Текст книги "Сын графа Монте-Кристо"

Автор книги: Александр Лермин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

8. Смертный приговор

Де Вильфор был не один – доктор Давоньи сопровождал своего пациента и временами шепотом ободрял его.

Вильфор казался развалиной – его отвислая нижняя губа и угасший взгляд тронули всех – и судей, и публику, и даже тех, которых он не раз оскорблял гордым и презрительным обхождением. Надменный государственный прокурор стоял теперь перед всеми, погрязший в пучине преступлений и позора.

Голос председателя дрожал, когда, встав из кресла, он обратился со следующими словами к присяжным:

– Господа присяжные! Доктор Давоньи, на попечении которого находится господин де Вильфор, был так любезен, что согласился сопровождать сюда своего пациента. Прежде чем вызвать в суд господина де Вильфора, я разговаривал с его врачом, констатировавшим, что присутствие здесь его пациента не будет иметь дурного влияния. Господин доктор, потрудитесь подтвердить мое заявление господам присяжным.

– Охотно, господин председатель,– ответил старый доктор.– Положение господина де Вильфора безнадежно, И присутствие его на суде не может ухудшить его здоровья. Апатия больного противостоит всякому возбуждению.

Затем, взяв де Вильфора за руку, доктор отвел его на приготовленное для него место. Глубокое молчание царило в зале. Закутанная дама полупривстала и, плотнее закрыв лицо вуалью, не сводя глаз, смотрела на человека, под взглядом которого трепетали преступники, и который теперь сам пал ниже тех несчастных, которых он судил так строго и немилосердно.

Бенедетто в сильном волнении поднял руку и простер ее к де Вильфору, а затем, как бы уничтоженный, опустился на свое место. Закрыв лицо руками, он тягостно и глубоко вздохнул, услышав голос председателя, который торжественно начал:

– Господин де Вильфор, скажите нам…

Он остановился, так как де Вильфор пытался встать и делал тщетные попытки что-то вымолвить. Это было ужасное зрелище – лицо его покраснело, глаза вышли из орбит и дрожащие губы напрасно силились произнести внятные звуки. Председатель подождал несколько секунд и начал снова:

– Господин де Вильфор, в состоянии ли вы ответить на некоторые вопросы, которые я вам предложу?

Вильфор кивнул и с невыразимым усилием ответил:

– Да!

Он произнес это слово глухим голосом, но ясно и отчетливо, и все присутствующие с напряженным вниманием устремили свои взгляды на больного.

– Бенедетто,– обратился председатель к подсудимому,– встаньте!

Бенедетто повиновался.

– Посмотрите на господина де Вильфора,– продолжал председатель,– и скажите по совести, можете ли вы подтвердить все ваши показания, сделанные вами на первом допросе?

Бенедетто был действительно или раскаявшийся грешник, или величайший лицемер, когда-либо живший в мире. Он с мольбой поднял сложенные руки и пролепетал голосом, заглушаемым рыданиями:

– Прощение, отец! Прощение!

– Чего хочет от меня этот человек? – сказал де Вильфор, голос которого мало-помалу приобретал прежнюю твердость, и, к изумлению всех, он вдруг овладел вполне даром слова.

– Он называет вас отцом,– ответил председатель,– и вы сами ранее признали его своим сыном.

Вильфор провел рукой по лбу.

– Мой сын? И он жив? Не может быть – в моем доме детей убивают, и мой сын мертв!

– Вы не забыли ночь с 27-го на 28-е сентября 1807 года?

– Нет, я не забыл ничего – и того сына я тоже умертвил.

– Но он чудом спасся от смерти, вспомните хорошенько!

– О да, я припоминаю: это было не чудо, он обязан жизнью покушению на убийство, и убийца думал найти сокровище в ящике, где лежало дитя.

– Итак, вы признаете вашего сына?

Вильфор презрительно рассмеялся:

– Ну, конечно, он мой сын – иначе он не был бы фальшивомонетчиком и убийцей! О, все имеет связь: дом в Отейле – салфетка с меткой Г.– сын Вильфора должен был сделаться убийцей!– Вильфор протянул исхудалую руку к Бенедетто и прошипел с презрением:

– Ты – мой сын! Ты убивал и будешь убивать опять!

– Нет, о нет! – вскричал Бенедетто с отчаянием.– Я тяжко грешил, но ничто на свете не заставит меня увеличить число моих грехов! Отец мой, я прощаю вас и молю Бога смилостивиться над вами и надо мной!

Ропот изумления промчался в публике, и, одобренный этим Бенедетто, продолжал более взволнованным голосом:

– Прощаю и матери своей, которую я никогда не знал! Если бы я умел лепетать ее имя, если бы я знал ее ласку, никогда не пришлось бы мне сидеть на скамье подсудимых!

Раздался болезненный стон, и дама под вуалью упала в обморок. Ее спутник с трудом привел ее в чувство, и когда она пришла в себя, он наклонился и прошептал выразительно:

– Будьте осторожны – или все погибло.

– Господин де Вильфор,– внушительно начал председатель, вы теперь свободны! И как бы вы не согрешили, Бог тяжко наказал вас, и, прощаясь с вами, я могу лишь уверить вас, что и я, и все ваши бывшие сослуживцы глубоко сожалеем о вас.

Давоньи взял де Вильфора под руку, намереваясь увести его, но бывший прокурор энергично покачал головой и резко сказал:

– Я не хочу идти, я имею сообщить еще нечто!

– Говорите, мы слушаем,– произнес изумленный председатель.

– Господа судьи, господа присяжные,– начал Вильфор.– Вы слышали слова раскаяния и прощения от человека, называвшего себя моим сыном! Не верьте ему – он лжет!

– Господин де Вильфор! – внушительно воскликнул председатель.

– О, дайте мне высказаться,– спокойно продолжал бывший прокурор,– меня, конечно, считают помешанным, но я многое вижу яснее, чем люди с непомраченным рассудком. Вы думаете, я совершил бы преступление, убив этого человека? Совершенно наоборот: это был бы единственный хороший поступок в моей жизни, если бы я избавил свет от этого чудовища… Бенедетто не раскаивается, не просит прощения, увы! Я чувствую, что он лишь изображает угрызения совести, которых никогда не испытывал, он играет перед вами хорошо заученную роль!…

Господа присяжные, берегитесь! На вас ляжет тяжкая ответственность – судьба человеческого общества в ваших руках, исполните добросовестно ваш долг! Когда тигр вырывается из клетки, его убивают, и только безумец пощадит его! Бенедетто хуже тигра – вооружайтесь секирой правосудия, и пусть она падет на его голову. Господа присяжные! Я – отец этого человека – прошу его смертного приговора!

Ропот ужаса пробежал по залу: забыв, что перед ними помешанный, все присутствующие видели лишь государственного прокурора, который, подобно Бруту, предавал в руки правосудия собственного сына… Как трубный звук в день Страшного суда, прозвучали в зале эти жестокие слова. Затем Вильфор поднялся, оперся на руку Давоньи, поклонился суду и медленными шагами покинул заседание.

Бошан шепнул на ухо Шато-Рено:

– Честное слово, Вильфор сумасшедший!

– А заметили вы, что с мадам Данглар сделалось дурно? – тихо спросил его Шато-Рено.

– Ну что ж, Бенедетто красивый малый, а мадам Данглар никогда не была образцом добродетели. Кто их знает, кем они приходятся друг другу?

– Может быть, Дебрэ знает что-нибудь… он… ш-ш-ш! Председатель просит слова, я готов побиться об заклад, что его речь будет гораздо глупее речи помешанного де Вильфора!

9. Осужден

Страсть к противоречиям присуща человеческой натуре: с момента, когда Вильфор потребовал смертного приговора своему сыну, все присутствующие начали находить, что Бенедетто заслуживает более снисходительного приговора. Речь председателя суда вполне оправдала предположение Шато-Рено, и задача адвоката Бенедетто оказалась проще, чем он предполагал вначале.

Он нарисовал полнейшую заброшенность подсудимого, никогда не знавшего ни отца, ни матери, и так как Бертуччио, способный доказать обратное, не присутствовал на заседании, то слова защитника были приняты с полным доверием.

– Господа присяжные,– заключил адвокат свою молниеносную речь,– зерно Господней благодати, запавшее в сердце подсудимого во время его заключения, пустило корни: чистые, даже больше – возвышенные чувства заменили прежние порочные наклонности, и фальшивомонетчик и убийца снова достоин звания «человек» – звания, которое он опозорил и покрыл грязью не по своей вине! Бог, сотворивший это чудесное превращение, хочет не смерти грешника, но его обращения на путь истинный, путь праведный; может ли людской суд карать раскаявшегося? Нет, господа присяжные, вы не можете допустить этого!

Рыдания раздались в зале, публика была тронута, и защитник сумел воспользоваться этим умилением. Яркими штрихами изобразил он будущность возвращенного обществу исправившегося преступника, неустанно старающегося заслужить и оправдать доверие и милость к нему суда, и Бенедетто упал на колени, заливаясь горячими слезами и лепеча:

– Боже, Боже! Неужели я удостоюсь такого счастья?

Когда присяжные удалились в совещательную комнату, глаза всех присутствующих были полны слез – все тревожно ожидали приговора. Через четверть часа присяжные вынеси свой вердикт: виновен, но заслуживает снисхождения!

Бенедетто был снова введен в залу, и председатель, прежде чем объявить ему приговор присяжных, предложил подсудимому обычный вопрос, не хочет ли он сделать заявление.

Бенедетто глубоко поклонился и тихим взволнованным голосом проговорил:

– Не имею ничего сказать, господа, кроме того, что я искренне благодарен за все.

– Суд приговорил подсудимого Андреа Кавальканти, также Бенедетто, к пожизненной каторжной работе! – объявил председатель громким голосом, и в зале послышался ропот неудовольствия: все, очевидно, ожидали более снисходительного приговора.

Бенедетто же наоборот улыбнулся с выражением благодарности и облокотился о перила, как бы для того, чтобы бросить последний взгляд на собрание. Внимательный наблюдатель мог заметить, однако, что он глазами искал кого-то, и радость блеснула в его взоре: спутник мадам Данглар протиснулся вперед и, поздравляя защитника с успехом, нашел возможность шепнуть корсиканцу:

– Мы сдержали слово!

– Но каторга, галеры…

– Терпение, одно только терпение.

– А клятва спасти меня?

– Твоя жизнь спасена покуда, чего же ты хочешь еще?

Если Бенедетто и был недоволен, то все-таки не имел возможности выразить это словами, так как подошедший сзади жандарм грубо оттолкнул его. Корсиканец вспыхнул, но сдержался и покорно сказал:

– Я иду, господа!

– Иди, иди,– проворчал жандарм, надевая ему наручники, и Бенедетто, спускаясь по лестнице в окружении солдат, понял из их разговора, что завтра он будет отправлен в Бикатр – первую станцию осужденных на галеры. Тогда ему в голову пришла отчаянная мысль – попытаться бежать. Но узкая лестница и грозно поднятые штыки ружей сопровождавших его солдат показали все безумие подобной попытки и, покорившись судьбе, он имел довольно времени подумать о своем прошлом в течение долгого, скучного, утомительного переезда.

Чего удивительного в том, что Бенедетто считал себя несчастным. Конечно, жизнь была спасена, но одного этого казалось недостаточным, тем более после того, как он назывался графом Кавальканти и был женихом прекрасной и богатой девушки.

С какой яростью вспоминал он о письме аббата Бузони, пославшего его в Париж. Он отправился в почтовой карете по указанному маршруту и, прибыв в столицу, отыскал графа Монте-Кристо. Там бн встретил достойного Бартоломео Кавальканти из Лукки, который прижал его к сердцу, как своего сына. Бенедетто скрежетал зубами, думая о той минуте: он был лишь марионеткой в чужих руках, послушным орудием чужой воли. Потом подвернулся Кадрусс, и он поднял на него кинжал и тем довел себя до настоящего отчаянного положения. Теперь, припоминая различные эпизоды, он думал, что непроницаемый и таинственный граф Монте-Кристо намеренно толкнул его на путь преступления; конечно, было безрассудно убивать Кадрусса; но почему это убийство, освободившее мир от негодяя, погубило его самого? Граф купил дом в Отейле, где родился Бенедетто, и в достопамятный вечер, когда молодой Кавальканти с отцом впервые увидели де Вильфора, речь шла о невинном ребенке, ставшем жертвой преступления! Граф Монте-Кристо являлся подобно ангелу мщения, жестоко наказывая виновных и тратя свои миллионы для отыскания все новых доказательств…

Размышления Бенедетто были прерваны остановкой повозки у предпоследней станции, и суровая действительность вторглась в его мечты о мести и свободе. Зазвенели цепи, ружейные приклады застучали по каменному полу, солдаты с бранью и проклятиями вытащили Бенедетто и отвели его в камеру, где он должен был провести ночь.

Камера тускло освещалась одним фонарем, и при его свете корсиканец увидел, что все койки были уже заняты ранее прибывшими пересыльными. Бенедетто остановился в дверях, но тюремщик толкнул его вперед и грубо закричал:

– Ложись!

Бенедетто с недоумением огляделся и покорно спросил:

– Где мне лечь? Нигде нет места!

– Где знаешь: уж не прикажешь ли приготовить для тебя особую постель, потому что ты был князем? – грубо возразил тюремщик.

– Так я буду стоять,– упрямо сказал Бенедетто.

– Стой себе, пожалуй, но только не шуми – шуметь не позволяется. Сними сапоги и не шевелись.

В это мгновение на одной из коек поднялась гладко выбритая голова, и грубый голос произнес:

– Иди сюда, молодчик, здесь есть местечко!

– Ну, кто там разговаривает? – вскричал тюремщик, потряхивая «девятихвосткой», висевшей у него на поясе.

– Я только говорю, что на моей койке есть еще место,– ответил как бы извиняясь, человек из угла.

– Какие церемонии! Ну, ступай, Бенедетто, и молчать все! – проворчал тюремщик и, дав корсиканцу пинка, запер дверь.

Прежде чем Бенедетто успел улечься на предложенное место, сторож, дежуривший в камере, поднял голову и сонным голосом произнес:

– Не шуметь, а не то попробуете кнута!

Потом повернулся на другой бок и снова захрапел, между тем как Бенедетто укладывался на узкой койке.

Некоторое время в камере царила мертвая тишина, потом Бенедетто услышал шепот, и к его щеке прикоснулась грубая рука.

– Что еще там? – с досадой спросил он.

– Тише, молодчик: у сторожа и во сне есть уши! – глухо прошептал голос и насмешливо прибавил: – Тебе посчастливилось, молодчик!… Я тот, кто два месяца назад переслал тебе записку.

– Как, вы тот самый?

– Тише, тише! Здесь не кричат. Но поговорим о записке. Одна дама поручила мне доставить ее тебе. Я находился в приемной, когда она приходила с рекомендательным письмом от священника. Должно быть, я понравился ей – впрочем не у нее одной такой вкус,– потому что она опустила мне в руку луидор и вместе с монетой записку, которую ты получил.

– Так она богата, значит?

– Должно быть… Но не говори так громко: тебя могут услышать. Конечно, в случае необходимости мы отложим нашу беседу до тех пор, пока не приедем «туда»: там у нас будет достаточно времени.

– Туда? Куда же?

– В Тулон, молодчик!

– Как, нас отправляют в Тулон?

– Да, молодчик, мы переезжаем на дачу. Это весьма здоровое место для слабогрудых… а я не из крепких.

– Говорите дальше, какая это была дама?

– Гм, ты горд: ты не называешь меня на «ты», ну да это обойдется. Итак, эта дама была довольно-таки зрелая красавица – под сорок: я таких люблю больше, чем молодых.

Смех, сопровождавший эти слова, показался отвратительным Даже огрубелому слуху Бенедетто: он звучал так невыразимо пошло и противно.

– Узнаю ли я, наконец, что-нибудь о даме? – нетерпеливо сказал Бенедетто.

– Только не горячись, пожалуйста! Когда она дала мне золото, я даже не думал надуть ее. Она шепнула: «Отдайте записку Бенедетто», и хотя я тогда ничего не знал о тебе, но все-таки решился разыскать тебя и передать письмо. Честность во всем – мой девиз!

– В таком случае я удивляюсь, что вы здесь,– хмуро заметил Бенедетто.

– О, это совершенно по другим причинам. Видишь ли, молодчик, я был священником, а в исповедальне мало ли что случается – ну, понимаешь?

Бенедетто, воспитанный на Корсике, при всех его пороках имел некоторое уважение к духовному сану: он отвернулся от своего собеседника с видимым отвращением.

– Итак, я прочел записку,– непринужденно продолжал тот,– где Бенедетто советовали быть как можно покорнее во время заключения и вести себя с величайшим смирением, тогда можно будет найти средство избавить его от смертного приговора. Так ли я понял?

– Так,– кивнул Бенедетто.– Но как вам удалось доставить мне записку? Я никогда вас прежде не видел.

– Этому я легко поверю: ты принадлежал к «сливкам общества» и поэтому сидел в «Мадалене», я же находился в «Львином рву», который тебе, конечно, неизвестен.

Бенедетто мог бы сообщить товарищу, что давно лично знает это приятное место, но счел благоразумным не сознаваться в этом. Поэтому промолчал – и бывший священник продолжал беседу:

– Каким образом я доставил тебе записку – тебе нет дела: довольно того, что ты получил ее. Но и между преступниками за услугу платят услугой, поэтому теперь я рассчитываю на тебя. Хочешь ли ты сделать мне одолжение?

– Я?

– Ну, конечно! Или в тебе нет искры благодарности?

– Ну, право, я не знаю, каким образом я могу помочь вам? – пробормотал Бенедетто.– Я заперт здесь вместе с вами!

– Молодчик, как ты еще неопытен! Выслушай меня. То обстоятельство, что есть люди, заинтересованные в твоей судьбе, навело меня на мысль – и ты сам согласишься со мной, если пораздумаешь, каким умеренным наказанием ты отделался,– что сильная рука ведет всю игру. Быть может, это женщина; быть может, иезуиты; быть может, и то и другое. Прав я или нет?

Бенедетто, вспомнив недавнее прошлое, понял, что, действительно, его товарищ оказался проницательнее его. С тех пор, как он получил записку и начал следовать изложенным в ней советам, обращение с ним с каждым днем становилось мягче. Во время последнего заседания государственный прокурор почти защищал его, и Бенедетто не мог не слышать ропота публики после чтения приговора. Потом какой-то незнакомец протиснулся вперед к нему и шепнул: «Не теряй мужества!» Неужели его избавили от эшафота только для того, чтобы на всю жизнь отослать на галеры? Нет, у него еще была будущность: это он ясно понимал и невольно преклонялся перед дальновидными планами того, в чьих неизвестных руках были нити его судьбы.

– Продолжайте! – обратился он к товарищу, переведя дыхание.

– Так ты мне поможешь, молодчик?

– Да.

– И не выдашь меня?

– Нет, какая же мне от этого выгода?

Преступник рассмеялся.

– Ну, по крайней мере, ты откровенен: ты выдал бы меня, если это могло принести тебе пользу. Спасибо за правду.

– Узнаю ли я, наконец, что я должен сделать?

– Сейчас, молодчик! Наверняка можно сказать, что сегодня или завтра тебя навестят: кто-нибудь придет утешить и ободрить тебя перед отправкой в Тулон. Кто именно придет, я не знаю, да это и не относится к делу; но суть в том, что этого посетителя или посетительницу ты должен упросить отослать по адресу записочку. Я тебе это послание дам. Конечно, заплатить мне за это нечем, но я все-таки полагаюсь на твою добросовестность.

– Даю слово исполнить.

– И еще одно! Я тебе сказал прямо, что прочел предназначенное тебе письмо, поступишь ли ты так же с моей запиской?

– О, конечно, нет! Как можно?

– Как можно? Человеку все можно – а ты человек. Чтобы ты не мог прочитать письмо, оно написано шифром, известным только мне и адресату. На адресе стоит: «Господину Маглоар, 8-я улица. Контрэскарп». Больше мне нечего объяснять – не то, чтобы я боялся, что ты проболтаешься о моих маленьких тайнах, но все-таки осторожность не помешает. Да, постой, вот еще что: письмо невозможно развернуть незаметно. Как ни странно это звучит, тем не менее это правда. Я совершенно спокоен на этот счет: мои предосторожности так совершенны, что я ничем не рискую, да и к тому же – рука руку моет! Поэтому постарайся исполнить мое поручение и поверь – ты от этого ничего не проиграешь.

– Положитесь на меня!

– Скажу более: письмо это – залог нашей взаимной свободы. Не то, чтобы я особенно старался о тебе, но где есть кусок для одного, там и другой сыт будет.

– Давайте письмо: я держу свои обещания.

В это время дверь быстро растворилась и на пороге показался тюремщик, выкрикнувший громко:

– Бенедетто, Бенедетто!

10. Мать и сын

Бенедетто живо вскочил и, спрятав письмо в карман, последовал за тюремщиком, приведшим его в приемную.

Наступил момент, о котором говорил бывший священник: кто-то пришел повидаться с ним, и, быть может, сегодня его ожидала какая-нибудь перемена. Бенедетто вопросительно посмотрел на инспектора, которому тюремщик передал его; но это начальствующее лицо было весьма не в духе из-за беспокойства в столь поздний час, и, толкнув корсиканца вглубь комнаты, инспектор запер дверь снаружи и ворча, удалился. Бенедетто терпеливо ждал несколько минут. Потом осторожно вступил в круг света, падающего сверху сверху от большой висячей лампы, и вынул письмо. Он осмотрел его со всех сторон и прочитал надпись: «Господину Маглоару, 8-я улица, Контрэкскарп».

Конверт был из толстой серой бумаги и запечатан только одной облаткой. Неужели действительно невозможно открыть его?! Прежде чем Бенедетто успел решить этот вопрос, ключ в замке повернулся, дверь за решеткой, куда впускали посетителей, медленно растворилась, и темная фигура нерешительно остановилась у порога. Дверь захлопнулась. Бенедетто не шевелился, и при свете вспыхнувшей ярче лампы увидел женщину.

Слабый стон пронесся по комнате, и посетительница вымолвила тихо и нерешительно:

– Милостивый государь!

– Кто вы и что вам от меня нужно? – грубо спросил Бенедетто.

– О, Боже! – снова раздался голос, полный слез, и Бенедетто был невольно тронут.

– Вы боитесь меня, что ли? – насмешливо спросил он.– Ну, так успокойтесь: я вам не сделаю ничего плохого.

– Я не боюсь,– был тихий ответ.

– Так подойдите ближе к свету и дайте посмотреть на вас.

– Но вы меня не знаете…

– Так зачем же вы пришли сюда?

– Потому что… потому что некто, принимающий в вас участие, прислал меня сюда.

– Неужели есть люди, интересующиеся мною?

– Разве вы этого не знаете? Ведь вам дали некоторые советы, точное исполнение которых спасло вам жизнь.

– Спасло? Гм… Не вы ли прислали мне записку?

– Да, я.

– Значит, вы сорокалетняя дама, заплатившая луидор за доставку письма?

– Откуда вы знаете эти подробности? – спросила пораженная посетительница, отходя в дальний угол комнаты.

– У меня есть друзья… Действуете ли вы по собственному побуждению или вы только посредница, милое дитя мое? – с наглым смехом спросил Бенедетто.

– Я только посредница,– быстро ответила она.– Меня послала сюда женщина, которой вы никогда не видели.

– Как ее зовут?

– Этого я сказать не смею, но могу лишь сообщить вам, кто она и почему спасла вас от эшафота.

– Еще вопрос: она богата?

– Она была богата. Но, увы, скоро у нее ничего больше не останется!

– В таком случае я вовсе не хочу знать ее!

– Бенедетто, выслушайте меня! В тот страшный день, когда вы услыхали свой приговор, вы говорили, что прощаете вашего отца и вашу… вашу мать, не так ли?

– А, так вы моя мать? – вскричал он, хватаясь за решетку, разделявшую их.

– Нет, нет, клянусь вам!

– Тем лучше: значит, я могу говорить с вами откровенно! Вы знаете мою мать: скажите ей, что каторжник, имеющий несчастье быть ее сыном, не простит ей этого никогда-никогда.

– Бенедетто!

– Но вы ведь не моя мать: вас не может волновать, если я высказываю то, что лежит у меня на сердце! Так слушайте же хорошенько – если мою мать интересует мой ответ, передайте ей его! Вероятно, она великосветская дама, нарушившая супружескую верность, ставшая любовницей плута Вильфора и произведшая меня на свет! Но чтобы сделаться наложницей Вильфора, она должна была уже раньше пасть весьма низко и уже раньше должна была быть бесчестной.

Конвульсивные рыдания женщины заставили Бенедетто остановиться. Он насмешливо посмотрел сквозь решетку и спросил:

– Зачем же вы плачете, если вы не моя мать?

Дама сдержала рыдания, и корсиканец добавил:

– Нарушение верности супругу со всеми последствиями довело женщину до безумия. Чтобы спасти свою честь – как будто у подобных людей есть честь – она решила убить свое дитя!

– Нет, о нет! Она не сделала этого! – простонала женщина, падая на колени перед решеткой.– Клянусь богом, она была неповинна в этом ужасном преступлении!

– Но, во всяком случае, она допустила, чтобы подлый трус Вильфор взял ребенка и, выдав его за мертвого, унес и заживо зарыл в саду.

– Да, это так!

– Почему же вы знаете это? Ведь вы не моя мать? Говорите, что хотите, я не верю этой басне и ненавижу женщину, желавшую моей смерти!

– Остановитесь, сжальтесь, замолчите!

– Нет, я не хочу молчать! – с бешенством вскричал Бенедетто.– Я хочу высказать все, что чувствую! Моя мать повергла меня в бездну проклятий! Дитя, без покровительства и поддержки, сделалось фальшивомонетчиком, вором, убийцей, и вместо того, чтобы заботиться о его судьбе, презренная навсегда покинула его!

– Бенедетто, ваша мать не знала о вас!

– Ложь, отвратительная ложь! Она боялась запятнать свою честь, и я не только ненавижу ее – этого мало! Я проклинаю ее!

Пощадите, пощадите! Не проклинайте!

Бенедетто мрачно посмотрел на несчастную, со стоном упавшую на пол, и вдруг спросил изменившимся голосом:

– Зачем же вы просите пощады, если вы не моя мать?

Женщина все еще рыдала. Бенедетто пожал плечами:

– Перестаньте же, мать, на этом свете каждый должен заботиться о себе! Я вас стеснял, и вы постарались избавиться от меня. В подобных обстоятельствах я поступил бы точно так же!

Женщина вздрогнула… Бенедетто непринужденно пробормотал:

– Обсудим наше положение. Вы богаты, вы моя мать – и вас мучат угрызения совести. Вы не находили себе покоя, пока не спасли меня от казни – и это удалось вам. Но как же я вырвусь отсюда?

– Это невозможно! – решительно ответила посетительница.

– Невозможно? Такого слова нет в моем лексиконе. Итак, вы – моя мать, вы раскаиваетесь и обладаете богатством.

– Нет, у вашей матери нет ничего, она теперь бедна!

– Вздор! Это просто значит, что она не хочет ничего сделать для меня: сама осыпана золотом, а меня заставляет гнить на каторге!

– Не думайте так дурно о несчастной женщине: она пожертвовала всем своим состоянием, чтобы вырвать вас из рук палача!

– Если это правда, то черт ее возьми! – проскрежетал зубами Бенедетто.

– Да, это правда, довольно скрываться! Я – ваша мать, и чтобы спасти вас, чтобы добыть помощь и поддержку людей, избавивших вас от эшафота, чтобы видеть вас сегодня и говорить с вами, я подписала договор, по которому лишилась целого миллиона – всего моего состояния!

– И вы называете это благородным поступком? -неистово закричал Бенедетто. Вместо того, чтобы таким образом украсть у меня этот миллион, вы могли бы прийти сюда, подкупить сторожей и освободить меня! Для этого довольно было бы ста тысяч, а на остальные деньги я мог бы жить счастливо – вместо того, чтобы таскать за собой цепи! И это вы, вероятно, называете исполнением своего долга! Идите, идите прочь! Не прощение мое купили вы, а проклятие!

– Бенедетто,– строго сказала его собеседница,– я вам скажу, какая жизнь предстоит мне! Через месяц я оставлю Францию и отправлюсь в Малую Азию – в общину сестер милосердия. Там я буду смирнейшей из смирных, беднейшей из бедных; на золото, пожертвованное мной иезуитам за твое спасение, будет построен монастырь; в жалкой кельи скрою я свое отчаяние, свой позор и буду жить одинокой, пока смерть не прекратит мои муки! Завидна ли моя участь, Бенедетто?

– А, так это иезуиты воспользовались моим наследством? – спросил Бенедетто в раздумье.

– Да, в день моего отъезда они получат мое состояние.

– Так оно еще не в их руках?

– Оно уже принадлежит им, но я еще не успела передать им их собственность.

Бенедетто погрузился в размышления. Посетительница помолчала, а потом произнесла надорванным голосом:

– Прощайте, Бенедетто! Я сделала для вас все, что было в моих силах, но напрасно ожидала я услышать слово прощения. И это не ваша вина – я должна покориться и этому: на нас обоих тяготеет проклятие!

Рыдания заглушили ее последние слова.

– Мать, мать! Прости меня! – внезапно послышался нежный, молящий голос Бенедетто. Слова были бальзамом для изболевшего сердца несчастной женщины: она глубоко вздохнула и прошептала:

– Боже, благодарю тебя!

– Мать,– снова с мольбой произнес Бенедетто,– мать, протяни мне сквозь решетку свою руку, чтобы я мог поцеловать ее!

Маленькая рука быстро очутилась в руке каторжника. Он поцеловал ее и потом сказал заискивающе

– Мать, у меня есть последняя просьба!

– Какая, сын мой? Я исполню все, что смогу сделать для тебя.

– Благодарю, тысячу раз благодарю! Когда ты оставляешь Францию?

– Двадцать шестого февраля.

– И куда едешь?

– В монастырь.

– Так ты отправляешься через Марсель?

– Да.

– Ну, так выслушай: подари мне еще одно свидание. Я так долго был лишен счастья видеть тебя, что это желание естественно! В то время я буду уже в Тулоне, и тебе придется лишь немного изменить маршрут, чтобы повидаться со мной и дать мне возможность еще раз прижать к губам твою дорогую руку перед началом моей новой безотрадной жизни.

Сердце бедной женщины переполнилось радостью, когда она услышала глубоко тронувшие ее слова лукавого корсиканца. Она подумала и решительно ответила:

– Хорошо, я навещу тебя.

– Но когда? Ты едешь 26-го февраля?

– Да.

– А 25-го передашь свое состояние?

– Совершенно верно.

– Так приди ко мне 24-го, мать!

– Я постараюсь, Бенедетто.

– Могу я положиться на тебя? Ты придешь?

– Клянусь тебе!

– О, благодарю, благодарю тебя, мать! – и снова Бенедетто прижал свои предательские губы к руке матери, слишком готовой верить его лживым речам.

– Погоди, вот еще что! – вскричал Бенедетто, как бы вспомнив нечто. – Я обещал одному из моих товарищей отослать вот это письмо. Ты можешь бросить его в почтовый ящик? Тут нет ничего дурного: иначе бы я не стал тебя просить об этом.

Несчастная даже не думала отказать лицемеру и охотно протянула руку за письмом, не заметив, что этим движением она немного открыла свое лицо, закутанное вуалью, и Бенедетто узнал мадам Данглар, на дочери которой он намеревался жениться! В его сердце вспыхнул гнев и стыд, но он подавил свои чувства и глухим голосом повторил:

– До свидания, мать, 24-го февраля, не забудь.