?

–     Всю жизнь.

–     А я в Москве два раза только и был. Впервой с атаманом моим, царство ему небесное, Васей Соколом к князю на службу поступал, а второй раз в минулом году.

–     Может, ты и жену атаманову знаешь? – спросил Санька.

–     Ольгу-то Никитишну?.. Царство ей небесное, упокой ее душу...

–     Она жива. В Москве.

–     Да ты отколь знаешь?

–     Внуком ей прихожусь.

–     Вот, пес тебя задери, откуда голос и лик твой знакомы. Ты же, стервец, вылитый дед. Эй, соколики! Тащи сабли назад, коней веди. Смотрите на этого молодца. Кто старого атамана Василька помнит, смотрите! Внука его встретить довелось. Как две капли воды!..

Целый час Санька и Микешка сидели осторонь и говорили. Санька подарил атаману тройку лошадей, десяток сабель. Сам пересел в возок к царице, два воина, оставшиеся без коней, встали на запятки. На прощание Микешка прогудел над ухом Саньки:

–     Жисть при царе не больно надежна. Ежли что – беги ко мне в леса. Не от хорошей жизни скрываемся мы в лесу, но друзей в беде не оставим.

В Суздале, к удивлению царицы, их никто не встретил. Даже в монастыре у ворот никого не было. А ведь монастыри к приезду царя и царицы хоругви за ворота выносят. Смутная тревога прокралась в душу Соломонии...

Церковь была полным-полна. Монашки тихо переговаривались между собой. На возвышении у алтаря стоял... митрополит Даниил, а рядом с ним его советник и летописец Шигоня. «И когда они успели?» – подумал Санька и тут же вздрогнул от внезапной догадки. Царицу привезли постригать! Вот зачем здесь владыка, вот почему Соломонию никто не встречал в Суздале! В волнении он прошел мимо монахинь и подошел к владыке под благословение. Даниил осенил Саньку крестом и принял грамоту. Тут открылись двери левого притвора, и в церкви наступила мертвая тишина. В сопровождении монахинь вошла переодетая Соломо– ния. Она так же, как и Санька, видимо, догадалась о пострижении, была бледна, а глаза полны беспокойства. Митрополит молча, не удостоив поклоном царицу, благословил ее. В этот момент открылась дверь правого притвора. Из него вышла игуменья Марфа, она несла на вытянутых руках куколь^[1], за ней несли темные одежды и ножницы.

–     Что вы задумали?! – закричала царица.– Побойтесь бога!

Вверху, на хорах певчие тихо затянули какую-то неведомую

Соломонии песнь, монахини упали на колени, а митрополит, развернув грамоту, стал читать ее.

Царица не слушала слов владыки, в ее голове, словно пойманная птаха в клетке, билась одна единственная мысль: «За что? За что?» От заунывного пения, от гула произносимых монахинями молитв, от испуга у Соломонии закружилась голова, и она еле успела опереться на плечо подскочившему Саньке. Сколько прошло времени, она не помнила, очнулась, когда около уха лязгнули ножницы. Царица встряхнула головой, раскрыла глаза и ужаснулась—ее левая коса, отрезанная на уровне шеи, лежала в руке игуменьи, а ножницы тянулись к правой косе. Соломония хотела убрать косу, но не успела. Ножницы лязгнули еще раз; Судорожно закинув руки за шею, царица собрала пряди оставшихся волос и зажала их в ладони. Марфа, подавая ей куколь, торжественно заговорила:

–     Великая княгиня Соломония, ты ушла из мира и умерла, чтобы родиться вновь под святой звездой нашей обители. И будешь наречена именем Софья, и будешь служить богу отныне и во веки веков! Аминь! Возлагаю на голову твою венец иноческий, и да будет...

–     Не будет этого! – воскликнула Соломония и, сорвав с головы куколь, бросила под ноги.– Вы не смеете! Государь мой Василий Иваныч покарает вас за это! Я великая княгиня!

–     Инокиня Софья,– строго произнес Даниил,– подними куколь и возложи на голову свою. Не поддавайся прегрешению.

–     Я не Софья! Я Соломония! Царица!

И тут случилось такое, чего Соломония никогда не ждала!

Шигонька подошел к ней, взмахнул плеткой – и страшной болью ожгло нежное тело царицы.

–     Как ты смеешь, холоп! – в гневе закричала Соломония.

–     Не греховодничай,– спокойно произнес Шигонька,– государево повеление сполняй.

–     Ты по его приказу бьешь меня? – надрывно спросила Соломония.

–     Неужто сам бы я осмелился на такое?

–     Это правда, Саня? – Царица подошла к Саньке, положила руки на его плечи и еще раз спросила: – Это правда?

Санька со слезами на глазах махнул головой.

Плечи Соломонии опустились, она вся как-то сникла, привстав на одно колено, подняла куколь с монашеским одеянием и, волоча все это по каменным плитам церкви, медленно направилась в левый притвор, как в могилу.

Вечером Саньке позволили проститься с царицей. Соломония сидела в черном одеянии на жесткой лежанке. Она стала совсем другой. Угловатое лицо, во взгляде зло, смешанное со смертельной обидой. Увидев Саньку, улыбнулась, взгляд стал мягче.

–     Садись, Саня, рядом. Теперь передо мной стоять не надо, теперь я не великая княгиня.– Она взяла его за руку и усадила рядом с собой.– Скажи мне, Саня, за что они меня так, а?

–     В грамоте думной боярской сказано – за бесплодность. Государству нужен наследник, а ты...

–     Злодей он, Саня, с Оленкой Глинской спутался, а меня за это постригают. Почему со мной не поговорил никто.

–     На ком-то большой грех будет, великая княгиня,– сказал Санька тихо.– Страшно.

–     И на тебе грех. Не ты ли обманом привез меня и промолчал дорогой?

–     Богом клянусь – не знал!

–     Коль в другом поклянешься – поверю.

–     В чем?

–     Поклянись, что тайну, которую я тебе выскажу, донесешь игумену Досифею.

–     Тому, что в монастыре у Покрова? Клянусь!

–     Дай руку,– Соломония взяла Санькину руку, распахнула рясу, оголила горку рыхлого живота и положила ладонь на теплое тело. Саньку бросило в жар. Он по молодости ни разу не прикасался к сокровенным местам женского тела, а тут...

–     Слышишь, стучит?

–     Слышу,—Саньке и впрямь показалось, что в животе раздаются какие-то толчки.

–     Это сынок, ножками... Тяжелая я, рожать скоро буду, а меня в монастырь.

Санька резко отдернул руку, сказал:

–     Игумену... расскажу.

–     Ну теперь ступай. Прости меня, грешную, более, видно, не свидимся,– и заплакала. У Саньки тоже градом катились слезы. Шагая в отведенную ему келыо, думал: «Без владыки на сие дума боярская не решилась бы. Когда государь успел с владыкой спеться? Когда?»

В субботу под ильин день для государя истопили баню-мыленку. Находилась она прямо во дворце почти рядом с опочивальней. В мойных сенях государь с помощью Саньки разделся и вошел в мыленку. Изразцовая печь, стоявшая в углу, с каменкой из полевого серого камня, раскалена чуть не докрасна. На нижней лавке четыре липовых ушата, в двух вода горячая, в двух – щелок. На верхней лавке в огромных берестяных туесах– хлебный квас да ячневое пиво. Пол мыленки устлан мелко изрубленным можжевельником, на лавках и полках пучки душистых трав, все это для того, чтобы в мыленке стоял приятный запах. На полках – толстый слой свежего душистого сена, в переднем углу – две дюжины березовых веников.

Привычки государевы Санька усвоил хорошо. Сперва дал малый пар – плеснул на каменку три кувшина пива. Остро пахнущие клубы пара мягко обволокли князя, лежащего на верхней полке. Тело начало распариваться, по нему разливалось приятное блаженство. «Боже мой, как хорошо,– думал Василий.– Тихо, спокойно, никто не мешает...» И вдруг князя осенило. Он позвал постельничего.

–     Саня, сходи-ка к митрополиту. Тихо, чтобы никто не знал, позови его ко мне, сюда. Скажи: «Просит сосед Василий соседа Даниила в баньке попариться. Без титлов и без санов, по-соседски». Иди.

Когда митрополит занес в мыленку свои тучные и рыхлые телеса, государь сказал Саньке:

–     Иди в опочивальню. Теперь твоя услуга не понадобится, мы с владыкой веничками друг друга сами похлещем.

–     Сказано было без сана, а тут – владыка.

–     Прости, Данилушка, запамятовал. Забирайся на полок, а я еще кувшинчик пивка на камни плесну.

Разогревшись, Василий и Даниил вылили друг на друга по целому туесу теплого квасу и, нагнав полную мыленку пивного пара, стали париться вениками. Сперва на правах хозяина Василий хлестал Даниила. Трудился старательно, отбрасывал голики в сторону, брал свежие веники и прохаживался по широкой митрополитской спине, ногам и пяткам. Исхлестав полдюжины веников, снова поддал пару, забрался на полок. Теперь Даниил, пыхтя и отдуваясь, платил Василию тем же.

Усталые и довольные, с листьями, прилипшими к телу, они спустились вниз и разлеглись на мовные постели. Долго и блаженно молчали. Наконец, Даниил сказал:

–     Мыслю я, соседушка,– не даром ты постельничего отослал. Поговорить, верно, хотел без помех?

–     Хотел, Данилушка,– князь подложил руки под голову и начал издалека: – Ехал я намедни по лесу, узрел пташкино гнездо. Четыре птенчика малые-малые пищат, жизни радуются. Заплакал я тогда и сказал: «Горе мне! На кого я похож? На птиц небесных не похож, потому как и они плодовиты. На зверей земных не похож – приносят они зверят малых. На землю не похож, потому что земля приносит плоды свои во всякое время, и благословляют они тебя, господи. Даже на воду я не похож – волны воду утешают, а рыбы веселят. Горе мне!»

–     Все от бога. На то воля его,– тихо ответил Даниил.

–     С богом я в крестовой палате да в храмах денно и нощно разговариваю, а тут с тобой поговорить хочу. Стар я становлюсь, царство-то на кого оставить, кому впредь властвовать на русской земле и во всех моих городах и пределах?

–     Братья твои...

–     Братьям отдать? Да они и своих мелких уделов устроить не умеют. Симеон в Литву бежать хотел, а Юрий уж бегал, да я воротил. Андрейка, младшой, ты сам знаешь... Была у меня надея на Митрия, вроде бы спервоначалу мудрость выказывал, а как послал я его воеводой на Казань, и вышло: ни ума, ни сноровки.

–     Сама правда глаголет устами твоими. Наследника тебе надобно. Токмо кто виной бесплодию?

–     Она. И дед мой, и отец, и братья детьми не обижены, а у Соломен – две сестры, и обе бесплодны. Посоветуй, что мне делать?

–     Знаю, какого совета ждешь,– тряхнув гривой, сказал Даниил.– И я дам тебе на то согласие, только что скажут святые отцы, что Боярская Дума скажет?

–     Для меня только твое слово важно. Святые отцы, да им ли тебя ослушаться?! Дума! Бояре сами не менее моего о наследнике престола помышляют.

–     Тому и быть. Созову завтра иереев, бога вместе испросим, а ты назначай сидение в думе, да и меня позови.

–     Вот спасибо, Данилушка, утешил меня.

Даниил помолчал, потом попросту, по-мужицки спросил:

–     А новая-то царица, видно, больно люба?

–     Люба.

–     И никак из сердца выкинуть не можешь?

–     Не могу, владыка.

–     Верю. По себе знаю.

–     Неуж и тебя какая присушила? Слуху вроде не было.

–     Едино сердце про то знает – мое.

–     А ее сердце ведает?

–     Открылся бы, да тебя, государь, опасаюсь.

–     Меня? Да кто она?

Даниил кивнул на дверь:

–     Твоего постельничего сестра.

–     Ириница? Опомнись, владыка! Ей же пятнадцать годков.

–     Я боярышень по тринадцати венчаю...

–     Так тебе ж по сану не можно!

–     Я не токмо владыка, я еще и человек.

–     Не о том речь. Как приблизишь ее к себе?

–     Только ты позволь. Юница росла в монастыре, в монастырь же снова и пошлем ее. А оттоль ко мне в палаты за бельем следить. Не будешь перечить?

Василий взял горячую ладонь Даниила и пожал ее.

В понедельник на Боярской Думе решалась судьба Соломонии. Великий князь с боярами был кроток и ласков, в речи о престолонаследии пустил слезу и до того разжалобил бояр, что кто-то крикнул:

–     В монастырь! Постричь!

–     Батюшки! Царицу-то в монастырь?

Спорили долго. Дума раскололась на две части. Бояре во главе с Вельским за развод, а те, что с Семеном Курбским,– против.

Конец спору положил митрополит.

Он встал рядом с государем, сказал:

–     Славные князья, бояре именитые. Спор ваш правдив и богу угоден. Истинно говорите вы все: и те, кто супротив развода, и те, кто глаголят за пострижение. Жалко великую княгиню – она мать государства русского. Но о другой великой матери подумайте, о земле нашей родной. Великими усилиями собрали ее воедино, и сильны мы стали своей крепостью, единовластием. И не дай бог, ежели сие самодержие порушится. Государь наш велик, но не вечен. И разорвут державу нашу люди алчные и властолюбивые, пойдет на земле смута и неустроение. Прогневят люди бога, грех великий падет на землю, и мы утонем в грехе том. Не лучше ли пойти на малый грех—разорвать союз, венцом скрепленный. Я сам приму на себя сей грех, бояре, и сам отмолю его перед господом богом моим!..

Вот как было это, Санька. А ты по простоте своей и не заметил, хотя и проводил рядом с государем много времени.

ИРИНИЦА

Зима в этом году пришла рано и неожиданно. Только вчера сковало первым морозцем жидкую осеннюю грязь, а сегодня утром на улице белым-бело.

Ирина взглянула в окно на кремлевский двор – там боярские ребятишки вместе с девчонками соорудили горку и катались на ней. И громко смеялись.