Текст книги "Виктория Павловна. Дочь Виктории Павловны"

Автор книги: Александр Амфитеатров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 53 страниц)

Он примолк, понурившись, потом, с грубым взглядом, грубым жестом, будто пролаял грубою скороговоркою:

– Ну, и исполнилось предвещание прозорливого старца. Далеко еще до вечера было и солнце высоко стояло в небе, когда я, впервые в жизни упоенный сладким вином и обаянный лукавою женскою лестью, утратил столь долго и бережно лелеянную чистоту свою… И, когда, потом, в отчаянии, хотел удавиться, она, Авдотья, уследила меня, вырвала петлю из рук моих и убеждала меня:

– Безумец! За что замыслил ты казнить себя? Не воображаешь ли угодить Богу самосудною и самовольною смертью? Отнюдь! Не Богу ты послушествуешь, но наводящему обман и отчаяние бесу. Разве не предрек тебе святой старец того, что ты почитаешь своим падением? Если оно, предвиденное, все-таки, совершилось, – значит, Господь его попустил. А если Господь его попустил, то – еще вопрос – есть ли оно падение? Не исполнение ли, напротив, неведомой и неуяснимой воли Божией, ведущей тебя, яко избранника с таинственным предназначением – чрез благо кажущегося греха, к целям святым и высоким? Разве юроды Христа ради не творят мнимых грехов, чтобы в самоуничижении ими найти свое спасение? Как знать? Быть может, и тебе послано юродство – юродство блуда, в коем ты не грех обрящешь, ниже падение, но новую чистоту, превысшую чистейшей невинности и целомудреннейшей девственности? Ибо, хотя блаженно и свято изображается неведение Адама и Евы в раю, однако, отнюдь не было последнею ступенью совершенства человеческого, поелику не спасло их от дьявольского порабощения: сами заковались в кольца Змия-прельстителя и весь род человеческий ему закрепостили. Мы же, после Христа, разрушившего наши крепи, должны жить не в неведении, но в ведении. Кто Христа в себе носит, тог смеется над грехом, – не грех над ним хозяин, а он хозяин греха. Все, чем дьявол Адама с Евою осквернил и что вокруг них напутал, смыто Христовою кровью, – и остался для мужчины и женщины только восстановленный завет Господа Творца нашего: плодиться, множиться и населять землю. Потому что лишь слова Божии непреходящи, а всякое иное мудрование, человеческое ли, демонское ли, есть пепел, прах, тлен… Если бы Адамов грех, по-прежнему, владел человеком и определял его пред лицом Божества, то тогда – значит – напрасно Христос приходил в мир, и нисколько Он его не отвоевал у дьявола, и владыками вселенной остаются по-прежнему древний Змий-Сатана, с сынами своими, отверженным родом Каиновым… Но подобное грешно помыслить даже нечаянно, против воли – не то, что принять верою… Если дьявол осетяет тебя отчаянием, – это не раскаяние, но демонский обман: это он тебя в дохристову веру тянет, в царство прельщенной Евы и запуганного Адама…

– Никогда и никто еще не говорил мне подобных речей. Не вихри – смерчи, ураганы новых мыслей они во мне породили. Я понял, что свел знакомство не с простою женщиною, берущею первого встречного в случайные любовники сластолюбия ради… Понял, что тут, действительно, было предопределение: что, в лице ее, Господу было угодно открыть мне яд и лекарство, грех и спасение, бездну и путь в небо…

Он примолк, чуть косясь беспокойным левым глазом на безмолвную, в большом и живом любопытстве, Викторию Павловну.

– Итак, оказывается, это Колымагина вас в секту ввела, – отозвалась Виктория Павловна. – Это для меня неожиданно. Я думала – наоборот.

– Секту! – недовольно повторил, без ответа, Экзакустодиан, даже дернувшись всем телом, как уязвленный. – И ты туда же за другими повторяешь нелепое слово, в котором нет ни смысла, ни правдоподобия! Какая у нас секта? Нет секты. Мы не в секте, но в Церкви. Разве человек таких чувств и мыслей, как я, как Авдотья Колымагина, может удовлетворить беспокойство своей души, отколовшись от верующего мира, обособившись в какую-то секту? Нам нужно прямое общение с Богом, спасение, благодать, а в сектах благодати не бывает. Спасает только Церковь – единая, православная, апостольская. Грех – потоп. Един был ковчег Ноев, спасший живую тварь для имевшего обновиться мира. Так и Церковь одна. Спасение наше в Церкви, как в ковчеге Ноя, и нигде больше. Не сектанты мы, а самые верные и твердые из всех детей Церкви. Но дети должны понимать свою мать, а для великого большинства своих детей Мать-Церковь непостижима, загадочна, неудобовразумительна. Мы же ее понимаем. Всегда, всюду, во всем. Духом понимаем. Вдохновением. В том все различие наше от прочих православных. Мы вдохновенны – они нет. Секта! Да, если нас силою гнать будут из церкви, и то мы не пойдем – ляжем на дороге и кричать будем: нельзя! мы свои здесь! это наше! Отлучат нас, анафемою разразят – мы не поверим. Ибо – жизненная стихия душ наших находится в церкви православной и в храме православном: там Престол Божий, там св. Евангелие с Посланиями богомудрых апостолов, там небесное богослужение, там лики Господа, Богоматери, св. ангелов и святых, там фимиам Господу, там лампады и свещи горящие и знаменующие нашего духа горение пред Господом. Там привитаем, туда прибегаем, там почиваем душой своей. Ты видишь, каковы мы: люди падающие, ежеминутно нуждающиеся в прощении. А разве секты прощение дают? Откуда бы взяли они власть сию? Они суть искание, а не обретение, мрачное преддверие, а не обитель света. Они требуют, экзаменуют, мудрствуют и посему исключают себя от мира, отрицаемого, избегаемого, непрощаемого. Секта – ухищрение, вымысел, изворот, тонкость, а мы – простецы. О, простота сердца! О, вера нелукавомудрствующая! Сколь ты драгоценна и приятна пред Богом и спасительна человеку!

Он говорил с волнением, в голосе как-будто задрожали слезы… И, вдруг, внезапным, порывистым движением, сполз со скамьи и не стал – бухнул на колена пред Викторией Павловной, простирая к ней длинные, трепещущие руки в широких, веющих рукавах.

– Сестра моя! Сестра моя! – восклицал он страстным и, в то же время, бормочущим, точно душило его, молящим лаем, – горемычная, несчастная, прекрасная сестра моя! жемчужина, Богом в прославление свое созданная для солнца и света и дьяволом похищенная в мрак и грязь! Заклинаю тебя Христом-Спасом, Богом живым: найди ты себя! Обрети в сердце покорность и простоту! Слейся с нами в простой и святой нашей вере… О, сколько исходил я за тобою в пустыне мира, яко огорченный пастырь за утерянною овцою, без коей не полно стадо мое! О, какая радость пастыря, обретши, возложить утраченную ягницу на рамена и возвратить в дом Отчий!

– Но зачем я вам? зачем? – вырвалось у Виктории Павловны, тоже взволнованной, даже беззащитным каким-то криком, потому что она чувствовала, что пламенный натиск Экзакустодиана заражает ее сочувствием – подчиняет – влечет… – Почему вы и ваши окружили меня магнитным кольцом каким-то и тянете к себе, тянете, тянете, – точно неподатливое железо? Что я вам? Чем могу быть полезна в рядах ваших, если бы даже и обрела в себе эту простую веру вашу, о которой вы говорите так красноречиво… и, кажется, искренно?.. Кстати – о вашей искренности. В числе своих доброжелателей вы можете считать здешнего кафедрального протоиерея, отца Маврикия, – вот того самого, у которого, как вы попрекнули меня, я бываю «по обыкновению», и от которого сегодня я вышла на это свидание с вами. Вы о нем какого мнения? Он большой мой друг, а к вам питает серьезное любопытство и все пророчит, что, если мне суждено найти веру, то именно вы обратите меня… И вот он-то уверяет, будто искренности в вас так много, что вы даже не в состоянии искусно притвориться иным, чем вы в ту или другую минуту себя, в самом деле, чувствуете. Вериги носить – искренни, пьянствовать – искренни, поститься до пророческих экстазов – искренни, подростков растлевать – искренни. И даже не можете смешать этих моментов вместе: таким полным захватом каждый из них берет вас…

Экзакустодиан, медленно поднявшийся с колен, отряхивал рукою с рясы приставший сор и молчал…

– Отца Маврикия знаю, – сказал он наконец. – Старец мудрый и учительный, приемлющий истину и терпимый к исправлению ошибок. Не случалось мне беседовать с ним, но наши его знают и одобряют. Мог бы совсем быть нашим, если бы не две беды: первая– слишком учен, тесно ему в простоте веры, а другая – из первой родится: чрез большое рассуждение, нет в нем вдохновения… Велик в нем дух Фомы, истину приемлющий, но чающий для нее доказательств в средствах человеческих. И – поскольку Фома апостол Господень, постольку и отец Маврикий полезен Церкви, которой служит, яко истинный и несокрушимый столп ее. Но никогда не было и не будет того, чтобы Дух огненным языком спустился на главу его и зажег его своим вдохновением. Ибо Дух отвращается от анализа, а Маврикий – весь целиком – аналитик. Вся его вера от знания, а не от вдохновения и откровения. И, как ни мудр, сколько ни учен сей Маврикий, сколь– скажу с дерзновением – ни близок он прекрасною жизнию своею почти что к святости, но, в нашем обществе, любая баба стоит выше его на лестнице спасения, поелику ее вера – от Духа, а его – от себя самого, от логической работы человеческого разума. Дух неизменен и вера, им внушаемая, такова же. Веру по Духу нельзя утратить – разве что затемнится она иногда на краткий срок по демонскому обольщению. Да и то, слыхала ли ты: и бесы веруют – веруют и трепещут… А тем паче ими затемненные… Вера же, обоснованная логическим доказательством, прочна лишь до тех пор, пока живут и действуют законы логики… А кто сказал, что они непременны и вечны?..

– Как вы, однако, друг друга хорошо понимаете и верно определяете! – невольно вырвалось у Виктории Павловны.

Экзакустодиан остановил ее движением руки и продолжал:

– И, по всему тому, мудрый и проницательный Маврикий часто бывает слеп там, где мы, простецы, видим явственно и без сомнений… Обратить!.. Что тебя обращать? Ты давно обращена… Тебя лишь привести в церковь надо, а обращена ты давно…

Он произнес эти слова спокойным, уверенным голосом, как нечто несомненное, твердо известное, не требующее доказательств. И именно этот его тон – несокрушимой уверенности – ударил Викторию Павловну в глубину сердца неожиданно острым толчком, от которого оно сперва сжалось, а потом, расправившись, бешено забилось – и голова вспыхнула от хлынувшей в нее крови, а спина, руки, ноги сразу захолодели, как лед… Ей – вдруг – впервые за все это время – сделалось ясно, до жуткости прозрачно и ясно, что Экзакустодиан говорит правду – прочел в ней – угадал то, чего она сама о себе еще не знала…

А он, близко придвинувшись, скорее шептал угрожающе, чем говорил:

– Попробуй сказать, что ты не веруешь… ну-ка, возьми на себя дерзость… скажи!

Она молчала. Буря волнующей мысли крутила ее, растерянную и возмущенную, – и хотелось бороться, отречься, протестовать, а язык не поворачивался и чувство, откуда-то со дна сознания, шептало:

– Молчи…не спорь… солжешь!

А он говорил:

– То-то, вот и есть… Ты честная… Ты удивительно какая честная, Виктория!.. Ты думаешь: я не знаю жизни твоей? Всю, с самой ранней твоей юности, могу рассказать тебе из года в год… И истинно, на основании именно всей жизни твоей, говорю тебе: честная ты!.. И, когда я вопрошаю тебя именем Божьим, ты ли солжешь?

– Полно вам, – нашла она в себе, наконец, слабое слово возражения. – Какая уж там честность! Если вы, в самом деле, несколько знакомы с моим прошлым, то должны знать, что, напротив, я только то и делала в жизни, что людей собою обманывала… Каждый день был комедия – обман и ложь!..

– И страдание за них, – спокойно остановил Экзакустодиан. – Великое страдание, которое несла ты, доброволицею, за ложь, ворвавшуюся в жизнь твою и не свойственную твоей прекрасной природе. Великое страдание стыдной утайки, которое ты возложила на себя не ради своей пользы и чести, не из боязни суда человеческого, но, в дружеском подвиге, ради ближних своих… Не унывай, Виктория! не отчаивайся, сестра! Много любившей много и простится…

– Слыхала это я, – горько усмехнулась Виктория Павловна. – А, вот, не знаю, слыхали ли вы, что один великий русский писатель и сердцеведец сказал однажды, что, если бы Христос предвидел, как станут злоупотреблять этими словами, то никогда бы их не произнес?

– Знаю, – холодно отозвался Экзакустодиан. – Достоевский сказал. От беса сказал. Несмысленное кощунство.

– Да? Смелый же вы критик!.. Ну, а, все-таки, не находите ли вы, о, вдохновенный человек, о, прозорливец, читающий тайное прошлое, как открытую книгу, что, в сопоставлении, например, с моей плачевной биографией, это святое обетование обращается, действительно, в двусмысленный каламбур?..

Он резко оборвал:

– Гони от себя дьявола, смущающего тебя подобными мыслями! Празднословие и кощунство! Гони!

– Не могу, – глухо возразила она, с неожиданною искренностью, – дьявол этот слишком долго живет во мне… Если выкинуть из счета только самое раннее детство, то сдается мне: всю-то жизнь, как есть, всю жизнь простоял он, мучитель, рядом со мною…

Экзакустодиан опять прервал сухо, сурово:

– Даже во плоти.

Виктория Павловна, озадаченная странным тоном Экзакустодиана, подняла на него темные, пристальные глаза, недоумевая. А он повторил настойчиво, с напором:

– Да. Даже во плоти. Что? Не догадалась? То-то, вот, слепота ваша, не просвещенных откровением вдохновенной веры! В телескопы жителей планет наблюдаете, в микроскопы изучаете, как микроб микроба жрет, а беса своего не видите, сети его на себе не замечаете..

И, сурово нахмурясь, пониженным, грубым голосом, опять почти зашептал, иногда срываясь в так свойственный ему, взволнованный лай:

– Помнишь ли ты, как встретились мы с тобою впервые в Олегове? как зимою, на снегу, под нагими древами вечереющего бульвара, издевалась ты надо мною и, не верующая, презрительная, требовала знамения, что однажды Бог приведет тебя ко мне?

– Слишком помню… – горьким звуком откликнулась она.

Он настаивал:

– Что же – получила ты тогда обещанное знамение? а? получила?

Она тяжело мотнула головою:

– Не знаю.

– Нет, не «не знаешь», – пылко поправил он, – но боишься сознаться… В ту же ночь был взят от тебя демон-губитель твой, воплощенный в сатанинской бабице, которая некогда продала отрочество твое на растление блуда… Что ты дрожишь? Думала, – первый погубитель твой, купец Паробков, помер в одночасье, так никто и не знает? Нет, сестра, – нет такой человеческой тайны, которую Господь рано или поздно не обличил бы в явность, когда восхощет Он призвать к Себе заблудшее творение свое… И не смотри на меня такими глазами, как будто я явил пред тобою чудо. Чудеса будут – ты много чудес увидишь и испытаешь на себе, но здесь еще нет никакого чуда. А, просто, Авдотья Никифорова Колымагина, в девичестве Саламаткина – покойному Парубкову родная племянница, младшей сестры его, Александры, дочь. В своей ранней юности она так же была жертвою его сластолюбия, а впоследствии, хотя и выдал он ее за Колымагина, своего приказчика и впоследствии компаньона, осталось между ним и Евдокией своеобразное приятельство, в котором он от нее ни в чем не таился. Была поверенною всех его бесовских дел и блудных утех, покуда не осиял ее Господь прозрением в ужас порочной жизни своей и не призвал из греха к покаянию…

– Не знаю, – дрожащим голосом и чувствуя себя всю захолодевшею откликнулась Виктория Павловна, – не знаю я, отец Экзакустодиан, увижу ли другие чудеса, но должна сознаться: поразили вы меня… Да, вы правы: с этою тайною моей печальной юности я давно перестала считаться… Уверена была, что все, прикосновенные к ней, уже легли в землю и позор мой унесли в нее с собою…

– Не бойся, – прервал Экзакустодиан, – позор твой нам не нужен и никто не думает употребить секрет твой тебе во зло… Ты видела: он двадцать лет спал, как в могиле… Если я разбудил его, то лишь для того, чтобы дать тебе свидетельство, что не обманываю тебя, когда говорю, что знаю о тебе все – от великого до малого – все!..

Виктория Павловна, потрясенная молчала, чувствуя, будто на мозг ее, внутри черепа, легла какая-то железная сетка, обессилившая оробелый ум, не позволяющая недоумелой мысли вылиться в слово и вырваться на волю, будто птице, запертой в клетку, будто страннику, внезапно схваченному и брошенному в тюрьму…

Экзакустодиан продолжал, победоносный, внушительный:

– Одну дьявольскую посланницу – корыстную тетку свою – ты умела понять и отстранить от себя. Но она была лишь слабейшею силою в наслании, которым ополчился на тебя ад. Но другая – молчи! не называй ее проклятого имени, потому что оно приносит тебе несчастье! – другая подчинила тебя себе, как рабствующую ученицу, сделалась для тебя идолом-оракулом, из которого глаголал к тебе развращающий бес. Научила тебя сладострастию и лжи, отравила тебя мечтами себялюбия неукротимого, жаждою наслаждений надменных, глумливых и презрительных, хитроумием обманов, разбивших цельность жизни твоей в призрачную двойственность. Лестью приковала к земле дух твой, предназначенный Господом для возвышеннейших устремлений в святейшие круги небес, поработила чистоту мыслей твоих телу, гордому, самоуверенному в победной красоте своей, грубому, сотворшему себя кумиром себе и людям, позабывшему, что оно – земля есть и в землю возвратится… О, сестра моя, драгоценное перло из ризы Господней! Если бы знала ты, как ужасна и безобразна была ты, в дивной красоте своей, тогда – зимою – на обмерзлой скамье снежного бульвара! Как нестерпимо тянуло от тебя сатанинским духом! Как живо виделся мне и чувствовался бродящий вокруг тебя и отенетяющий тебя бес!.. Но неисповедимы суды Господни и неизреченны милости его к избранным своим. Подобно бдительному пастырю, стерегущему стадо свое, не щадит Он смрадной крови волчьей… Приспел час гнева Его – и пролилась она, отверженная, в позоре и сраме! И, хотя ты не сразу сознала, но для тебя эта кровь – ради тебя пролитая – была таинственным крещением в новую жизнь…

– Я не отрицаю, – отозвалась Виктория Павловна, с угрюмым содроганием, невольно обращал взоры к темному пятну мигавшему тусклыми искорками, огоньками поповки, кладбища: к обители мертвых, чтобы вообразить мертвую… – Что же? Я готова признать: совпадение было удивительное и им действительно определился известный перелом в моей жизни и… пожалуй, в мировоззрении… Только уж не слишком ли много чести вы делаете бедной покойнице и не преувеличиваете ли ее значения? Женщина она, конечно, была жестокая, циническая, развращенная. Не спорю, что ее влияние на меня было скверное, и поддавалась я ему гораздо больше и легче, чем следовало бы. Но – все-таки – за что же ее так уж прямо в живые дьяволы-то? Пожалейте!.. И кстати, раз уже зашла о ней речь. Замечали ли вы, отец Экзакустодиан, странную игру случая, что моя покойница Арина Федотовна, которая, по вашим словам, была бесом во плоти, и ваша боговдохновенная Авдотья Никифоровна Колымагина поразительно схожи между собою лицом и фигурою? Когда я впервые познакомилась с Авдотьей Никифоровной, то даже смутилась, почти испугалась: совсем будто Арина встала из гроба, – только, что оделась в монашеское платье… Ну – прямо – как две родные сестры!

– Да они и суть сестры по плоти, – равнодушно подтвердил Экзакустодиан. – Одного семени плод, одного отца дочери…

Виктория Павловна уставила на него большие глаза:

– Как это?..

– Да, обыкновенно, как… Только одна в законе, а другая вне закона, приблудная…

– Отец Экзакустодиан! Вы, кажется, поклялись ошеломлять меня новостями? Я никогда ничего подобного не слыхала…

– Откуда же было тебе слышать, если, по всей вероятности, и сама покойная дьяволица твоя о том не знала? Купеческие семьи умеют беречь себя от марали. Александра Паробкова держала язык за зубами крепко.

– Но помилуйте: я же помню я отца Арины, Федота Степановича… приходил иногда к нам в Правому– навестить дочь… Он совсем не так давно умер, лет десять, двенадцать не больше… Такой был смирный-смирный, седой-седой, тихий, согбенный старичок… жил, помнится, не то в богадельне, не то сторожем при каком-то монастыре…

– Стал смирный, как Бог смирил, – усмехнулся Экзакустодиан, –  а смолоду тоже был диаволов слуга, мало чем лучше своего отродья… Промышлял извозом и был первый разбойник во всей ямщине… Железной-то дороги тогда у вас в губернии не было, так ямщики загребали большие деньги, жили барами… Но малыми казались ему честные, хотя и щедрые, доходы. Увлекаемый корыстью, связался с конокрадами, долго злодействовал вместе с ними, как укрыватель похищенных лошадей. Но – однажды уличен был крестьянами, схвачен ими, избит до чахотки, и только чудом не замучен на смерть… Чай, сама знаешь, что из рук мужицкого самосуда живыми не уходят. Но, должно быть, хорошо он помолился в свой предсмертный час: пожалел его Господь, дал ему срок к покаянию, нанес на место расправы станового, который отнял его, полумертвого, у крестьян… Судили. Присяжные из жалости оправдали, потому что сидел на скамье подсудимых живым мертвецом, – все равно, мол на сем свете не жилец, завтра покойник. А он оказался живуч: отлежался, отдышался, еще лет тридцать промаячил на свете… Вот откуда и с каких пор смирение-то его. А раньше, – Господи Боже мой! как послушать стариков, – чем только изверг сей не был перед людьми виноват? каким только грехом не гневил Господа?

– И вот, изволишь ли видеть, в то-то его первое, старое, грешное время, и приключилась эта история. Когда старуха Парубкова, мать твоего погубителя, смертно заболела, отвезли ее из вашего уездного города в Рюриков, к докторам. Старшие дети все были при ней, а дома, для хозяйства, оставалась младшая дочь, Александра, юница, не вступившая даже осемнадцати лет, но быстрая разумом и прекрасная собою. Однако, получив депешу, что матери очень худо, также и сия Александра поспешила в Рюриков, уповая еще принять от умирающей драгоценный дар родительского благословения. И столько торопилась, что даже не избрала себе верной провожатой или почтенного провожатого, но выехала в тот же час, как получила депешу, одна-одинешенька, везомая сим диаволоугодным ямщиком Федотом. Сей же окаянный, прельстясь красотою девицы и беззащитным ее одиночеством, завез ее, под предлогом сокращения пути проселком, в безлюдную лесную дебрь и тамо, под угрозами смертными, учинил ей насилие и отнял у нее девство ее… К благополучию Александры, мать свою в Рюрикове она не только застала живою, но старуха, хотя и в едва сознательном состоянии, протянула еще более месяца. А за этот срок, старшие сестры, коим Александра принесла полное признание о всем, с нею бывшем, успели покрыть ее невольный грех, сочетав юницу супружеством с скромным служащим ихней парубковской фирмы, Никифором Саламаткиным… Вот, значит, какого происхождения и какой крови есть наша Авдотья Никифоровна… Злодей же Александры Парубковой, диаволоподобный ямщик Федот, оставшись в то время безнаказанным, вскоре также сочетался законным браком, избрав себе жену, во всем себе подобную, как злонравием, так и бесстыдством. Они имели достаточно детей, но надо полагать, что Господь, милосердуя о человечестве, не допустил размножения ехиднина рода: все примерли в младенчестве, кроме одной, возросшей на твое несчастие…

– Это мне известно, рассказывала покойница, – сказала Виктория Павловна, – но все остальное удивительно. Не то, что не знала и не подозревала, – даже случайно в мысли мои не запало бы предположение о таком романическом родстве… Как странно и издалека цепляются в нашем мире друг за друга люди и события! Но вы то, отец Экзакустодиан, совершенно уверены в том или тоже только предполагаете?

– Как же мне не быть уверенным, если было мне поведано самою Авдотьею Никифоровною и матерью ее, Александрою Саламаткиною, подтверждено в признании, подобным исповеди, на смертном одре?..

– Признаний на исповеди оглашать священник, кажется, не имеет права? – язвительно напомнила Виктория Павловна.

Экзакустодиан спокойно возразил:

– Я не священник, подобное исповеди не исповедь, и – если я говорю тебе что, то, значит, облечен на то правом. А тебе сие да послужит свидетельством, насколько мы тебя считаем своею. Если мы знаем твои скрытнейшие тайны и не разглашаем их, то, в ответ, и от тебя своих секретов не прячем и уверены, что ты их тоже не будешь объявлять, без надобности, людям посторонним и праздно любопытным…

Он умолк… Луна бежала, примеривая на себя тучку за тучкой, как вуали… Тявкнул кладбищенский колокол… В Бычке журчащею трелью полицейского свистка, точно подводный городовой, залился одинокий тритон… На слободе тягуче гнусавила гармоника и заунывно дребезжащий тенор, высоко-высоко, старательно выводил:

 
Разлука ты, разлука,
Чужая сторона,
Никто нас но разлучит,—
Ни солнце, ни луна…
 

– Скажите, отец Экзакустодиан, – тихо начала Виктория Павловна, – а вас не поражает это?

– Что?

– Из одного источника – две настолько разные реки?

– Почему – разные? – задумчиво произнес он, размышляя. – По моему суждению, все люди равны и одинаковы, ни один не разнствует от другого по существу, – более того, чем повелевает или попускает Господь. Реки-то, может быть, и одинаковые, но русла разные в к разным устьям привели… Я же говорил тебе: Авдотья Никифоровна тоже не сразу нашла путь праведный, тоже и в ней сидел бес буйственный и кипятил ее кровь бунтами грехов, тоже и она на веку своем вдоволь покланялась и поработала врагу человеческого рода… Но однажды Господь призвал ее – и она умела услышать Его. Искала Его, в любви и покаянии, – и нашла. Но та, заложив перстами уши от зовов Божеских, умела слышать только зовы диавольские. Ну, а дьявол – это, я тебе скажу, такой барин, которого и искать не надо: только лишь были бы мысли праздны и сердце пусто, – сам придет и займет. Всегда так – всюду – со всеми: кто Бога не ищет, того дьявол найдет… Тебя-то она теперь совсем покинула? совсем? – быстро, пытливо, заботливо спросил он.

– Что значит?.. Не понимаю вопроса.

– Не чувствуешь ты ее около себя? Никогда?

– Покойницу-то?! Я не духовидица и не спиритка.

– А в сны твои не врывается она тревогою и ночным страхом? не мучит их бешенством страстей? не сквернит глумлением и соблазном греховным?

– В сны?.. – Виктория Павловна задумалась, смутно вспоминая кошмары, душившие ее – однажды в вагоне, перед тем, как встретиться ей с Любовью Николаевною Смирновою, и другой, от которого так странно пробудила ее в Рюрикове, в гостинице, Женя Лабеус…

– Угадали, – сказала она. – Арина, действительно, снится мне часто – и всегда нехорошо… в тяжелых кошмарах.

– Блудных? – коротко и деловито спросил Экзакустодиан привычным тоном духовника, слушающего признания исповедницы.

– Н-нет… Может быть, отчасти… косвенно… Но скорее… чаще… просто, противных…

– Ага!

– Невыносимо пугает и не столько – прямо – страхом, как отвращением… Кровь… смрад… разложение… брр!..

– Ага! ага! – твердил Экзакустодиан с удовольствием эксперта, верно попавшего в точку, потирая тощие руки и зловеще, как астролог, кивая остроконечною скуфейкою.

– И вы, пожалуй, правы: именно с оттенком какого-то сквернящего глумления… Хохот, от которого задыхаешься, который бьет по телу железным молотом и разбивает все нервы, так что начинаешь их чувствовать, точно подкожную проволочную сетку…

– Это дьявол, – убежденно остановил ее Экзакустодиан. – Верь мне. Это не простая сонная мечта – это дьявол. Если привидится вновь, спеши читать молитвы против бесов. «Да воскреснет Бог»… «Живый в помощи Вышнего»…

– Да я не помню их… – усмехнулась Виктория Павловна. – В детстве знала – давно забыла…

– Повтори! выучи!.. О, вы несчастные, образованные невежды! Как же возможно так? Вся жизнь наша есть сплошная война с дьяволом, а вы на битву выходите без ружья и сабли!..

– Послушайте, отец Экзакустодиан, – начала Виктория Павловна после короткого молчания, – ну, хорошо, – я попробую стать на вашу точку зрения, – хорошо, Арина была воплощением дьявола, ко мне приставленного, и зато погибла ужасною смертью… Но, ведь, она же погибла не одна: убийца ее, злополучный мальчик этот, фанатик, ваш ученик, умер вместе с нею и столько же ужасно… Этот-то несчастный чем же был виноват?

– А почему он несчастный? – возразил Экзакустодиан равнодушно, почти небрежно. –  Воин Христов истребил лютого змия, сам скончался от ран, удостоен от Главы воинства вечного нетленного венка: какое же тут несчастие? Разве мученики за веру несчастны? Смерть, любезная моя, сама по себе, ни счастье, ни несчастье, – все зависит от того, куда потом… Тимошенька, мой незабвенный, сладкий сынок, обрел в смерти блаженство несказанное: со ангелы сопричтен, лик Христов зрит, поет чистые хвалы неизреченному Свету… Его не жалеть– завидовать ему надо… А ведьма твоя – вон – и в могиле не нашла себе покоя. Земля только истлила гнусный прах ее, а она – ты сама свидетельница – носится над землею с отверженным князем силы воздушные и, уподобясь свирепейшим демонам его, тяжко мучимая сама, вымещает свои мучения на тебе: в ужасных привидениях, прилетает пугать, осмеивать и развращать отчаянием твою робкую юную веру… И вот мой совет тебе, сестра: если она опять явится тебя мучить, призови против нее святую память Тимошину. Ты увидишь: чудовище побежит тенью, распадется паром. Ибо воин Христов, истребивший ее из чувственного мира, страшен ей и в сверхчувственном. Молись, зови, и мученик не оставит без защиты бедную, робкую душу, прибегающую к нему с верою и упованием… Что ты так уставилась на меня большими глазами? Какое еще сомнение? Спрашивай: отвечу.

– Хорошо, спрошу, – медленно вымолвила ВикторияПавловна – глубоким и твердым вызовом. – Спрошу… Скажите правду, отец Экзакустодиан: Тимоша ваш сам – по собственному разуму и умыслу – убил Арину или это вы его послали?

Спрашивала и, полная внутренней дрожи, твердила про себя:

– Если он отречется или ответит увертками, я скажу ему, что он – действительно – шарлатан, встану, уйду и навсегда освобожусь от него, как от живого кошмара…

Но услыхала спокойный ответ:

– Я послал.

Кровь живым пламенем заструилась в теле Виктории Павловны.

– Так я и думала! Так я всегда думала! – вскричала она.

А он продолжал:

– Я послал, хотя не знал, на что посылаю. Он пришел ко мне – просить благословения на дело, которое замыслил, не говоря – что… И я благословил.

– Только-то! – медленно выговорила Виктория Павловна, отодвигаясь с презрением. – Ну, это немного, отче Экзакустодиан!.. Этак именно вы и меня на Николаевском вокзале в Петербурге благословили на брак… а? помните?.. «благословен грядый во имя Господне»? Помните?..

– Мне ли не помнить? – отозвался Экзакустодиан с глубокою грустью в голосе, в померкших глазах, во всей поникшей фигуре, – мне ли не помнить минуты, которая – бессознательная – могла изменить весь путь моей жизни, и только чудо – вот когда было чудо – великое чудо! – только безграничная милость ко мне Господа – спасли меня… от тебя, Виктория! от тебя!.. Потому что – истинно говорю тебе: когда я увидал тебя на вокзале, схватил меня дьявол за уши и зашептал в них: