Текст книги "Сын графа Монте-Кристо"

Автор книги: Александр Лермин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

Часть вторая
СРЕДИ ПАНДУРОВ

1. Незнакомец

В двадцатых годах синьора Аврора Вертелли владела в Милане домом, носившем название «Казино», расположенным близ театра Скала. Тут постоянно собирались австрийские офицеры, в то время стоявшие гарнизоном в столице Ломбардии, под началом маршала Радецкого.

Граф Иосиф Венцель Радецкий – известная историческая личность – вполне охарактеризован одним из его современников, по словам которого, «Радецкий – великий ловец перед Господом, он гонит перед собой народы, как ловец гонит дичь». Слуги были подобны господину. Офицеры тирана Радецкого были бичом Италии: нередко случалось, что кроатские и богемские начальники отрядов публично избивали на улицах женщин и детей или всаживали кинжал в бок мирному прохожему.

Аврора Вертелли пользовалась особенным покровительством австрийской полиции. Не известно, за какие заслуги перед государством «прекрасная Аврора», как ее называли, пользовалась особым расположением завоевателей. Итальянцев редко можно было встретить в казино, да и то только находившихся на службе у австрийцев и заискивавших перед прекрасней Авророй. Этих ренегатов соотечественники называли «иудами».

В ночь с 15-го на 16-е марта в «Казино» было слишком оживленно, и ни сама Аврора, ни старый майор Бартоломео Ватто, старый друг дома, по собственной охоте надзиравший за молодыми офицерами, не могли успокоить общего волнения.

– Как идут дела в Рене, лейтенант Паски? – спросил молодой офицер только что вошедшего товарища.– Беспорядки продолжаются?

– Я думаю,– живо ответил тот,– мерзавцы скоро опамятуются!

– Хорошо, если бы император распорядился построже,– заметил другой.

– Чернь ничего не добьется!

– А пушками можно убедить кого угодно!

– Господа,– сказал пожилой офицер, подходя к молодежи,– мне кажется, что дело это нешуточное.

– Почему? Что случилось?

– Император согласился на уступки…

– Но это позор!

– Хотят уничтожить цензуру…

– Тем лучше – в газетах можно будет все печатать свободно…

– Новый закон о печати, говорят, весьма либерален…

– Пуля и веревка – вот лучшие законы!

– Кроме того, будут созваны депутаты и германского и ломбардо-венецианского королевств…

Тут раздался такой взрыв негодования, что говоривший замолк, а родовитый австрийский дворянин, Герман фон Кирхштейн, горячо воскликнул:

– Господа! Император может делать все, что ему угодно, но и мы поступим по-своему, и если Италия только шевельнется, мы раздавим ее!

И как бы иллюстрируя свои слова, Кирхштейн раздавил стакан, из которого он только что пил вино, подвергая свою грубую руку опасности быть изрезанной осколками.

– Браво!-закричали офицеры.

Граф Герман фон Кирхштейн огляделся и продолжал:

– Вчера я снова имел случай показать миланцам, кто здесь господин…

– Расскажите, граф, расскажите,– раздалось со всех сторон.

– Вечером, около шести часов, проходя по Пиацци Фонтана, я встретил двух проклятых итальяшек – даму лет сорока в глубоком трауре и мальчика лет шестнадцати. Они заняли весь тротуар и не посторонились при моем приближении. Я шел прямо, с сигарой в руках, не поднимая глаз – женщина не уступила мне дорогу, и вы, конечно, понимаете…

Выразительным жестом граф показал, как женщина потеряла равновесие и, одобряемый грубым смехом компании, продолжил:

– Я пошел своим путем, но мальчишка, кинувшись за мной, обругал меня и вырвал у меня изо рта сигару! Я выхватил саблю, но женщина вцепилась в мою руку, крича: «Отец уже убит вами 3-го января при Корса ден Серви, пощадите сына!» Ударив женщину рукояткой сабли, я разрубил мальчугану голову… Народ столпился вокруг нас, но появилась полиция, и я передал им суть дела.

– Дерзкий остался мертвым на площади? – спросил молодой офицер.

– Нет, полиция забрала его, но после моих объяснений с ним скоро покончат, если он еще не умер. В крайнем случае, виновный может быть повешен в 24 часа.

– Сегодня утром Антонио Бальбини задушен и прибит гвоздями к стене в тюрьме цитадели,– раздался внезапно звучный голос.

Все обернулись к говорившему эти слова, и он развязно продолжал:

– Прибит гвоздями к стене, граф Герман! О, здесь есть превосходные средства укрощения бунтовщиков: два дня тому назад двоих сварили в горячем масле и кое-кого даже похоронили заживо…

– Что это значит? – спросил один из капитанов, прихлебывая вино.

– Как, вы не знаете, что это значит? – вскричал говоривший замечательно жестким голосом.– Можно подумать, что вы только что свалились с Луны.

Это был весьма красивый итальянец лет тридцати. Его классически правильное лицо с черными блестящими глазами, свежими красными губами, оттененными черными усами, зубами ослепительной белизны невольно привлекало внимание.

Маркиз Аслитта, так звали этого господина, уже два месяца жил в Милане, куда приехал из Неаполя. Он заботливо избегал своих земляков и казался верным приверженцем иноземной деспотии.

Когда он заговорил, офицеры почувствовали некоторую, неловкость,

– Вот, что это значит, – продолжал, громко смеясь Аслитта: – преступника заковывают, переламывают ему члены, вырывают яму около четырех футов глубиной и ставят туда провинившихся вниз головой, потом яму засыпают землей до колен осужденного, оставляя ноги торчать сверху – это очень красиво, точно деревце растет! – Аслитта снова весело засмеялся, но сквозь смех слышалось как бы сдержанное рыдание.

Граф Герман почувствовал, что его волосы встают дыбом.

– Давайте, наконец, играть,– предложил он. Но, прежде чем он дождался ответа, от театра Скала донесся крик тысячеголосой толпы:

– Да здравствует Лучиола! Да здравствует Италия!

Офицеры поспешно бросились на улицу. Когда комната опустела, Аслитта подошел к майору Бартоломео и шепнул ему:

– Сегодня ночью в маленьком домике у порта Тессина.

2. Царица цветов

Как известно, все итальянцы по природе музыкальны, и в Милане не было недостатка в исполнителях и композиторах. Среди композиторов первое место, бесспорно, занимал маэстро Тичеллини; у него был большой талант, он писал восхитительные каватины и прелестные популярные романсы, но еще не создал ни одной оперы. И как он мог написать оперу, когда не было подходящего либретто: строгая цензура придиралась ко всему, и часто совершенно невинные стихи оказывались оскорблением величества.

В течение нескольких недель Тичеллини находился В сильном волнении: Сальвани, импрессарио театра Скала и друг Тичеллини, пригласил в Милан Лучиолу, звезду неаполитанской оперы, а маэстро сидел без либретто.

Цензура запретила уже по крайней мере дюжину либретто: сюжеты, взятые из новой или древней истории, оказывались равно предосудительными, потому что во всех шла речь о притеснителях и притесненных. И пока Лучиола каждый вечер пожинала лавры в операх Беллини и Доницетти, Тичеллини приходил в отчаяние…

Печальным возвращался однажды маэстро домой, на улицу де Монте, но тут его ждала радостная неожиданность: служанка, улыбаясь, подала ему сверток, развернув который, Тичеллини вскрикнул от восторга: это было либретто.

Запершись в кабинете, маэстро пробежал рукопись, совершенно не заметив трехцветную тесьму, которой она была обвязана. Тесьма эта, однако,– зеленая, белая, красная – была итальянских цветов, давно запрещенных австрийским правительством!

Уже само заглавие либретто понравилось Тичеллини: рукопись называлась: «Царица Цветов». Звучные стихи лились так гладко, что Тичеллини, еще читая, уже напевал мелодии. Сюжет также годился. «Царицей» в либретто была роза, влюбленная в фиалку, которая, в свою очередь, питала страсть к скромной маргаритке. После различных перипетий, аллегория оканчивалась соединением фиалки с маргариткой, причем роза великодушно благословляла союз. Начиналось всеобщее ликование и торжество. Тичеллини, дочитав последнюю страницу, немедленно принялся сочинять оперу.

Роль маргаритки как раз подходила для высокого сопрано Лучиолы, фиалку должен петь синьор Тино, знаменитый баритон, а синьора Рокита будет иметь громадный успех в роли розы. Второстепенные лица также были вскоре распределены, и на следующее утро запыхавшийся Тичеллини уже стоял перед Сальвани, показывая ему набросок оперы.

Сначала Сальвани не слишком-то поверил в новинку, но убедившись, что ни в хоре бабочек, ни в марше роз не заключалось ничего преступного, углубился вместе с Тичеллини в прелести либретто и кончил тем, что, сунув рукопись, в карман, отправился к цензору.

Цензор, государственный советник, весьма любезно принял Сальвани и, вооружившись роковым красным карандашом, принялся тщательно читать либретто. Как старательно не искал он подозрительный смысл, намек или слово, так ничего и не смог найти, и час спустя Сальвани принес другу радостную весть, что опера разрешена.

Тичеллини плакал от радости, он усердно принялся за работу, не отдыхая даже ночью, и через несколько дней явился к Сальвани, с торжеством размахивая своим детищем.

Теперь оставалось еще завербовать Лучиолу для новой оперы. Импрессарио взялся предупредить ее, после чего Тичеллини должен был просить ее лично.

Пока друзья весело болтали у рояля, и Тичеллини размечал партитуры, в двери тихо постучали.

– Не входить,– вскричал Сальвани, добавив: – нас нельзя беспокоить!

– О, как вежливо! – раздался молодой голос, и Сальвани с Тичеллини вскрикнули от изумления:

– Это же Лучиола!

Лучиола была прелестна. Ей было около двадцати семи лет, черные волосы диадемой вздымались над ее ослепительно белым лбом, а классически правильный овал лица напоминал древние статуи; большие и продолговатые черные глаза светились особенным фосфорическим блеском, и за этот сияющий взгляд ее прозвали Лучиола, что значит «светило». Красное атласное платье облегало роскошные формы певицы, и на кудрявую головку была кокетливо наброшена черная войлочная шляпка. О красавице рассказывали легенды; никто не знал ее происхождения – она превосходно владела всеми европейскими языками и никогда не упоминала о своей родине.

Звезда обладала изяществом парижанки, грацией креолки и подвижностью итальянки. Ее настоящего имени не знал никто, она была героиней множества различных романтических приключений, но не выделяла никого из своих многочисленных поклонников – Лучиола славилась бессердечием. Часто в мужском платье она путешествовала по неаполитанской равнине, всегда в сопровождении своей подруги, нежной и стройной блондинки. Эта подруга была настолько же робка, насколько Лучиола была отважна, и смелая, как амазонка, служила подруге надежной опорой.

За несколько дней до отъезда из Неаполя один кроатский офицер оскорбил Лучиолу, и вместо того, чтобы обратиться за защитой к кому-нибудь из многочисленных друзей, из которых каждый счел бы зачесть вступиться за нее, Лучиола сама в мужском костюме отыскала нахала в ресторане и публично дала ему пощечину, предлагая загладить оскорбление дуэлью на пистолетах. Офицер вынужден был ретироваться, сопровождаемый насмешками товарищей, а Лучиола торжествовала.

От этой вот особы зависела сейчас судьба новой оперы, потому что певица неограниченно властвовала в театре Скала, и Сальвани и Тичеллини знали это.

Пока они соображали, как бы половчее подступиться к Лучиоле, певица непринужденно обратилась к ним:

– Мое посещение, кажется, некстати?

– Некстати? – повторил Сальвани,– синьора, как вы можете говорить это? Напротив, мы сами только что собирались к вам.

– В самом деле? – воскликнула Лучиола, улыбаясь и грозя ему пальцем.

– Право, синьора, Сальвани не шутит,– прервал Тичеллини,– мы хотели бы просить у вас большой милости!

– А, тем лучше! И я пришла с просьбой,– живо сказала певица.– Говорите вы, а потом я скажу, что привело меня к вам.

– О, синьора,– сказал Тичеллини, складывая руки на груди и опускаясь на колени,– моя судьба в ваших руках!

– Боже, как трагично! Можно подумать, что я маршал Радецкий! Но услышу ли я, наконец, в чем дело?

– Мы… я…– начал Сальвани, запинаясь.

– Милейший импрессарио,– перебила его Лучиола, смеясь,– говорите скорее! Или уж лучше, я вам скажу, что мне нужно, пока вы соберетесь с мыслями. Мне наскучило здесь. Беллини, Доницетти и все ваши знаменитые композиторы, конечно, великие таланты, но знаете, однообразны…

– И что же? – с замирающим сердцем спросил Сальвани, когда певица остановилась.

– Ну, мне нужна новая роль в новой опере, или я убегу отсюда,– небрежно объяснила Лучиола.

Оба приятеля вскрикнули от радости. Лучиола посмотрела сначала на одного, потом на другого и наконец спросила:

– Моё желание кажется вам невыполнимым?

– Сохрани Бог! Мы онемели от восторга. Мы как раз хотели просить вас, синьора, исполнить главную партию в нашей новой опере.

– Возможно ли? – воскликнула она, с восхищением хлопая в ладоши.– Чья это опера? Джиоберто, Пальмарелли или, может быть, ваша, Тичеллини? Но погодите, прежде чем начинать дальнейшие переговоры, я ставлю условием, чтобы сюжет не был трагическим.

– О, трагические оперы давно вышли из моды!

– Слава Богу, что вы разделяете мое мнение, исторические темы также надоели, и мне хотелось бы на этот раз играть какую-нибудь волшебную, аллегорическую роль с веселой музыкой и игривыми словами.

– О, синьора,– восторженно прервал ее Тичеллини,– у меня есть все, что вы желаете! Новая опера называется – «Царица цветов»!

– А! Хорошенькое название!

– Ваша главная роль – это роль маргаритки.

– Прекрасно, прекрасно!

– Позвольте сыграть вам первую каватину.– Тичеллини поспешил к роялю и заиграл. Лучиола слушала внимательно, и одобрительно кивнула, когда Тичеллини закончил.

– Этого довольно,– сказала она, вставая,– назначьте репетиции, я буду петь эту партию.

Со следующего дня начались репетиции новой оперы, премьера которой была назначена на 15-е марта.

3. Его мать

Бенедетто, подробно расспросивший Ансельмо о дороге в Боссюэ, пришпорил лошадь, и испуганное животное полетело, как вихрь. Дом священника находился на краю деревни. Лошадь хрипела, покрытая потом и кровью, но Бенедетто безжалостно гнал ее вперед, и, наконец, достигнув первых деревенских построек, замученный скакун упал и забился в предсмертных судорогах.

Бенедетто даже не взглянул на издыхающее животное. Все мысли его были о собственной безопасности.

Он думал, что Ансельмо попался в руки оллиольских жителей, но был совершенно уверен в том, что товарищ не выдаст его. Предпологая, что кучер бросится в погоню, он остро чувствовал опасность преследования. Но выбора не было: он решил добыть миллион и попытаться затем скрыться.

Бенедетто с первого взгляда узнал пасторский дом, помня описание, данное ему матерью. Над низкой стеной палисадника нависали голые ветви оливкового дерева. Взяв в зубы складной нож, Бенедетто, уцепившись за дерево, влез на стену, а оттуда прыгнул на выступ окна.

С минуту он колебался, прежде чем вышибить раму – что если его мать в комнате, и вскрикнет при его неожиданном появлении.

– Ну, закричит, так ей же хуже,– зло подумал он и с силой налег на окно, выдавив деревянный переплет вместе со стеклами:

Вынув маленький потайной фонарь и спички, взятые из узелка Ансельмо, Бенедетто зажег огонь и осмотрелся – комната была пуста.

– Мистраль задержал ее,– прошептал он.– Нужно спешить.

Быстро просунув нож в щелку, Бенедетто легко отогнул тонкую деревянную дверцу, и через минуту маленькая дубовая шкатулка была уже в его руках. Поставив шкатулку на стол, он попытался ножом приподнять крышку, но замок не поддался, как ни ломал его Бенедетто. В это время он услышал бешеный галоп лошади на деревенской улице. «Погоня!» – мелькнуло в его голове, и на минуту он совершенно растерялся.

Но тут же сразу собрался: он не хотел погибнуть, но не хотел и потерять миллион. Схватив ящичек в правую руку, он открыл окно, собираясь выскочить, но остановился в нерешительности: ему нужны были обе руки, чтобы достигнуть стены – куда же девать шкатулку?

Он услышал голоса, ржанье лошади,– преследователи остановились как раз под оливковым деревом. Этот путь был отрезан. Он бросился к двери – она была заперта, и он вспомнил, что ключ остался в кармане матери.

Что делать? Живым он не дастся им в руки. Но этот бандит, без колебания убивавший людей, был жалким трусом – он боялся смерти.

Он уже наполовину выломал запор, когда на лестнице послышались тяжелые шаги… Сейчас его поймают – и он погиб!

Взяв шкатулку под левую руку, правой он поднял свернувший нож; в замок вложили ключ, двери отворились – и на пороге появилась женщина…

Но не успела она сделать и шагу, как в воздухе просвистел нож Бенедетто, и горячая кровавая струя обагрила лицо убийцы, вонзившего нож в грудь своей жертвы.

В ту же минуту железная рука стиснула горло Бенедетто и повалила его на пол, а знакомый голос с ужасом произнес:

– Жалкий негодяй! Это была твоя мать, и ты знал это!

Человек, произнесший эти слова с неподдельным отвращением, был каторжник Ансельмо, бывший священник, рясой прикрывавший свои нечистые светские страсти и почти невинный в сравнении с Бенедетто.

Как безумный, он тряс Бенедетто, повторяя одно и тоже:

– Негодяй! Убийца! Чудовище! Это же была твоя мать!

Мадам Данглар хрипела, нож торчал в ее груди по самую рукоятку, но, узнав своего убийцу, она нечеловеческим усилием удерживала крик, чтобы не привлечь преследователей Бенедетто.

– Бенедетто…– угасающим голосом прошептала она,– ты убил меня – не правда ли, ты не знал, что это я? О, прошу тебя,– обратилась она к Ансельмо,-отпусти его! Он должен бежать – скорей!

Ансельмо повиновался. Во время бешеной скачки он узнал от бедной женщины, кто был для нее Бенедетто, и зная о решимости последнего на крайние меры, с замиранием сердца думал об этом выродке человеческом. Он отчаянно погонял лошадь, чтобы поскорее доставить мать Бенедетто в дом священника и спасти ее от опасности, защитив от ножа сына! Мало думая о собственном спасении, он хотел поставить на ноги весь дом, ему и в голову не приходило, что Бенедетто мог опередить их.

– Поклянитесь мне,– продолжала баронесса, собирая последние силы,– что вы отпустите Бенедетто и не будете преследовать его. Поклянитесь – и я умру спокойно!

– Клянусь! – глухо произнес Ансельмо.

– Благодарю! Бенедетто, обними меня и беги!

Как окаменелый, смотрел бандит на умирающую. Только когда Ансельмо ударом кулака толкнул его ко все еще хрипевшей женщине, закричав: «Исполни ее последнее желание, или я убью тебя!» – он наклонился над матерью и приложил свой лоб к ее холодным губам.

– Бенедетто! – едва слышно пролепетали эти губы, потом хрипение оборвалось – она была мертва.

– Миллион у меня,– сказал немного погодя Бенедетто,– пойдем!

Вместо ответа Ансельмо вырвал нож из груди покойницы и, с яростью бросив его в изверга, прошипел:

– Прочь, чудовище, или я нарушу клятву и убью тебя!

Бенедетто не заставил повторять эти слова дважды, схватил шкатулку, лежавшую на полу, и бросился вниз по лестнице.

4. На море

Прошла неделя со дня ужасного приключения в доме священника в Боссюэ. Вечером, на восьмой день, дул сильный ветер, вздымая горами волны Средиземного моря, среди которых почти исчезал маленький фрегат. Капитан стоял у руля и громко выкрикивал команды, но матросы не слышали его, и когда порывом ветра сломало главную мачту, раздался общий крик ужаса.

Один только хозяин судна не потерял присутствия духа. Отрубив топором остаток раздробленной мачты, он с гневом обратился к матросам:

– Гром и Дориа! – вскричал он, сверкая глазами.– Вот что случается, когда вы не исполняете моих приказаний! Или уши у вас заткнуты ватой?

– Нет, хозяин,– ответил самый старший из экипажа,– мы не хотим ослушаться вас, но зачем нам исполнять ваши приказы, если мы все равно погибли?…

И как бы в подтверждение его слов громадный вал повалил фрегат на бок, так что сам хозяин едва удержался на ногах.

– Жалкие трусы! – закричал он.– Можно подумать – вы никогда не видели бури! Разве вы не помните, как фрегат едва не разбился близ Мальты, но мы все-таки спаслись тогда…

– Да, хозяин, тогда было совсем другое дело,– вмешался другой матрос.

– Как так? Что это значит? Говори или…

– Тогда у нас на фрегате не было «клейменого»,– решительно ответил матрос.

– Какого «клейменого»? Вы с ума сошли?

– Нет, патрон, но с тех пор, как он здесь, буря не затихает ни на минуту, и ни Бог, ни черт не спасут нас! Да вот, посмотрите на него: вон он лежит на палубе. Иисус, Мария и Иосиф! Еще один такой порыв – и мы отправимся кормить акул!

Хозяин невольно посмотрел в указанном направлении: на палубе, растянувшись, лежал человек, лицо которого нельзя было рассмотреть. Руки его сжимали какой-то предмет, завернутый в кусок оборванного паруса. Дрожь пробегала по телу – было видно, что он смертельно напуган.

– Что вы имеете против этого человека? – грубо спросил хозяин.

– Когда он явился на судно, он был залит кровью и…

– Ну, что же дальше?

– И голова его была обрита, как будто он бежал с каторги.

– Боже мой! – вскричал капитан с жестким смехом,– можно подумать, что вы все – святые! Не помнишь ли, Пиетро, какой грешок был за тобой, когда я нанял тебя?

– Я застрелил таможенника – это не преступление!

– Да? Ну а ты, Розарио?

– Ну, хозяин, вы ведь знаете, что такое вендетта,– ответил Розарио с достоинством.

– Вот я и говорю, что вы невинны, как новорожденные младенцы. Постыдитесь!

Но, несмотря на внешнюю уверенность, хозяин внутренне сильно тревожился, и слова матросов казались ему не лишенными основания.

Четыре дня тому назад, когда фрегат стоял на якоре у берега, этот человек, имевший весьма подозрительный вид, попросил капитана доставить его на итальянский берег за три тысячи франков. Геннаро – хозяин контрабандного судна, много досаждавшего таможенному люду,– сразу согласился, прельщенный тремя тысячами франков, заплаченными пассажиром наличными, и решился смотреть сквозь пальцы на некоторые странности незнакомца. Гладко выбритая голова, конечно, выдавала каторжника, но он старательно закутывал голову и лицо огромным капюшоном, на судне держался спокойно и не мешал никому, поэтому скоро капитан забыл о его присутствии.

Матросы же отнеслись к нему иначе. Со свойственным итальянцам суеверием они приписывали незнакомцу все неудачи, случавшиеся в этом рейсе. В первый же вечер внезапно набежавший шторм оторвал фок-парус, а на другой день отломилась часть руля, потом буря разыгралась не на шутку и, наконец, достигла такой силы, что даже сам Геннаро, старый, морской волк, не мог припомнить ничего подобного.

К хозяину подошел рулевой.

– Ну, Мелло,– спросил его хозяин,– ты тоже считаешь фрегат погибшим, потому что мы приняли клейменого?

– Да,– коротко ответил Мелло,– мы погибли, если Бог не сотворит чуда.

В это мгновение послышался страшный треск, и матросы с громкими криками бросились на палубу.

– Смерч идет! Мы тонем! – в ужасе кричали они, ломая руки. – Помоги, хозяин, помоги!

Громадная масса воды обрушилась на палубу, в носовой.части образовалась обширная брешь, и фрегат быстро начал наполняться пенящимися потоками.

– К помпам, люди! – кричал Геннаро.– К помпам!

На этот раз приказание было исполнено беспрекословно: чувство самосохранения взяло верх на суеверием, и скоро помпы работали, не останавливаясь ни на минуту.

Только двое оставались в бездействии.

– Пиетро,– обратился один из них к товарищу,– не хочешь ли наглотаться воды?

– Нет!

– Но как ты думаешь спастись?

– На это есть средство…

Они обменялись многозначительными взглядами, и один из них продолжал шепотом:

– Осторожно: если хозяин догадается, он помешает.

– Конечно, осторожно. Мы идем прямо на Эльбу и, наверное, разобьемся о скалы, если не примем надлежащих мер. Предоставь это мне, и как скоро он очутился в воде…– Тут он выразительно посмотрел на незнакомца, все еще лежавшего неподвижно.

– Друг,– обратился к нему Пиетро,– знаешь ли ты, что мы погибаем?

Бенедетто – разумеется, это был он – обратил на матроса взор, полный ужаса, и спросил:

– Разве спасения нет?

– Есть, только за деньги.

– Так спасите меня. Я заплачу… Сколько вы хотите?

– Хорошо, мы согласны, но слушай: на фрегате всего одна лодка, ступай за нами потихоньку на корму. Мы сядем в лодку, оттолкнемся, а об остальном пусть позаботится Бог!

Бенедетто кивнул и, шатаясь, отправился на корму вслед за матросами.

– Сюда,– крикнул Пиетро.

Бенедетто, ничего не видя в темноте, шел слепо за своими провожатыми, но внезапно почувствовал, как мускулистые руки схватили его, подняли в воздух, а затем он оказался в кипящих волнах – матросы бросили его за борт, чтобы спасти свой корабль!…

Несчастный крепко держал шкатулку с деньгами, завернутую в обрывок парусины, волны бросали его из стороны в сторону – и он потерял сознание. Внезапно он пришел в себя, когда волна, подхватив его и ударив об утес, выбросила на скалистый берег. Темная струя крови полилась из рассеченного лба на бледное лицо убийцы своей матери и, глубоко вздохнув, он снова потерял сознание.