Текст книги "Сын графа Монте-Кристо"

Автор книги: Александр Лермин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

11. В редакции

– Ну, что нового, любезный Шато-Рено? – спросил друга Бошан, зашедший к нему в редакцию.

– Ничего особенного пока! Восточные дела все в том же положении – все на свете идет по-старому.

– Ничего особенного? Что ты мне дашь за интересную новость, любезный друг?

– Гм, смотря по тому, какая новость!

– Дело касается нашего приятеля Альберта де Морсер.

– Что же с ним случилось?

– О, обстоятельства его блестящи! Он отличается в каждом сражении и наверняка со временем будет знаменитым генералом.

– Желаю ему этого от всего сердца. Помнишь тот печальный период жизни Альберта, когда в твоем журнале появилась статья из Янины?

– Помню ли я? Я ведь сам ездил в Янину. И известия, привезенные мной оттуда, совершенно уничтожили нашего бедного друга.

– А граф Монте-Кристо исчез?

– На время – да. Но рано или поздно он явится опять.

В эту минуту за дверями послышалась перебранка, и, отворив дверь, Бошан увидел молодого человека, спорившего с мальчиком-посыльным, не пускавшим его в комнату.

– В чем дело? – спросил изумленный Бошан и сделал знак мальчику оставить незнакомца.

– Да, господин Бошан,– вскричал этот последний,– я знал, что вы впустите меня!

– Во всяком случае я не имею чести вас знать! – сказал Бошан, кланяясь.

– Позвольте напомнить вам о себе: ведь я тот, который во время процесса Бенедетто позвал вас в залу заседаний.

– А, теперь вспомнил! – приветливо сказал Бошан.– Чем я могу быть вам полезен?

– Напротив, господин Бошан, я сам могу оказать вам услугу.

– Прошу вас в кабинет… Позвольте узнать ваше имя?

– Меня зовут Гратилье,– ответил молодой человек, следуя за Бошаном. Усевшись, он лукаво улыбнулся и многозначительно спросил:

– Если не ошибаюсь, вы интересовались Бенедетто?

– Немножко интересовался.

– Но когда вы услышите то, что я скажу вам,– вы заинтересуетесь им гораздо больше. Я специально посвятил себя изучению личности Бенедетто. Я убеждён, что ему предстоит великая будущность!

– В самом деле? Что же. он будет министром или королем?

– Не смейтесь: он кончит жизнь не на галерах!

– Конечно, быть может, на эшафоте. Это весьма возможный конец подобной карьеры.

– Нет, Бенедетто метит выше: я сужу по голым фактам и передам вам лишь только то, что случилось. Вчера вечером господин Бенедетто принимал посетительницу в тюрьме!

– Посетительницу?

– Да. Какая-то скрывшая свою внешность женщина провела с ним целый час. Но ее лица я не мог увидеть.

– Как, разве у вас крылья, что вы можете следовать за Бенедетто?

– Нет, господин Бошан, у меня нет крыльев, но тотчас по окончании заседания я сел в экипаж и прибыл в тюрьму лишь часом позже Бенедетто.

– Это очень быстро… действительно. Вы видели эту даму?

– Да. Я не могу утверждать, но сильно подозреваю, что она совсем не чужая некоему банкиру, бежавшему три месяца тому назад.

Бошан и Шато-Рено значительно переглянулись, между тем как Гратилье продолжал:

– Эта женщина вышла из тюрьмы в десять часов и села в экипаж.

– Ее собственный экипаж?

– О, нет. Это была наемная карета.

– И вы проследили за ней?

– Это оказалось весьма легким делом: я поместился рядом с кучером и поехал вместе с незнакомкой. Карета остановилась на улице Контрэскарп, 8 – и я хорошенько заметил дом и надпись над одной из дверей: «Господин Маглоар, дрессировщик животных». Дама вышла из экипажа и, тщетно поискав колокольчик, робко постучала в дверь. Никто не ответил, она стукнула еще несколько раз. Наконец, поднялась рама маленького окошка, и грубый голос произнес: «Ну, что там такое?» «Я должна отдать письмо»,– тихо сказала дама. «От кого?» Ответ незнакомки я не расслышал, но чья-то рука протянулась из окна и взяла письмо, затем рама опустилась. Через минуту экипаж отправился дальше.

– Вы, конечно, продолжали следить за женщиной?

– О, нет, с какой стати? Я интересуюсь лично Бенедетто, а дама эта – второстепенная личность. Скажите, однако, господин Бошан, годится ли эта новость для вашего журнала?

– Гм, об этом нужно сначала подумать. Не хотите ли пока сигару?

– Охотно. Вы видели когда-нибудь отправление ссыльных каторжников в Бисетра?

– Нет, но я думаю, что это должно быть отвратительным зрелищем.

– Без сомнения, так. Сегодня в Бисетра я присутствовал при отсылке Бенедетто – и должен признаться, что почти пожалел его. Прекрасного Андреа Кавальканти безжалостно лишили его ореола и даже изрезали на нем все платье.

– Это зачем? – живо спросил Шато-Рено.

– Для того, чтобы помешать бегству ссыльного. Всякий, увидевший изрезанную одежду, узнает в нем каторжника. Все преступники терпеливо перенесли эту операцию, и лишь Бенедетто яростно вскрикнул, когда ножницы тюремщика коснулись его изящного костюма и, услышав раздавшийся в то же время лязг цепей, приготовляемых на соседнем дворе, стиснул зубы и бросил вокруг взор, заставивший меня затрепетать.

– Вы также присутствовали, когда преступников заковывали, господин Гратилье?

– Конечно, я ничего не делаю наполовину. Но я должен сказать, что зрелище было самое возмутительное, какое только можно себе представить. Преступников расставили во дворе по росту парами, сковывая их цепью длиной в шесть футов. На каждой из этих цепей находится железный треугольник, скрепленный с одной стороны шарниром, а с другой – просто гвоздем. Этим треугольником каждая отдельная цепь соединяется с одной общей цепью, и это соединение происходит самым ужасным способом.

Каторжник с треугольником на шее должен стать на колени перед большой наковальней, на которую кладется треугольник, и кузнец сильным ударом молота, раздробив шарнир, приваривает треугольник к главной цепи. Малейшее движение преступника – и он может попасть под молот, но Бенедетто и тут оказался удачлив: он невольно отшатнулся, и молот, вместо того чтобы раздробить ему череп, упал на плиты пола, из которого брызнули тысячи искр.

– Право, скоро и я уверую в счастливую звезду Бенедетто,– в раздумье сказал Бошан.– Это все, господин Гратилье?

– Сейчас закончу. Когда закованные каторжники выходили со двора, в толпе, собравшейся поглазеть на них, я заметил горбуна, на плече которого сидела обезьянка, а у ног вертелся на задних лапах пудель в мундире. В правой руке этот человек держал клетку, полную птиц, а по его левой руке взад и вперед бегала большая белая крыса. У этой крысы была необыкновенно острая морда и длиннейший хвост; она бегала не останавливаясь и глазела по сторонам умными глазками. Каторжники, сторожа и зрители смеялись, глядя на зверька. Горбун с ястребиным носом и неприятным проницательным взглядом подошел ближе и, как мне показалось, глазами поискал «напарника» Бенедетто.

– А вы знаете, кто этот его товарищ по цепи? – быстро спросил Бошан.

– Да, это бывший аббат Ансельмо, если вы слышали о нем.

– Конечно, слышал! Аббат был позором для всего духовенства, – вскричал Бошан.– И он – сотоварищ Бенедетто? Достойная парочка!

– Я подумал то же самое! – смеясь, продолжал Гратилье.– Крыса внезапно перескочила с руки горбуна на руку бывшего аббата и нежно потерлась носом о его рукав.

– О, что за прелестное животное! – вскричал Ансельмо.– Подарите ее мне!

– Нашел дурака,– грубо ответил горбун.– Я продаю моих зверей, а не дарю их.

– Но у меня нет денег!

– У тебя на пальце кольцо: отдай его мне, тогда получишь крысу.

– Я могу, однако, присягнуть,– продолжал Гратилье,– что до этой минуты у Ансельмо не было никакого кольца, и я совершенно не мог понять, откуда оно вдруг появилось на его пальце. Он взглянул на тюремщика и сказал: «Если мне позволят, я охотно променяю кольцо на крысу». Так как узникам дозволяется держать ручных крыс, мышей и пауков, то сторож ничего не возразил, и горбун, заметив с гордостью, что крыса его – редкостный зверек, показал, какие она умеет проделывать штуки. Она прыгала через палочки, отвечала на вопросы, утвердительно или отрицательно кивая головой, и в заключение залезла в рукав Ансельмо. Каторжники были в восторге, и в эти минуты забыли о тяжести двадцатифунтовой цепи, висевшей на их шеях. Ансельмо и горбун между тем о чем-то шептались, пока сторож не прекратил эту сцену, затворив ворота и уведя преступников. «Еще словечко,– закричал уходя Ансельмо, – я не знаю, как зовут мою крысу?» «Ее зовут Царь грызунов»,– ответил горбун, просовывая голову в ворота. Я последовал за горбуном и, дойдя до узкой и уединенной улицы, крикнул: «До свидания, господин Маглоар!» Его смущенный быстрый взгляд показал, что я не ошибся.

– Итак, вы думаете…– начал пораженный Шато-Рено,– что письмо, отданное незнакомкой на улице Контрэскарп, было написано Ансельмо и передано через Бенедетто; в письме была оговорена вся сцена с крысой, и развязка не заставит себя долго ждать.

– Господин Гратилье, конечно, возьмет на себя труд сообщить обо всем читателям нашей газеты. Могу я считать вас нашим сотрудником с сегодняшнего числа, господин Гратилье?

– Сочту за величайшее счастье,– ответил просияв-

12. Понтон номер два

Каторжников перевезли на корабле из Шалона в Лион. Во время переезда ничего не случилось, и, за исключением Бенедетто, все ссыльные были в хорошем расположении духа. Ансельмо употреблял все усилия, чтобы разогнать тоску своего товарища, но это ему не удавалось: Бенедетто оставался молчалив и сосредоточен.

Когда они сходили с корабля в Лионе, Ансельмо многозначительно шепнул товарищу:

– Маглоар молодец, он прислал мне острую пилу!

– Пилу?– бессмысленно повторил Бенедетто. Разве он дал тебе пилу?

– Черт возьми, как ты глуп! Но подожди, после растолкую.

Со времени отъезда из Парижа Бенедетто был неузнаваем: в нем не осталось ничего от гордого Андреа Кавальканти, и временами он боялся сойти с ума.

Его поддерживала лишь мысль о миллионе, который его мать обещала выплатить иезуитам 25-го февраля. Этот миллион должен был достаться ему, но каким образом – он еще не придумал.

Сначала он надеялся, что Ансельмо сдержит слово и освободит его, но понемногу уверенность ослабевала, и когда 28-го января каторжники достигли Тулона, Бенедетто дошел почти до полного отчаяния.

В Тулоне с каторжников сняли железные ошейники, заменив их ножными браслетами, сводили в купальню и затем выдали обычную одежду ссыльных: желтые панталоны, красную куртку с желтыми рукавами и зеленую шляпу.

Ансельмо и Бенедетто были одного роста, и их сковали вместе; понтон номер два был назначен их жилищем – и они поселились в нем вместе с маленьким Царем Грызунов.

Скоро крыса сделалась любимицей всех каторжников, надсмотрщиков и сторожей, и редкий вечер проходил без представлений. Ансельмо выучил ее еще новым штукам. Иногда он спрашивал ее: «Маленький царек, какие чувства ты питаешь к королю, к закону и чиновникам?» И умный зверек низко кланялся на все стороны, скрещивая лапки на груди, поводя мордочкой, как бы шепча благословения, скромно опустив глазки. Когда же Ансельмо спрашивал: «Как наказывают осужденных на смерть?» – крыса падала навзничь, вытянув все четыре лапы, и оставалась лежать неподвижно, как мертвая.

Один Бенедетто не разделял общей веселости; глядя перед собой тупым и печальным взглядом, он содрогался всякий раз при прикосновении крысы. Насмешки Ансельмо над его «княжескими замашками» заставляли Бенедетто в ярости скрежетать зубами.

Единственным его желанием было освободиться от своего товарища, но на это было мало надежды после подслушанного им разговора Ансельмо с надзирателем. Когда надзиратель спросил бывшего аббата, отчего он не попытается отделаться от своего мрачного соседа, Ансельмо ответил, смеясь:

– Зачем же? Не все ли равно: Бенедетто или кто другой? Пусть его остается!

Как только надзиратель отошел, Бенедетто обратился к Ансельмо, дрожа от злобы:

– Отчего ты не избавишься от меня?

– Потому что мне трудно привыкать к новому человеку,– был равнодушный ответ,– меня ты ничуть не стесняешь, да и я тебе не помеха…

– Напротив, ты противен мне! – гневно перебил его Бенедетто.

– Право? Видишь ли, твоя откровенность нравится мне, и я не хочу расставаться с тобой.

– А если я убью тебя? – проскрежетал Бенедетто.

– Гм, молодчик, не слишком горячись! Во всяком случае, я могу сказать тебе, за что ты меня ненавидишь.

– Любопытно! Этого я и сам не знаю,– насмешливо ответил Бенедетто.

– За то, что, как ты думаешь, я обманул тебя, говоря о бегстве, и с тех пор не упомянул об этом ни слова.

Бенедетто что-то несвязно пробормотал, пристыженный тем, что аббат так легко проник в его мысли.

– Знаешь ты историю Брута, притворившегося безумным, чтобы вернее погубить Торквиния? – спросил Ансельмо с насмешкой.

Но Бенедетто был совершенный невежда, и классический пример ничего не говорил ему.

– Ты насмехаешься надо мной,– сурово сказал он.– Когда ты отдавал мне письмо для этого Маглоара, ты также меня обманывал?

– Ты так думаешь?

– Как, ты еще спрашиваешь? Неужели же твой Маглоар поможет нашему бегству?

– А если он уже помог?

Глаза Бенедетто широко раскрылись.

– Боже мой,– вздохнул Ансельмо,– сколько нужно труда, чтобы выдрессировать тебя.

Корсиканец закусил губу, Ансельмо же продолжал:

– Ты в самом деле хочешь бежать?

– Хочу ли я в самом деле? Я бы дал отрубить себе правую руку, если бы кто-нибудь пообещал освободить меня отсюда к известному дню! – воскликнул Бенедетто.

– К какому дню?

– 24-го февраля вечером я должен оставить Тулон.

– А, даже должен! Решительно сказано!

– Не насмехайся, я должен быть свободен, иначе…

– Что иначе?

– А ты не выдашь меня?

– Твоя осторожность немного запоздала,– сухо ответил Ансельмо,– но, во всяком случае, чтобы успокоить тебя, могу уверить, что вовсе не в моих интересах выдавать тебя! Посмотри на меня! Я могу освободить тебя – это так же верно, как то, что я стою перед тобой!

Бенедетто вскрикнул.

– И это правда? – едва переводя дыхание, спросил он.

– Зачем бы я стал обманывать тебя? Нет, Бенедетто, будем откровенны друг с другом. Я предложу тебе мои условия, и если ты их примешь, то 24-го февраля, вечером, будешь свободен.

– Скажи твои условия,– тихо произнес Бенедетто.

– Отдай мне четверть из миллиона, которого ты добиваешься, и мы будем квиты.

Корсиканец с ужасом посмотрел на аббата.

– Откуда ты знаешь? – пробормотал он.

– Что ты имеешь в виду миллион? Да из твоих слов. 24-го февраля и «миллион» – суть, альфа и омега твоих помышлений – ты и во сне беспрестанно повторяешь эти слова. Ты хочешь быть свободным 24-го числа, чтобы украсть эти деньги. Укради их, но отдай мою долю!

– И ты требуешь?…– прошептал корсиканец.

– Только четверть суммы, хотя я мог бы рассчитывать и на половину. Но я не корыстолюбив.

– Как же ты устроишь наше бегство? – поинтересовался Бенедетто после минутного молчания.

– Это уж мое дело: у меня есть помощник, на которого я могу вполне положиться!

– Помощник? Как же это может быть?

– Поклянись дать мне четвертую часть твоего миллиона, и я покажу его тебе.

Бенедетто поклялся, Ансельмо свистнул, и когда на этот свист прибежала его крыса, он торжественно указал на нее:

– Вот наш спаситель: маленький Царь Грызунов освободит нас.

13. Мертвая воскресла

Доктор Давоньи сидел в кабинете, просматривая рапорты из своей больницы, когда слуга доложил о каком-то молодом человеке, непременно желавшем видеть его.

– Ведь вы знаете, Жан, что я не люблю принимать посетителей так поздно,– с неудовольствием заметил врач.

– Но этот господин велел передать вам карточку, сказав, что господин доктор наверняка примет его.

Доктор взглянул на карточку и, увидев имя Максимилиана Морреля, быстро вскочил, немедленно приказав проводить гостя в его кабинет. Давоньи видел молодого Морреля только однажды – перед трупом Валентины де Вильфор, и теперь, встретившись на пороге комнаты, оба разом вспомнили печальные обстоятельства их первого знакомства и, тронутые этим, горячо пожали друг другу руки.

– Доктор,– торжественно начал Максимилиан,– я прихожу к вам не как к врачу, а как к другу семейства де Вильфоров.

Давоньи поклонился, и Моррель продолжал дальше:

– Осмелюсь я спросить, как здоровье господина де Вильфора?

– Положение его безнадежно,– грустно ответил врач.– Сиделка сообщила мне, что он снова в полном рассудке, но я боюсь, что это улучшение – предвестник близкого конца. Он попросил пригласить к нему государственного прокурора, которому он имеет сообщить нечто весьма важное, и когда я не согласился на это, он настойчиво потребовал: «Давоньи, мне нельзя терять времени – моя смерть уже не за горами!»

– Так надо спешить,– пробормотал Моррель чуть слышно и громче добавил: – Господин доктор, повредит ли вашему пациенту сильное потрясение?

– Это зависит от того, какого рода это потрясение,– сдержанно ответил Давоньи.– Для Вильфора не может быть радостных волнений, а печальные новости ему лучше не сообщать.

– Но дело идет о большой радости, соединенной в то же время, может быть, с испугом.

– Вы говорите загадками, г-н Моррель.

– Я вам объясню все: Валентина де Вильфор жива!

Старый доктор зашатался и упал бы, если бы Максимилиан вовремя не поддержал его. Горячие слезы потекли, по щекам Давоньи, и, всхлипывая, он спросил:

– И это не сон? Валентина жива?

– Она жива и сгорает от желания пожать руку старому другу, – ответил Максимилиан, а затем рассказал жадно слушавшему врачу, каким чудесным способом Валентина избежала смерти. Он подробно описал, как Монте-Кристо сделал безвредным отравленный напиток, приготовленный для Валентины ее мачехой, и как он самого Максимилиана спас от самоубийства.

– Но кто же собственно этот граф Монте-Кристо? -спросил старик, когда Максимилиан окончил свое повествование.

– Господин доктор,– ответил Моррель,– я сказал вам все, что мог. Кто и что такое граф Монте-Кристо– я объяснить не смею: он лишь выполняет свое предназначение, наказывая одних и награждая других. Я и сам часто готов был признать его за богоподобное существо. Его окружает тайна, открыть которую может он один, а я лишь могу вас уверить, что он благороднейший человек!

– Где теперь Валентина? – спросил Давоньи после короткого молчания.

– Со времени падения дома де Вильфоров Валентина жила близ Марселя в небольшом поместье своего деда Нуартье.

– Так вот почему Нуартье так внезапно исчез из Парижа! – живо перебил Давоньи молодого человека.

– Да, граф Монте-Кристо уведомил его, парализованного, но способного ясно мыслить, что Валентина жива и нуждается в его покровительстве. Господин Нуартье немедленно сделал все нужные распоряжения, и они все время жили вместе в Оллейоле, что близ Марселя, пока пять дней тому назад…

– Что случилось? – с беспокойством спросил старый доктор.

– Она получила вот эту записку. Прошу вас, прочтите и скажите ваше мнение об этом.

И Моррель передал старику следующее послание:

«Валентина! В Париже, в доме доктора Давоньи умирающий ждет от вас утешения! Если вы хотите застать в живых вашего отца, поспешите к нему. М.К.»

– Без сомнения, эта записка от графа Монте-Кристо.– сказал Давоньи.– И подпись говорит об этом.

– И мы думаем так же,– подтвердил Моррель.

– Вам известно местопребывание графа?

– Нет.

– Откуда он мог узнать о близкой кончине де Вильфора? Я сам два дня тому назад смог определить его состояние, – в раздумье произнес Давоньи.

– Иногда граф кажется мне наделенным каким-то сверхъестественным могуществом,– с увлечением вскричал Моррель.– Валентина под моей защитой немедленно пустилась в путь, и всюду мы находили свежих дорожных лошадей, так что прибыли сюда с баснословной быстротой. Это граф распорядился таким образом, и мы иногда готовы верить чудесам. Я…

В это время в кабинет вошел юноша лет двадцати со свежим открытым лицом. Давоньи со справедливой гордостью представил Моррелю своего сына Фрица, который, как и отец, был врачом. Молодые люди приветливо поздоровались.

– Отец,– сказал Фриц старику,– де Вильфору хуже. Кажется, он опять в бреду, потому что все время зовет государственного прокурора, желая сообщить ему что-то важное.

– Вы подоспели вовремя,– обратился Давоньи к Максимилиану.– Где же Валентина?

– В доме моей сестры, мадам Дебрэ.

– Так попросите обеих дам немедленно же явиться сюда,– сказал старик.– И пусть Валентина будет готова поспешить к отцу по моему первому зову.

Моррель ушел исполнять приказание доктора, а оба врача отправились к де Вильфору.

14. Исповедь

Опустив голову на руки, де Вильфор безучастно сидел в своем кресле, но, услыхав звук отворяющейся двери, поднял голову и, посмотрев вопросительно на обоих врачей, произнес:

– А где же прокурор?

– Он скоро придет,– успокоил больного Давоньи.

– Но у меня осталось так мало времени,– горячо возразил де Вильфор.

– Господин де Вильфор,– внушительно ответил старик,– вы знаете, что прокурора разрешается требовать лишь в самых важных случаях и…

– Но разве это не важный случай, когда человек, сам долгое время исполнявший эту должность, перед смертью хочет повидаться со своим преемником? – резко перебил его де Вильфор.– Как зовут нового прокурора?

– Де Фламбеан.

– А, мой бывший помощник,– прошептал с горькой улыбкой больной и прибавил:

– Доктор, дело идет о восстановлении истины! Попросите де Фламбеана поспешить.

– Я уведомлю прокурора! – вскричал Фриц, переглянувшись с отцом, и больной вздохнул с облегчением, когда дверь затворилась за вышедшим юношей.

Старый доктор тоже вышел, и в ту же минуту Моррель ввел свою сестру и Валентину в приемную.

Давоньи, глубоко тронутый, обнял молодую женщинуу в трауре, и его слезы оросили лицо Валентины.

– Дорогое, милое дитя,– нежно произнес он,– благодарение Богу, что мои слабеющие глаза еще раз увидели тебя!

– А что мой отец? – плача, спросила Валентина.

– Вы увидите его, Валентина, подождите еще немного; он потребовал к себе прокурора. И насколько я мог понять, дело касается какой-то прошлой несправедливости, которую он хочет исправить. Доверьтесь мне: я вас позову, когда будет нужно, а пока подкрепите ваши силы после утомительного путешествия.

Валентина и Юлия удалились в наскоро приготовленные комнаты, а Давоньи и Моррель остались одни.

– Как странно,– задумчиво сказал старик,– что у де Вильфора такая дочь!

– Может быть, мать Валентины, маркиза де Сен-Меран, была благородная натура?

– Едва ли. Конечно, я не знаком с первой женой де Вильфора, но, по слухам, она была в высшей степени честолюбивая и в этом была достойной партнершей своему супругу. Да и старая маркиза де Сен-Меран не отличалась мягкосердечием…

– Но она боготворила Валентину,– прервал его Моррель.

– Пожалуй, но это не помешало ей принуждать девушку к ненавистному браку. Франц д'Эпине принадлежал к древнему дворянскому роду и уже поэтому казался старухе подходящей партией для ее внучки. Нет, все они были отъявленные эгоисты, и Валентина должна чувствовать себя счастливой, что пошла не в них.

Разговор прекратился с приходом слуги, доложившего о прибытии молодого Давоньи в сопровождении прокурора. Старый доктор поспешил ввести посетителя к больному, и глаза де Вильфора радостно заблестели, когда он узнал Фламбеана.

– Господин де Вильфор,– начал прокурор, почтительно кланяясь,– вы желали видеть меня, чтобы сообщить нечто весьма важное. Это сообщение касается меня как человека или же как чиновника?

– Оно касается вас, как прокурора, как представителя закона! – твердо ответил де Вильфор.

– Еще один вопрос: желаете ли вы говорить со мной с глазу на глаз? – официальным тоном спросил прокурор.

– Нет,– торжественно ответил де Вильфор,– можно попросить господина Давоньи присутствовать как свидетеля?

Доктор сел на кровать больного, де Фламбеан поместился у письменного стола и произнес:

– Господин де Вильфор, мы готовы!

– Господа,– начал больной звучным голосом,– благодаря мне и моей жене, Элоизе де Вильфор, наше имя покрылось позором, и я не сетую на моего отца за то, что он отказался от этого имени.

– Но, господин де Вильфор…– начал было прокурор.

– Подождите, дайте мне высказать все. Как назвали бы вы человека, который для собственного спасения совершенно хладнокровно осудил другого на пожизненное заключение?

– Я назвал бы его преступником,– сурово сказал Фламбеан.

– Ну, так я – этот преступник. В 1814 году я осудил одного юношу на пожизненное заключение, и небо не покарало меня; в течение двадцати пяти лет счастье улыбалось мне: я достиг положения в свете и заслужил репутацию безукоризненного и честного служителя закона; а между тем все время в глубине души сознавал, что я негодяй. Но человек, которого я считал давно умершим в тюрьме, был жив и жестоко отомстил мне.

Первая моя жена, носившая мое проклятое имя, была моя сообщница; вторая же превзошла меня, сделавшись отравительницей… Она убивала всех, кто был препятствием к достижению ее целей: мой сын и Валентина пали ее жертвами; другого моего сына, плод преступной любви, я умертвил сам, живым зарыв в землю, но, на горе мне, он был спасен, чтобы умереть на эшафоте.

– Нет, господин де Вильфор. Бенедетто только приговорен к пожизненному каторжному труду,– заметил пораженный Фламбеан.

– О, это хуже, гораздо хуже эшафота,– слабо проговорил больной, но моментально оправился и продолжал.– Обе мои жены, Бенедетто и я вполне заслужили презрения и отвращения честных людей, но Валентина, моя бедная Валентина, не заслуживает этого позора, и о ней-то я и хочу говорить сегодня.

– Я не понимаю вас,– с удивлением сказал прокурор.– Ваша дочь Валентина…

– О, вы, слепцы! – презрительно воскликнул де Вильфор.– Как могли вы считать Валентину моей дочерью? Нет, господа. Валентина не принадлежит к семейству де Вильфоров! Как мог подобный ангел быть отпрыском нашего проклятого рода?

– Я так и думал,– пробормотал Давоньи, между тем как Фламбеан во все глаза смотрел на своего предшественника.

– Когда я женился на Рене де Сен Меран,– продолжал Вильфор после короткой паузы,– я был молод и честолюбив, моя жена также стремилась к блестящему положению в обществе, и в этом отношении мы стоили друг друга. К несчастью, в нашем брачном контракте была одна статья, по которой маркиз и маркиза де Сен-Меран обязались подарить нашему первому ребенку триста тысяч франков в день крестин. Обладая таким капиталом, я немедленно мог бы отправиться в Париж и там пробить себе дорогу. Рене разделяла мои стремления: она мечтала попасть ко двору и играть роль в большом свете; Марсель казался ей слишком тесен. При первых признаках ее беременности мы пришли в восторг и с нетерпением ожидали появления маленького существа, которое должно было проложить нам путь к блестящей карьере, устранив все денежные затруднения.

Ребенок должен был родиться в начале мая 1816 года, и я окружал жену всевозможными заботами, да и она сама старалась быть как можно осторожней, так как вся наша будущность зависела от благополучных родов.

Для того, чтобы вы поняли последующее, я должен рассказать вам, что случилось в апреле 1815 года. Я сидел вечером за работой, когда вдруг услышал дикий и резкий крик. Быстро отворив окно, я увидел, что площадь перед домом полна бегущих и кричащих людей. В одну минуту погасив лампу, я при свете луны заметил человека, бегущего изо всех сил по улице, а за ним мчался другой, громко крича: «Смерть англичанину!» Человек бежал так быстро, что далеко опередил своих преследователей, и я уже считал его спасшимся, когда он вдруг зашатался и упал. Секунду спустя его окружила неистовствующая толпа, произошла короткая борьба, раздался громкий крик, шум падающего в воду тела,– и несчастный исчез в волнах. Потом все затихло, я снова зажег лампу и принялся за свою прерванную работу, как вдруг послышался легкий стук в окно. Я испугался – кто мог стучаться в этот поздний час?

Взяв пистолет, я осторожно вышел в сад, оттуда неслись слабые стоны, я прислушался и ясно услышал нежный голос с иностранным акцентом: «Помогите, милорд, ради Бога, сжальтесь надо мной!» Я вспомнил крик: «Смерть англичанину!» и был уверен, что передо мной несчастный, брошенный в воду.

Ощупывая землю кругом, я скоро наткнулся на человека, дрожащего от холода и насквозь промокшего. Я помог ему подняться. Тяжело опираясь на мою руку, он с трудом дотащился до моего кабинета. Теплая атмосфера комнаты, по-видимому, благотворно подействовала на него: при свете ламп я увидел перед собой человека лет тридцати. Только я хотел задать ему вопрос, как он зашатался и упал в обморок. Я быстро влил ему в рот глоток вина, и пока он медленно приходил, в себя, я с изумлением смотрел на его мертвенно-бледное; но прекрасное лицо.

Черные кудри обрамляли благородное чело, глаза были закрыты и длинные ресницы опущены на слегка загоревшие щеки. Прелестно очерченный рот и классический нос придавали ему невыразимую привлекательность – с первого взгляда незнакомца можно было принять за девушку.

Темные, влажные глаза открылись, наконец, и мягким приятным голосом незнакомец произнес: «Вы спасли меня, милорд, но вы спасли не неблагодарного!» «Кто вы и чем я могу быть вам полезен?» – спросил я с участием, стыдясь сознаться, что был свидетелем всей сцены, но даже не шевельнулся, чтобы оказать ему помощь. «Меня приняли за английского шпиона на службе у роялистов,– ответил он, печально улыбнувшись (нужно помнить, что дело происходило в 1815 году),– и разъяренная чернь бросилась на меня и кинула в реку. Но, к счастью, я не потерял сознания, нырнул, проплыл некоторое расстояние под водой и вышел на берег на отлогом месте.

«Так вы не англичанин?» – недоверчиво спросил я. «Конечно, нет! – вскричал он, и гнев блеснул в его глазах.– Как можете вы сомневаться?» «Но кто же вы?» Он пристально посмотрел на меня. «Вы молоды,– отвечал он,– вы еще не можете быть предателем, я доверюсь вам! К тому же, вы француз и, наверное, ненавидите англичан так же, как и я! Скажите, где теперь находится император Наполеон?» «В Париже.» «Это верно?» «Насколько я знаю, верно.» «А вы любите императора?» «Я его верный слуга.» «Благодарение Богу! Можете вы мне помочь отправиться в Париж?» «В Париж?» – с удивлением повторил я. «Да, я должен лететь в столицу, чтобы спасти императора!» «Дороги небезопасны,– нерешительно возразил я ему,– и если у вас нет паспорта…» «Паспорта у меня нет, но вы ведь можете его для меня достать?» «Пожалуй, я чиновник, и мое ручательство…» «Так вы чиновник,– радостно перебил он,– не судья ли вы?» «Я служу в судебном ведомстве, в Англии меня называли бы государственным прокурором.» «О, в Англии нет судей! – страстно воскликнул он,– там только палачи! Слава Богу, что я во Франции, мои предки были французского происхождения…» «А ваша родина?» «Моя родина – Восток, царство солнца,– сказал он с чувством, и глаза его наполнились слезами,– я индусский принц!»

«Так вот почему вы ненавидите Англию?!» – воскликнул я, разом поняв все.