Текст книги "Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)
– Э-эх, вот и довелося песню русскую услышати – другой такой на свете нету. Слава ему, допустил господь, – и он земно поклонился темной иконе в углу, на которой только чуть поблескивал желтый венчик. – Привелось-таки родну землю узрети!
– Али на чужбине был? – спросил, подойдя ближе, Данила. Интерес к этому странному человеку пересилил в нем привычную застенчивость.
– Четырнадцать годов в чужих землях прожил, – ответил незнакомец.
– Что же не пожилося боле? – полюбопытствовал Игнашка.
– Душа от тоски изныла – хоть погибай без родной земли, – и на худом с острыми скулами лице незнакомца появилась скорбная улыбка.
– Из дальних мест али тутошний? – спросил Данила.
– Тутошний, из села Клементьева.
– Наш, клементьевской? – изумился Данила. – Да чей же ты?
– Из Шиловых рода, сын Ондрея – кривого Шилова сын.
– Помер он еще при царе Борисе… Батюшки, да неужто ты Федор Шилов? Так ты ж мне дудки резал, мы ж с тобой рыбарить ходили на Келарской пруд, – и Данила жадно вглядывался в темное, скуластое лицо лысого пожилого человека, в котором не осталось ничего похожего на молодого мужика Федяху Шилова, который резал дудки для восьмилетнего Данилки.
– О господи, твоя воля, да неужто ты… Федор? – повторял Данила.
– Шибко не схож?.. Четырнадцать лет пил чашу неупиваему. Чужеземье – оно, брат, не початливо. Злая сторона прибавит ума, кровь изопьет и власы вырвет.
Федор Шилов вспомнил, как резал дудки маленькому Даниле, и крепко обнял его.
– Ить вот такохонькой ты был в те поры! – говорил Федор Шилов, показывая рукой ниже стола. – А ноне, на-кось, какой стал, велик крепостью…
И Федор весело ударил Данилу по широкой спине.
– Одначе, молодец, – продолжал он, оглядывая старый заплатанный подрясник, еще и короткий для Данилы, – долей ты, вижу, не взыскан.
Данила начал рассказывать о своем сиротстве. Игнашка-просвирник вмешался:
– Такому могутному в воеводах бы ходити… да уж больно он кроток, яко голубь сизой!
– Ну… не всякому чернецу в игумнах быть, – застенчиво пошутил Данила.
– И то молвити, милостивец, – несмело вмешался скоморох Афонька, который внимательно прислушивался к разговору, – доли да чести к коже не пришьешь…
– Да и кожа-то, знать, не наша, а царска, а спина барска, – ухмыльнулся Митрошка. – Мошна пуста, так ярыги шкуру сдерут. В селах-то все приедено, все прикушано, а бояре все очми вертят, ищут, рыщут – иде бы им хвать-похвать. А уж хватати-то неча: на сусеке все подчистую выскребено.
И по своей родной земле, бывает, люди бегают да скитаются. Вот и они, два брата, убежали из тульской своей деревни от голода и податных тягот непереносимых. И уж пятый год скоморошествуют, потешая честной народ, а где и просто питаясь Христовым именем.
– Ох ты, Русь моя, Русь! – вздохнул Федор Шилов, и лысая голова его упала на грудь. – Страждущей оставил тебя, тою ж опять вижу тебя!
Он помолчал и, проводя пальцами по еще темным отвислым усам, спросил:
– А жив ли брат мой Никон и жена его Настасья?
– Оба живы, в добром здравии, – радостно ответил Данила.
– А правда ль, что помер старичина Пинегин-боярин? – нахмурясь, спросил Федор.
– Помер лонись [58]58
В прошлом году.
[Закрыть]– ответил Данила.
Федор Шилов торжественно, истово перекрестился.
– Огонь воску ярого возжгу пред тобою, боже, коли избыл смертью врага моего!
– Грешно такое молвить, – невольно вздрогнув, осудил его Данила.
– Будь ведомо тебе, молодец – чиста душа: у того старого боярина Пинегина жил я в лихой кабале. От той лютой кабалы бежал я в одночасье. Он меня велел сыскать, да я за рубеж махнул!
Федор засунул поглубже за пояс свой пистоль и длинный кинжал с серебряной насечкой, потом нахлобучил на голову старую поярковую шляпу цвета осиновый коры и сказал Даниле:
– Ну, прощевай пока, молодец, за ласку спасибо.
– Путь-то не запамятовал? – пошутил Данила.
– Сослепу и то нашел бы!
В длинной низкой избе Никона Шилова Настасья мыла пол. С Симеона-летопроводца [59]59
1 сентября, – по старинному обычаю – начало посиделок.
[Закрыть]уже начали жечь лучину.
Федор сразу узнал Настасью, хотя она сильно постарела и казалась теперь еще сварливее, чем прежде.
– Эй, куды прешься, идол поганой?
Когда Федор назвал себя, Настасья упала ему в ноги и завыла.
– Ой, батюшко, сердешненькой, возвернулся на родиму сторонушку, ино тебя сразу и не признаешь!.. А уж и темен ты, братушко, словно овершье [60]60
Вершина стога.
[Закрыть]в осенний дождь!..
На ее вопли прибежал со двора испуганный Никон Шилов. Когда Федор открылся ему, Никон даже затрясся от суеверного страха – Федора давно уже считали мертвым. Обнявшись с братом, Никон оправился от испуга. На его маленьком круглом лице кустиками росла овсяная бородка, короткий нос и щеки были исколоты глубокими оспинками, голубые глаза его потускнели, но смотрели на Федора с наивно-жадным, как у ребенка, любопытством.
– Ну, видно смышлена ты голова, землепроходец!
Настасья застлала стол домотканной пестрой холстиной, захлопотала с немудрым угощеньем, а сама все причитала да приговаривала жалостные, слезные слова:
– Ох, уж и остарел ты, батюшко, похлестало тебя чужо морюшко!
– Но! Завыла! – рассердился Никон. – Баба яко горшок – что ни влей, все кипит. Эй, Улита, знать, давно не бита?
Жену свою Никон никогда пальцем не трогал – нрав у него был спокойный и терпеливый. Только уж когда она слишком надоедала ему причитаньями, он покрикивал: «Знать, не бита?»
Никону было любопытно порасспросить брата о всех диковинных землях, о людях и делах, которых Федор повидал за эти четырнадцать лет. Но Федор отвечал на вопросы вяло, будто с трудом вспоминая о всем виденном и пережитом.
Да так оно и было. Очутившись в этой старой черной избе, Федор вдруг почувствовал в душе небывалый покой и удовлетворение, будто только этого и хотел он от жизни.
На Троицком соборе ударили в вечерний колокол, и густой, медленный гул поплыл, раскатился по небу и отозвался протяжным эхом где-то за лесами. Федор вспомнил, как мальчонкой любил он бегать к Келарскому пруду, – существовало у ребят поверье, что колокольное грохотание, пронесшись над водой, обращается в серебро. Надо только вовремя схватить эту кучу денег, – пока она падает с неба. Маленький Федька, добежав до заветного места, подставлял ладошки, трепетно ожидая, когда сверкающее чистое серебро упадет с неба. Но колокольный гул таял за лесами, а по небу лениво плыли серые облака, похожие на клочья кудели. Да, только на родной земле снятся человеку первые сказки о счастье, и эта же земля потом похоронит их в черной и теплой глубине своей. Этой же земле Федор кланялся, как матери, когда впервые засеял свою полоску земли, – в ту весну, на «красной горке», Федора женили. Ему шел семнадцатый, а Алене едва минуло шестнадцать. Бросив последнюю горсть в землю, Федор поклонился ей низко: «уроди, матушка», и она, милостивая, уродила высокий колос, тугой и золотой, словно Аленкина коса. Первый хлеб из новины они с Аленкой ели, сидя на пороге избы. Хлеб был еще теплый, пахучий, как цветок, его корка нежно похрустывала на зубах, мучнистая, сладкая, как мед. «Вот и почал ты мужиковата», – ласково сказала Аленка, и еще долго сидели они на пороге. Лето в тот год, на радость тяглому люду, было, как говорили, «моленое»: ведро – когда ждали, дожди – когда просили.
Ярко помнилось, как Аленка сидела рядом, прижавшись худеньким плечом к широкой груди Федора, а он ловил губами мягкую прядь ее волос, развеваемых ветром.
Но увидел однажды Аленку старый барин Пинегин и приказал привести к себе, когда Федора не было дома. С испугу покорилась Аленка, а на заре убежала от своего обидчика и бросилась в пруд. В тот же день, когда Федор похоронил жену, запылал и сгорел дотла боярский терем. А Федор ушел в бега и, все дальше убегая от своего врага, очутился за рубежами русской земли.
Потом случалось Федору Шилову сиживать на порогах богатых крестьянских домов в немецких и французских деревнях. То были каменные дома с высокими кровлями, печи там топились по-белому, дворы были просторные, но все вокруг было чужое и от всего пахло холодом и равнодушием к судьбе бродячего работника, искателя куска хлеба. А уж про хлеб и говорить нечего: всегда он казался грубо выпеченным, даже пшеничный, мякиш его был вязким, а корка царапала десны, словно жесть.
С тем, что сказал Федор о хлебе в чужедальной стороне, все согласились: и брат Никон, и Настасья, и соседки, которым нынче вместо супрядок довелось послушать о диковинных мытарствах русского человека.
Куда только не бросала Федора Шилова вероломная и беспощадная судьба, каких только городов не повидал он: Краков, Львов, Ченстохов, Парис-город [61]61
Париж.
[Закрыть], Любка-город [62]62
Любек.
[Закрыть], Мюльгаузен, Варшава, Хамбур-город [63]63
Гамбург.
[Закрыть], Сандомир, Самбор, Луцк, Дрогобыч… Кем только он не был: кузнецом, коновалом, егерем, конюшим, рыбаком, медвежатником, суконщиком, ружейником, солдатом-наемником… Сколько раз убегал он от кровавых тягот и страшных унижений жизни – и сколько раз он бывал пойман! Его били плетью и железом, но не могли выбить тоски и любви к родине.
Кляня свой страх перед царскими ярыгами и перед боярским правежом, Федор Шилов метался по чужестранным дорогам, селам и городам. Люди богатые и жестокие, ничем не лучше русских бояр и приказных, владели его умелыми руками, его трудом, только душу взять не могли. Жизнь вертела им, как щепкой в половодье, а желанная свобода словно убегала от него. Он то приближался к родным рубежам, то опять отдалялся от них, подхваченный новым несчастьем и бедой.
Никон Шилов спрашивал больше всех. Его синеватые быстрые глазки жадно впивались в темное, сухоскулое лицо брата.
Федору пришлось вспомнить все, чуть не с первого дня после того, как он перешел московский рубеж. Как страшно было почувствовать себя безъязыким на чужой земле… Боясь польских ярыг, Федор притворился глухонемым. Униженно кланяясь, объясняясь знаками и жалобно мыча, он бродил по шумному базару и просил работы и хлеба. Какой-то мельник, ощупав его мускулы, заставил таскать тяжелые мешки, а потом забрал с собой на мельницу. Федор прожил у мельника полгода безответным глухонемым, работал с зари до ночи, клял про себя мельникову жадность, а сам все смекал насчет языка и обычаев чужой жизни. Убежав от мельника, Федор нанялся кузнецом к пану, яростному охотнику, медвежатнику. И сам пан, косматый, пропахший вином, табаком и конским потом, толстый грубый неряха, напоминал зверя, которого ничем не приручишь. Кони у пана были бешеные, свирепые, как звери. Один из них, вороной жеребец, однажды во время ковки искусал Федору левую руку.
– Вот они, следочки-то, – взволнованно сказал Никон.
– А то был ишшо белой конь, белой, словно снег, – продолжал Федор, – так тот в одночасье чуть жития меня не лишил. Взял я его копыто, почал ковать, а он ка-ак вырвется да как саданет меня вот сюды…
И Федор, усмехнувшись, показал рваный шрам на щеке, возле уха.
Федор еще отлеживался после удара копытом, когда с белым конем случилось несчастье. Сорвав на охоте подкову, конь напоролся на колючку, провалялся неделю и пал посреди панского двора. Пан вырвал клок из своей бородищи – и приказал с почестями похоронить белого жеребца. Потом вспомнил о Федоре: вот кто виноват в смерти его любимого коня! «Привязать лайдака к конскому хвосту да пустить в чисто поле!»
– Ох, сколь злосмрадны те паны проклятые! Послали мне добры люди, хлопы его, ту вестку про розмысл его панской – и убег я в лес. Тамо таился я, словно зверь, много ночей… И вывел меня бог – да внове ко врагу на порог!
Выйдя из леса, Федор попал в орду егерей воеводских, отчаянных, отпетых парней. Они соблазнили его веселой сытой жизнью, суконным платьем, щедрыми подачками варшавского воеводы. Федор стал медвежатником. Часто был он на волосок от смерти, чуя на себе дыхание разъяренного хозяина лесных дебрей. Рысканье по лесам наконец опротивело Федору. Воспользовавшись первой же отлучкой в Варшаву, он остался там.
На Старом рынке горожане кормили голубей. Федор загляделся на необычную забаву. По русскому обычаю, Федор привык считать голубей самой кроткой и даже святой птицей. Почему-то одной кучке сизо-белых голубей никак не удавалось добраться до корма, другие, побойчее, отгоняли их. Федор не в силах был дольше терпеть. Выхватив из рук рядом стоявшего с ним толстяка кошелку с моченым горохом, Федор опрокинул ее на мостовую. Голуби слетелись в одну кучу и дружно заворковали. Толстяк сначала было озлился, но, увидев счастливое выражение лица Федора, полюбопытствовал, чему так радуется этот мужик в егерской куртке. А голуби напомнили Федору село Клементьево, Келарский пруд, зубчатые стены Троице-Сергиевской монастырской крепости, над которыми всегда вились пенногрудые голуби-чистяки, сизо-голубые сизяки, золотистые турманы, светло-серые хохлачки, трубачи с загнутыми колесом хвостами. Клементьевские мальчишки, великие знатоки всех голубиных пород и повадок, сманивали голубей с шатровья башенных крыш, терпеливо приручали, ставили голубятни. Каким счастьем переполнялось мальчишечье сердце, когда, кружась в высоте, турман или хохлачок спускался на призывный свист с земли! Мальчишки гордились, что приобрели власть над вольнолюбивой душой, – они ведь крепко верили, что у голубя есть своя особенная голубиная душа.
Толстяк, выслушав этот рассказ, расхохотался и пригласил Федора в кабачок распить кружечку. Так Федор попал к вербовщику наемников Карлу Тиберу. Толстяк набирал дворцовые войска для французского короля Генрикуса Четвертого. Этот король, по рассказам Тибера, пока добился власти, много раз глядел смерти в глаза, был смел, как орел, умен, как змея, хитер, как лисица. Он мало кому верил и меньше всего тем, кто окружал его. Карл Тибер, этот «король наемников», старый офицер из города Любки, сам был за большие деньги куплен Генрикусом и рыскал за наемниками по всем странам. Больше всего он заботился, чтобы наемники были разноязычны, чтобы непримиримыми чужаками смотрели друг на друга и не могли между собой сговориться.
Утром Федор проснулся в казарме. В тот же день наемников погрузили на корабль. Ночью на море разыгралась буря. Люди валялись в трюме, как скот, и на всех языках мира проклинали свою жизнь. Проклял и Федор свою судьбу, которая бросила его в это чужое страшное море.
Четыре года прожил он в Парисе-городе, в пропахших солдатским потом и табаком казармах, на берегу серой, грязной Сены. Солдатня с утра до ночи галдела, горланила песни, играла в кости, дралась. Первые месяцы Федор боялся всех и терпел оскорбления, которые выпадали на его долю, а потом озлобился, научился ругательным словам на многих языках и стал сам отвечать, а приходилось – так и кулаки в ход пускал не хуже других. Кормили в казармах короля Генрикуса вдоволь, платили щедро, зато и служба была тяжелая. Служба все на ногах – стоять на часах, охранять жизнь и спокойствие Генрикуса Четвертого. Федору случалось видеть его: невысокий, худенький человечек, седые волосы весело топорщатся над просторным лбом, умные глаза с искорками лукавства и подозрительности, длинный, всегда словно принюхивающийся, смешливый, тонкий нос, подвижной рот, седая бородка. Однажды сухой, сморщенной ручкой он похлопал Федора по железному панцырю, сказал что-то воркующей скороговоркой и пошел дальше по длинному коридору Луврского дворца, позвякивая золотыми шпорами.
Летом стоять на часах было особенно тошно: панцырь, наколенники, нарукавники, высокий шлем, похожий на корзину с отогнутыми краями, – все накалялось от солнца, по телу ручьями струился пот, а в ноздри летела проклятая пыль, которую поднимали широкие пышные юбки придворных бездельниц. Часового так и позывало чихнуть от всей души, но это было строго-настрого запрещено, за такую оплошность бросали в солдатскую тюрьму. Федору случилось однажды побывать в ней, и он больше не хотел попадать туда. Тараща глаза, ляская зубами, как запаленная лошадь, он перебарывал жестокое желание чихнуть, охнуть на весь коридор, топнуть, стряхнуть с себя сонную одурь. Наконец она проходила, и часовой, купленный человек, стоял опять в каменном спокойствии, выгнув грудь, высоко вскинув голову, – он должен был изображать гордость, что судьба поставила его сторожить, оберегать непонятную и загадочную жизнь короля Генри-куса Четвертого.
Говорить по-русски было не с кем, так Федор разговаривал со своим конем. Федор сам чистил и кормил коня и говорил с ним, пел ему песни, протяжные, раздумчивые, свадебные с притопом, что поют в подмосковных посадах. Тонконогого арабского скакуна звали Алигей, а Федор назвал его Воронком. Конь смотрел на него умным, чуть косящим взглядом, терся шелковистой мордой о плечо и, казалось, все понимал. Однажды беседу Федора с Воронком подслушал белобрысый швейцарец и за ужином, глумясь, рассказал всем, как «русский медведь» учил своему «варварскому языку» арабского коня. Солдаты подняли Федора на смех. Федор поднял тяжелую оловянную кружку – и швейцарец покатился на пол, обливаясь кровью. В свалке потухли свечи. Федор пробрался в конюшню, вывел своего арабского скакуна, вонзил шпоры в его бока и поскакал в ночь, все дальше и дальше, куда глаза глядят.
Утром в маленьком городке Федор купил себе платье горожанина, расстался со своим арабом и приобрел простого, выносливого коня. Но если королю Генрикусу было мало дела до Федора Шилова, то «королю наемников» Карлу Тиберу бегство солдата было совсем не с руки. Двух лет не прошло, как Тибер нагнал Федора на германской границе. Как беглец-обманщик, не выполнивший своих солдатских обязательств, Федор был закован в цепи и отправлен на галеры.
Два года он просидел на веслах, прикованный к скамье, палимый солнцем и южным ветром, обливаемый колючими брызгами моря. Он убежал вместе с молодым болгарином, который почти все понимал по-русски. Несколько месяцев готовились оба к побегу. День за днем, пользуясь каждым мгновеньем, когда надсмотрщик не глядел в их сторону, они пилили железо. И ночью оба урывали час от сна, чтобы все с тем же терпением и упорством перепиливать ненавистные оковы. В городе Кале Федор и болгарин убежали с галеры черной дождливой ночью, в чертов ветер, когда вихрь задувал огни и такая же чертова буря ревела на море.
Федор с болгарином пошли бродяжить по рыбацким деревушкам. Научились плести и чинить сети, ездили с рыбаками на ловитву. В осеннюю путину 1599 года рыбацкое суденышко, на котором плыл Федор Шилов с четырьмя рыбаками, попало в бурю. Было бесполезно бороться с раздурившимся морем. Сняли паруса, легли на дно судна и приготовились к смерти. Сколько дней носилось суденышко по водному простору, никто не знал: люди валялись без сознания, недвижимые, как трупы. Однажды утром все очнулись от толчка и тишины. Суденышко врезалось в песок незнакомого берега. Скоро подошли люди. Оказалось, рыбаков прибило к островку в устье реки Эльбы. Федор простился с рыбаками и остался на земле.
В богатом городе Гамбурге ему не сиделось, и он ушел в один из тихих, словно забытых городков на широкой реке Эльбе. Работал у кузнеца, потом перешел к оружейнику. Оружейник жил богато, носил по праздникам бархатный кафтан, который украшался кружевами и лентами, носил шляпу с перьями, а по улице гулял, важно постукивая палкой с серебряным набалдашником. Подмастерьев кормил сытно. В холодную погоду в челядне потрескивал веселый огонь, а к ужину все оружейниковы люди получали по большой кружке пенистого изюмного пива. Но за все это оружейник требовал работать от зари до темна. Сам он был на работу зол, его крепко сбитое тело, казалось, не знало устали. В своем ремесле он был великий искусник и знал множество тайных выдумок, которые вывез с востока, родины дамасской стали. Больше всего любил он выделывать мечи, кинжалы и сабли. Бережно, как ребенка, поднимал он на ладонях длинный стальной меч и смотрел на него жадными, любующимися глазами: вот она, работа!
Однажды в воскресенье хозяин позвал Федора к себе наверх, угостил пивом и ветчиной, а потом повел речь о деле. Конечно, он, Теодор, как чужестранец, сильно тоскует по родине, своей Московии. А родина далеко, и чтобы добраться до нее, надо иметь много денег – целый мешочек золота. Теодор живет у него, почтенного мастера Иоаганна Гальта, слава богу, четвертый год, научился многому и может хорошо заработать. Прекрасный город Мюльгаузен почтил оружейника Гальта дорогим заказом: выковать меч для человека страшной богатырской силы. Работа срочная и трудная – и, значит, доверить ее можно только такому крепкому и честному человеку, как Федор Шилов. Федор согласился. Хозяин и подмастерье работали по ночам, заперев окна и двери. Наконец, выковали меч и положили его в длинный, обитый кожей ящик, похожий на гроб. Хозяин решил сам отвезти заказ в Мюльгаузен и взял с собой Федора.
«В Мюльгаузене расплачусь с тобой, как только примут заказ», – пообещал хозяин. «Тут-то и убегу от тебя!» – решил про себя Федор.
В Мюльгаузен хозяин и подмастерье приехали к вечеру. Остановились в гостинице на городской площади. Хозяин так торопился сдать заказ, что не стал закусывать, и сказал Федору: «К ужину меня не жди, угощайся один».
Во время ужина Федор услышал торопливый стук топоров на городской площади. Он выглянул в окно. При дрожащем свете фонарей множество плотников строили высокий помост.
Разбитная краснощекая трактирщица на вопрос Федора принялась рассказывать. Завтра утром на площади будет редкое зрелище: отрубят головы десятерым крестьянам, страшным бунтовщикам. Эти мужики осмелились прекословить своему господину, знаменитейшему графу, на земле которого стоят их грязные стойла. Споря с господином графом, эти земляные черви вспоминали проклятое имя Фомы Мюнцера, который, как известно, продался дьяволу. И до сих пор, как недавно говорил в своей проповеди епископ, этот злодей Фома Мюнцер денно и нощно горит в адском огне. Но неужели господин подмастерье ничего не слыхал о «разбойнике Мюнцере»? Тогда хозяйка, добрая немка, охотно расскажет, что сама слышала от своего отца и деда. Завтра, когда этих десятерых мужиков приведут на казнь, господин гость сам увидит, какие это закоренелые души, – недаром они произносили имя сатанинского посланца Мюнцера. Здесь, в Тюрингии, сердцем мятежа стал, к великому стыду, веселый город Мюльгаузен, по улицам и площадям которого ходил богоотступник Мюнцер со своим рваным крестьянским войском. Но добрые мюльгаузенцы все же могут утешаться тем, что здесь же, в Мюльгаузене, был схвачен, пытан и казнен Фома Мюнцер.
Но как ни бранилась немка, как ни накликала на неизвестных мужиков вечные муки в адских котлах, – Федор понял главное: немецкие крестьяне и холопы поднимались против своих бояр и дворян, но не преуспели – еще не накопил вдосталь силы черный народ. «У тяглецов беды повсюдны, попали вы, братки, в смертну яму!» – горестно подумал он.
Под конец немка решила поразить гостя новостью, которой жил в те дни веселый город Мюльгаузен. Надо сказать, ненависть к мужичью и к их предводителю у господина графа – родовая черта. Еще недавно умер дед графа, древний старец, который хорошо помнил Мюнцера, – еще бы: Фома Мюнцер вместе со своим сбродом осаждал его родовой тюрингенский замок. Нынешний граф так пылает ненавистью к потомкам мюнцеровских молодцов, что предложил себя магистрату в качестве палача. А городским судьям это куда как с руки: городской палач стар и с десятью головами зараз не управится. С преступниками еще месяц назад все было бы кончено, да господин граф не пожелал работать мечом старого палача, а заказал себе новый «меч правосудия», вполне достойный его богатырской силы. Меч был заказан в другом городе, а делал его знаменитый оружейник Иоаганн Гальт.
У Федора кружка вырвалась из рук, упала на пол и разбилась. Рука сжала спинку дубового стула и, как перышко, подняла стул над накрытым столом. Хозяйка взвизгнула и убежала.
Федор почти до рассвета думал о десяти неизвестных тюрингенских крестьянах, которые завтра утром распрощаются с жизнью. Не живи на свете подлый искусник Иоаганн Гальт, – эти десятеро, возможно, успели бы убежать, пока графу-палачу добыли бы новый меч. Вот для какого черного дела старался Федор Шилов! Если бы не мысль о родной земле, он зарезался бы или повесился в эту бессонную ночь. Не в силах выдержать дольше это томленье, Федор спустился вниз и попросил хозяина дать ему вина покрепче. Хозяин гостиницы налил ему большой кубок мальвазии, Федор жадно выпил его, еле добрел до постели – и заснул как убитый.
Его разбудил оружейник Иоаганн Гальт, нарядный и довольный. Вот обещанный им кожаный мешочек, в котором так сладко звенит золото. Заказчик остался очень доволен их работой. Теперь можно сказать: этот заказчик – самый могущественный человек во всей округе. Оба они, хозяин и подмастерье, званы сегодня в замок графа. Лошади будут ждать их за городом, у каменоломни.
Федор взглянул в окно – и задрожал всем телом: на площади ломали помост, все уже было кончено. Двое пьяных забулдыг, горланя песни, подметали площадь. Федору показалось, что земля порыжела от крови. Он словно вдруг ощутил вкус крови во рту, солоноватый, густой, липкий, – она подступала к горлу, душила, мутила рассудок. Хмель разом сдуло с него. Он с ужасом смотрел на свои большие ловкие руки с еще не зажившими рубцами ожогов, – то оставил по себе памятку проклятый заказ города Мюльгаузена…
Когда Федор и оружейник вышли за город, было еще жарко. Оружейник шагал, тяжело топая короткими, как обрубки, ногами в парадных башмаках. Он выпил за обедом и шел, покачиваясь и удало размахивая руками. Они шли по гористой дороге, которая поднималась все выше. Каменоломня, безлюдная по случаю праздника, белела внизу в страшной глубине.
Федор шел позади хозяина, смотрел на его жирную, налитую кровью короткую шею – и вдруг понял, зачем он отправился за город с этим презренным существом… Каменоломня далеко внизу белела, как груда костей, измытых дождями. Иоаганн Гальт шел почти по самому краю горы, мурлыкая что-то под нос. Федор бешено размахнулся и толкнул оружейника в спину. Хозяин, не крикнув, исчез за краем бездны.
Федор, весь в ледяном поту, шел всю ночь, все на восток, в сторону далекой родины. Он проклял свой страх перед могуществом бояр, дворян и ярыг, малодушный трепет сердца, что заставил его перейти рубеж страны московской, родной русской земли. Что, не мог тогда он, крепкий молодой мужик, убежать на юг, к казакам или даже в гулящие люди пойти? Мог бы, да вот оплошал, испугался, что поймают, как задранного зайца, на правеж потащат. Ну и попал бы на правеж, да авось сдюжил бы. А уж останься он в живых, какую ни на есть судьбишку нашел бы себе, а главное – жил бы среди своих, русских людей. Эх, глуп он был, зелен, безрассуден… Вот и носит его, неприкаянного, как сухой лист, по чужим землям, где он никому не нужен.
Так шел Федор Шилов, стеная от тоски и великого томления, и все глядел на восток, где была родина, Москва, Кремль белокаменный, златоглавый, дороги подмосковные к родному селу Клементьеву.
Утром набрел Федор на большое стадо тонкорунных овец. Пастухи гнали стадо в село, где жили шерстобиты. Постылое золото Федор быстро истратил на угощенье новых друзей. Вместе с шерстобитами он стриг овец и набивал мешки пушистой клейковатой шерстью. Нагрузив шерстью несколько телег, шерстобиты повезли ее в город Циттау, который издавна славился своими сукнами. Шерстобиты были бойкие ребята, не дураки выпить, по дороге то и дело встречались питейные дома и харчевни, куда, как уверяли Федора его спутники, ноги поворачивали раньше, чем голова успевала подумать.
В Циттау Федор пришел без единого талера, нищим, как десять лет назад, когда перешел рубеж. В городе Федор познакомился с суконщиком Петером, который оставил его при себе. Суконщик Петер считал свой труд одним из самых благородных на свете: ткач одевает знатных, бюргеров и крестьян, каждого сообразно его достатку и образу жизни. Нрава был Петер спокойного, подмастерьев своих не обижал, а если иногда и докучал молодым парням своим строгим присмотром («от разврата вас спасаю, дураки!»), все же от него редко кто уходил. Но тоска грызла Федора даже во сне. Она угнездилась в нем, как древоточец, – и не было в существе Федора места, куда не проникло бы ее тонкое и беспощадное жало.
Весной 1606 года Федор намеренно отстал от Петера и затерялся в ярмарочной сутолоке. В польский город Ченстохов Федор пришел весной 1607 года, рваный, босой, как последний нищий. Много дней бродил он по городу, ища работы, часами торчал на людском рынке, но никто не хотел брать в работники лысолобого человека с почерневшим от голода лицом. Под вечер на хлебном рынке он, вместе с другими голодными, обшаривал лари и рундуки, ища хоть щепотку муки и завалявшуюся корку.
В то лето Федору не раз случалось видеть самоубийц. Стража обнаруживала их на заре висящими на стропилах рыночных сараев и крылец. Стражники, взвалив труп на телегу, отборной руганью провожали его в последний путь.
Однажды, разделавшись с очередным мертвецом, старшина рыночной стражи угрюмо и зло сказал Федору:
– Смотри, лайдак, не вздумай удавиться, как тот бродяга. Если удавишься, клянусь Иезусом-Марией, я брошу твою падаль собакам!
Федор только засмеялся в ответ. Речь этого ярыги показалась ему безумной: как, наложить на себя руки, когда он все приближается к родной земле?! Утерянная в час малодушного страха и слабости, родная земля сияла перед ним сквозь мрак страданий и унижений, как солнце неугасимое. Нет, он должен и будет жить.
Стражник смотрел на Федора и дивился: чему смеется этот жалкий лысолобый оборванец? Он не знал, что мысль о родине спасает человека от скверны земной. Федор не пристал ни к бродягам-поножовщикам, ни к татям, ни к нищим-объедалам, которые, притворяясь слепыми и хромыми, уходили с богатых поминок пьяными, сытыми, позвякивая серебром в карманах лохмотьев. Скиталец Федор Шилов хотел переступить родной рубеж честным человеком, с высоко поднятой головой: с татями он не бывал и татей не покрывал!
Неизвестно, сколько времени пришлось бы бедовать Федору на рыночных рундуках, если бы не случай с лошадьми. Однажды на окраине города, в узком переулке, Федор остановил пару взмыленных лошадей, которые тащили тяжелую дорожную колымагу и наверняка столкнулись бы со встречной каретой, не задержи он их привычной рукой солдата и кузнеца. Когда Федор вывел коней на дорогу, дверь колымаги открылась. Невысокий упитанный патер сошел наземь, перекрестился и громко возблагодарил небо за свое спасение. Потом спросил Федора, кто он и откуда. Как и многим на чужой земле, Федор правды не открыл: сказал, что его ограбили разбойники на границе. Узнав, что его спаситель – кузнец, оружейник, конюший и егерь, патер даже обрадовался: просто сам бог посылает ему такого слугу – не хочет ли он стать конюшим у патера Иосифа Брженицкого, казначея одного из богатейших ченстоховских монастырей? Федор согласился.
