Текст книги "Play (СИ)"

Автор книги: Александра Соколова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)

Звуков по-прежнему не было слышно. Она видела открытый рот Анастасии Павловны – открытый, и какой-то искаженный, словно вывернутый. Видела светло-зеленый потолок комнаты, в которую ее принесли, и Ленино лицо – испуганное, с широко распахнутыми глазами. А потом все ушло, и осталась только Анастасия Павловна. И звуки вернулись.

Она сидела рядом с ней на полу – Ксюша лежала спиной на ковре, захлебываясь бьющей из носа кровью – и пыталась приложить к этой крови платок.

–Зачем? – Шептала Анастасия Павловна, и из ее глаз, размазывая косметику, текли слезы. – Господи, ну зачем?

–Я говорила ему, что если он сделает это снова – я убью его. И я убью.

Ксюша рванулась, пытаясь подняться, но Анастасия Павловна не дала: навалилась, рукой прижала к полу.

–Ксюшка, господи, ну зачем? – Прорыдала она, и слова вдруг пришли сами собой.

–Потому я люблю вас, – сказала Ксюша просто, и Анастасия Павловна вдруг отпрянула от нее, словно отпрыгнула. Но это было уже все равно.

–Потому что я люблю вас больше, чем саму себя, – повторила она, поднимаясь на ноги. – Вот почему.

Она шла, шатаясь, будто пьяная, и поддерживала норовящие упасть к ногам ребра. Кровь из носа заливала футболку, делая ее грязно-коричневой.

Откуда-то вдруг рядом появилась Лена. Схватила Ксюшу за плечи, и повела с собой. Ксюша не понимала, куда. Теперь, когда звуки вернулись, и стали вдруг очень громкими, почему-то стала пропадать картинка. Она не видела, куда идет, не видела, куда ступает ставшими непослушными ногами.

Но слышала она очень хорошо.

–Лена, там Вадик за тобой приехал. Может, он вас в больницу отвезет? Ленка, ты слышишь? Там твой муж с машиной.

Она почувствовала, как сжалась ладонь на ее плече, и тут же исчезла – будто ее и не было. Значит, муж. Ладно.

Звуки снова пропали.

Don't you cry tonight

I still love you baby

Don't you cry tonight

Ступенька. Еще одна. Еще. Ничего не видно, кровь как будто заливает глаза, и уши.

«Не плачь сегодня. Я все еще люблю тебя, детка. Не плачь сегодня».

Don't you cry tonight

There's a heaven above you baby

And don't you cry tonight

Улица дышит весной. И Ксюша дышит вместе с ней. По ровной дороге шаги даются легче, быстрее. Никого нет кругом – ни единого человека. Только небо над головой, и серый асфальт под ногами.

«Не плачь сегодня. Небесные крылья распускаются над тобой. Не плачь сегодня».

Это так правильно и так тепло. Даже продолжающая литься кровь, даже отрывающиеся ребра. Не плачь сегодня. Потому что все было правильно, и каждый получает то, что заслуживает.

И Ксюшино сердце спокойно, потому что она знает: все правильно. Все верно. Все так, как и должно быть.

Не плачь сегодня.

Потому что.

Все, что я делаю – я делаю для тебя.

Stop. Play.

-Детка? Детка! Черт, да что же это такое? Детка, ты слышишь меня? Открой глаза! Да вызовите кто-нибудь скорую наконец!

Stop. Play.

-Она здесь? Просто скажите – она здесь?

–Справки даем только родственникам.

–Да просто скажите, здесь ли она, черт бы вас побрал совсем!

Stop. Play.

-Иди, пожалуйста! Пожалуйста, я умоляю тебя, только на сегодняшний день, не трогай меня!

Stop. Noise. Play.

Она провела в больнице почти месяц. Сначала была операция на легком – его задел осколок сломанного ребра. Потом лечили искривление носовой перегородки. Потом надели на корпус бандаж, выдали коробку анальгина, и отправили домой.

Но домой она не пошла.

В гостинице им дали тот же номер, в котором два года назад они останавливались с Ирой – чем не насмешка? Джон помог ей разуться, улечься на кровать, и присел рядом.

–Хочешь, я схожу и заберу твои вещи? – Спросил он, держа ее за руку.

–Нет.

Он кивнул, соглашаясь. Все эти двадцать с лишним дней он провел с ней рядом – никого другого пускать в палату она не разрешила. Даже когда пришли родители – не разрешила тоже.

–Тебе нужно позвонить отцу, – сказал он, опуская ладонь на ее лоб в попытке определить, есть ли температура.

–Знаю.

–Давай я схожу и попрошу кого-нибудь забрать твои вещи? А ты позвонишь ему?

–Нет.

Они говорили так же, как все эти три недели: он пытался спросить, предложить, заставить – она отделывалась короткими словами в ответ. Смотрела в потолок – днем и ночью. Прислушивалась к чему-то – как будто к еле слышной музыке где-то в глубине.

Была послушной: спокойно ела все, что ей приносили. Спокойно принимала лекарства. Спокойно ходила на перевязки. А потом ложилась, и снова смотрела в потолок.

–Детка, – тихо сказал Джон, укладываясь рядом с ней на кровать. – Ох, детка…

Stop. Play.

Мир вокруг был таким теплым и таким ясным. Ксюша понимала: впервые за долгие годы она вдруг позволила себе выдохнуть. Лежала молча на кровати, перемалывая в голове ненужные мысли, улыбалась про себя, и снова лежала.

Впервые за долгое время она не искала смысла, не задумывалась о причинах, и не размышляла о будущем. Словно давала себе передышку, время прийти в себя.

И это время пришло. На пятый день жизни в отеле она проснулась, открыла глаза и поняла, что отдых закончился. И снова началась жизнь.

–Да неужели, – хмыкнул сидящий на подоконнике и курящий какую-то немыслимо-длинную сигарету Джоник. – Решила вернуться?

–Похоже, что так.

Она с трудом сползла с кровати, держась рукой за грудь, и охнула от боли.

–Разве таким травматикам как я не положены наркотики? – Спросила, отбирая у него сигарету, и глубоко затягиваясь.

–Думаю, таким идиоткам как ты точно не стоит курить, пока ребра не срастутся, – улыбнулся Джон.

–Да, точно не стоит.

Она смотрела в окно, и раз за разом втягивала в себя горький дым. Все было так похоже и непохоже одновременно. Когда из этого номера уезжала Ирка, было синее небо, и яркое солнце. А сейчас – только тучи и мелко накрапывающий дождь.

–Что будет дальше, детка? – Спросил Джон, и она пожала плечами.

–Я еще не решила. Нужно решить сейчас?

–Нет. Наверное, нет.

О том, что произошло, они смогли поговорить еще через неделю, когда боль в ребрах стала не такой яростной, а синяки на лице окончательно сошли на нет.

Вышли на улицу, брели под руку к Кубани, вдыхали запах весенних цветов, и разговаривали.

–Все было правильно, – сказала Ксюша, отвечая на незаданный вопрос. – Самое смешное, что я абсолютно в этом уверена. Каждый получил то, что заслужил, только и всего.

–И ты?

–И я. Я не должна была лезть в ее жизнь. Не должна была вмешиваться. Но вмешалась, и это был мой выбор. Так что все честно. Она выбирает себе этого мужика, и получает побои. Я заступаюсь за нее без спроса, и получаю то же.

–Звучит как-то фатально, – заметил Джон.

–Нет.

Ксюха остановилась резко, и заглянула в его лицо.

–Не фатально, Джоник. Совсем нет. Я поняла теперь, что она пыталась мне объяснить. Есть просто выбор, и есть последствия этого выбора. И за свою жизнь каждый отвечает сам.

Это прозвучало резко и горько – Джон даже поежился.

–Что ты хочешь этим сказать?

–Я хочу сказать, что у меня теперь развязаны руки. Я пыталась поступать так, как считала нужным, как считала правильным. Пыталась заботиться о чужих чувствах. И это было глупо, потому что в нашем мире это просто не работает. Всем плевать на самом деле, вот что я знаю теперь совершенно точно. Каждый просто живет так, как он хочет, и все. А уж принимать это или нет – это дело тех, кто рядом. Хотят принимать – ладно. Их выбор. Не хотят – пускай.

–Подожди, – он схватил ее за руку и сжал испуганно. – Ты пытаешься объяснить мне, что теперь тебе все равно, как другие будут реагировать на твои поступки? И она тоже?

Ксюха опустила глаза. Улыбнулась, и подняла их снова.

–А ее больше не будет, Джон. Ее в моей жизни больше никогда не будет.

Forvard. Play.

-Мы с матерью чуть с ума не сошли, нас не пускали к тебе, потому что ты не хотела! Что это значит, Ксения?

–Я скажу тебе, что это значит, папа. Это значит, что последнее, чего я хотела в больнице – это выслушать еще одну тираду о том, в чем я оказалась недостойной твоей фамилии. Это значит, что ты можешь идти в задницу вместе со своими принципами и установками, которые ты долгие годы впихивал мне в голову. Ты научил меня драться, научил быть сильной, смелой и хрен знает какой еще. Но вот тому, что такое любящий отец, ты меня научить не сумел.

Forvard. Play.

-Господи, Ксюшка! Боже мой, я так волно…

–Мне нечего тебе сказать.

–Но ты можешь меня хотя бы выслушать? Я хочу объяснить!

–Мне не нужны твои объяснения. Все ясно и так.

–Пожалуйста… Послушай…

–Нет. Дай мне руку. Чувствуешь? Это сердце тоже многое ощущает. И понимает многое. Например, то, что ваш мир мне не подходит. Я думала, что этот мир – единственно правильный, и что я должна постараться стать его частью. Но нет. Мир, в котором женщина живет с мужчиной, который ее бьет – это не мой мир. Мир, в котором скучающая жена заводит любовницу, чтобы пощекотать нервы себе и мужу – это не мой мир.

–Откуда ты…

–Молчи. Оно многое понимает, так? Ты никогда не смогла бы проводить со мной столько времени, если бы он не знал. А теперь разворачивайся и вали отсюда ко всем чертям. Тебя никогда не было. Я не помню, кто ты. И не хочу этого помнить.

Forvard. Play.

-Значит, вот что ты решила? ЭТО – твое решение?

–Да.

–Ты идиотка! Просто идиотка! Ты собираешься сломать жизнь человеку, который заслуживает всего самого хорошего в этом мире! И зачем? Всего лишь от того, что тебя загрызло собственное одиночество? А ты подумала о том, как ты будешь жить с этим потом? Сможешь ли выносить сама себя, зная, ЧТО ты сделала? Ты бьешь ее снова и снова, это будет уже третий раз. Третий раз, Ксень! Сколько же еще слез она должна пролить, прежде чем ты остановишься?

–Кто знает, что будет завтра? Возможно, мы будем жить долго и счастливо, а, может, и нет. Откуда тебе знать?

–Я знаю тебя! И знаю, что это лишь очередная передышка, которая закончится так же, как заканчивались все предыдущие. Ты никого не щадишь, идешь по трупам, и то, что себя ты не способна щадить тоже, не делает тебя лучше.

–Для тебя это новость? Я думала, мы выяснили это еще много лет назад, и ты знаешь про меня больше, чем кто-либо еще в этом мире.

–Да, детка, все так. Но всему есть предел. И в твоем случае этот предел настал сейчас. Остановись. Я прошу тебя, остановись, пока еще можешь, пока еще не разрушила то последнее, что в тебе еще осталось живого. Пока не сотворила то, что уже невозможно будет исправить. Я прошу тебя – остановись.

–Нет.

Forvard. Play.

Она уезжала из Краснодара рано утром. Сидела на лавочке, положив рядом сумку, и торопливо писала что-то на вырванных из блокнота листках. Лицо ее то и дело кривилось от подступающих слез, но слез не было. Только боль – бесконечная боль, отдающаяся в груди тупыми ударами.

«Да святится имя твое».

Я не знаю, прочитаете ли вы это, или отправите в мусорный ящик, но почему-то прямо сейчас для меня важно скорее сказать, нежели чтобы меня услышали.

Я все поняла. И я больше не боюсь. Вы появились в моей жизни слишком давно для того, чтобы продолжать бояться. Если бы я могла, то очень многое сделала бы по-другому, но кто считает наши ошибки? И кто вправе решать, как и за какую ошибку нас наказывать?

Я получила сполна. Я так сильно хотела в ваш мир, так сильно мечтала на секунду прикоснуться к вашей жизни, что совсем забыла о том, каким мучительным и горьким может быть это прикосновение для нас обеих.

Вы для меня – это больше, чем жизнь. И больше, чем смерть. И больше, чем что-либо еще в этом мире. Эти секунды, в которые вы были рядом, я сохраню навсегда. И они были, я точно знаю: были, потому что как бы там ни было, я всегда знала, когда вы смотрите на меня, когда вы слышите меня, когда чувствуете меня.

Прошу вас, умоляю вас только об одном – будьте счастливы. Найдите то место, то время и того человека, с которым вы сможете быть счастливой – и будьте, пожалуйста, будьте счастливы! Я отдала бы целую жизнь за то, чтобы увидеть счастье в ваших глазах.

У вас все получится, и все будет хорошо. Вы справитесь с любой бедой, появившейся на горизонте. Я не хочу, чтобы вы плакали. Я не хочу, чтобы вам было больно. Я хочу, чтобы вы улыбались.

Помните этот день, первое сентября, когда на линейке я подошла к вам и подарила букет цветов? Помните выпускной, на котором цветы подарили мне вы? Эти мгновения я заберу с собой. Одно – как вершину нечеловеческого счастья. Второе – как глубину человеческого горя.

И все это – вы. Счастье и горе. Жизнь и смерть. Любовь и отчаяние. Больше чего бы то ни было в этом мире.

Я люблю вас, Анастасия Павловна.

Прощайте.

Она сложила листки вдвое. Где-то очень близко услышала гудок подходящего поезда. И торопливо написала на обороте:

«Если случится, что вы вспомните обо мне, и вам будет грустно, помните: самая лучшая песня у Guns N’Roses – это Don’t cry».

Письмо отправилось в почтовый ящик, а Ксения Ковальская по железным ступенькам забралась в поезд.

Шел две тысячи четвертый год. До прибытия поезда в Москву оставалось немногим более суток.

Stop

Back. Play.

-Насть, ты слышишь меня вообще? Я сказала, что выхожу замуж, а ты уставилась в свои сочинения, и даже голову не поднимаешь!

Ася удивленно глянула на Лену, с трудом оторвавшись от раскрытой тетради в линейку, и с еще большим трудом сдержав гримасу. Конечно, гримаса не относилась к Лениной новости – она относилась к тому, что было написано в этой тетрадке с зеленой обложкой.

-Я тебя поздравляю, – устало улыбнулась она. – Неужели Вадик все-таки тебя уговорил?

-Ой, да они меня всем колхозом уговаривали, – рассмеялась Лена, усаживаясь на краешек Асиного стола. – Две мамы, два отца, четыре бабушки и бесчисленное количество тетушек. Как же тут устоять?

Ася только плечами пожала. Ее никто никогда не уговаривал выйти замуж, поэтому она не смогла бы ответить, можно устоять в такой ситуации, или нет. Оба раза, когда она выходила замуж, это было нечто само собой разумеющееся – без предложения, без обручального кольца. Просто отношения доходили до пика «свадьба», переваливали через него, и постепенно начинали катиться с обрыва.

-Какую дату назначили? – Спросила Ася, увидев, что Лена удивленно смотрит на нее уже какое-то время и точно ждет новых вопросов. Как будто политес не соблюден до конца, ведь положено же в ответ на такие новости спрашивать, когда свадьба, где пройдет, какое платье планируется, и нет ли в скорой женитьбе каких-нибудь пикантных обстоятельств.

-Не знаю, мы еще заявление не подали, – безразлично ответила Лена, продолжая удивленно смотреть. – Скорее всего в мае будет.

-Чтобы всю жизнь маяться?

Лена захохотала, приняв Асины слова за шутку, а та говорила вполне серьезно. Первый из ее браков был заключен именно в мае, и поговорка сработала в их случае на все сто процентов. Вначале была большая любовь, потом не стало никакой, а после – осталась одна маета, когда и разойтись не получается, и вместе жить не выходит.

Ася зябко поежилась и поплотнее завернулась в длинную махеровую шаль – несмотря на март месяц, из окна дул холодный воздух, проникал внутрь через поры кожи и намерзал льдинками на сердце.

Эта зима была слишком длинной. Краснодар словно впал в спячку, притормозив свой темп и пыл почти до нулевой отметки. Бесплотные тени медленно передвигались по улицам, металлические коробки автомобилей плевались выхлопными газами и, будто встряхиваясь, скидывали с себя по утрам снег. Наверное, все дело было в том, что за лето люди успевают глубоко погрузиться в иллюзию естественности и наличия смысла. Осенью эта естественность потихоньку отпадает, по кусочку, будто стирается защитный слой, и к зиме все приходят беззащитно-обнаженными, и оттого – печальными и тоскливыми.

-Что ты читала, когда я сообщила тебе свою радостную новость? – Спросила Лена. – У тебя такое лицо было, как будто тебе очень хочется кого-нибудь убить.

-А мне и хочется, – вздохнула Ася. – Вернее, мне в данном случае, видимо, больше ничего не хочется.

Она взяла тетрадку за края, перевернула и показала Лене.

-Полюбуйся.

Поверх разлинованных листов, сразу на двух страницах, крупными синими буквами было написано: «Писать сочинение про педофила считаю ниже своего достоинства».

Лена взяла тетрадь, и рассмотрела надпись со всех сторон. Аккуратный почерк, красиво выведенные буквы, и только глубокие бороздки, оставленные при надавливании ручки, выдавали нервозность автора.

-Насть… В каком-то смысле она права.

Да конечно, права. Асе и возразить-то на это было нечего: она и сама так думала. Какой черт дернул директора включить в программу этот роман? Зачем он настоял на том, чтобы дети, пусть даже и из одиннадцатого класса, написали по нему сочинение? Это же эротика, господи, чистая эротика, и что кроме эротики смогут увидеть там дети?

-Делать-то что, Лен? – Тяжело и грустно спросила она. – Двойка? Поход к директору? Мне порой кажется, что мы бегаем по кругу вокруг Ксюши, а она лишь кнутом пощелкивает, потому что знает, всегда знает, что будет дальше, и как заставить нас продолжать.

-Не нас. Тебя.

-Меня, да. Тяжко признавать, что двадцативосьмилетнюю тетку заставляет плясать под свою волынку какая-то школьница.

Ася вытащила из стакана ручку с красной пастой, решительно сняла колпачок, и начертала под надписью в тетради: «2». Подумала, и добавила: «Выбери любое произведение из тех, что мы проходили за последний год, и напиши сочинение по нему. Оценка будет на балл ниже».

-Я думала, ты напишешь «Родителей в школу», – удивилась Лена, все это время смотрящая за движением Асиной ручки сверху вниз.

-Нет, – Ася захлопнула тетрадку и отправила ее в стопку таких же – зеленых. – Это тоже будет бег по кругу, потому что она ожидает от меня именно этого.

Она оставила шаль на стуле, надела демисезонное пальто, собрала в объемную сумку еще не проверенные тетради, и вместе с Леной вышла из школы. На углу они распрощались – Асе нужно было прямо, Лена же сворачивала влево, в сторону частного сектора, туда, где несмотря на холод уже вовсю набухали почки на молодых вишнях и абрикосах.

Цокали по асфальту каблуки туфель-лодочек, холодил шею белоснежный шелковый шарф, и трещали где-то вдалеке ветки деревьев, колышущихся от налетающего ветра.

Все эти звуки отбивали какой-то знакомый ритм, какие-то строчки, и в конце каждой неизменно забирались интонационно вверх, усиливая тоску.

Это был Бродский, конечно – любимый Асин поэт, его стихи она умела находить во всех звуках, какие только попадались ей по дороге.

Когда теряет равновесие твое сознание усталое,

Когда ступеньки этой лестницы уходят из-под ног как палуба,

Когда плюет на человечество твое ночное одиночество,

Ты можешь размышлять о вечности и сомневаться в непорочности

Идей, гипотез, восприятия произведения искусства,

И, кстати, самого зачатия Мадонной сына Иисуса.

Но лучше поклоняться данности с глубокими ее могилами,

Которые потом, за давностью, покажутся такими милыми.

Что же, Бродский, по-видимому, и правда нашел выход в том, чтобы уйти в себя и искать ответы там, отталкиваясь от сомнений, а не от уверенности. В последние годы Асе все чаще приходило в голову, что это и правда единственный выход. Ставить под сомнение все, чему учили, все, о чем говорят – ведь только из чистого нуля, из ничем незамутненного разума может родиться истина.

У двери в квартиру она долго рылась в сумке в поисках ключей, в очередной раз кляня себя за забывчивость: сколько раз по утрам она решала складывать ключи в наружный карман, и ровно столько же раз забывала это сделать и кидала второпях в огромное сумочное нутро, где ключи неизбежно терялись.

Наконец, дверь была открыта, и Ася вошла внутрь, привычно прислушиваясь. Кажется, Андрея не было дома, а вот из комнаты Кирилла доносились громкие звуки музыки. Она не разуваясь подошла к приоткрытой двери и прислушалась. Сын подпевал – его детский, звонкий голос, невпопад и не в такт пытался повторять слова песни, но то и дело сбивался на какой-то вой. От этого воя у Аси кожа похолодела.

Первые секунды она не могла разобрать, что он поет – настолько странно звучала эта какофония звуков из магнитофона и Кириллова собственного голоса. А когда догадалась – вздрогнула. Сын стащил из гостиной кассету «ДДТ» – новую кассету, совсем недавно подаренную им друзьями, и вовсю подпевал Шевчуку.

Горсть тепла после долгой зимы

Донесем. Пять минут до утра

Доживем. Наше мое вины

Поглощает время-дыра.

«Время – дыра» он спел как «времядыра» – слитно, видимо совершенно не понимая – и слава Богу! – значения этих слов, собранных вместе. Ася зажала себе рот ладонью, и отступила обратно к прихожей. Помедлив секунду, она изо всех сил хлопнула дверью, и, громко топая, сделала несколько шагов.

Музыка немедленно прекратилась – видимо, Кирилл лежал на полу вместе с магнитофоном, держа палец на кнопке, и был готов в любой момент нажать на нее.

-Кирюш, я дома! – Крикнула Ася нарочито-бодрым голосом. – Иди возьми сумку.

Он появился только через минуту – вышел из комнаты как всегда нахмуренный, молча прошаркал тапочками до прихожей, ухватил сумку за лямки, и унес ее в гостиную. Ася смотрела на него – такого маленького, такого беззащитного, и такого злого, и понять не могла, куда же делся ее нежный добрый малыш, который всегда так ласково целовал ее щеки и зарывался маленьким носиком в волосы?

Впрочем, она знала – куда. Уже почти год прошел с тех пор, как она совершила большую ошибку, взяв Кирилла с собой в горный лагерь. Год прошел, но ничего не изменилось. Отрава, впрыснутая Ксюшей, продолжала разъедать его маленькое тело и душу, и с каждым днем она все больше и больше отдаляла сына от матери, а мать от сына.

Наверное, осенью еще можно было что-то исправить, прими Ася другое решение, но теперь было уже поздно что-либо менять, и оставалось только надеяться, что все как-то наладится само собой.

Пока она переодевалась, Кирилл снова ушел в свою комнату, и закрыл дверь. Ася осторожно поскреблась по ней ногтями.

-Кирюш, есть хочешь? Давай я оладушек нажарю.

-Я читаю, – услышала она приглушенное, и, решившись, вошла внутрь.

Сын сидел на самом краешке тахты, с книжкой в руках, и со злостью смотрел на нее снизу вверх. Она решила не обращать внимания – может быть, удастся хотя бы на этот вечер сохранить иллюзию нормальных отношений?

-Что ты читаешь? – Спросила, присаживаясь рядом.

Кирилл молча закрыл книгу, и показал обложку.

«Куприн. Гранатовый браслет».

О, господи. И здесь она. Почему так вышло, что за этот год она умудрилась проникнуть так крепко и плотно в Асину семью? Эти Кирилловы пробежки по утрам, этот бесконечный Майн Рид на полках, этот взгляд исподлобья, а теперь еще и это.

-Хорошая книжка? – Спросила Ася, мысленно ругая себя за дрожащий, будто верхние ноты альтов, голос.

-Хорошая.

Он отодвинулся от нее, и продолжил читать. А она молча сидела рядом, и думала о том, что сына она, кажется, окончательно потеряла.

Forvard

-Не забудьте: сегодня после уроков собираемся в актовом зале, чтобы отрепетировать вальс выпускников, – объявила Ася, перекрикивая галдеж в классе, начавшийся одновременно с трелями звонка. – Явка обязательна для всех.

Она со стуком захлопнула журнал, и это прозвучало сигналом для школьников к тому, что можно выскочить из кабинета, на ходу запихивая учебники в сумки. Всего месяц остался до окончания учебы, и все ребята чувствовали себя уже наполовину свободными.

Одна Ксюша уходить не торопилась: спокойно собрала со стола свои школьные принадлежности, натянула поверх футболки висевшую на спинке стула жилетку, и только затем – не глядя на Асю – пошла к выходу.

Непонятно, что ее дернуло, но Ася вдруг сказала:

-Ковальская, задержись на минуту.

Ответом ей был холодный взгляд ярко-зеленых глаз. Не первый раз Ася удивленно подумала, как же меняется оттенок этих глаз в зависимости от Ксюшиного настроения. Глаза могли быть тепло-болотного цвета, могли быть цвета зеленой листвы, а могли – как сейчас – яростно блестеть штормовым морем.

-У меня есть к тебе просьба, – сказала Ася, когда Ксюша послушно подошла к ее столу и замерла в вопросительном ожидании. – В последние месяцы ты стала вести себя очень хорошо, и я прошу: давай продолжим в том же духе до самого выпуска? Мне бы очень хотелось, чтобы последний звонок, экзамены и выпускной прошли без эксцессов.

-Ладно, – безразлично кивнула Ксюша. – Как скажете.

Ася кивнула, отпуская ее, и удивилась ненависти к самой себе, затопившей вдруг сознание. Она прекрасно понимала, что сказала сейчас глупость, и что Ксюша в очередной раз, наверное, подумала: «Какая же дура эта Сотникова».

-Слишком много внимания мы уделяем воспитанию, – обреченно сказала Ася обложке учебника по литературе, лежащего на столе. – Называем послушание основой дисциплины, и даже не задумываемся, как глупо и странно это звучит, особенно сейчас – на пороге двадцать первого века.

Послушание… Она вдруг вспомнила отрывок из повести Крапивина, где старый летчик удивленно говорит мальчишке, что для него слово «послушание» никак не характеризует человека. «Послушный» – это какой? Ответственный? Смелый? Сильный?

Асе представилось вдруг само это слово – «послушный». Какая-то безжизненная сладкая вата, слипшаяся в противный комок, от которого отказались бы даже дети. Послушная Ксюша – какая она? Вялая и безликая. А послушная Ася? И может ли взрослый быть послушным? Нет, наверное, нет, но тогда с какого возраста можно перестать этого требовать у несчастных детей? И, выходит, непослушание – это привилегия? Некое право, которое словно паспорт, вручается тебе при достижении определенного возраста?

Обложка учебника отвечать Асе не стала. Поэтому пришлось закрыть ее сверху стопкой тетрадей, и, заперев кабинет на ключ, отправляться в актовый зал, готовиться к репетиции.

В этом году одиннадцатиклассников было не так много, как обычно: многие еще после девятого разошлись по техникумам, а некоторые переехали с родителями в другие районы Краснодара и поменяли школу.

Вместе с Ксюшей в ряду девочек стояло всего двенадцать человек. В линейке мальчиков было побольше – семнадцать.

-Опять придется просить десятиклассниц, – шепнула Лена в Асино ухо. – Ох и драка будет.

Ася спрятала улыбку. Драки, конечно, не будет, но крови девочки им попьют – к гадалке не ходи. Каждой хочется станцевать на выпускном с красивым юношей, сверкая красивым платьем. Она кинула взгляд на откровенно скучающую Ксюшу.

Почти каждой.

-Когда уже наймут нового затейника? – Продолжала шептать Лена. – Мы с тобой как будто двужильные: и уроки проведи, и еще танцы порепетируй.

-Директор сказал – скоро, – ответила Ася, и заметив, что школьный диджей уже настроил музыку, громко похлопала в ладони, привлекая к себе внимание школьников.

-Итак, мы начинаем. Кто из вас умеет танцевать вальс, поднимите руку.

Вверх взметнулось немало рук – около половины. Уже неплохо.

-Хорошо. Тогда разбиваемся на две линейки – тех, кто умеет и тех, кто нет.

Возникла суета, в которой школьники бродили туда-сюда, попутно выясняя, верно ли они услышали инструкции, и обмениваясь ехидными комментариями. Наконец, все выстроились в две шеренги, и Ася дала новую команду:

-Теперь разбиваемся на пары: в партнера берите того, кто стоит напротив вас, независимо от пола.

Здесь оказалось уже сложнее. Кто-то послушно сделал шаг вперед и остановился перед потенциальным партнером, а кто-то принялся бегать туда-сюда по шеренге в поисках подходящего. Только при помощи Лены удалось остановить это броуновское движение: кого улыбкой, кого легким пинком, Лена все-таки заставила всех разбиться на пары.

Ася поманила ее к себе, обняла за талию, и скомандовала:

-Все смотрим, как будем танцевать мы. Пока не повторяем, просто смотрим.

Диджей включил «Когда уйдем со школьного двора», и Ася с Леной принялись танцевать. Вела Ася – кружила Лену, мысленно подсчитывая шаги, и удивлялась, что так хорошо помнит этот танец.

-Все запомнили? – Спросила Ася, останавливаясь, и музыка тут же затихла.

Школьники покивали, одна лишь Ксюша сморщилась в гримасе. Ася не стала бы обращать на это внимание, но обратила Лена.

-Ксюш, что такое? – Спросила она.

Ася мысленно застонала.

-Мне кажется, эта песня… – Ксюша замолчала, подбирая слова. – Она несколько замыленная. Может быть, мы станцуем под что-нибудь другое?

-Почему замыленная? – Удивилась Лена.

Ася застонала снова.

-Ну Елена Васильевна, – Ксюша начала говорить громко, но сбилась и сбавила тон. – Уже сколько лет под нее выпускники танцуют? Двадцать? Из года в год – одно и то же. Тра-та-та, тра-та-та, звончей звонка капель, и все такое.

-Песня утверждена РОНО, – вмешалась Ася, снова ловя себя на какой-то изощренной ненависти. – Поэтому придется использовать ее.

«Придется» – это все, что она могла себе позволить. Хотя бы как-то примириться с ситуацией, хотя бы как-то выразить свое отношение.

-Ну подождите, – Ксюша продолжала разговаривать с Леной, будто Аси тут и не было вовсе. – Давайте возьмем майский вальс? Ну знаете, из песен военных лет – «Помнит Вена, помнят Альпы и Дунай»? И вместо этих… – она снова проглотила слово. – Платьев и галстуков нарядимся в военную форму сорок пятого года. Будет необычно и красиво! А?

Она вся раскраснелась, даже шея порозовела в вырезе футболки. И глаза сверкали, но не так, как тогда у Аси в кабинете, а иначе: они просто блестели, переливались всеми оттенками зеленого, и стали как будто немного больше чем обычно.

Ася молчала. Пусть хотя бы раз Лена оборвет этот порыв, пусть хотя бы раз Лена будет плохой.

-А мне нравится, – сказала вдруг Лена, одаривая Ксюшу улыбкой и поворачиваясь к Асе. – Анастасия Павловна, а? Давайте так и сделаем?

Не вышло. Да и никогда не выходило – однажды взятая на себя роль уже не отпустит, – поняла Ася. Она, эта роль, всю жизнь будет сковывать плечи и горло, стискивая все крепче и крепче. Сначала будет просто тяжело дышать, потом станет еще тяжелее, а потом дышать будет уже невозможно.

-Нет, девочки, – сказала Ася вслух, – ничего не выйдет. Как я уже сказала, песня утверждена РОНО.

В этот раз она даже не стала вставлять «к сожалению», или что-либо еще. Все и так было ясно, куда уж яснее?

Forvard. Play.

Из травмопункта они вышли в обнимку – одной рукой Ксения опиралась на Асю, другой пыталась удержать новенький костыль.

-Совсем ума нет, – Ася медленно переступала ногами и говорила, будто продолжая давний спор, – сутки ходить со сломанной лодыжкой, и лечить ее анальгином.

-Мне казалось, что мы это уже обсудили, – проворчала Ксения. Ступать на загипсованную ногу было очень больно, но она старалась терпеть.

-Можем еще раз обсудить! – Возмутилась Ася. – Ты что, не могла сразу сказать, что тебе не просто больно, а очень больно?